Текст книги "Иван Берладник. Изгой"

Автор книги: Галина Романова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

    – Благодарю вас всех за радение о службе княжеской! – прокричал Всеволод с крыльца, когда последняя боярская дружина проскакала мимо. – Любите вы своего князя – любит и князь вас! Покамест держите дружины при себе, кормите и поите до отвала – вскорости уж выступаем в поход. Недолго осталось ждать! А после похода я вас пожалую, никого не обижу!

    Бояре и их отроки нестройными криками выразили радость. Всеволод хлопнул по плечу Игоря:

    – Вот, брате, для тебя сила! Бери и иди в поход за честью и победой!

    – Брат, – только и молвил Игорь, прижимая руку к сердцу, – ты только ешь, пей, веселись, себя береги. А мы службу справим – любо-дорого будет глянуть!

    Довольные друг другом, братья-князья пошли во дворец. Иван увязался за ними. По-прежнему держа одну руку на плече сына, а другой касаясь братова локтя, Всеволод негромко напутствовал Игоря, как ему быть в походе. На уговоры не поддаваться, добиваться лишь победы и восстановления истинного княжения, да много в обоз не тащить – чай, не на половцев поход.

    Лишь пройдя переходом, братья заметили идущего за ними Ивана.

    – Берладник? – Всеволод кликал Ивана Ростиславича только так, по-своему потешаясь над тем, откуда тот прибыл. – Ты почто тут?

    – Княже, – Иван прижал руку к сердцу, – мои вой давно к походу готовы. Хоть сейчас в седла и на бой!… Только обидно мне, что не со мной твои беседы. Аль я тут лишний?

    – О чём ты? – Всеволод нахмурил седеющие брови. – В толк не возьму…

    – Так ведь война, князь!

    – А! – Ольжич рассмеялся. – Помстилось тебе, Берладник! Не про твой Звенигород речь. Идёт на ляхов Игорь – добывать престола свату моему Владиславу Болеславичу. Тот по окраинным городам полки сбирает.

    – А как же я? – Ивану показалось, что он ослыдался. Виданное ли дело – ведь Всеволод Ольжич обещался!

    Тот усмехнулся, видя затуманившееся Иваново лицо, потрепал его по плечу:

    – Не бойся. Настанет и твой черёд. Слово великого князя в том!

3

    Черёд настал скорее, чем Иван думал.

    Поход в Польшу был короток и неудачен. Сперва Игорь Ольжич быстрым наскоком настиг четверых младших братьев Владислава Болеславича, сидевших вместе в маленьком городке недалеко от Кракова. Не ожидая увидеть под стенами огромного русского войска, младшие Болеславичи без лишних споров согласились уступить старшему брату королевство, и, воротив себе трон, Владислав немедленно пожаловал русским в вечное владение городок Визну.

    Обрадованный Игорь воротился с победой. Его не огорчало даже то, что мало пришлось забрать полона – слишком спешили туда и обратно, хватали лишь то, что успевали на ходу. Город Визна был сам по себе достаточным приобретением.

    С тем он воротился в Киев, принеся радостные вести брату Всеволоду. А вскорости по его следам, загоняя коней, прискакал вторично изгнанный Владислав. На сей раз восстал сам народ, и усмирить бунт черни и примкнувших к ней можновладцев ещё нетвёрдо сидевший на троне король не мог.

    Он сидел в палатах великого князя, усталый с дороги и говорил хриплым голосом:

    – Дай мне полков, Всеволод. Ещё полков дай! Нонче сам пойду да тех бисовых детей самолично наказую!

    Всеволод сидел, развалясь. Ночью ему было худо, слабость ещё не прошла, и он был раздражителен. Скрывая недомогание и злость, покачал головой:

    – Уж прости, дорогой сват, но ныне не о том думки мои. Спешу я собрать рати на Владимирку Володаревича Галицкого. Пойду у него воевать волости Звенигородские. А тамо, глядишь, и до тебя сызнова черёд дойдёт. Звенигород – он к Польше близок. Считай, самое приграничье…

    Владислав выпрямился. Он понял князев намёк и кивнул головой:

    – Добре. Нехай всё так будет!

    Вот так и дошёл черёд до Ивана Ростиславича. Сам Всеволод, собирая рати, говорил: «Пошли Звенигород для Берлади добывать!» Решив в случае победы сразу, с пределов Звенигородских, заручившись поддержкой нового тамошнего князя и взяв его дружины, отправиться в Польшу, Всеволод собирал огромную рать. Шли почти все, кто два года назад ходил на Галич, – поднялись Киев, Чернигов, Переяславль, Смоленск, Туров, Владимир-Волынский. Пришли и союзные половцы, которых привлекла возможность безнаказанно пограбить русские города. Они уже прошли, не тронув, Поросье и лишь облизнулись на стены Торческа, Богуславля, Канева и Триполя. Теперь они хотели наверстать упущенное возле Теребовля, Плесненска и Бужска.

    Выступили ранней весной. Иван Ростиславич ехал, словно на горячих угольях – поминутно привставал на стременах, тянул шею вдаль и разве что не самолично скакал в дозор, который высылало войско впереди себя. Конь под ним тоже плясал, грыз удила и норовил пуститься вскачь.

    Дружинники, ехавшие следом, видели нетерпение своего князя.

    – Ишь ты, как домой-то спешит! – переговаривались они. – Ну чисто бы взял и полетел!

    – А ты чо думаешь? Ему, что ль, охота чужой хлеб задарма есть? В чужом дому горек хлеб, а на родной земле и чёрствой корочке будешь рад!

    – То-то и оно, что на чужой! А после чего?

    – После? Он – князь, а мы при нём. Аль не мило?

    – Эх, братцы, – воскликнул один из дружинников, звенигородец, – аж сердце заходится, как подумаю, что на родину ворочаюсь! У меня там лада оставалась в посаде. Дождалась бы…

    – Дождётся, коли замуж не пошла, – охлаждали его пыл.

    – Дождётся, – уверял звенигородец, – ежели муж не прибил за какую провинность…

    Он замолчал, мечтая о запретных ласках чужой жены.

    От Котельницы свернули чуть южнее, чтобы, пройдя через Межибожье, выйти к Звенигороду короткой дорогой. Дальше лежал Теребовль – город, в котором княжил, а позднее и умер Василько Ростиславич. При нём был Теребовль одним из набольших городов Червонной Руси – он да Перемышль, да Звенигород, да Дорогобуж. Галич поднялся позднее, когда из Перемышля туда переехал Владимирко Володаревич.

    Вскоре ранняя весна проявила свой капризный норов. Стало быстро теплеть, зарядили проливные дожди. Они в три дни согнали весь снег, так что к берегу Серета, на котором стоял Теребовль, войска подходили с трудом. Вдоль обочины дороги тут и там торчали брошенные сани – одинокие, задравшие к небу оглобли. На них везли сено и зерно коням и еству для людей, брони и оружие для ополчения. Теперь всё это либо по-половецки вьючили на заводных Коней, либо тащили на себе. Кое-кто из бояр, посметливее, в деревнях отнимал у мужиков подводы, куда переваливал своё добро. Но большинство пешцев месили весеннюю грязь ногами. Часть сена и зерна пришлось-таки бросить и перебиваться тем, что грабила в деревнях.

    Сам Серет переходили осторожно – весна и тут потрудилась. Лёд темнел, под ним собирались пузыри воздуха, порой опасно трещал под ногами. В конце концов река не выдержала – лёд треснул как раз на середине. Прежде, чем успели спасти, под лёд утянуло подводу с поклажей и троих мужиков.

    Дожди продолжали идти, и дороги раскисали ещё пуще.

    – Неласково встречает нас твоя вотчина, – усмехался Всеволод, поглядывая на Ивана. Тот не обращал внимания на дождь. Мокрые волосы прядями прилипли ко лбу, вода текла по лицу.

    – Ласково-неласково, княже, но это моя земля.

    – И то верно, – вздохнул Всеволод. – Родину, как мать, любят за то, что есть.

    – Токмо, чую – поморим мы и коней, и людей в этой грязи и сырости, – встрял в беседу Игорь Ольжич. – Припас, какой не бросили, подъеден. А нам ещё в Польшу идти…

    – Ничо. Наше от нас не уйдёт!

    Иван с некоторой тревогой ждал, что изголодавшиеся смоленские, туровские и переяславльские ратники примутся шарить по домам в пригородах Звенигорода и пустошить его деревни. Эдакую рать прокорми! Да ему самому ничего не останется! А ведь ещё придётся собирать рати на новую войну со стрыем Владимирком… Добро, что поможет опять Всеволод. Но он сам говорил – у него война с Польшей не закончена. Что же будет?

    …Но все тревожные мысли разом выскочили из головы, когда над берегом Боброка увидел Иван знакомые бревенчатые стены Звенигорода. Не веря глазам, он привстал на стременах, кинул к бровям правую руку, а левую, бросив повод, прижал к сердцу. Вот-вот зайдётся птицей и полетит к родному городу!…

    Хоть и не в Звенигороде увидел свет Иван Ростиславич, а в знатном Перемышле, прикипел он сердцем к этому городу. Здесь он отходил душой после смерти отца и неправды, учинённой над ним стрыем, здесь почувствовал себя князем, отсюда судьба позвала его в дорогу. Круг замыкался – поплутав, изгнанник ворочался домой. Взор уже узнавал, казалось, крыши боярских теремов и сам княжеский терем. Там ждёт его мать. Там ключница Милена. Там…

    Иван обернулся на своих дружинников. Ехавший впереди Мирон быстро отвёл глаза, чтобы князь не заметил, как ярко они блестят.

    – Места наши, родные, – сказал Иван. – Чуешь?

    – Чую, – кивнул, ответив чужим голосом, Мирон.

    – Вскорости дома будем. Ты жену обнимешь, я – мать…

    Дружина попритихла. Люди вспоминали родных и близких, оставшихся в Звенигороде или иных местах, гадали, суждено ли им ещё увидеться.

    Воевода Ивач Халдеев был и зол, и горд Князевым поручением.

    Услышав от перебежчиков с порубежья о том, что идёт на него с несметной силой Всеволод Киевский, Владимирко Володаревич, черно ругнувшись, велел собирать боярский совет и на нём объявил о начале войны. В тот же день ударило на площади перед храмом Успения Богородицы вечевое било, народ вывалил на площадь, крича и ссорясь. «Не пустим князя от себя! – чаще других раздавались крики. – Не то Придёт Киевский князь да всех нас с животами И возьмёт!»

    Вечевая ступень стояла недалеко от княжьего терема, и гул толпы был слышен с широкого гульбища, по которому прохаживался князь Владимирко, Не разбирая отдельных голосов, он слышал своё в далёком невнятном шуме.

    …Два года назад, когда он ворвался в захваченный Галич, повелел сгоряча дружинникам сечь всех без разбора. По улицам метались перепуганные люди, а конники рубили их сплеча, как половцы. Кровь лилась рекой. На многих улицах снег покраснел от пролитой крови, и его долго соскребали лопатами. Трупы свозили за город и без отпевания, аки бешеных псов, сваливали в общие ямины. Счастье, ежели кого успевали опознать родные и друзья и за мзду выкупали у похоронщиков.

    Покончив с простонародьем, Владимирко Володаревич взялся за бояр-изменников. Верные люди помогли – донесли, кто ездил к сыновцу и звал его на княжение. Всех похватали прямо в домах, иных в исподнем и привезли на площадь. Здесь же, в глазах всего народа, бояр и казнили. Скородума Глебовича и Давида Ивачевича зарубили мечами. Могутного плечистого Судислава Давидича раздели донага и пускали в него стрелы. Прочих кого удавили, а кого зарыли в землю живьём. Дома их и поместья князь раздарил верным своим слугам, а семьи казнённых повелел гнать со двора.

    После этого попритих Галич – преданным псом в глаза заглядывал, с руки ел. А вот случилась война – и снова заговорило вече. Весь город не казнишь. И всех бояр не перебьёшь.

    Не стал Владимирко Володаревич спорить с вечем и сызнова испытывать судьбу, уходя из стольного города. Хоть и донесли ему – посадник из того же Теребовля прислал гонца! – что идёт войско прямиком к Звенигороду, а не решился князь покидать Галич. Уйдёшь – он сызнова взбунтуется. А сейчас, когда в его волости хозяйничает Киевский князь, опасно затевать свару.

    Остался Владимирко Володаревич в Галиче, стал готовить город к нападению. А в Звенигород вместо себя послал с дружиной Ивача Халдеевича. Вот почему и рад, и зол был князев воевода.

    Он прискакал в Звенигород всего за несколько дней до того, как Иван с берега Боброка разглядел знакомые стены. И успел только утвердиться в новом звании, как великая рать подошла к стенам.

    Дорвавшись наконец до дела, осаждающие перво-наперво пожгли и пограбили посады, таща всё, на что падал взгляд. Иван, державшийся подле прочих князей, с болью смотрел на разгоравшиеся там и тут пожары и на мечущихся людей. Не все звенигородцы успели уйти в ближний лес да под защиту стен – многие остались. Этих сейчас либо секли, либо хватали и уводили в полон, гоня вместе со скотом.

    – Почто так-то? – не вытерпел наконец Иван, когда к стану потянулись первые добытчики. – Ведь то мой град!

    Не гоношись, Иван, – осадил его Игорь Ольжич, с ленцой озирая стены. – Это война. На войне завсегда так бывает!… Ничо! Не всех порубили. Те, что останутся, новые домы срубят, хозяйство заведут и пойдёт всё по-старому… Смерд, он живуч!

    Сам Игорь впотай посылал своих молодцов в зажитье и уже предвкушал, сколько добра привезут ему в обоз.

    Иван примолк – в конце концов, ему вернут Звенигород и заодно приструнят стрыя. А если уладится Дело с Владиславом Ляшским, то выгодно будет иметь Такого соседа на страх Галицкому князю!

    …Ивача Халдеевича взбудоражил голос вечевого била и громкие крики толпы. Казалось, под стенами его терема собрался весь Звенигород с пригородами. Звенели слюдяные оконца от шума и гама.

    – Грикша! Бесово отродье! – гаркнул воевода, выпрямляясь и ступая ноги на пол.

    Заглянул постельничий холоп.

    – Почто шум в такую-то рань?

    – Да какая рань, батюшка! Уж заутреню проспали… – заворчал было Грикша, но осёкся и быстро добавил: – Вече, батюшка-воевода!

    – Вече? Чего орут? Что неймётся? – скривился Ивач Халдеевич.

    – Того не ведаю…

    – Ладно. Одеваться, живо! Да вели людям моим быть готовы. Сам поеду!

    Грикша выскочил было вон, но почти сразу вернулся, неся медный таз с водой для умывания. Плеснув воды на лицо, воевода стал одеваться. Тем временем терем ожил, захлопотал. На дворе спешно седлали коней, отроки поправляли доспех и проверяли оружие, в горнице бабы накрывали на стол. Работали не быстро – терем воевода занял не чей-нибудь, а княжеский. Прослышав, что сына её изгнали с Руси и назад ему хода нету, княгиня Аглая, вдова Ростислава Володаревича, ушла в монастырь. Но большая часть дворовых людей осталась прежними. Они помнили прежних хозяев и недолюбливали галицкого пришлого воеводу.

    Не дождавшись, пока ему накроют на стол, Ивач Халдеевич во главе своей дружины выехал со двора и сразу поскакал к вечевой площади.

    Там яблоку негде было упасть. На помосте стояло несколько бояр. Один из них вслух, надсаживаясь что-то читал. Заметив подскакавших верховых, люди внизу загомонили, расступаясь, и воевода подъехал к помосту вплотную.

    – Чего взгомонились? – гаркнул он, выпрямляясь в седле. – Аль дела нету иного?

    Один из набольших звенигородских бояр, Юрий Петрилыч, потряс свитком:

    – А нету иного дела! Вот, зри! Подмётная грамота! Со стрелой была к нам пущена!

    – Псы подлые! – рыкнул Ивач Халдеевич. – Воры! Чему верите? Грамоте подмётной? Как на стены лезть, так никого из вас нету – один хвор, другой слаб. А как грамоты читать да противным словам верить – тут как тут! Почто город от ворога не бережёте? Почто тут галдите, когда враг у ворот? Вот ужо я вас!

    – Погодь, воевода, – вступил в беседу Ян Мокеич. – Ты нас выслушай! Мы здеся, в Звенигороде, всему голова! Како молвим, тако и станет. Не враг у стен, а князь наш воротился – Иван Ростиславич. А сила ратная нагнана потому, что собрал супротив него рать Владимирко Галицкий.

    – А ныне в сей грамоте прописано, – подхватил Юрий Петрилыч, – что князь наш, Иван Ростиславич не желает крови и наказывает ворота городские отпереть. Тогда въедет он в город отчий и сядет, как прежде, править нами!

    – И надумали мы на то пойти и ворота отпереть, – крикнул с помоста Ян Мокеич. – Поелику не можем пойти против законного князя!

    – Не можем! Не можем! Пиши, боярин, что мы согласные! – галдели люди.

    Ян Мокеич старался не зря – в дружине Ивана должен был воротиться его зять Мирон. Хоть и низкого он рода, а дочери законный муж и внукам отец. Да и Пригляда шибко убивается…

    Ивач Халдеевич побагровел. Уж который день боролся он со звенигородцами – не хотят воевать, и всё тут! А ныне в воздухе запахло прямой изменой. Вот-вот хлынет народ с площади к воротам – не сдержать сотне его молодцов людские толпы.

    – Стой! – он решительно выпростал ногу из стремени и стал карабкаться на помост. – Кажи сию грамоту! Сам гляну, правда ли прописана!

    – Гляди, воевода! – Юрий Петрилыч сунул ему под нос пергамент.

    Воевода выхватил у боярина подмётное письмо.

    – Это вот? – повернувшись к народу, заорал он. – Это вот подмётная грамота, в коей говорится о возвращении князя вашего? Да здесь измена! Вас подбивают восстать на подлинного князя вашего, что в Галиче сидит! Изменники, – ткнул пальцем в бояр на помосте, – воду мутят, а вы уши развесили!

    – Окстись, воевода! Что брешешь? – загомонили бояре.

    – Пёс брешет! Взять!

    Дружинники, окружившие помост, мигом бросились по ступеням. Бояре заметались туда-сюда, кликнули своих людей, но воеводины отроки поспели ранее. Ушли лишь двое, прыгнув в толпу на людские головы. Юрия Петрилыча, Яна Мокеича и с ними Василия Одинцовича схватили прямо на помосте.

    – В корне задавить измену! – разбушевался Ивач Халдеевич. – Руби головы!

    И сам, прежде, чем отроки поверили, что это не пустые слова, выхватил меч и рубанул наискось по затылку и шее Юрия Петрилыча. Голова упала на помост, орошая его кровью. Тело дёргалось в руках отроков, те брезгливо пятились, опасаясь запачкать одежду. Вслед за ним расстались с жизнью двое других бояр. Ивач Халдеевич подхватил за вихор одну отрубленную голову. Губы её ещё дёргались, глаза вываливались из орбит.

    – Зрите! – крикнул воевода отпрянувшей в страхе толпе. – Кто теперя в городе голова?

    – Ты! Ты, воевода!… Ты голова, – сперва несмело, а потом все громче зазвучали голоса.

    – Тогда все к стенам и с ворогом биться без лести!

4

    Под громкие крики и звук рожков со стены были сброшены обезглавленные тела. Вслед за ними в осаждающих полетели стрелы и камни. Многие были убиты или покалечены, пока откатывались назад и вытаскивали трупы. По платью в них признали бояр, но без голов долго не могли опознать.

    Выручил Мирон. Вместе с Иваном он прискакал поглядеть, что за гостинец подкинули звенигородцы, и ахнул, кубарем скатившись с коня:

    – То ж тесть мой! Глянь, Иван Ростиславич! Боярина Яна тело!

    – Правда ли? – Иван неспешно спешился.

    – Зри! Сложение его да и пояс расшитый. Пригляда сама выткала «Любезному батюшке». И вота, рука. Палец зришь ли? Кривоват!

    – Впрямь, боярин Ян Мокеич, – Иван потёр ладонью лицо. – А это кто ж? Не Юрий ли Петрилыч? Третьего не признаю…

    Мирон стоял над телом тестя. Он не мог понять, что происходит. В голове билось одно – как там Пригляда? Одна, без защиты мужа и отца… Что будет с сынами?

    – Чего ж такое деется? – промолвил он, поднимая глаза на своего князя. – Чего ж свершилось?

    – Измена, брат, – промолвил Иван тихо. – Измена…

    Звенигородцев, и правда, как подменили. Они лезли на стены и дрались так остервенело, словно не свой князь пришёл ворочать кровное достояние, а стояли под стенами дикие половцы. И то, что среди союзников Киевского князя впрямь были поганые, лишь ещё пуще распаляло народ. Несколько раз на стенах видели женщин – они кидали камни и палки, лили на головы осаждавших кипяток и смолу, подносили воинам запасы стрел.

    Несколько дней простояло под стенами союзное воинство. Потом начались роптания. Припасов не хватало, в дальние сёла не находишься – к весне у многих крестьян заканчивается хлебушко. А кони тощали на весенней траве. Когда ещё тело нагуляют!

    И Всеволод Ольжич приказал отступать. Прошло уже много времени, если задержаться ещё седьмицу другую, можно не поспеть в Киев к Пасхе. На это особенно упирал набожный Игорь – мол, и так воюем в Великий Пост, не стоит усугублять греха. А людишкам ещё пахать и сеять. Кто трудиться на земле будет, если всех под стены Звенигорода положим?

    К слову сказать, и самому Всеволоду не по нутру было звенигородское стояние. От весенней сырости у него ломило кости, тело сотрясала простуда, он слабел и уже без страха, с какой-то обречённостью думал о скорой смерти. Хотелось надеяться лишь на то, что удастся оправиться летом и дотянуть до зимы.

    Иван же днями не отъезжал от стен Звенигорода. С малой горсткой дружинников – большей частью берладников – он порой подскакивал так близко к стенам, что осаждённые видели князево лицо. Будь войско у него, он бы бросил все силы на приступ и взял бы город не на щит, так на копье. Но с ним была лишь горстка берладников.

    Здесь, под стеной, его и сыскал боярин Лазарь Саковский, прискакавший от князя Всеволода. Услышав, что князья порешили ворочаться назад, Иван выронил поводья.

    – Верно ли сие, боярин? – ахнул он. – Уходим, города не взяв?

    – Расхворался князь Всеволод, – степенно ответил Лазарь. – Желает о душе подумать. Да и людишки подустали. Сам видишь, княже, каково приходится! Грязь, сырость, нужда…

    Не дослушав боярина, Иван хлестнул плетью коня и поскакал в княжеский стан. Из-под копыт летели ошмётки грязи.

    Всеволод подтвердил его худшие опасения. Но, глядя на усталое, осунувшееся лицо великого князя, Иван не решился спорить. Только обречённо промолвил:

    – А как же я, княже?

    – Ништо, – Всеволод улыбнулся и потрепал его по плечу. – Вот передохнем, дождёмся лета, а то и осени. Соберём рати вдвое больше и возьмём тебе Звенигород.

    – Лучше всего идти после сбора урожая, – поддакнул Игорь Ольжич. Прочие князья согласились – каждый подумал о полных житницах.

    Не успели рати вернуться и передохнуть с дороги, как в начале лета пришла нежданная весть – растревоженный походом великого князя, Владимирко Галицкий решил нанести упреждающий удар и стремительным наскоком взял киевский город Прилуки. Город был наполовину сожжён, часть жителей уведена в Червонную Русь, а сёла и пажити [11]11
  Пажить (устар.) – луг, пастбище, на котором пасётся скот.


[Закрыть] вокруг разграблены дочиста.

    Такого оскорбления от младшего князя, на стороне которого нет могущественных союзников, стерпеть Киев не мог. Едва услышав о том, что произошло, Всеволод Ольжич приказал собирать новый поход. Гонцы помчались созывать князей-вассалов, в самом Киеве опять звенели в кузнях молоты и заплаканные жёнки собирали мужей в поход, бояре опять со скупой слезой подсчитывали расходы.

    Иван в те дни мало что не летал, как птица. Не было счастья, да несчастье помогло. Авось случится чудо, ещё до Спаса сядет он на любимый Звенигородский стол, а стрый с двухродным братом получат по заслугам.

    Но однажды, прискакав с подворья Иринина монастыря, где он жил к неудовольствию монахов, Иван не застал на княжьем дворе привычного оживления последних дней. Притихли холопы, не звенели мечи, не скалили зубы княжеские отроки. Бросив коня мальчишке, Иван легко, через три ступеньки, взлетел на крыльцо и, шагнув в широкие полутёмные тени, столкнулся с тысяцким Улебом.

    – Явился? – без почтения приветствовал Улеб Ивана.

    – Почто на дворе, как на погосте – тишь да гладь? Аль приключилось чего?

    – Князь, – Улеб бросил быстрый взгляд через плечо.

    – Что? – выдохнул Иван.

    Вместо ответа тысяцкий посторонился, пропуская Ростиславича внутрь.

    В княжеских покоях из-за притворенных окошек царил полумрак. Было душно и жарко пахло свечами, ладаном и целебными травами. Несколько бояр, попавшихся в горнице, где частенько они сиживали, ожидая Князева выхода, вздыхали и качали головами. На вставшего на пороге Ивана никто не обратил внимания.

    Скрипнула дверь – вышла ближняя княгинина боярыня. Взглянула жалобно, поджимая губы.

    – Что князь? – нарушил молчание Иван.

    – Хворает князюшко, – вздохнула боярыня. Отодвинув её в сторону, как неживую, Иван переступил порог.

    На княжьей половине слышались приглушённые рыдания. Ивану попробовала преградить путь какая-то холопка, но он толкнул девку и встал на пороге ложницы.

    Здесь воздух синел от ладана и курений. Княгиня, ставшая сразу меньше ростом и словно прозрачнее, стояла на коленях в изголовье княжеского ложа. Сам Всеволод Ольжич растянулся на постели, запрокинув большую голову. Волосы разметались по изголовью, на жилистой шее вздрагивал кадык, лицо было белее снега. Дышал он с трудом, но был в сознании. Шаги Ивана расслышал и медленно повернул голову.

    – Ты… почто тут? – промолвил хрипло.

    – Тревожусь я, княже, – поспешил оправдаться Иван. – О здравии твоём…

    – Сам видишь, какое моё здравие, – вздохнул Всеволод. Жена тихо заскулила, он оборвал её: – Будя выть! Не помер покамест!… Ишшо отлежусь… Како Игорь и хотел – ране сбора урожая в поход не выступим…

    – Я не спешу, княже, – выдавил Иван. – Токмо ты поправляйся!

    Всеволод Ольжич был его единственной надеждой и заступой. Помрёт великий князь – кто встанет на его сторону? Кому он будет нужен?

    – Ниче, – словно услышав его мысли, Ольжич слабо усмехнулся. – Ишшо посажу тебя на отчий стол. Да и свадьбу тебе сыграю. Хошь, меньшую дочь отдам?

    Старшая княжна, Звенислава, уже два года как была мужней женой, второй, Ростиславе, только-только пришла пора входить в брачный возраст – Двенадцать годков. Сама княгиня Рогнеда была ненамного старше, когда стала женой. Для изгоя такое предложение было великой честью, и Иван низко склонился, прижимая руку к сердцу:

    – За добро и ласку век тебя благодарить буду.

    – Погодь! – осадил его Всеволод. – Дай только встать! Мы ишшо им всем покажем…

    Но дни шли, а Всеволоду становилось всё хуже и хуже. Сперва он пробовал вставать и даже сам доходил до оконца и к иконам, но однажды, добредя до красного угла, там и упал. Отроки на руках принесли князя обратно на постель – и с тех пор Всеволод больше не вставал.

    Не желая, чтобы кияне зрели немощь своего князя, привыкший красоваться в седле и гордиться силой и здоровьем, Всеволод не мог больше оставаться в Киеве. Он приказал перевезти себя в Вышгород, где со времён Всеволода Ярославича живали князья, отдыхая от киевской суеты. Окна покоев выходили на высокий берег Днепра, за которым вставали стены Михайлова монастыря. Когда-то там отдал Богу душу Владимир Мономах, гонитель его отца, Олега Святославича. Потом пришёл черёд умирать его старшему сыну Мстиславу, за ним ушёл из жизни удачливый в боях, но слабый в делах мирных Ярополк. Только после этого судьба улыбнулась потомку Олегова гордого семени. Гляди с небес, отец! Твой сын умирает великим князем Киевским! Ты – не успел, стрый Давид Святославич – не захотел, стрый Ярослав Рязанский – не смог, а я – сумел. И семь лет твёрдой рукой держал великое княжение.

    Княгиня Рогнеда в те дни не отходила от мужа. Красавец Всеволод, бывший почти на двадцать годов её старше, любил женское естество. Пока была молода законная жена, гулял направо и налево, и, говорят, растут где-то его незаконные дети. Да и потом, чуть только княгиня затяжелеет – тянул жадные руки приласкать первую попавшуюся девку или молодуху. Много слез пролила Рогнеда, оплакивая неверность мужа, а вот сейчас всё забылось. При ком же, как не при нём, стала она великой княгиней? Что делать сейчас? Идти в монастырь, вечно оплакивать свой вдовий век? Рогнеда была ещё молода и страхом полнилось её сердце, когда думала, что скоро закроются за нею ворота монастыря, отрезая прошлую жизнь. Правда, на руках оставались малые дети… Но дети вырастают…

    Скосив глаза, Всеволод посмотрел на замершую рядом жену. Проливая слёзы, Рогнеда подурнела и постарела. Как непохожа она на ту робкую девушку, что ластилась к нему на ложе двадцать лет назад! Сколько ей? Сорока ещё нет. А по виду не скажешь…

    – Будя реветь-то, – промолвил он, глядя с неприязнью, как катятся по лицу жены слёзы. – Сырость разводишь почто?

    – Да как не плакать-то, – всхлипнула Рогнеда, – когда одну ты меня кидаешь на белом свете!

    – Не хорони, пока в могилу не положила! – оборвал Всеволод. – И поди отсюда… Поди глянь – гонцы-те воротились?

    Несколько дней назад, только-только обжившись в Вышгороде, послал Всеволод гонцов в разные концы Руси. Мирослав Андреич ездил с посольством на Волынь и в Смоленск, зять Всеволода Болеслав Владиславич Высокий – в Переяславль к Изяславу Мстиславичу, прочие навещали черниговских Давидичей и младших братьев Всеволода.

    – Воротились, – ответила Рогнеда. – Да братья твои прискакали – Игорь да Святослав. Вчера ещё…

    – Зови! – рявкнул Всеволод, приподымаясь на подушках. – Вот дура-то баба! Вот дура-то, – прохрипел он, валясь обратно, когда Рогнеда выскочила вон.

    Послы протопали в изложню, снимая на пороге шапки и крестясь. Братья Ольжичи вошли в числе первых, встали у самой постели. Игорь – у изголовья брата, Святослав рядом. С ними проскользнул Иван Ростиславич – хотя князь никуда его не посылал, он Всё равно день и ночь торчал на княжьем подворье, словно цепной пёс.

    Всеволод ждал послов с нетерпением. Глаза его загорелись, бледные впалые щёки пошли алыми пятнами. Он приподнялся на локте – исхудалый, костлявый, резко постаревший за время болезни.

    – Ну? – вопросил, жадно перебегая глазами с одного на другого. – Чего князья передать наказывали?

    – Великий князь, – начал Болеслав Высокий, – родич твой, Изяслав Переяславльский, ещё раз повелел передать, что от данного слова не отступится и крестного целования не нарушит. Твоя воля, как великого князя, для него священна!

    – Ростислав Мстиславич тоже согласен и клятве будет верен, – степенно молвил Мирослав Андреич.

    Остальные послы повторили то же самое. Лишь ездивший к Давидичам боярин Данила Великий намекнул, что братья Давидичи хотят за свою верность получить награду.

    – Про то пущай не со мной, а с наследником дел моих, Игорем Ольговичем, речи ведут, – отрезал Всеволод. – Ишь, торговаться вздумали, будто не князья, а купцы!

    – Ничо, мы им живо спесь-то собьём, – проворчал Игорь.

    Всеволод поманил его рукой.

    – Ныне, – заговорил он, – когда близок мой смертный час, хочу я ещё раз напомнить – вот наследник моей власти, мой брат Игорь Ольгович. Когда помру я, ему клятву давайте, ему служите!… Тебе, Игорь, передаю я Киев и всю Русь. Тебе княжить и дела мои завершать!

    Бояре кланялись Игорю, бормотали слова клятвы и потихоньку пятились, уходя. Дошёл черёд и до Ивана. Он осторожно приблизился к изголовью великого князя, и Всеволод улыбнулся слабой улыбкой:

    – Уж прости, Ростиславич. Служи Игорю верно – он тебя за службу вознаградит…

    Снаружи ложницы все словно скидывали с плеч тяжкий груз. Старый боярин Пётр Ильич, служивший ещё Олегу, помнивший его отца Святослава и терпеливо ждавший возвращения Олега из византийского плена, уже за порогом прослезился старческой слезой: