Текст книги "Тимошкина марсельеза"

Автор книги: Галина Карпенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

Рабочий полк

Рано утром, собираясь на работу, Василий Васильевич сказал жене:

– Не хотел я тебя, Поля, вчера на ночь тревожить, а ты нас с Гришей собери.

– Куда?..

– На фронт, – ответил Василий Васильевич.

– Гришу-то зачем? – побледнела Пелагея Егоровна.

Василий Васильевич, обняв её, промолчал, а она его больше не стала расспрашивать. Когда Гриша с отцом ушли на завод, она долго сидела у остывшего самовара и в который раз перемывала и перетирала чашки. Потом достала чистое бельё и стала пришивать к рубахам пуговки, больно исколов пальцы.

– Куда я напёрсток подевала? – спрашивала она себя, утирая слёзы.

Фроська тоже притихла: сходила за водой, подмела в доме и убежала на улицу. Только когда увидела отца и брата, прибежала обратно.

– Гришка и папаня идут! – крикнула она с порога.

Пелагея Егоровна поднялась и, оглядев всех троих, спросила:

– Обедать будем?

Стуча ложками, Фрося накрыла на стол.

– Ты, Поля, подавайся в деревню к старикам. Там прокормишься, а станет полегче, вернёшься домой, – советовал Василий Васильевич жене.

– С мальчишкой-то что делать? – спросила Пелагея Егоровна. – С двумя-то как доберусь?

– Мальчишку, конечно, надо бы к делу приставить, всю-то жизнь не прокувыркается! Да когда теперь? Вот вернусь…

Тимошки дома не было, он прибежал уже тогда, когда отец и сын стояли перед Пелагеей Егоровной совсем собранные.

– Провожать не ходи, – приказывал Василий Васильевич жене. – Не совладаешь с собой, заплачешь…

Василий Васильевич то надевал, то снимал шапку.

– Присядем, – сказала Пелагея Егоровна.

Все сели.

– А ты чего? И ты садись, – сказал Гриша Тимошке.

Первой поднялась Пелагея Егоровна.

– Не на гулянку собрались, – сказала она. – Ты, Вася, не серчай, я вас благословлю, – Пелагея Егоровна перекрестила сына и, не сдерживая слёз, крепко обняла мужа.

– Ну что ты, что ты, – повторял Василий Васильевич. – Не все… и живые ворочаются!..

Василий Васильевич поцеловал жену и дочь и сказал Тимошке:

– Ты тут, артист, не озоруй. Слушайся Пелагею Егоровну.

* * *

Тимошка вместе с другими мальчишками провожал рабочий полк, который построился перед заводом.

Василий Васильевич стоял в строю рядом с сыном. Он стоял задумавшись, опустив винтовку к ноге, и слушал речь, которую говорил командир в офицерской шинели, без погон. Потом по команде «смирно» все вскинули ружья на плечо – и пошли.

Тимошке с забора было хорошо видно, как ряд за рядом шли молодые и бородатые, кто в шинели, а кто в пальто, которые раньше надевали только по праздникам, и в куртках, в каких ходили на работу. В сапогах и штиблетах – кто в чём. А в одном ряду Тимошка приметил женщину. Она тоже шла с винтовкой, а на голове у неё была красная косынка. Когда миновал последний ряд, мальчишки спрыгнули с забора и побежали за рабочими. Уже на повороте улицы мальчишеский строй шагал в ногу с полком:

– Раз-два, раз-два!

– По домам, сыны пролетариев! – крикнул командир.

Но мальчишки продолжали шагать.

– Я кому говорю? По домам!

Мальчишки не дрогнули.

– Теперь не отстанут, – сказал кто-то в заднем ряду и затянул песню:

 
Отречёмся от старого мира!
Отряхнём его прах с наших ног!
Нам не надо златого кумира,
Ненавистен нам царский чертог!..
 
 
Вставай, поднимайся, рабочий народ!
Вставай на борьбу, люд голодный…
 

Тимошке песня была незнакома, но он сразу понял мотив и подтягивал всё увереннее:

 
Вперёд! Вперёд! Вперёд!
 

Командир, оглянувшись, только махнул рукой. Ну, что с ним поделаешь, вот с таким черноглазым!

А Тимошка, размахивая руками, пел звонче всех.

Когда песня кончилась, командир его похвалил:

– Молодец! Знаешь «Марсельезу».

– Чего? – не понял Тимофей.

– «Марсельезу» хорошо поёшь!

Вместе с рабочим полком Тимошка дошагал до вокзальной площади. Увидев его, Василий Васильевич удивился:

– Ты зачем здесь?

– Может, воевать поедешь? – спросил Гришка и стал уговаривать: – Беги, Тимофей, домой, быстрей беги, а то мать ночевать не пустит!

– Пустит, – заступился за Тимошку Василий Васильевич. – Не пугай! Зачем пугать?

Василий Васильевич положил руку Тимошке на плечо. Скупая ласка, а Тимошке хорошо. И он доверчиво поглядел на хозяина.

– Ничего, – сказал Василий Васильевич. – Ты теперь в доме за мужика остаёшься. Подсобляй Пелагее Егоровне. А я вернусь – со мной на завод пойдёшь. Пойдёшь?

– Пойду, – ответил Тимофей.

Тяжёлая рука ещё лежала на его плече. И Тимошка прижался к Василию Васильевичу.

Рабочие долго стояли перед вокзалом. Мёрзли, курили. Вдруг Василий Васильевич спохватился:

– Как это я забыл? Вот, Тимофей, передай! – Он достал из кармана конверт. – Получку забыл отдать. Бумаги много, купить нечего, но всё равно им пригодится. Гляди не потеряй.

– Не потеряю!.. – Тимошка расстегнул свой жаржакет и спрятал конверт за пазуху.

Гордый таким важным поручением, Тимошка уже не отходил от Василия Васильевича ни на шаг, пока не подали воинский эшелон.

Перед тем как подняться по доскам в теплушку, Гриша снова пошутил:

– Ты, Тимофей, скажи своему попугаю Ахиллу, чтобы он не забижал Фроськиного Барсика, а то из-за сибирского кота ваша с Фроськой любовь будет нарушена. Понял?

На шутку Тимошка не обиделся.

– Возвращайся скорее! – кричал он Грише, но тот уже его не слышал.

Поезд, лязгнув буферами, тронулся. И только тогда, когда затих в далёкой темноте его шум, Тимошка побежал обратно.

Пелагея Егоровна не спала.

Они ещё долго сидели с Тимошкой за пустым столом. Тимошке очень хотелось спать, а Пелагея Егоровна в который раз всё спрашивала:

– Ну, расскажи, как же они поехали?..

«Кто желает вытащить счастье?!»

Весточки от Василия Васильевича и Гришки не было.

Пелагея Егоровна, встречая заводских, спрашивала:

– Может, есть какой слух?

– Если по газетам судить, – объясняли ей, – то хорошего мало. Только ты, Пелагея Егоровна, крепись.

Как ни крепилась Пелагея Егоровна, но и у неё опускались руки, когда делила она между Фросей и Тимошкой последний кусок хлеба.

Тимошка понимал, что он стал в тягость, и Пелагея Егоровна не останавливала его, когда он уходил из дому.

Тимошка сначала ходил просто так по улицам, слушал митинги.

Однажды Тимошка зашёл погреться в трактир. Спустившись по ступеням, он сел за стол, за который всегда садился дед. Тимошка стал ждать, когда знакомый половой принесёт ему чайник. Но половой с подносом всё пробегал мимо. Потом подошёл и, замахнувшись полотенцем, закричал:

– Ишь, басурман, расселся… Пошёл вон!

Возвратиться домой Тимошка норовил к вечеру, когда Пелагея Егоровна с Фроськой уже поужинают, но случалось, что в непогоду приходил и раньше.

– Может, есть хочешь? – спрашивала его Пелагея Егоровна, разогревая пустые щи.

– Я сегодня в трактире кашу ел…

– Ну, слава богу, сытый пришёл, – радовалась Пелагея Егоровна, а Тимошка каши и в глаза не видал.

– Какая была каша? – спрашивала Фроська.

– Из белой крупы, – врал Тимошка.

– Неужто рисовая? – удивлялась Пелагея Егоровна.

Тимошке было досадно, что она старается ему верить. Он отводил глаза, а когда Пелагея Егоровна торопливо снимала с огня чугунок со щами.

Фроська, та иногда сомневалась:

– Что ты какой счастливый: всё кашу ешь? А у нас ни хлеба, ни картошки – ничего не было.

Однажды, подойдя к калитке, Тимошка услышал разговор.

– В такое-то время – лишний рот, – жаловалась соседке Пелагея Егоровна. – Была бы я здоровьем крепкая, а то мочи никакой не стало: ноги пухнут, сердце другой раз зайдётся – не вздохну.

– Я бы на твоём месте, Егоровна, – отвечала соседка, – ни в жизнь бы на себя такого хомута не надела. Был бы крещёный!

С того дня Тимошка снова стал ходить по дворам. Ходил, пел песни, предлагал вытащить оставшиеся билетики со счастьем:

– Кто желает вытащить счастье?!

* * *

– Вот что, парень! – сказала Пелагея Егоровна. – Мне перед людьми стыдно, что ты по дворам ходишь, и Василий Васильевич наказывал, чтобы этого не было, а что делать – не придумаю.

– Я же вашего не ем, – тихо сказал Тимошка.

Пелагея Егоровна заплакала. Весь вечер она перебирала добро в сундуке, что-то откладывала, смотрела на свет, штопала. Фроська, выпросив у матери лоскутков, мастерила себе куклу.

– Я назову её Юлия! Она будет барыня, – приговаривала Фроська, вдевая нитку в игольное ушко. – Юбка у неё шёлковая, а на шляпе будут… Дай пёрышко, – попросила она у Тимошки.

И тот великодушно отдал ей два пера, которые ещё хранили попугаичью красоту. Кот Барсик, мурлыкая, смотрел на Фроськино рукоделие и, щуря зелёные глаза, выпускал из мягких лап острые коготки.

«Пусть Ахилл не забижает Барсика!» – вспомнил Тимошка Гришины слова. – Его забидишь! Ишь какой сытый!»

Попугай Ахилл не ловил мышей. Он, как и его теперешний хозяин, голодал, но не терял своего достоинства. Он даже не моргнул, когда на его глазах Фроська пришила на шляпку барыне Юлии перья из его хвоста.

Нарядившись, барыня Юлия пошла гулять. Она шествовала по столу, шурша шёлковой юбкой, а Тимошка, которому было смешно на это глядеть, не выдержав, скорчил рожу и запел:

– Дура, барыня тряпичная! Эту барыню долой!!!

– Не дразнись! – вспылила Фроська.

– Тряпичная! Тряпичная! – продолжал дразниться Тимошка и щелчком сбил с головы барыни Юлии её роскошную шляпку.

– Не смей! Не твоя барыня! – Защищая Юлию, Фроська вцепилась Тимошке в волосы.

Пелагея Егоровна разняла драку. Родной дочери она надавала подзатыльников, а Тимошке пригрозила:

– Хватит! Сил моих больше нет! Вот соберусь, уеду с Фроськой в деревню, а тебя сведу в приют. Там тебя научат уму-разуму.

Вместо того чтобы попросить у измученной Пелагеи Егоровны прощения, Тимошка не смолчал:

– Не думайте, без вас проживу!..

Накинул свой жакет и, хлопнув дверью, выбежал на крыльцо.

– «В приют сведу»! Да я лучше помру! – повторял Тимофей, шагая по тёмной улице неизвестно куда.

* * *

– Поди-ка глянь, – приказала Фросе Пелагея Егоровна, – небось озяб на крыльце.

Надув губы, Фроська пошла к двери. На крыльце Тимошки не было.

До поздней ночи Пелагея Егоровна и виноватая Фроська не спали. Всё ждали: вот он вернётся, постучит. Но Тимошка не вернулся.

Утром Пелагея Егоровна обошла соседей: может, у кого ночевал? Но никто не видал мальчишку.

– Я в деревню собралась. А теперь как быть?

– Вернётся! Куда он денется?

Но Тимошка не приходил.

Пелагея Егоровна расспрашивала в очередях. Может, кто видал шарманщика – такой щуплый, маленький, кувыркается, поёт, одет плохо.

А Фроська, оставшись дома одна, всё слушала: вдруг стукнет дверь? Кутаясь в материнский платок, она выбегала на крыльцо и подолгу стояла на морозе. Вдруг откроется калитка? Но за воротами было тихо. Во дворе ни к сараю, ни к крыльцу не было на снегу знакомых следов. Фрося возвращалась в дом и с опаской кормила сидевшего за печкой Ахилла.

Ахилл торопливо глотал всё, что она ему давала, и вдруг ни с того ни с сего спрашивал:

«Который час?»

– Я почём знаю, – отвечала Фрося и отходила подальше.

Важная барыня Юлия валялась где-то забытая. А её шляпкой играл кот Барсик.

Фрося дула на замёрзшее окно и глядела в проталинку. За окном шёл снег. На подоконнике стоял Тимошкин ящик «со счастьем».

Фрося закрывала глаза и, протягивая руку, вытаскивала из ящика билетик.

– «Вам будет червонная дама со своим интересом и большие деньги!» – читала она по складам.

Матрос Репкин

– Да это, никак, Тимофей?! – Матрос Репкин крепко держал Тимошку. – Куда это, браток, бежишь?

Подняв за подбородок Тимошкино лицо, Репкин увидал в его глазах злую тоску.

– Пусти, матрос…

– Не пущу – ночь на дворе, а ты – гулять?

– Я не гулять!

Тимошка хотел повернуть обратно.

– Обожди. Как живёшь?

Репкин положил Тимошке на плечо тяжёлую тёплую руку.

– Шарманка твоя где?

И Тимошка, сам того не ожидая, слово за слово рассказал Репкину про свою жизнь.

– Пойдём, браток, со мной, – сказал Репкин.

– А куда с тобой? – спросил Тимофей.

– В царский дворец пойдём.

Тимошка усмехнулся:

– Зачем брешешь? – И вдруг крикнул: – «Ночка тёмна, я боюся!..»

– Я не брешу, – сказал Репкин.

Если бы Репкин пытался удержать Тимошку силой, начал бы его уговаривать, Тимошка перебежал бы на другую сторону, а там через проходной двор – и ищи его, свищи…

Но Репкин не уговаривал и не стращал. Закурив на ветру, он продолжал себе шагать, и Тимофей пошёл за ним следом.

– Ты думаешь, мне правда ночевать негде? – спросил Тимошка.

Репкин погасил чинарик о мокрую тумбу и, бросив его на землю, растоптал ногой.

– Я, парень, не маленький, – сказал он, – и мне врать не следует. Идём, а то время позднее, а я с утра мотаюсь.

Меся талый снег, Репкин и Тимошка шли молча, Тимошка заговорил первый:

– А чего ты там, во дворце, делаешь?

– Работаю, – ответил Репкин.

– А если царь воротится? – не унимался Тимошка, успевая за ним вприпрыжку.

– Не воротится! Что теперь ему здесь, при Советах, делать? Теперь царю амба!

* * *

Матрос Репкин действительно работал в царском дворце. Как-то ночью, вернувшись в Смольный с дежурства по городу, он присел отдохнуть. В комендантской топилась печка, и в тепле Репкина разморило. Уснуть бы на трое суток! Но когда комендант Смольного, тоже из флотских, спросил: «Как, Репкин, дела?» – Репкин ответил кратко: «Порядок!»

– Тогда вот явись в Зимний, – сказал комендант и протянул Репкину записку. – К народному комиссару Луначарскому.

Репкин стряхнул дрёму, затянул потуже ремень.

– По какой линии Луначарский? Чем занимается?

– Чем? – переспросил комендант. – Говорят, музыкой, театрами – там увидишь.

Долго расспрашивать не полагается. Музыкой так музыкой. Выйдя за чугунную ограду, Репкин вскочил в проезжавший мимо грузовик и, приладив к его борту винтовку, помчался в город на Дворцовую набережную.

Во дворце Репкин остановился перед дверью, на которой висело объявление, написанное чернилами: «Комиссия по делам просвещения и искусств».

Репкин постучал. За дверью был слышен громкий голос. Очевидно, говорили по телефону. Репкин постучал ещё и отворил дверь.

За столом сидел уже не молодой, лысоватый человек. Протирая пенсне, он смотрел на Репкина близорукими глазами.

– Вы ко мне? – спросил он.

Репкин протянул записку, которую ему дал комендант. Человек надел пенсне и, прочитав записку, сказал радостно:

– Чудесно, чудесно! Прошу! Садитесь, товарищ Репкин!

Репкин осторожно сел на хрупкий стул с золочёными ножками.

– Так вот, а я и есть Луначарский! – Человек в пенсне подул на озябшие руки и добавил: – Анатолий Васильевич…

– Здравия желаю! – Репкин встал и отрапортовал, как полагается: – Прибыл в ваше распоряжение, товарищ народный комиссар!

– Чудесно! Да вы садитесь, пожалуйста. Я – штатский. – Луначарский ещё раз заглянул в записку и сказал просто: – Ну что же, теперь можно безотлагательно перейти к делу.

Репкин снял бескозырку и пригладил волосы.

– Возможно, вам покажется неожиданной ваша новая роль, товарищ Репкин, – продолжал Луначарский. – Ваша сфера – океан!

– Так точно! – Репкин всё ждал, когда Луначарский даст ему срочное поручение. Не зря же комендант Смольного помешал ему после дежурства выспаться.

Анатолий Васильевич, рассматривая матроса, которого ему прислали в помощь, думал, как бы поделикатнее объяснить этому рыцарю революции, что он должен – какими путями, это ему самому неизвестно – достать уголь, чтобы протопить консерваторию. Там в актовом зале стынет дыхание… А концерт должен состояться! Непременно!

Луначарский снова снял и протёр пенсне.

– Представляете, товарищ Репкин, какое значение имеет каждый концерт? – Луначарский постучал по массивной чернильнице, на дне которой лежал фиолетовый лёд. – Концерт Бородина опрокинет вымыслы буржуазной прессы! Вы знаете, что они про нас пишут?.. Они пишут, что мы с вами варвары!

Луначарский взглянул на Репкина. Тот мял свою бескозырку, стараясь что-то припомнить.

– Они дошли до абсурда! – продолжал Луначарский. – Вы представляете, они смеют утверждать, что нам не понять Бородина!

– Да не знаю я его, Анатолий Васильевич!

– Простите – кого?

– Бородина! – ответил Репкин.

– Не знаете Бородина?

Луначарский замолчал. Потом, подойдя к Репкину, сказал строго:

– Вам, русскому человеку, нельзя не знать Бородина! Я непременно вам о нём расскажу. И вы поймёте, слушая его музыку, что это могучий талант! Но сейчас… – Анатолий Васильевич вынул из жилетного кармана часы. – Сейчас мы должны с вами решить, как выйти из крайне затруднительного положения.

Слушая наркома, Репкин уже прикидывал, куда ему лучше податься, чтобы достать уголь: к дружку на электростанцию или в порт?

«Петька, пожалуй, угля не даст, – рассуждал Репкин. – С ним лучше не связываться. Надо идти в порт».

– Что будем предпринимать? – Луначарский смотрел на Репкина с надеждой.

– Пойду в порт, – сказал Репкин и, козырнув наркому, направился к двери.

– Я вас жду с нетерпением! От вас зависит концерт! – крикнул ему вдогонку комиссар просвещения.

* * *

Шагая в порт, Репкин повторял про себя доводы Луначарского.

Зная судовые порядки и характер флотских кочегаров, Репкин в порту долго с каждым из них разговаривал, убеждал, и наконец на крейсере «Смелый» состоялся непредвиденный митинг.

– Мировая буржуазия перевернётся! – кричал с мостика кочегар, сагитированный Репкиным. – Понимать надо! Буржуазия заверяет, что мы с голоду дохнем, а у нас концерт! Большевики за Бородина! Это тебе не дуля с маком!

Кочегара поддерживало явное большинство.

И даже знакомый Репкину помощник капитана попросил слова.

– Господа, я полагаю, – сказал он, – что мы с вами можем оказать Петербургской консерватории наше содействие!

Ему громко, дружно хлопали.

– Правильно, ваше благородие!

На митинге вынесли резолюцию, и Репкин выехал из порта на машине, груженной углем. А уголь и в порту был на вес золота.

К вечеру в консерватории начались репетиции оркестра. Виолончель запела вступление к «Богатырской симфонии». Служители, неслышно ступая по коридорам, закрывали отдушники, не веря, что оттуда идёт тепло.

Неужели это большевики привезли уголь?

* * *

Выполнив распоряжение народного комиссара, Репкин решил, что на этом его миссия окончена.

– Разрешите отбыть?

Но Луначарский и слушать ничего не захотел:

– Вы мне необходимы, товарищ Репкин!

Уже через короткое время в Петрограде знали коренастого настойчивого матроса, который воевал за спектакли, концерты, представления в цирке.

Репкин успевал достать хлеб для артистов, обеспечить охрану музея, срочно напечатать в типографии плакаты для фронтовых поездов. Всё это было необычайно трудно, но Репкин справлялся.

– Я родился под счастливым созвездием, – говорил Луначарский. Он был доволен своим помощником.

В царском дворце

Тимошка долго оглядывал комнату в царском дворце, в которой помещалась комиссия по делам просвещения и искусств.

С восхищением дотрагивался до золочёных стульев. И вдруг увидал себя в зеркале. Сначала он отступил, а потом, подойдя совсем близко, дотронулся рукой до холодного стекла. Бледный, усталый мальчишка в плисовой кофте тоже приложил ладонь к его ладони. Тимошка наклонил голову и, тот, другой, тоже. Шея у мальчишки в зеркале тонкая, голова кудлатая, нечёсаная.

– Вот какой я?.. – удивился Тимошка, продолжая смотреть на своё отражение.

– В это зеркало царь гляделся, любовался на свою персону! – сказал Репкин и, подмигнув Тимошке, встал рядом с ним. – А теперь мы!

Репкин поправил свой рыжеватый чуб и, обняв Тимошку за плечи, усмехнулся.

– Ничего!

– Что – ничего? – не понял Тимошка.

– Мы с тобой ребята что надо!

В это время зазвонил звонок. Тимошка вздрогнул.

– Кто это?

– Это телефон, телефон!.. – Репкин подошёл к столу и сказал в трубку: – Я слушаю.

Тимошка никогда такого не слыхал.

– Смеёшься? – сказал он. – Пугаешь?

– Кого пугаю? – И Репкин засмеялся. – Чудак ты, на, послушай!

С опаской прижав трубку к уху, Тимошка услыхал, как кто-то спрашивал:

– А плакат, товарищ Репкин?

– Отпечатали. Привезли.

Окончив разговор по телефону, Репкин расстелил на столе плакат.

– Так, поглядим, – сказал он Тимошке.

На плакате белая трёхголовая гидра, взвившись на упругом хвосте, разинув пасти, из которых торчали острые жала, нападала на солдата, держащего в одной руке винтовку, а в другой – красный флаг.

– Флаги-то у нас есть, – сердито сказал Репкин, – а вот оружия – на семерых одно, и то без патронов… Я бы отрубил этой гидре одну голову. Плакат для армии, в нём должна быть надежда на победу, а без надежды – зачем его рисовать?

– Ты руби все три, – посоветовал Тимошка. – Она, гадюка, наверное, живучая?

– Ишь ты какой! Аника-воин! – удивился Репкин.

– Я и грамоте умею! – похвастал Тимошка.

– Кто же тебя учил?

– Дед маленько, а больше сам по вывескам.

– Как же это? – поинтересовался Репкин.

– Как? Иду, читаю: «Чичкин – молоко, сметана, сыр», «Портной Михайлов, поставщик двора его величества. Шьём визитки, сюртуки, фраки».

Выпятив живот, осмелевший Тимошка важно расхаживал по комнате.

– Ишь ты! – смеялся Репкин.

А Тимошка продолжал:

– «Булочная Филиппова – пироги, калачи, баранки, сайки с изюмом!», «Павел Буре – часы нашей фирмы».

Подойдя к Репкину и заглянув ему в лицо, Тимошка доверительно предложил:

– Хочешь, я тебе часы украду золотые?

Репкин нахмурился:

– Ты что же, и читать и воровать умеешь?

Тимошка понял, что перехватил.

– Ты не думай, я не ворую. Вот те крест. Это когда я с Толиком был… Я и при деде не воровал.

Он испугался. Ну-ка матрос скажет: «Знаешь что, иди ты куда хочешь, а я тебя и знать не желаю, если ты ворюга»?

Репкин молчал. Он смотрел на маленькие обветренные Тимошкины руки.

– Я не ворую, – повторил Тимошка. – Я работаю. Я один по дворам хожу. Не веришь?

Тимошка вздохнул, прикрыл глаза и вдруг запел. Сначала тихо, потом всё громче. Он пел не за пятак, не за кусок хлеба, а чтобы ему поверили.

Репкин слушал и удивлялся.

Тимошка пел песню без слов, которую «поют ангелы».

– Теперь могу романс, – сказал он, открыв глаза.

– Мать-то помнишь? – спросил Репкин.

– Нет, – ответил Тимошка.

Он не мог признаться Репкину, что в его памяти вдруг возникало, как видение: зной, жужжит муха, жарко и трудно дышать. Кто-то берёт его на руки, умывает, уносит в прохладу и баюкает. Может, это и была мать?

– У меня мамаша померла, – сказал Репкин. – Ждала меня, да не дождалась.

Тимошке тоже стало жалко Репкина…

А Репкин вспоминал мамашу, рассказывал, как она ходила по соседям, просила, чтобы ему писали письма на флот.

– Старенькая померла, а я был у неё один. Вот, брат, какие дела!

Тимошка, слушая Репкина, не знал, что ему сказать. И не мог себе представить, что Репкин был тоже маленьким.

* * *

Спали Репкин с Тимошкой на плакатах. Плакаты ещё пахли типографской краской. Но спать на них было не жёстко. Репкин укрыл Тимошку поверх его одёжки ещё газетами. Согревшись, Тимошка заснул безмятежно, даже похрапывал.

Когда наступило утро, Репкин разбудил Тимофея и сказал:

– Пригладь вихры, и вот тебе талончики.

– А на кой они? – спросил Тимошка.

– Пойдём поедим, – ответил Репкин.

Тимошка гордо шёл за Репкиным по дворцовым переходам и, скользя по кафельному полу царской кухни, встал впереди Репкина в очередь. Они отдали свои талончики солдату в фартуке и колпаке, и им дали по полной миске чёрной горячей чечевицы.

– Заправился? – спросил Репкин у Тимошки, когда тот выскреб и вылизал свою миску.

Тимошка в ответ улыбнулся во весь рот.

– А теперь, браток, – сказал Репкин, когда они вернулись обратно в комнату комиссии, – у меня работа. Придётся тебе до вечера меня обождать.

– Я обожду, – ответил Тимошка.

И уселся на стул в стороночке.

Дверь в комнату не затворялась; в неё то входили, то выходили разные люди, и все спрашивали у Репкина про какого-то Луначарского. Один очень худой человек, закутанный башлыком, положил перед Репкиным на стол парусиновую папку.

– Я – художник, – сказал он и стал вынимать из папки листы. – Смотрите, смотрите, товарищ, это «Крушение мира»! – И художник, отступив, поднял лист с рисунком над головой. – Смотрите!

– Верю! – соглашался Репкин. – Но ничем помочь не могу.

– Талон на обед можете? – спросил художник.

– Это, пожалуйста, но только один, – предупредил Репкин.

Получив талон, художник поспешно собрал со стола «Крушение мира» и удалился, не поблагодарив.

И снова входили люди и спрашивали:

– Когда будет Луначарский?

– Мы к комиссару просвещения!

Репкин отвечал вежливо:

– Запомню, доложу.

Только с одним, который пришёл в роскошной шубе и старался взять криком, Репкин поспорил:

– Вы потише, – сказал он. – Я слышу – кричать нечего.

– Мне петь в казарме?! С ума сошли, товарищи! – возмущался владелец роскошной шубы.

Не повышая голоса, Репкин стал ему разъяснять, что петь в казарме – большая честь. А когда певец, хлопнув дверью, ушёл, Репкин покачал головой:

– Знаменитый певец, а революционного сознания не имеет.

– Ты бы сразу на него пистолет наставил, – посоветовал Тимошка. – Не видишь, что ли? Буржуй!

– Ничего, образумится, – сказал Репкин. – Запоёт!..

В царском дворце было не топлено. Ноги у Тимошки окоченели, и он, сидя на своём стуле, постукивал нога об ногу, стараясь согреться.

– Озяб? – спросил его Репкин.

– Маленько. А ты что же всё не работаешь? – Тимошка ждал, когда Репкин начнёт работать и когда ему перестанут мешать.

– Как – не работаю? – удивился Репкин. – Ну и Тимофей! Подожди, вечером на квартиру пойдём. Там, брат, отогреешься!

– А можно, я за Ахиллом сбегаю? – спросил Тимошка.

– Это можно, – разрешил Репкин. – Беги! Дорогу-то обратно найдёшь?

Тимошка даже засмеялся:

– Да меня куда хошь заведи – я найду.

– На суше – не на воде: не потонешь! – пошутил Репкин. И строго наказал: – Чтобы без баловства, понял?