Текст книги "Иван Берладник. Изгой"

Глава 3

1

    Несколько дней гудел удивлённый Берлад, по Добруджу ходили слухи один чуднее другого. Только-только принятой князь покидал город!

    На княжье подворье зачастили прочие воеводы – всем хотелось знать, почто их бросает князь. Иван выслушивал речи, но всем отвечал одно – идёт он искать себе волости, чтоб князем быть не по слову, а на деле. И не желает более сам себе пропитание доставать, а хочет жить, как раньше. Наконец от него отступились – привык Берлад быть вольным и никого выбора не лишать. Покачали головами, посудачили и решили – значит, так тому и быть. Так на роду написано и с судьбой спорить нечего.

    Из ватажников только треть решила остаться в Берладе – эти сразу поспешили присоединиться к ватагам, уходившим вниз по реке наперерез купцам. Свои купцы плыли торговать, а остальные жаждали пограбить греков и ромеев. Надеялись встретить немцев, мечтали наскочить на ляхов. Ещё одна ватага сбивалась повторить осенний выход Ивана Ростиславича по византийскому приграничью.

    Из троих ближников только Рядило остался в Берладе – он-то и повёл ватагу к грекам. Бессону, как бывшему купцу, хотелось посмотреть мир.

    Еле дождавшись, пока слегка подморозит и встанут дороги, Иван собрал оставшихся при нём берладников и повернул к северу. Перейдя Прут и Днестр, миновав Колодяжен, вступил он в Киевскую Русь.

    По берегам Роси – первой речки, встретившейся на пути, много было небольших городков. Сидели здесь торки вперемешку с русскими людьми, стерегли Киев от половцев. Когда проезжали берладники по улицам, удивлённо спрашивали:

    – Вы откудова будете, молодцы?

    – С Серета да Прута. С города Добруджи, – отвечали те свысока.

    – Это где ж такое? – чесали в затылке люди.

    – В Берлади.

    – А… Так вы берладники! Ну и каково там, в Берлади? Говорят, вольное житьё?

    – Не жалимся.

    – А чего к нам подались?

    – А мы за князем, – всадники кивали на едущего впереди Ивана.

    – Так у вас и князья там есть? И бояре с тиунами?

    – Не, бояр и тиунов мы в три шеи гоним. А князь всего один. Вот энтот…

    – Эх-ма, – люди качали головами и разводили руками. Видать, жизнь, и правда, везде одинаковая. И в Киеве, и в Чернигове, и в Переяславле, и даже в далёком Суздале слышали о Берлади. Сказывали, будто житьё там трудное, но вольное и каждый сам себе господин. А поди ж ты – и там князья завелись. Ну некуда русскому человеку податься! Обязательно найдётся нахлебник на шею!

    Иван был внимателен, въезжая в пределы Киевской Руси. Видал он Звенигород и Галич, в детстве живал в Перемышле, гостил в Теребовле и Голых Горах. Казалось, все города на Руси похожи один на другой, а вон въехал в Котельницу, потом – в Ярополч, после – в Здвижен, за ним – в Желань… Ни один град непохож на другой. Котельница – град большой, торг шумит. Ярополч – град, как тесто, холм облепил и жизнь в нём такая же тихая. Здвижен маленький – смотреть не на что. И Желань более на крепость похожа, словно тут каждый час врага ждут. Зато от Желани до Киева рукой подать.

    В дороге много наслышался Иван про Киев – на ночлегах разговаривал с людьми, спрашивал о том, кто сейчас княжит на Горе, да тихо ли вокруг, не шалили ли половцы летом. Баяли кто о боярах, кто о ремесленных слободах, кто о шумном торге на Подоле, кто о чинимых местными тиунами неправдах, а кто называл родичей и знакомцев, павших в боях с половцами. Но того, что открылось взору, не слыхал Иван ни от кого.

    Киев увиделся берладникам ясным зимним днём. До Карачуна и Рождества оставались считанные дни, морозило. Накануне выпал снег, усыпав всё вокруг белой пеленой и принарядив небольшие вросшие с землю изобки, баньки, клети и плетни. Сегодня с чистого неба лился прозрачный свет, яркими огоньками вспыхивали и гасли на сугробах разноцветные искорки.

    Стоявший на трёх холмах, Киев словно вздымался над озером посадов. Домишки теснились один подле другого, узкие улочки вились, устремляясь к ближайшим воротам, ради мирного дня распахнутым настежь. На берегу замёрзшего ручья играли ребятишки. Они визжали озорно и весело, словно не ведали, что живут в самом большом и богатом городе Руси – только Господин Великий Новгород мог сравниться с Киевом.

    Улочка превратилась в дорогу, по которой шли и ехали люди. Дома здесь стали больше, выше и крепче. Где-то слышался звон – работала кузня.

    Берладники сбились вместе, едва не толкая конями друг друга. Иные украдкой крестились, шептали молитвы и заговоры. Но большинство глядело удивлённо и воинственно.

    – Эва, городище-то! – слышались голоса. – Небось во всей Берлади столько народа не сыщешь, сколько тут живёт!

    – Сыщешь-сыщешь! Нешто наш Берлад мал?

    – Может, и не мал, а тут всё одно – стольный град!

    – А сколько в других городах люда? Не счесть…

    – Неужто это всё Русь?

    – Она самая и есть!

    – Велика-а…

    – А воля-вольная токмо у нас обретается! В иных местах её князья да бояре, да тиуны давно извели под корень!

    За воротами – были они больше, чем все виденные берладниками до этого ворота, – пошли сплошь храмы, богатые усадьбы, терема и палаты. И народ попадался на улицах солидный – пеших мало, всё больше конные и в возках. Здесь многие впервые узрели дома из камня, за высокими крепкими заборами. Своими глазами увидели церкви. Словно огнём, хлестнули по глазам золотом купола Святой Софии Киевской. Заглядевшись, разинув рты, ватажники молча взирали на двенадцатиглавый собор. Такого никто из них и во сне не видел, и в сказках не слышал.

    – Эй, деревня! – затопотали копыта. Взрывая снег, из проулка вылетело несколько верховых. – Почто тут? Сторонись! Что рты поразевали?

    А что, нельзя? – берладники мигом опомнились.

    – Поди прочь!

    – А почто? – заворчали ватажники. – Вот станем тут! Нам тут любо!

    В глубине улицы показался возок, окружённый верховыми.

    – Воевода Тудор в терем свой спешит. Живо дорогу давайте! – заорали отроки.

    – А кто он таков, этот Тудор? – Иван выехал вперёд.

    – Самого великого князя Всеволода Ольжича правая рука! Всему Киеву тиун! – ответил один из отроков и опасливо покосился на приближающийся возок.

    – Мне к князю Всеволоду надобно! – сказал Иван.

    Тут возок воеводы остановился. Кони осаживались на задние ноги, храпели, рыли копытами снег. Окружившие его верховые подобрались, готовые к драке.

    – Чего расшумелись? – послышался недовольный голос, и, откинув медвежью полсть, выглянул воевода Тудор. Был он не стар и частенько сам ездил верхом, но сейчас ворочался с князевой службы – так пусть весь город видит, какой он важный боярин.

    – Лихие люди озоруют, воевода! – сотник подъехал ближе. – Прикажи стражу кликнуть!

    – Белым днём? Да близ Софии? – скривился Тудор. – Вы откуда будете?

    – Из Берлада, – за всех ответил Иван. – Это мои люди.

    – А почто тут сгрудились, яко овцы без пастуха? Честному народу проход закрываете…

    – Впервой мои вой в Киеве, – объяснил Иван. – Загляделись на божий храм.

    – А-а… – Недовольное лицо воеводы разгладилось. Он перекрестился на купола. – София – первый храм на свете. Другой такой нету, хошь полмира обойди!… А почто берладники в Киеве толкутся? – вдруг словно опамятовал он.

    – К князю Всеволоду я приехал, – объяснил Иван.

    – Всеволоду Ольжичу только и дела, что всякую деревенщину привечать, – проворчал сердито Тудор.

    Ивана словно ударили. Привык он считать себя изгоем, но когда чествовали его в Добрудже князем, боль притупилась. А тут при слове «деревенщина» вспыхнула обида с новой силой.

    – Я князь, – процедил он, глядя поверх головы воеводы, сквозь стиснутые зубы.

    – Князь? – усмехнулся Тудор. – Откуда?

    – Наш он князь, – загудели за спиной дружинники. – Наш! Берладский! Людство его крикнуло…

    – Князь-берладник! – покрутил головой Тудор. – Сколько живу, такого не слыхал… Ну, добро. Коли правда, ступайте к Иринину монастырю. Там вам стол и кров. А после к князю наведаетесь. Да не озоруйте тут!

    Спросив у сотника, в какой стороне Иринин монастырь, Иван Ростиславич первым поворотил коня в нужную сторону.

    Через два дня он с малым числом дружинников подъезжал к княжескому дворцу.

    Уж на что велики были палаты Владимирка Володаревича в Галиче, а ни в какое сравнение не шли с белокаменным дворцом великого Киевского князя. Одни ворота, окованные медью, чего стоили! А широкий двор, где враз могла разъехаться сотня всадников, а высокое красное крыльцо с гульбищем! А клети, бретьяницы, медуши, гридни, скотницы и конюшни… А княжеская домовая церковь. А большой, сейчас голый и неприютный, сад.

    Отроки с поклоном подошли, приняли у Ивана Ростиславича и его спутников коней. Поглядев на их опашени, нарядные порты и сапожки, молодой князь невольно устыдился своей одежды. Хоть и сытно жилось ему в Берлади, а всё же его опашень, шапка, корзно и сапоги были не по-княжески скромны. Чего уж говорить про спутников! За юным отроком с льняными, расчёсанными на пробор, волосами последовал он в пышные палаты, притихший и осторожный.

    Монахи Иринина монастыря сдержанно отзывались о Всеволоде Ольговиче, а потому ждал Иван всего. Но в палате встретил его высокий, огрузневший богатырь. Лицо, когда-то красивое, ещё сохраняло свою привлекательность – горбатый греческий нос, мягкие кудри, влажные тёмные глаза, красиво очерченный рот. Но неряшливая полуседая борода, набрякшие мешки под глазами, морщины и усталость портили его. Лишь в глазах сверкали сила, властность и изворотливый греческий ум. Матерью Всеволода была гречанка Феофания Музалон – от неё и унаследовал он красоту и ум. Был князь одет нарочито просто, по-домашнему. Лишь золотая гривна и перстни на пальцах показывали, кто перед Иваном.

    – Поди, поди-ка ближе, – кивнул он остановившемуся на пороге Ивану. – Тудор мне про тебя сказывал… Стало быть, ты – князь?

    – Князь.

    – Ну, будь здрав. Как тебя Киев встретил?

    – Град твой, княже, велик и зело красен. Чудес в нём не перечесть. Люди мои ажио ошалели.

    Всеволод довольно усмехнулся. Хлопнул в ладоши, приказав вошедшему отроку подать вина и заедок.

    – Доносил мне Тудор, како вы у Святой Софии встали – ни проехать, ни пройти, – добродушно проворчал он. – Да не топчись в дверях-то! Проходи да сказывай, как там в галицких землях живут!

    Неспроста завёл с Иваном душевный разговор Всеволод Ольжич. Два года минуло, как ратился он с Галицким князем Владимирком Володаревичем. Тот встал на Всеволодова сына Святослава, коего Киевский князь посадил княжить на Волыни, переведя из неё в Переяславль Изяслава Мстиславича. Рассорились князья, и грамоты крестные бросили друг другу под ноги княжеские послы. В ту войну всё кончилось замирением, но Всеволод затаил на галицкого соседа злобу и только и ждал мига, чтобы вспомнить давние обиды.

    Иван пришёлся как нельзя кстати.

    Гость попробовал принесённого отроком дорогого хиосского вина, и князь спросил его с радушно-снисходительной улыбкой:

    – Ну, как вино-то? Чай, не пивал эдакого у себя дома?

    – Правду молвить, княже, – пивал, – пожал плечом Иван, ставя кубок на стол. – В Берлади и не такое доводилось пробовать.

    – В Берлади? Ты, стало быть, оттуда?

    – Оттуда.

    – Ишь ты! Берладский князь, выходит? И как же ты в князья-то тамошние попал? Нешто сумел укротить вольницу?

    Про берладские пределы знали на Руси – как не знать тех, на кого ещё Владимир Мономах опирался, когда тридцать лет назад ходил воевать Болгарию? И Василько Теребовльский не о том ли беседовал с отцом самого Всеволода на памятном Любечском снеме? Дескать, пойду войной на половцев и болгар, населю пленниками низовья Дуная, сделаю Берлад своей вотчиной, присоединю к Руси!… Русские люди и без Василька заселили те земли, но не стояло над ними князя, боярина или тиуна.

    – Не укрощал я вольницы, великий князь, – повинился Иван. – Берладники меня к себе приняли. В их земле я жил, ватаги в бой водил.

    – Ты? – Всеволод хрипло рассмеялся, потянулся налить вина себе и гостю. – Князь – и берладник? Так, выходит?

    – Так, – кивнул Иван.

    – Ну, вот чего, Берладник, – хмыкнул Всеволод, – а поведай мне, как ты в Берлад-то попал? Нешто неспокойная душа Василька Теребовльского в тебе пробудилась?

    Нерадостной была эта повесть – нелегко оказалось поведать о том, как потерял он свой родной удел. Хоть и прошло время, а не всё поросло быльём. Горечь утра ты забылась, но злоба на стрыя оказалась жива.

    – Стало быть, тебя Владимирко Галицкий удела лишил? – помолчав, молвил Всеволод, когда Иван закончил свой рассказ.

    – Стало быть, так, княже.

    – И желаешь ты удел свой назад получить?

    – Ничего так не желаю, как вернуться в Звенигород, – признался Иван. – Потому и решился у тебя, великий князь, искать заступы. Приютил меня Берлад, а только в гостях хорошо, а дома лучше.

    Он посмотрел в лицо Всеволода, и Ольжич прикрыл глаза тяжёлыми веками, будто раздумывая. На самом деле изворотливый греческий ум уже просчитал свою выгоду. Примерно наказав Владимирку Галицкого, Всеволод ещё раз утверждал, что он сильнейший князь на Руси. Кроме того, он получал преданного слугу – по гроб жизни будет благодарен Иван Ростиславич за то, что посадил его на Звенигородский стол. И Берлад за ним. Соединить в одно всю Червонную Русь – не о том ли была мечта, когда сажал на Волынский стол старшего сына? Ой, и высоко же взлетит Ольгово гордое племя! Отцу так и не довелось расправить крыльев – сперва на его пути стоял Всеволод Ярославич, после – сын его, отца гонитель и хулитель Владимир Мономах… Читал Всеволод летописание, много раз читал. Знал, как обелял себя Мономах, как чернил других князей. И отцу много перепало от него обид. А ныне Мономахов внук, Изяслав Мстиславич, подручник его Всеволода.

    – Добро, – кивнул он Ивану. – Как Киев – всем городам русским мать, так и я, князь Киевский, всем прочим князьям отец. И мне, как отцу, надлежит заботиться о своих чадах. Особенно о гонимых. Получишь ты свой Звенигород!

2

    Легче сказать, чем сделать. В те поры хворал Всеволод – и сердце ноет, и кости свербят, и в глазах порой темнеет. Выписывал он из Византии лекарей, отыскивал в сёлах искусных знахарей, приглашал к себе даже иудеев и магометан. Всякий лекарь находил у князя свою болезнь, но сходились на одном – следовало Всеволоду Ольжичу поберечь себя, не губить чрезмерно вином и сладкими яствами. И кровь ему пускали, и пиявиц к затылку приставляли, и травами поили, и в банях парили – всё едино.

    А вот поди ж ты – как призадумался Ольжич о походе, так и сняло, как рукой, все болезни. И откуда силы-то взялись! И трёх дней не прошло, как закричали по Киеву бирючи [10]10
  Бирюч (бирич) – в Древней Руси глашатай, объявлявший на площадях волю князя, помощник князя по судебным и дипломатическим делам.


[Закрыть], зовя людишек в ополчение, а по дорогам поскакали гонцы, зовя на подмогу младших Ольговичей – Игоря и Святослава, да подручника Изяслава Мстиславича, да прочих князей, кто был верен Киевскому столу. Особый гонец ушёл в далёкий Новгород Великий, к берегам Ильмень-озера. Однажды уже выручили новгородцы Всеволода, и второй раз просил Киевский князь подмоги.

    В конце осени прискакали из Новгорода-Северского братья Ольжичи – Игорь и Святослав. С ними вместе прибыл изгнанный из Польши король Владислав – Всеволодов сват. Худой, словно измождённый постом и болезнью, лысеющий, он подле Ольговичей казался волком рядом с домашними псами.

    Братьев собрал подле себя Всеволод вскоре по приезде. Вместе с князьями сидел и Иван. И хоть речь шла о нём, всё же старался держаться в сторонке и лишний раз голоса не подавать. Не братья Ольжичи – Владислав Польский невольно притягивал его взоры. «Вот ведь как бывает, – думал про себя Иван, разглядывая знатного ляха, – не простой удельный князь, а сам король – и тот оказался изгоем. Да не один – с семьёй и домочадцами». Он успел уже узнать, что за старшим сыном ляха Болеславом была замужем старшая дочь Всеволода Звенислава. Её меньшая сестрёнка ещё девочкой бегала по женской половине терема. Ни жениха, ни тем более мужа ей пока не сыскалось.

    Кроме братьев Ольжичей, прискакали и другие князья. Из Чернигова – Владимир Давидич, двухродный брат Ольжичей, старший из оставшихся в живых братьев Давидичей. Прислали посла Туров и Владимир-Волынский. Из Переяславля – сам Изяслав Мстиславич. Единственный Мономашич среди Ольжичей, он глядел на всех спокойно и открыто.

    – Братья! – начал свою речь Всеволод, когда князья расселись на крытых бархатом лавках. – Собрал я вас всех в Киеве, дабы исполнили вы мою волю. Я, князь Киевский, над вами поставлен заместо отца и старшего брата, мне и надлежит блюсти порядок в Русской земле. И ныне призвал я вас не на почестей пир – ждёт нас война, ибо неправды творятся в наших пределах. Поднял голову клятвопреступник Владимирко Галицкий – согнал со стола сыновца своего Ивана Ростиславича. Тот в Берлади жил, Берладским князем прозывался и промыслом берладников на жизнь себе промышлял. Но не дело князю берладничать! И, дабы восстановить справедливость и покарать Владимирку, задумал я сызнова пойти на него войной.

    Князья зашушукались. Игорь Ольжич приосанился. В прошлую войну с Галичем он особенно отличился – сумел примирить старшего брата с мятежным князем. Тогда из тысячи с малым гривен досталось ему аж триста – больше положил в калиту только сам Всеволод. Прочим князьям досталось кому сто, а кому и полсотни гривен всего. Сейчас каждый надеялся на дооычу – ведь придётся идти по чужой земле, а там что ухватил – то и твоё. Ольжичи уже подсчитывали, сколько стад скота и коней они пригонят на свои поля, сколько смердов переселят из-под Галича в свои вотчины.

    Ободрённые этими мыслями, младшие братья первыми вскинулись:

    – Зови, старший брат! Оба идём за тобой!

    – То добро, – Всеволод оглядел других князей. – А что же вы?

    Владислав молча наклонил голову – мол, его дело лишь воевать. Он терпеливо ждал, когда же Всеволод начнёт войну с его братом, чтобы вернуть свату трон в Кракове. Терпение иссякало, но бывший король умел ждать.

    – Чернигов даст рати, – кивнул Владимир Давидич.

    – Туров и Владимир дадут рати! – откликнулись посланцы городов.

    – От веку так повелось – куда Киев руку тянет, туда и Переяславлю тянуться, – уклончиво молвил Изяслав Мстиславич. – Даю полки.

    Своего слова пока не сказал Смоленск – но вряд ли сидевший там Ростислав Мстиславич, младший брат Изяслава, ослушается старшего брата. Да от Новгорода не было вестей. Ещё бы старших Мономашичей призвать, да не хотелось лишний раз связываться – Вячеслав Владимирич Добрый слаб духом, а Юрий Владимирич, его меньшой брат, зело жаден. Ему палец протяни – он всю руку оттяпает вместе с плечом. Сидит в своём Владимире Клязьменском, а руки загребущие во все стороны тянет.

    – Рад я слышать такие речи, братья-князья, – растрогался Всеволод. – Радостно мне знать, что едины мы, внуки Рюриковы, и нет промеж нас раздоров. Но не токмо о рати хотел я с вами говорить.

    И желаю, чтоб и здесь были мы все едины, как на ратном поле… Пришла мне пора подумать о наследнике – кому передам Киев и Русскую землю.

    – Да ты что, брате? – привскочил Игорь. – Никак, в домовину собрался?

    – Ты ещё крепок и молод, – поддакнул Святослав.

    – Рано о смерти думаешь, сват, – изрёк Владислав Ляшский.

    Изяслав только покачал головой.

    – Не на пир собираемся – на войну! – повысил голос Всеволод. – А на войне и не такие, как я, мужи головы клали!

    Он покосился на Изяслава, и тот понял немой намёк – когда-то много лет назад в бою с его отцом Олегом пал тёзка Переяславльского князя, Изяслав Владимирич. От веку так повелось, что сами князья ведут дружины в бой вместе с боярами и воеводами. Коли выехал на войну сам – не смей отсиживаться за чужими спинами.

    – Вот и порешил я – пока силы есть да пока не стоит надо мной смерть, избрать себе наследника, – продолжал Всеволод. – Да ни на кого подумать не могу, кроме любимого брата Игоря Ольговича.

    Названный дёрнулся вскочить, да словно окаменел, поднимался медленно, не сводя глаз с лица великого князя.

    – Тебе, брат мой, оставлю Киев и всю Киевскую землю, буде что случится, – говорил Всеволод. – Быть тебе земле нашей заступой, а прочим князьям – тебе младшими братьями и верными слугами. И на том желаю я, чтобы ныне все целовали крест!

    – Я первым крест поцелую и твою волю, брате, исполню, – подхватился Святослав Ольжич.

    – Туров и Волынь тоже согласны, – ответили послы.

    – Я лишь от себя слово могу молвить, – пожал плечами Владимир Черниговский. – Мой брат Изяслав про твоё решение покамест не ведает… Но я первым супротив него не встану!

    Смоленский Ростислав Мстиславич покосился на старшего брата Изяслава. Тот важно кивнул головой:

    – Даю слово и целую на том крест!

    Не по нраву пришлось Изяславу решение великого князя – кроме Всеволода Ольжича, были и другие достойные князья – Вячеслав Добрый и Юрий Владимирович Долгорукий, два Изяславовых стрыя. Но Вячеслав сидит в Турове и носа без спросу не кажет, а брат его Юрий далеко. И не по лествице ему лезть наперёд Вячеслава. А Изяславу вовсе нечего наперёд батьки в пекло соваться.

    Не откладывая дело, князья целовали крест и клялись стоять за Игоря Ольжича, когда ему придёт пора становиться Киевским князем. Допущенный со всеми вместе ко кресту, Иван тоже скрепился клятвой – ведь, ежели воротит ему Всеволод Звенигородский стол, окажется он навеки связанным с Киевом, надлежит служить его князю, кого бы ни выкликнула судьба. Только у Владислава Ляшского были свои мысли, но поляк не поделился ими ни с кем.

    После пира чуть ли не на другой день разъезжались князья по своим вотчинам готовиться к походу. Задержался только Игорь – Всеволод не хотел отпускать от себя брата-наследника. Ему мнился Игорь вторым Ярополком Владимиричем, верным сподвижником Мстислава Великого. Братьев-князей часто можно было видеть рядом. Игорь дневал и ночевал в княжеских палатах, и Иван, который в нетерпении забегал чуть ли не каждый день, то и дело сталкивался в горницах и переходах с ним.

    Младший Ольжич ему не нравился – было в нём что-то чужое, какая-то червоточинка. Худой, смуглолицый, длинноволосый, чертами лица Игорь Ольгович напоминал половца. Совсем другим, не половецким, был его нрав – ходил Игорь тихо, говорил мало и часто можно было его встретить в княжеской домовой церкви, где Новгород-Северский князь тихонько молился.

    В начале зимы все заговорили о большом походе. На княжеском подворье толклись бояре, в кузнях неумолчно звенели молоты – там ковали мечи, правили наконечники копий, спешно собирали новые доспехи и латали старые. Дважды перед самым Рождественским постом Всеволод Ольжич устраивал смотр боярским дружинам. Он стоял на красном крыльце, держа брата Игоря по правую руку от себя. Левая его рука тяжело опиралась на плечо старшего сына, юного Святослава. Отрок только-только пошёл в рост, над верхней губой его начал пробиваться первый пушок усов, голос стал ломаться, он старательно изображал взрослого, свысока глядя на бояр и боярских отроков.

    Иван держался чуть ниже на ступени, и сердце его замирало от предчувствия большой войны. Он успел уже присмотреться к Киеву и понимал, что если встанут только Киевская земля вместе с Новгород-Северским уделом Игоря Ольжича да Курском Святослава Ольжича, то Владимирке Галицкому придётся туго. А есть ещё рати туровские, смоленские, черниговские, волынские… А ежели Польша подсобит… Сметут они Галич, как есть сметут. И гордостью, и страхом полнилось его сердце.