Текст книги "Иван Берладник. Изгой"

Глава 2

1

    Мчались полночи, не бережа коней, опасаясь погони и позорного плена. Холмистые равнины надёжно укрыли беглецов, погоня, если и была, скоро потеряла следы, но остатки отряда долго ещё скакали вдоль берега реки по весеннему льду.

    Только когда кони начали спотыкаться и ронять с боков пену, придержали отчаянный бег. Так, в дороге и встретили утро. Яркое праздничное солнце, брызнувшее с чистого неба и высекшее искры из просевших сугробов, казалось насмешкой – на душе Ивана было черным-черно. Он ехал впереди остатков своего отряда, глядя на уши коня, и мысленно прощался со своими мечтами.

    А как хотелось въехать в Галич победителем! Привык он уже к восторженным крикам толпы, к важно шествующим боярам, к пышности княжеского дворца. Если бы удалась отчаянная вылазка, если бы смог он достать мечом Владимирку, совсем по-иному сложилась бы его судьба. Ярослав по лествичному праву должен был уступить ему старшинство. А теперь…

    За спиной молчали. Только фыркали усталые кони, да время от времени кто-то тихо вздыхал. Иван боялся обернуться, чтобы не встретить осуждающих взглядов. Думал привести дружину к победе, а куда привёл?

    Мирон поравнялся с князем. Некоторое время ехали молча, глядя под ноги коням.

    Не заметив под снегом кочки, споткнулся вороной Мирона.

    – Кони устали, княже, – негромко молвил боярич. – Вели роздых дать.

    Иван с усилием поднял голову. Не желая даже случайно поймать взгляд Мирона, окинул глазом берега реки, заросли ракитника с высокими тополями. Там, где берега пониже, в плавнях можно встретить кабанов и другого зверя. Бог весть, чьи это угодья. А, всё едино… И Иван первым свернул к группе раскидистых чёрных тополей. Спешился под деревьями, прошёл по проталине, пачкая сафьян сапог в первой, ещё не растаявшей, грязи. Справа и слева спешивались всадники, рассёдлывали коней и разбредались между деревьями, выискивая валежник.

    – Больно-то не старайтесь, – буркнул Иван, по-прежнему ни на кого не глядя. – Не ровен час…

    Но коням требовался роздых – иные вовсе еле стояли на ногах, загнанные. И это были ещё лучшие кони – всадники тех, кто был послабее, либо попали в плен, либо отстали во время ночной погони.

    Скоро под деревьями запалили костерки, и уцелевшие воины сгрудились возле них. Все молчали, выжидательно посматривая на князя, Иван Ростиславич чувствовал на себе взгляды. Он стоял в стороне, почти над самой рекой и смотрел вдаль, откуда они только что пришли. Там, за холмами, лесами и реками лежал Галич, а ещё дальше – Звенигород. Как хотелось вернуться назад! Но дорога к дому лежала через полки Владимирки Володаревича. Он ни за что не позволит сыновцу вернуться. Не даст не только Звенигорода, но и самого малого городца на рубеже Угорского хребта.

    Заскрипев снегом, подошёл Мирон.

    – Куда велишь путь держать, княже?

    – Куда? – Иван оглянулся на боярича. – Нет для нас земли в Червонной Руси! Владимирко Володарич меня и близко ни к одному городу не подпустит!

    – Русь велика. Авось где земля для нас и сыщется.

    – Сыщется, как же! В каждом городе небось свой князь иль княжев наместник сидит. Потерял я свой город, и никто мне не даст иного.

    – Великий князь даст, – вдруг молвил Мирон. – Помнишь, у него распря была со стрыем твоим? Ежели напомнить ему о давней вражде, авось добудет он тебе волости.

    – Нет, – подумав, мотнул головой Иван. – У стрыя с великим князем мир. Он выкуп уплатил, крест ему целовал. Не вступится за меня Киев.

    – А ты попытайся, княже. Авось…

    – Никшни, – повысил голос Иван. – Ишь чего удумал – князю указывать! Да кто ты таков…

    Они уже развернулись друг к другу, расправили плечи двумя задиристыми кочетами, руки почти потянулись к мечам…

    Иван опамятовал первым. Помотал головой, словно прогоняя дурман. Хорош же он князь, ежели свою неудачу на верных ему людях вымещает! Добро уже, что не бросили, что стоят у костров и ждут его слова. Правда, не знает он, что сказать.

    В первой же деревне разжились сеном и зерном для коней, людям велели варить похлёбку да забить пару свиней. Староста кланялся, сдёргивая с кудрей шапку, поедал незваных гостей глазами. Деревня, правду сказать, была небогатой – почти половина крыш крыта соломой, свиньи тощие, сено плохое, а зерна – только что до новины дотянуть. Потому Иван не велел много брать – успел решить, что должен вернуться, а каково будет ему княжить там, где его поминают худым словом. Да и не под силу деревне враз прокормить более чем полсотни здоровых мужчин с конями.

    Всё же вой повеселели. Зазвучали голоса. Кто-то уже вслух вспоминал родню, кто-то гадал о дальнейшей судьбе. По всему выходило, что надо с галицких земель уходить. Злопамятен и мнителен Владимирко Володаревич – как бы погоню не выслал.

    – Куда подадимся, княже? – осторожно вопрошал Мирон. Он да сын Хотяна Зеремеевича Степан были единственными из боярского сословия – прочие были княжьи и боярские отроки да несколько горожан-простолюдинов.

    – А куда подаваться? – Иван, запрокинув голову, следил за полётом коршуна. Хорошо птице небесной – лети себе и лети, и нет над тобой никакой силы, кроме Бога.

    – Да куда хошь. Не век же нам по лесам скитаться. Чай, и звери свой угол имеют.

    Иван с некоторым удивлением посмотрел на Мирона. Оба были ещё молоды, ни степенности, ни важности обрести не успели.

    – У дружины спрошу, – решил наконец.

    Тем же вечером, когда остановились на берегу реки, собрал Иван своих воев у костра. Люди смотрели на него выжидательно. Ростиславич кашлянул. Привык он говорить с людьми, но на боярском совете иль с вечевой ступени. А тут – как обратиться к тем, чья судьба сейчас равна его собственной?

    – Други, – наконец начал он, и кое-кто из воев удивлённо переглянулся. – Лихая нам выпала судьба. Изгнал нас Владимирко Володаревич из Галича, и назад нам хода нет. В Звенигород ворочаться тоже особой охоты нету – мнится, взят уже у меня город мой. Нет у меня в Галицкой земле угла, а отыщется ли часть где на Руси – Бог ведает. Не знаю я, куда пойду Назавтра. Вам же подле меня ни чести, ни прибытка. Посему я никого из вас держать не стану. Коли кто захочет уйти – скатертью дорога.

    Подивились на эти слова люди. Зашептались, качая головами. Кто-то лез в затылок, кто-то тихо ворчал себе под нос.

    – Лихо ты завернул, княже Иван, – покачал головой Мирон. – А только срами, да не всех. Мне, как и тебе, в Звенигород хода нет…

    – Да как же, Мирон? У тебя жена…

    – То-то и оно, – Мирон отвёл глаза. – Коль занял твой город Владимирко галицкий, то боярин Ян Мокеич у него, чаю, не в чести. Ежели я ворочусь, то Пригляде моей житья не будет. А так… авось не тронут с малыми-то детками. А там – как Бог даст.

    – И мне ворочаться неча, – подумав, согласился Степан Хотяныч. – Коли Владимирко-князь в Галич войдёт, несдобровать отцу. А мне князь и вовсе голову кабы не снёс за то, что под твоим стягом ходил.

    После того как бояричи высказались, простые воины заговорили громче.

    – Не срами, княже, – послышались голоса. – Почто гонишь? Куда нам поодиночке деваться? Как зверям, в лесах жить? Уж ежели куда идти, то всем… Куда ты, туда и мы!

    Диву давался Иван, слушая людское разноголосье. Ну, княжьим да боярским отрокам боле делать нечего – не всякий боярин в свою дружину пришлого примет, а князь и подавно. Этим либо в бега, либо оставаться на службе. А как поймают, да как прознают, что беглый – почитай, пропал. Но галичанам это на что? Впотай воротятся в Галич, отсидятся у родни и заживут прежней жизнью. Нешто будет Владимирко Володаревич за каждым охотиться? Да и поди докажи, что на рати был, когда весь Галич на стене стоял! Эти-то почто медлят? Или дружинной ратной доли хлебнули?

    Медленно, словно боясь, что подведёт рука, стащил Иван с головы подбитую соболем шапку, поклонился притихшим от такой чести дружинникам.

    – Благодарствую на добром слове, – сказал _{й с} удивлением почувствовал, как задрожал голос – Век я вашей верности не забуду. Да только не ведаю я ещё, куда идти. Снарядит за мной стрый погорю – куда хошь дотянутся его руки…

    – Дозволь слово молвить, княже, – вдруг послышался одинокий голос. Говорил боярский отрок. Был он одним из самых старших – уж в бороде первые седые волоски мелькали. – Боярин мой, Избигнев, с купцами товары свои посылает. И купцы сказывали, что на Дунае, в Берлади, вольные люди живут…

    – Слыхал я про Берлад, – кивнул Иван. – Озоруют они по Дунаю…

    – Так-то оно так, – отрок пожал плечами, глядя в землю, – а только в тех краях ни князя, ни тиунов нет.

    – Верные слова, княже, – поддакнул Мирон. – Там тебя Владимирко Галицкий не достанет.

    Иван задумался, глядя в пламя костра. Огонь глодал сучья. Сказывают, колдуны по языкам пламени могут будущее провидеть. Но он не колдун. Откуда знать, что ждёт впереди. Про Берлад молодой князь слышал – бежали туда иные люди, кто обижен на тиуна, кто на боярина, а кто просто так. Не знал лишь, примет ли его дунайская вольница. Свои у неё законы. Авось там ждёт его судьба. А если нет – что ж, Русь велика.

2

    Если ехать на юг от Галича, не промахнёшься мимо Дуная. Сперва будет Прут, после Серет, а от любой из этих рек иди вниз по течению – они тебя, как торные дороги, к Дунаю выведут. И провожатых не надо – река не соврёт, с пути не свернёт. Берлад как раз посредине, между Серетом и Прутом. Набольший город – Добруджа. Хотя это так – не город, а словно кочевье у половцев. Как те каждую зиму уходят к берегам Сурожского моря, так и местные вольные люди, которых повсюду именуют берладниками, то и дело наведываются в Добруджу. У иных там жёнки с малыми детками, иные просто так.

    В начале весны жизнь всюду как бы замирает – половцы уже почти не ходят в набеги, берегут отощавших за зиму коней, в сёлах пересчитывают жито и готовятся к пахоте. Замирает даже торговля – редко встретишь на пути купеческий обоз. Опасаются пускаться в дальний путь купцы – а вдруг как застигнет ранняя весна, и проторчишь всю распутицу где-нибудь в медвежьем углу. Лёд на реках делается серым, ломким, на мелководье уже брызжет из-подо льда нетерпеливая вода.

    Низозья Дуная уже вскрывались, и кабы стояла Добруджа на левом берегу, пришлось бы Ивану Ростиславичу ждать, пока спадут воды. Да спасибо судьбе – по дороге попался-таки им дозорный отряд – зорко живут берладники, спят вполглаза, оружия без нужды не снимают. Совсем рядом валахи [6]6
  Валахия – историческая область на юге Румынии, между Карпатами и Дунаем.


[Закрыть] да византийцы. Да летом половцы, случается, забредают. Богатый край, вольный – вот и тянут жадные руки все, кому не лень.

    Когда над широким высоким берегом Прута показался разъезд, Иван вскинул руку, останавливая своих воев, и один поскакал чужакам наперерез. Те тоже остановились, отделился всадник, выехал навстречу.

    Они остановили коней, когда те уже почти коснулись друг друга мордами. Бурый конь под берладником невысок, приземист, словно на быке ехал вой. Да и сам всадник коню под стать – плечист, высок, могуч. Ну чисто Святогор из сказки. Под полушубком простая кольчуга, шелом к луке седла прицеплен, но меч под боком, наготове.

    – Кто такие? – низким голосом вопросил берладник. – Откуда в наши края путь держите?

    – Из Галича, – мотнул головой Иван. – Изгнал меня и людей моих Владимирко Галицкий. Нет нам на Червонной Руси места.

    Берладник прищуренными глазами оглядел одёжу Ивана, смерил через его плечо остальных воев.

    – Не простые вы люди, как я погляжу, – молвил наконец.

    – Звать меня Иваном, Ростислава Володаревича Перемышленского сын, – назвался молодой князь. – Ещё зимой княжил я в Звенигороде, да согнал меня со стола Владимирко Галицкий.

    – Княжил? – протянул берладник. – Стало быть, князь?

    – Нет у меня стола…

    – Изгой, стало быть…

    Больно резануло это слово молодого князя. По «Поучению…» Мономахову изгоями назывались поповские сыны, которые грамоте не разумеют, купцы, которые разорились, закупы, из неволи выкупившиеся да князья, что своего стола лишились. Выходило, что он, князь и сын князей, считающий свою родню до самого Рюрика, приравнен отныне к бывшим холопам и прочим людям без рода-племени…

    Переменилось лицо, потемнели глаза. Берладник заметил перемену, усмехнулся в длинные полуседые усы:

    – Ничо. Перемелется, мука будет… Куда ведёшь своих людей?

    – Туда, где для нас место сыщется, – негромко откликнулся Иван. – Хоть и на Дунай, к берладникам…

    – Ишь ты, – берладник обернулся на своих, что любопытно тянули шеи, прислушиваясь к беседе. – Почитай, ты уже пришёл. Да только живём мы вольницей. Нет над нами ни князей, ни бояр, ни тиунов. Сами себе головы, сами себе закон и правда. У нас как воеводы порешат – так и будет. Не для князя тут место. Поезжай ты к своим – вы князья, сами промеж собой разбирайтесь.

    – Не вступится за меня никто, – возразил Иван. – А Владимирко Галицкий стрый мне. Повсюду достанет.

    – Хм, – с сомнением окинул его взором берладник. – Тогда тебе и впрямь деваться некуда… Коли так, провожу до Добруджи. Да только всё одно, помяни моё слово – не приживёшься ты у нас. В здешних краях многие князьями да боярами обижены, вежеству не обучены и на коленях ползать никого не заставишь.

    – Как бы мне самому на коленях стоять не пришлось, – ломая гордость, бросил Иван.

    – Мы народ вольный. Воеводой у нас не за родовитость и богатство, а за ум и силу выкликают. Сами спины ни перед кем не гнём и другим не даём… Ладно, едем. Чего попусту стоять!

    Иван обернулся к своим, подозвал ближе. Берладник тоже позвал свой отряд. Был он числом помене, но воины глядели смело, задиристо. Дескать, только скажи кто про нас худое слово – мигом на копья подымем. Но, видя, что старшой глядит мирно, никто за мечи и сулицы не хватался.

    Поехали берегом реки. Иван с берладником впереди, обе дружины поодаль, не смешиваясь. Только Мирон держался ближе к князю да из берладников выделился ражий детина такого разбойного вида, что Иван кивнул в его сторону:

    – Не беглый ли тать?

    – Тимоха? – хохотнул берладник. – То советчик мой, Тимоха-попович. Не по нутру, вишь, пришлась ему жизнь в отчем доме. Не похотел весь век молебныслужить да крестом народ осенять – бросил всё да и подался на Дунай. Силой Бог не обделил. Коня на плечах подымает. Каково? А зачнёт мечом махать – так только держись.

    – А ты сам не боярского рода будешь? – спросил Иван, сбоку оглядывая берладника. – Броня на тебе больно ладная…

    – Броню сам делал. Коваль я. С Киева пришёл. Звать Домажиром…

    Он замолчал, не сразу решившись поведать, что привело его на Дунай. Но путь был не близкий, так что слово за слово, а знал Иван о Домажире всё.

    Был когда-то Домажир первым ковалём на Подоле – с рассвета у его кузни народ толпился. Ковал Домажир колты, кольца, перстни и браслеты. Многие боярыни, не токмо купчихи и горожанки ходили в его украшениях. Купцы иной раз перстеньки заказывали, чтоб в другие города везти на продажу. А ещё делал Домажир светцы, мог разную домашнюю утварь подлатать. Но пуще всего удавались ему замки. Ни один не был похож на другой, и каждый – со своим секретом. Самые именитые бояре брали у него замки, потому как ведали доподлинно – никто не откроет, кроме самого хозяина.

    А вот поди ж ты – сыскался такой умелец. Отомкнул Домажиров замок, взломал клеть с добром. Да залез не абы куда, а к самому митрополиту в терем. Шибко осерчал византиец. И не только потому, что вспотрошили сундучок с золотом. Не любил грек, присланный из Константинополя, Руси. На словах князю Ярополку Владимиричу говорил одно, а думал Другое. Три шкуры грозился содрать с похитителя. Ключника батогами приказал пороть. Хорошо, тот вспомнил, что замок покупал у Домажира. Схватили коваля и поставили перед митрополитом – винись, мол, кому и за сколько продал секрет замка? Требовали, чтобы указал он вора и где тот прячет награбленное. А что мог сказать Домажир? Замок его работы – клеймо мастера видно. И ключ подошёл. Ничего он не сказал. Вот и присудил митрополит из кузни весь товар выгрести в уплату, а самого Домажира и семью его в холопы записать. Отпущу, мол, когданаработаешь мне столько же, сколько было похищу, но. А сколько пропало – один митрополит да ключник его ведают.

    Так бы и пропал коваль Домажир в митрополичьих холопах, да не стал он спины гнуть. Улучил день – да и ушёл на Дунай, пристал к берладникам.

    – Здесь все такие, Иван Ростиславич. Кого боярин обидел, кого тиун, а кого и князь. Жили мы, не тужили, каждый своим делом занимался. Ты высоко летал, мы пониже, а теперь все ровня.

    Иван слушал молча. Домажир был старше, он здесь жил, а доведётся ли жить тут князю? Поэтому и помалкивал.

    Напрасно тревожился молодой князь – замолвил за него слово Домажир перед прочими воеводами, приняла вольница.

    Добруджа город – не город, село – не село. Земляной вал да стены бревенчатые, в стенах ворота, а далее сплошь избы да мазанки. В них живут семейные берладники. Холостые ютятся в длинных домах, где спят на полатях и питаются от общего котла. Вот и вечевая площадь, и ступень, откуда воеводы гуторят с людьми. А боле ничего – ни куполов Божьего храма, ни богатых палат. На стенах дозоры, по улицам ходят люди – все при оружии. Среди русских лиц нет-нет, да и мелькнёт скуластый торк [7]7
  Торки – тюркское кочевое племя. С середины XI в. – в южно-русских степях. Совершали набеги на Русь и Византию.


[Закрыть] или берендей [8]8
  Берендеи – тюркское кочевое племя в южно-русских степях в XI-XII вв.


[Закрыть], смуглолицый грек или болгарин. Люди не сидели на месте – одни приходили, другие садились на коней и пускались в дальнюю дорогу. Те, у кого не было своего дома» недолго задерживались за городскими стенами. берладники вообще не любили сидеть на одном месте – известно, волка ноги кормят. А берладники – те же волки, только двуногие.

    Но пока охоты, как и у зверей, не было никакой.

    Ждали конца весны.

    Разместив своих людей в длинных домах, жил Иван у Домажира в курене. Дом у берладского воеводы был большой, а народа мало – сам коваль, дочь да вдовая сноха с дитём. Сын-надёжа прошлой зимой сложил буйную голову, обороняя Берлад от половцев. Жена его ещё в первую зиму померла. Мирон да Степан оставались пока при молодом князе.

    Вольно жил Берлад. Стекались сюда люди почитай, со всей Руси – и с Киева, и из Чернигова, и с Волыни, и с Переяславля. Одни тут пару лет прожили, другие успели детей народить и состариться. Всех приводило сюда своё. Вскорости перестал Иван Ростиславич выделяться из народа. Шапки перед ним никто не ломал, на коленях не ползал, а если и узнавали, что князь, то лишь головами качали – дескать, эва, какую птицу к нам занесло!

    Каждый жил тут сам по себе, но вместе ждали знака от воевод, чтобы вскочить на коня и пуститься в дорогу. Послушать иных – так они и с половцами ратились, и с болгарами, и с валахами, и с византийцами, да и со своими, русичами, перевидаться пришлось.

    Особенно охочь был до баек Тимоха-попович. Ростом и силой парня Бог не обидел, а голос дал тихий и напевный – такому не с амвона вещать, а старины У костра сказывать. Вот и тешил Ивана Тимоха сказами о местном житьё-бытьё.

    – Не тяжко тебе, – как-то спросил Ростиславич, – поповскому-то сыну? Народа много, а храма Божьего нет.

    Что верно, то верно – уж сколько дён прожил Иван в Добрудже, а куполов с крестами так и не приметил.

    – А чего? – похлопал ресницами Тимоха. – Самому мне поповское житьё поперёк горла встало, а как захочу помолиться, так выйду к речке, посижу под тополем, погляжу на небо. Господь – он везде, ему и не токмо в храме молиться можно.

    – А остальные как же? Без Бога-то?

    – А как-нибудь. Я в чужую душу не лезу.

    Послушав совета, Иван, когда захотелось ему самому помолиться, вышел к берегу реки и побрёл вдоль обрыва, выбирая уединённое место.

    В зарослях ракитника торчал одинокий тополь. Под его корнями виднелась чёрная крыша полуземляной избушки. Рядышком на бревне сидел согбенный старик. Долгая борода лежала на коленях, морщинистые руки стискивали посох. Он покосился на подошедшего, но виду не показал – милостиво кивнул на бревно, приглашая сесть.

    – Чего ж не в городе живёшь, дедушко? – нарушил молчание Иван.

    – А чего мне в городе-то делать? – вздохнул старик. – Мы с Подвинья, из-под самого Полоцка утекли. Жили себе в деревеньке нашей, за лесами и болотами. Не знали над собой ни князя, ни боярина, покуда не наведался в наши края боярин из Полоцка. Чудом прознал он про нашу деревеньку и захотел прирезать к своим угодьям. Поставили его тиуны знамёна, а к нам привезли попа – чтоб крестить в новую веру…

    – Так вы что же, язычниками были? – глянул в лицо старичины Иван.

    – Погаными нас тот поп называл, – нахмурился дед. – А мы веру отцову и дедову крепко блюли. Наши пращуры из-под Полоцка утекли, когда ещё при Изяславе, деде Всеслава Чародея, стали наших богов в Полоту кидать. Думали, в чащах спасём веру отцову, до нас добрались… Да-а… Зачали было боярские отроки по наущению попа наших богов в болото кидать, а мой сын, Крутом его звали, с другими вместе бросился их отстаивать. Крепко сшиблись они тогда с отроками. Моего сынка и иных других похватали. Поп и стал их стращать – дескать, в ад попадёте, коли с идолами знаться будете. А Крут-то мой и ответь – лучше с родными богами в огне гореть, чем с чужими в раю жить… Вот и повелел поп сынка моего живьём спалить. Отогнали нас в сторонку, богов наших утвердили, промеж них Крута, хворостом обложили и запалили с четырёх концов, – старичина всхлипнул и отёр слезу дрожащим пальцем. – Муку принял мой сынок, а от своих родных богов не отрёкся… И ещё трое наших парубков с ним вместе. Верю – ныне они в Перуновой дружине первые… А мы сюда подались. Сперва-то, правда, хотели к Литве уходить, да у них обычай иной. Помыкались мы, да тут и осели. Старуха моя в дороге померла, осталась одна доченька. Тут уже двадцать годов живём. У меня уж внук старший отрок – тоже Крутом звать.

    – Как же ты один здесь живёшь? – Иван обернулся на низенькую, вросшую в землю избушку, крыша которой поросла мхом и травой.

    – А живу – не жалуюсь, Стрибогу молюсь да Велесу. Только недолго мне жить осталось. Скоро в домовину ложиться.

    – Там встретишься со своим сыном, – неловко попытался утешить Иван.

    – Нет, – твёрдо покачал головой старичина. – Сынок мой принял смерть воина. Могила его в огне, и призвал его Перун на небеса. А мне судьба идти в подземный мир, к Велесу, богатства его стеречь. Там уж старуха моя. С нею и свидимся.

    Дед замолчал, и Иван замолчал тоже, сидя рядом на бревне и глядя на вздувшуюся реку. Весна начиналась бурная, и, чем теплее становилось вокруг, тем слабее была боль в душе молодого князя. Молодость – она тем и хороша, что не умеет долго печалиться. Совсем прижился Иван в Берладе и уже хотел только одного – показать этим вольным людям свою удаль в бою.

3

    Весна в Берладе – нерадостное время. Ни пешему, ни конному дороги нет. Не пашут, не сеют берладники – живут тем, что в лесу добудут, в реке выловят да на копье возьмут. А весной, когда дороги развезло, а на реках ломается лёд, торговые людишки по домам сидят – никакого прибытка. Да и в набег не уйдёшь – у большинства кони, как половецкие – всю зиму на одной траве живут. Отощали, ослабли, а какой ты в степи вояка без доброго коня? Вот и сидели люди по домам, ждали у моря погоды.

    А как всё зазеленело, так и ожила сонная Добруджа. По улочкам скакали верховые, в каждом доме проверяли сбрую, осматривали доспехи и оружие – у кого какие были. На торгу у вечевой ступени, где обменивали рыбу на плетёные короба, а кожаные чоботы на меха, что ни день, слышался нетерпеливый говор. Когда проходил по торжищу кто-нибудь из воевод, ему вслед кричали, звали в походы.

    Ещё не распустились до конца листья на ивах и тополях, Домажир как-то сказал Ивану:

    – Будя баклуши-то бить. Подымай своих людей, Ростиславич, да снаряжайтесь в поход. Пройдёмся по Дунаю, посмотрим на торговые лодьи.

    – Почто на Дунай? – удивился Иван. – Нешто иной земли мало? Валахи, болгары тож…

    – Не тебе решать, – оборвал его кузнец. – Я вольный воевода, а ты покамест сопля и не тебе поперёк старшим молвить!

    – Я князь, – вскипел было Иван.

    – Нешто Берлад твоё княжество? – прищурился Домажир. – Мы на вече тебя не кликали, главой над собой не ставили. Хочешь, чтоб к слову твоему прислушивались – покажи сперва, каков ты есть. А то орать-то вы все, молодые, горазды, а как до дела – так в кусты!… Со мной пойдёшь – и весь сказ. А не любо – берладская земля никого насильно не держит.

    Иван замолчал, проглатывая обиду. Вот она, доля изгоя! Живи, где приют дали и радуйся, что не гонят за порог, как старого беззубого пса. А впрямь, разве худо ему тут жилось? Хлебом-солью делились, место под крышей нашли, люди его тоже сыты и обогреты. Чего жаловаться? Только и остаётся, что хозяевам за добро отплатить верной службой. А там, глядишь, по-иному всё обернётся.

    – Любо, воевода, – только и сказал. – Когда в поход?

    – Охолонь, – Домажир ударил его по плечу. – Успеется!

    Вышли через несколько дней, когда вся дружина Домажира была готова. За зиму у многих Ивановых дружинников нашлись тут приятели, так что княжеские вой сразу смешались с простыми берладниками – иных и по кольчуге не отличишь. Собрались как половцы – вели в поводу сменных коней, на которых навьючили дорожный припас, кошмы для сна и оружие. Обоза не было – съестное тоже везли с собой.