Текст книги "Тимошкина марсельеза"

Автор книги: Галина Карпенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 11 страниц)

Родной дом

Фрося и Тимофей пришли на Нарвскую.

Тимошка распахнул калитку. Окна в доме Тарасовых были чисто вымыты, и одно окно даже раскрыто.

– Я сама постучу, я сама… – сказала Фрося и смело взошла на крыльцо.

– Тебе кого? – спросила Фросю худенькая незнакомая женщина. В руках она держала веник.

– Товарищ, – сказала Фрося, – сегодня прибыл наш агитвагон, и я…

Женщина смотрела не на неё, а на Тимошку. Она сразу его узнала. Это был тот самый мальчишка, который помогал ей в санитарном поезде и которого она уже никогда не ожидала встретить живым.

«Тимошку вашего убило!» – крикнул кто-то, когда санитарный поезд отошёл от станции.

Вслед поезду продолжали стрелять. Машинист, рискуя на стрелках, спешил вырваться на свободный путь, чтобы спасти раненых. И Тимошка остался на рельсах.

– Откуда ты? – прошептала Лидочка, не веря Тимошкиному воскресению.

– С кем это ты, Лида?

На крыльцо вышел Гриша – худой, поседевший. Опираясь на костыли, он не мог протянуть Фросе руки. А она видела только его глаза, в которых стояли слёзы.

– А папаня? Папаня где? – спрашивала Фрося.

У Гриши тряслась голова, и он никак не мог выговорить: «Здравствуй!»

Войдя в дом, Лидочка стала хозяйничать.

– Ну что же это такое!

Лидочка никак не могла попасть иголкой в крошечное отверстие, чтобы прочистить примус.

– Дай-ка я! – сказал Тимошка.

Он помог Лидочке поставить на стол щербатые чашки и, развязав узелок, вынул два солдатских пайка: свой и Фросин.

За столом говорила только Лидочка:

– Когда мы с Гришей вернулись, пыли было вот столько… Невозможно было войти.

Тимошка оглядывался: везде чисто.

Та же печка, за которой сидел попугай Ахилл. Стол, по которому гуляла тряпичная барыня Юлия…

Тимошка посмотрел в окно.

– А где же сарай?

– Сожгли, – сказала Лидочка. – Разобрали на дрова. Погоди! – Лидочка подошла к комоду, выдвинула ящик и подала Тимошке бубен. – Твой? Бери!

Это был старый бубен, с которым Тимошка, когда ещё был жив дед, ходил по дворам и пел песни.

– Бери! – повторила Лидочка.

Она не сказала: «Бери и уходи», но Тимошка понял, что Лидочка не попросит его остаться в доме, где по-прежнему на счету каждый кусок.

И Гриша, отвернувшись, молчит.

– Я пойду, – сказал Тимошка, когда Лидочка собрала со стола чашки с остывшим чаем. – Пойду навещу Александра Ивановича.

Фрося тоже встала. Она вышла с Тимошкой на крыльцо.

– Гриша-то женился, – сказала Фрося.

Тимошка молчал.

– Гриша-то, видал, без ноги? – продолжала Фрося, кутаясь в платок. На крыльце было ветрено. – А папаня не вернулся, воюет ещё. – Фрося вздохнула и стала заплетать на платке бахрому.

Тимошке было её жалко. Теперь в доме Тарасовых, где по-прежнему чисто и вымыто, Фрося уже не будет самая любимая. И Тимошка ей пообещал:

– Я приду!

Он спрыгнул с крыльца. Фрося проводила его до калитки и вернулась в родной дом.

* * *

Через несколько дней Лидочка ушла на дежурство в госпиталь. Гриши тоже не было дома. Фрося сидела у окна, чинила своё старое платьице.

В дверь постучала соседка:

– Одна сидишь?

Подперев рукой щёку, соседка остановилась у порога.

– Сирота ты теперь, – запричитала она, оглядываясь. – Как теперь будешь жить?

– Ничего, прокормимся, – ответила Фрося и замолчала.

– Гришкина жена, будет она тебя жалеть, как же!.. – Соседка села на табурет и сморкнулась в фартук. – Пелагея Егоровна, покойница, встала бы, поглядела!..

– Что она вам сделала? – спросила Фрося.

– Кто?

– Гришина жена хорошая! Вы не смеете! – кричала Фрося. – Она его вы́ходила, раненного!

– Скажи пожалуйста, да мне на вас всех тьфу!.. – Плюнув, соседка хлопнула дверью и уже на крыльце высказала свою досаду: – Все вы, Тарасовы, настойчивые, гордые, креста на вас нету. Большевики проклятые!

Старое сердце

– Где же ты пропадал? – выговаривала сухонькая старушка, открывая дверь. – Плох, очень плох наш Александр Иванович.

Александр Иванович лежал на высоких подушках. Увидав Тимошу, он молча кивнул.

Тимоша подошёл к постели. Александр Иванович был бледен, глаза у него запали.

– Ты не уходи, – прошептал он, с трудом переводя дыхание.

Закрыв глаза, клоун Шура нащупал своей холодной рукой Тимошкину руку и не отпускал её до тех пор, пока нестерпимая боль продолжала сжимать его сердце.

Но вот он вздохнул глубоко, всей грудью, и, не открывая глаз, произнёс внятно:

– Алле! Теперь можно опять на манеж! – И даже попытался улыбнуться.

Тимошка уткнулся лицом в его тяжёлую влажную ладонь.

– Что ты, Тимми? Тимми! – утешал его слабым голосом клоун Шура.

* * *

Клоун Шура хворал долго. Тимошка помогал его выхаживать.

– Что бы я без тебя делала? – говорила Аграфена Васильевна, хозяйка квартиры.

Тимошка приносил воду, стоял в очередях за хлебом. А когда рядом ломали дом, даже приволок бревно.

– Еле-еле дотащил. Теперь надолго с топкой, – сказал он, отряхиваясь от трухи. – Сухое бревно, дом старый.

– Тащи ты его на кухню, пожалуйста, – попросил Александр Иванович.

– Замечательное бревно! – похвалила Тимошку хозяйка.

И они стали его пилить. Пила их не слушалась. Тимошка дёргал пилу к себе, а старушка выпускала её из рук.

Пришлось позвать дворника, и он расколол бревно на мелкие чурки один.

* * *

Вечерами Тимошка топил печку, и, если Александру Ивановичу становилось полегче, Тимошка играл ему на гармошке или слушал его рассказы – разные случаи из его долгой жизни.

– Тимми! Я тебе не надоел? – спрашивал его Шура.

Тимошка обижался. Зачем спрашивает?

Навещать Александра Ивановича приходил из цирка Захаров.

Он являлся непременно с гостинцем. То пшена принесёт, то картошки мороженой. Один раз притащил жёлтого тощего петуха.

– Можно сварить куриный бульон, – сказал Захаров. – Бульон для Александра Ивановича – самая лучшая пища!

Аграфена Васильевна по этому случаю надела нарядный фартук и, опустив петуха в кастрюлю, поставила варить. Петух варился очень долго. Аграфена Васильевна даже заплакала.

– Разве это бульон? Вода и вода.

* * *

Только месяца через два Александр Иванович стал поправляться. Комендант Захаров надеялся, что скоро клоун Шура появится в цирке.

– Без вас программа не та. Кричат: «Рыжего!» А Рыжего нет.

Но доктор, который лечил Шуру, отвечал с сомнением: «Не знаю. Подождём. Увидим!»

– Ты начнёшь работать, а я? Возьми меня в номер, – просил Тимошка. – Фомы теперь у тебя нет. (На стене рядом с фотографией лохматого артиста висел его серебряный ошейник.) Ты не думай: я чего хочешь буду исполнять, – обещал Тимошка. Встав в позу, он объявил: – Клоун Шура и Тимофей. Здорово получится! Возьми!..

– Я написал письмо, Тимми. Оно очень важное, – сказал Александр Иванович. – Будь другом, сходи на почтамт и отправь. Только не оброни дорогой.

Тимошка выполнил поручение. Он опустил на почтамте письмо в ящик, на котором было написано: «Заказная корреспонденция».

В письме на имя Анатолия Васильевича Луначарского клоун Шура писал о Тимошке:

«Уважаемый Анатолий Васильевич! Обращаюсь к вам с покорнейшей просьбой. Я прошу помочь определить в учение способного к музыке мальчика. Он работал в цирке с акробатом Польди, который уехал за границу. Сейчас Тимоша – так зовут моего подопечного – живёт у меня. А я хвораю. Мало ли что может случиться? Надежда на старое сердце – неверная».

Ответ не заставил себя ждать.

Раскрасневшаяся на первом морозе Танечка вынула из муфты письмо и вручила его Александру Ивановичу:

– Из Москвы, от Анатолия Васильевича!

«Уважаемый Александр Иванович! Получил ваше письмо и спешу ответить, – писал Луначарский. – Ваша просьба очень кстати. Представьте себе, я уже знаю об этом мальчике. Мне рассказывал о нём товарищ Репкин (он сейчас на фронте). Непременно окажу всяческое содействие и похлопочу. Всегда счастлив, когда встречаешь талант… Сегодня же напишу письмо в консерваторию…»

– Скажите, – спросил Танечку Александр Иванович, – вот Анатолий Васильевич пишет, что с подобной же просьбой к нему обращался Репкин. Есть от него, от Репкина, какие-либо известия?

– Давно уже ничего нет, – ответила Танечка.

– Я положительно в него влюблён, в этого Репкина, – признался Александр Иванович. – А надо вам сказать, когда мы первый раз с ним встретились, мы друг другу не понравились.

– Не верю, не верю! – запротестовала Танечка. – Если бы вы только слыхали, что рассказывал про вас Репкин Анатолию Васильевичу!..

За дверью послышались шаги, и, запорошённые снежком, появились Фрося с Тимошкой. Увидев Танечку, Фрося застеснялась.

– Здесь все свои, – сказал ласково Александр Иванович. – Входи, здоровайся.

Фрося переступила порог с поклоном. В руках у неё был узелочек с чистыми рубашками. Сама стирала и гладила.

– Лидочка с Гришей вам тоже кланяются, – сказала она и покосилась на Танечкину муфту.

Вот диковина! Муфта беленькая, а на ней нашиты чёрные хвостики.

– Это горностай, – сказала Танечка, уловив Фросин взгляд. И пояснила: – Горностай – зверёк очень маленький, водится в Восточной Сибири.

– Хвост-то у него один? – Фрося уже не скрывала улыбки и по-озорному, как бывало прежде, звонко рассмеялась.

– У царя шуба из этого зверя – я на картине видел, – подхватил Тимошка.

– Не шуба, а мантия, – поправила его Танечка.

– Всё одно – царский мех, – не унимался Тимофей.

Александр Иванович, желая прекратить спор, хлопнул в ладоши и, подняв над головой конверт, произнёс:

– Что в этом конверте? Кто угадает?

Фрося с Тимошкой переглянулись.

– В этом конверте… в этом конверте – тайна, – сказал клоун Шура.

У Фроськи заблестели глаза.

– Сначала мы попьём чаю, а потом…

– Может, сперва про тайну? – попросил Тимошка.

– Нет, – сказал Шура. – Какая же это тайна, если её можно открыть сразу?

«Не может этого быть!»

В квартиру Гнединых постучались: звонок не работал.

Леночки и Евдокии Фроловны дома не было. Алексей Лаврентьевич пошёл открывать сам.

Перед ним стоял незнакомый матрос.

– Вы будете Гнедин Алексей Лаврентьевич? – спросил он.

– Я самый, – ответил Гнедин. – Нем могу служить?

– Я с фронта, – сказал матрос. – Репкин просил зайти. – Он протянул Гнедину самодельный конверт-уголок, на котором чернильным карандашом был написал гнединский адрес.

Гнедин попросил вошедшего сесть, но матрос продолжал стоять.

– Как он там? – спросил Гнедин. Ему было приятно, что Репкин прислал весть с фронта. И он ждал, когда матрос передаст ему письмо.

– Он просил… – матрос откашлялся, – просил передать, что премного был благодарен за ваше к нему сердечное отношение и ещё… – Матрос замолчал и молча снял бескозырку.

Гнедин понял, что нет больше на свете славного Репкина.

– Где погиб? – спросил он, прервав молчание.

– На Дону. Был ранен смертельно… Разрешите идти?

И тут Гнедин увидел, что у матроса заколот булавкой правый пустой рукав и держит он бескозырку в левой руке.

Гнедин предложил матросу остаться, отдохнуть, но тот поблагодарил и ушёл.

* * *

Вечером в кабинете Гнедина топилась чугунная печка. За дверцей трещали полешки. Подперев щёку, на низенькой скамеечке сидела Леночка. Рядом, в кресле, будто дремал Гнедин…

Репкин в их доме жил недолго. Вселился по ордеру.

– Матроса вселили к профессору! – возмущались соседи, – Большевики ни с кем не считаются…

Гнедин открыл глаза. На стене висела гитара…

Как-то, придя домой, Гнедин услыхал, что Репкин, перебирая гитарные струны, напевает мотив «Марсельезы».

Голос у Репкина был мягкий и приятный.

– Недурственно, недурственно! – похвалил Гнедин.

Увидав профессора, Репкин стал оправдываться:

– Не знал, что вы дома, Алексей Лаврентьевич. А у нас сегодня про «Марсельезу» с народным комиссаром разговор был.

– Да что вы извиняетесь! – рассердился Гнедин. – Пойте, пожалуйста.

В этот вечер Репкин спел Гнедину весь свой репертуар. Алексею Лаврентьевичу особенно понравилась «Лучинушка». В ней слышалась сердечная тоска по далёкой родной деревушке, засыпанной снегом.

– Я всё на морях да океанах, а в деревню свою, к мамаше, так и не выбрался!

Репкин ударил по струнам и хотел спеть Гнедину песню, услышанную на острове Таити, но Алексей Лаврентьевич попросил повторить «Лучинушку».

* * *

Бока у «буржуйки» стали багровыми.

– Дед! – сказала Леночка, протянув руки к жаркому пламени. – Ты знаешь, кого я сегодня встретила? Помнишь мальчика – акробата в цирке, который убежал от Репкина? Не веришь? Честное слово!

– Где же ты его встретила? – Алексей Лаврентьевич заставил внучку рассказать о встрече подробнее.

– Шёл с каким-то старичком, – рассказывала Леночка. – У старичка на пальто вот такие пуговицы… – И Леночка показала руками, какие пуговицы были у старичка на пальто. – Ты подумай, а Репкин его искал… Говорил, что его увезли за границу. А он расхаживает себе как ни в чём не бывало!

* * *

Спустя несколько дней Евдокия Фроловна поджидала вечером барина. Уже стемнело, а Алексея Лаврентьевича всё не было.

– Долго ли до греха, – ворчала преданная Дуняша. – Намедни, говорят, на Невском господина ограбили. Часы отняли, кошелёк, шубу сняли и напугали до смерти…

Услыхав на лестнице шаги, Дуняша поспешила открыть.

На пороге стоял старичок в пальто с большими пуговицами.

– Нету никого! – сказала Дуняша и накинула на дверь цепочку.

– Мне только письмо передать. Я беспокоить не буду, – объяснял старичок. – Да вы не бойтесь, я артист. А письмо от Луначарского Анатолия Васильевича.

После долгих переговоров Дуняша, наконец, впустила клоуна Шуру в прихожую.

– Вы уж не обижайтесь, батюшка. Теперь и порядочного человека сочтёшь за жулика.

Пока Александр Иванович, отогреваясь, сидел на кухне и ждал Гнедина, Дуняша рассказывала ему про трудное житьё в профессорском доме.

– Алексею Лаврентьевичу разве до хозяйства? – жаловалась она. – Всё мне приходится. Это раньше, когда у нас матрос жил, нам куда легче было. Он и ко мне, и к барину такой был уважительный. Бывало, и дров наколет, и пайком поделится. Большевики-то, они тоже крещёные, а мы с Репкиным из одной волости были. Он ещё молодой был, ему бы жить и жить, а на вот – убили!

Причитая и утирая слёзы, Дуняша продолжала жалеть убитого Репкина.

Александр Иванович с трудом поднялся и сказал, что пойдёт домой, а Алексею Лаврентьевичу оставит письмо.

– Посидели бы ещё. Может, теперь скоро барин воротится, – просила Дуняша.

Но Александр Иванович, превозмогая боль в сердце, пошёл к себе на Васильевский остров.

* * *

Взойдя на крыльцо, Александр Иванович долго искал колокольчик.

Наконец позвонил.

– Пришёл! Пришёл! – обрадовался Тимоша. – Что ты долго ходил? Озяб? – И Тимоша стал помогать Шуре снимать ботики. – Что с тобою, Шура? – спросил Тимоша, поглядев в глаза Александру Ивановичу. – Тебя там обидели?

– Откуда ты взял? Кто меня может обидеть? С какой стати! – отвечал Александр Иванович.

– Ты скажи, если кто обидел, я никого не побоюсь!

– Заступишься? – спросил Александр Иванович.

– А как же? Кто же за тебя заступится?

Перед клоуном Шурой стоял теперь не запуганный маленький циркач, который тайком от Польди прибегал к нему в гримёрную. Тимоша и впрямь за него заступится.

Как же можно от него что-нибудь скрыть? И Александр Иванович рассказал ему правду.

* * *

Ветер гудел в холодной трубе. Комнату выстудило, а они, забыв растопить «буржуйку», весь вечер говорили про Репкина. Вспоминали, каким он был.

– Я под Новый год к нему из цирка во дворец бегал. Только его там уже не было, – рассказывал Тимоша. – Простил бы он меня, как ты думаешь?

– Он за тебя очень тревожился, – ответил Александр Иванович.

– Тревожился?

Тимошка представил себе Репкина, как они идут с ним по набережной: Репкин впереди, а он, Тимошка, перепрыгивая через ледяные лужи, старается от него не отстать. Тимошка робеет. Кто знает, куда его ведёт матрос? Может, шмыгнуть в подворотню? А матрос идёт себе вперевалочку да поторапливает:

«Шагу! Шагу, Тимофей! Ать-два! Левой! – И, обернувшись, говорит: – Теперь, воробей, скоро дойдём, не сдавайся».

Тимошке от доброй шутки становится теплее. Он уже бесстрашно топает по широкой дворцовой лестнице рядом с Репкиным. Ать-два! Ать-два!

– Тимми! – окликает его в темноте Александр Иванович.

Очнувшись, Тимоша поднимает голову. Нащупав под рукой коробку со спичками, он зажигает коптилку. Огонёк коптилки чадит, мигает. Тимоша подправляет его проволочкой. Огонёк начинает трещать, гаснуть. Потом, набрав силы, горит крохотным, но ровным пламенем.

– Не может этого быть, чтобы убили Репкина! Не может этого быть! – повторяет Тимошка.

А ветер гудит: «Убили… Убили…»

«Марсельеза»

В тот день, когда Гнедин просил Александра Ивановича с Тимошей пожаловать к нему, все волновались.

Накануне Фрося чистила и штопала Тимошкину курточку. Давно уже истрепался костюм, который купил Тимошке акробат Польди, чтобы ехать в Европу, да и подрос Тимошка. Куртка ему мала.

– Повернись, – просит его Александр Иванович.

Тимошка поворачивается вправо, влево.

– Может, вверх ногами встать? – говорит он.

– Замолчи! – сердится Фроська. – Ещё надо маленько отпустить, – и снова принимается за работу.

«Вот завтра, – думает Фрося, – решат: годится Тимошка в музыку или нет. Может, выпадет ему счастье?»

Фросе хочется, чтобы в такой день Тимошка был принаряженный.

– Шов-то видать, – досадует она. – Разгладить бы, да утюг развести – угля нет.

Фрося распяливает куртку на руках и ещё раз её оглядывает.

– Хорошо, хорошо, Фросенька! – успокаивает её Александр Иванович, – Уверяю тебя, вполне прилично.

Фрося всё же решает переставить пуговицы…

– Немного пошире будет, как по-вашему?

– Может быть, – соглашается Александр Иванович. Его самого беспокоит совсем другое. – Профессор решил послушать тебя сам, прежде чем определить в училище, – говорит он Тимошке. – Я все думаю: что ты споёшь?

Тимошка усмехается:

– «Маруся отравилась» могу спеть – она жалостливая. Жила – и нету.

Тимошке неохота идти к профессору:

– Буржуй! Чему он выучит?

Тимошка не верит, что Гнедину доверял матрос Репкин. На квартире жил. Что ж такого? Жил и жил.

– Профессор небось боялся, что рояль отберут, вот и пустил жить большевика.

– Что ты городишь? Что ты городишь?! – Александр Иванович берётся за голову. – Пойми! В какое положение ты меня ставишь? Алексей Лаврентьевич – уважаемый человек, замечательный музыкант. Профессор! А ты? Невежа!.. Мальчишка!

– Ладно, пойдём! – соглашается Тимошка.

– Все вместе пойдём, – говорит Фрося. – Тоже погляжу, где матрос жил.

* * *

День наступил морозный, солнечный. Деревья стояли будто в снежном кружеве.

Александр Иванович с Фросей и Тимошкой шли по дорожке Летнего сада.

– Будет тебя профессор о чём-либо спрашивать, отвечай ему вежливо, – наставлял Тимошку Александр Иванович. – Не оконфузь меня, старика.

Александр Иванович волнуется и тяжело дышит.

– Вы бы потише шли да на ветру не говорили, – советует Фрося и заботливо поправляет ему шарф. – А то опять захвораете.

– Спасибо, Фросенька, – благодарит её Александр Иванович и вдруг спохватывается: – Тимми! А ты не забыл носовой платок?

– Вот он, – отвечает Тимошка. Никогда в жизни у него не было носового платка, а вот лежит в кармане, батистовый.

– Ты не сомни его, – говорит Фрося. – Он глаженый.

Фрося глядит на Тимошку и не может понять: притих Тимошка, чтобы не огорчать Александра Ивановича, или ему боязно – ну-ка, не примет его профессор в музыку?

* * *

Они переходят площадь и подходят к дому.

За оградой перед домом клёны. Их тёмные стволы горят на солнце бронзой, а ветви опушены инеем.

Тимошка лепит тугой снежок. Бац! И снежок разбивается о чугунную ограду снежной пылью.

– Не озоруй! – останавливает Тимошку Фрося.

Тимошка не озорует. Он хочет с собой совладать.

Он узнал площадь, которую они перешли. Узнаёт дом. Вот здесь, за этой оградой, Тимошка в первый раз повстречал Репкина.

Тимошка плясал и пел под шарманку.

«Зовут-то тебя как?» – спросил его тогда Репкин и угостил голодного попугая Ахилла чёрным сахаром пополам с табаком.

* * *

– Жду, жду! – встретил их профессор Гнедин.

Он пригласил Александра Ивановича с Тимошкой в свой кабинет, а Фросей завладела его внучка Леночка.

Леночка с любопытством разглядывает незнакомую девочку в полосатых чулках, в полусапожках на пуговичках. В волосах у девочки круглая гребёнка, и волосы над гребёнкой торчат веером.

– Ты всегда так причёсываешься? – спрашивает Леночка.

– Отрезала косу. Мыть было тяжело – мыла-то нет, – отвечает Фрося.

– Хочешь, пойдём в детскую? – предлагает сбитая с толку Леночка. – Поиграем!

– А где койка матроса? – спрашивает Фрося.

Леночка понимает не сразу – какая койка?

– Матрос где у вас спал?

Фрося оглядывает комнату.

– Вот здесь, в гостиной, – отвечает Леночка.

И они садятся рядышком на диван, на котором спал Репкин. Леночка смотрит на Фросины руки. Руки у Фроси красные, в трещинках.

– Надо руки мазать глицерином, – говорит Леночка и удивляется: – Ты сама стираешь?

Фросе чудно: ну чего плетёт!

А за дверью кабинета слышны голоса. «Как бы Тимошка не сказал чего обидного профессору», – волнуется Фрося.

Леночка продолжает болтать. Оказывается, она тоже знает Тимошку.

– Мы были в цирке на ёлке, я его сразу узнала. А раньше он приходил к нам во двор с шарманкой. У него был попугай какаду.

– Был, – говорит Фрося тихо и смотрит на тяжёлую дверь, за которой решается Тимошкина судьба.

– Тимми – твой брат? – спрашивает Леночка. Ей хочется, чтобы Фрося сказала «да».

– Нет, – отвечает Фрося, – не брат.

Леночка теребит на платье оборочку: как трудно разговаривать с этой девочкой!

– Хочешь поглядеть? – Леночка спрыгивает с дивана и, подбежав к двери, заглядывает в замочную скважину. – Ничего не вижу, – говорит она шёпотом.

Разговор за дверью стих. Потом стукнула крышка рояля, и голос, похожий на Тимошкин, стал робко повторять незнакомые Фросе звуки.

– Батюшки, что это он? – удивилась Фрося.

– Это сольфеджио, – засмеялась Леночка. – Я не люблю сольфеджио! – И Леночка, будто передразнивая Тимошу, запела: – До-фа-ре! До-фа! Хочешь поглядеть?

– Сама гляди, – ответила Фрося.

Она всё ждала, что дверь распахнётся и седой профессор вышвырнет Тимошку за порог.

И вдруг Тимошка запел.

– «Марсельеза»! «Марсельеза»! – захлопала в ладоши Леночка и даже запрыгала. – Я тоже знаю «Марсельезу», только по-французски.

Фрося её не слушала. Не помня себя от радости, она оттолкнула Леночку и заглянула в замочную скважину.

Но увидеть ничего не увидела.

А Тимошка продолжал петь всё громче и увереннее.

– Хорошую выбрал песню! – хвалила его Фрося. – Молодец!

Тимошка замолчал, но музыка продолжала играть.

– Неужто и Тимошка так выучится? Господи! – Фрося слушала затаив дыхание.

Но вот музыка смолкла, и дверь действительно распахнулась.

– Кто это здесь шушукается? – спросил Алексей Лаврентьевич.

– Это мы! – засмеялась Леночка. Она взяла оробевшую Фросю за руку и шагнула в кабинет. – Это мы шушукались. Мы всё, всё слыхали, – заявила она весело. – А «Марсельезу» надо петь по-французски! «Allons enfants de la patrie!..»

И Леночка, повторяя непонятные Фросе слова, запрыгала по мягкому ковру.

Фрося остановилась у порога.

– Всё хорошо! Всё хорошо, Фросенька! – кивал ей Александр Иванович.

Всё хорошо! А Тимошка почему не радуется? Стоит у открытого рояля, никого не замечая.

В кабинет торжественно вошла Евдокия Фроловна. В руках у неё начищенный серебряный поднос, салфетка, как и прежде, накрахмаленная. Только вместо сахара серые таблеточки сахарина и колючие сухари вместо печенья. Да и чай не настоящий. Где его возьмёшь, настоящий?

– Прошу, – сказал Алексей Лаврентьевич. – Прошу к столу.

Фрося выпила свою чашку и перевернула её кверху донышком. Леночка тоже опрокинула свою чашку и торжествующе поглядела на всех.

– Напились, – сказала она так же, как Фрося.

– А что же ты не пьёшь? – спросил Гнедин Тимошу, который молча сидел за столом и к чаю даже не притронулся. – Может быть, он лентяй? – шутя обратился Гнедин к Александру Ивановичу.

– Что вы! – Клоун Шура, волнуясь, стал рассказывать профессору, как Тимми слушал оркестр. – Польди его за это наказывал, а он всё-таки не пропускал репетиций. А теперь, теперь он будет стараться!

– Увидим, увидим! – Гнедин поглядел на Тимошку с доброй улыбкой. – Тебе придётся очень много работать. Очень много.

– Сыграй, профессор, – попросил, осмелев, Тимошка.

* * *

В кабинете Гнедина звучит музыка. Слушает её Тимошка. И видится ему своё: они во дворце с Репкиным глядят на плакат, на котором нарисована белая гидра. Гидра шипит, раскрывает все пасти, взвивается на сильном хвосте. А Репкин с размаху рубит ей головы.

Звучат победные трубы в музыке. На быстрых конях мчатся Репкин с Тимошкой.

«Не отставай, браток!» – кричит Репкин, размахивая острой шашкой…

– Благодари, Тимми! Поклонись, – шепчет в наступившей тишине клоун Шура.

А Тимошка стоит, не кланяется. Для него ещё гремит гром, не смолкла музыка.

– Я играл Бетховена, – говорит Гнедин.

* * *

Александр Иванович, Фрося и Тимоша возвращались от Гнедина уже поздно. Пора бы в городе гореть фонарям, но фонари не горят. Даже в царском дворце нет света.

– Я ночевал здесь, – сказал Тимошка, взглянув на чёрные дворцовые окна. – Мог бы и жить остаться.

«Пускай хвастает, – смолчала Фрося, – не жалко».

– С вечера за хлебом становятся, – вздохнула она, когда они поравнялись с очередью около булочной.

Ветер стучал над входом в булочную жестяным кренделем. Мимо промчался тёмный трамвай, груженный дровами. Далеко гудел заводской гудок.

– Наша, – громко сказал Тимошка.

– Ты о чём, Тимми? – переспросил его Александр Иванович.

– Песня «Марсельеза» – наша, – ответил Тимошка. И прокатился по ледяной дорожке.

– Сторонись! – закричала Фрося и тоже покатилась вслед за Тимошкой.

Навстречу им шагал вооружённый патруль. Впереди за командира у патрульных – матрос. Бушлат застёгнут на все пуговицы. На голове лихая бескозырочка.

Ать-два, левой!

Ать-два, левой!

Всё ли спокойно в Питере?