Текст книги "Фишка (СИ)"

Автор книги: Галина Голубина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

    Народу в электричке в этот раз было много, и Насте пришлось поискать вагон, где было свободнее. Ехали в основном туристы с распухшими рюкзаками, яркими палатками, гитарами и закопченными котелками. Настя повесила сумку с гостинцами, села у окна и сразу же уткнулась в книгу.

    Вообще-то она любила смотреть в окно на мелькавшие мимо дома, высокое небо, уходящие вдаль земные просторы, но тогда, случалось, кто-нибудь обращался к ней, а она, сидя спиной к говорившему и не видя его, не сразу отвечала, и всегда выходила неловкость. Книга в таких случаях была настоящим спасением: Настю тревожили крайне редко, а если кто и пытался заговорить с ней, но не получал ответа, то приписывал это тому, что девушка увлеклась чтением.

    Читать Настя и вправду любила. Книги уводили ее в прекрасный мир вымышленных героев, где ей были рады, ждали ее и делились с ней своими радостями и тревогами. После работы Настя обычно никуда не ходила и почти все вечера отдавала чтению, погружаясь в атмосферу то утешающих и успокаивающих, то возбуждающих и вызывающих сладкие мечты событий.

    Настя так увлеклась, что не заметила, как электричка подъехала к ее станции. Она поспешно сняла с крючка свою сумку, положила туда книгу и прошла в тамбур.

    И тут она увидела его. Она его сразу узнала, хотя в жизни никогда не встречала, только видела во сне. Это был рослый, крепкий, загорелый парень с красивыми темными глазами и вызывающей улыбкой. За его плечами висел рюкзак, в руках он держал гитару. Его спутники – чем-то неуловимо похожий на него паренек и две тоненькие девушки – что-то оживленно ему рассказывали, но они говорили слишком быстро, и Настя не смогла понять ни одного слова. Она, как зачарованная, смотрела прямо в глаза незнакомца, не в состоянии даже пошевелиться. Сознавала, что ведет себя глупо, но никак не могла выйти из этого оцепенения.

    К счастью, электричка остановилась, и веселая компания стала выходить.  Настя почему-то обрадовалась, что им по пути – дорога-то от станции к озеру, куда, по-видимому, и направлялись туристы, была одна и проходила мимо деревни, где жил отец Насти. Она не стала обгонять своих попутчиков, пропустила их вперед и пошла сзади, однако потом поняла, что так продолжаться не может, потому что ее напряженный настойчивый взгляд был уже замечен, на нее время от времени оглядывались и особенно девушки.  Настя решила отстать, свернула с дороги в лес и, отчасти по привычке, отчасти чтобы успокоиться, стала собирать цветы. Она медленно брела между деревьями, наклоняясь то за цветком, а то и за мелькнувшей в траве красной ягодкой, однако мысли ее были заняты странной встречей с человеком из тревожных сновидений.

    Дорога, наконец, вышла из лесу и потянулась по лугу. Уже видна была и верхушка того самого дуба. Правда, после рокового удара молнии половина дерева отмерла, но другая его часть каким-то чудом уцелела и каждую весну покрывалась нежной молодой зеленью, а осенью на землю с глухим стуком падали крупные крепкие желуди.

    Направляясь к дереву, Настя увидела, что под ним расположилась встретившаяся ей в электричке группа туристов, но было еще слишком далеко, чтобы понять, собираются ли туристы уходить или только сейчас присели немного передохнуть в тени. Она замедлила шаг и не знала, как теперь поступить – не могла она пройти мимо дуба, не оставив свой букетик у его корней, не прижавшись щекой к грубой, как бы покрытой глубокими морщинами, коре, но и подойти к дереву не осмеливалась.

    Между тем расстояние сокращалось. Уже можно было различить силуэты людей. Настя напряженно всматривалась в них, поневоле отыскивая того, кто занимал сейчас ее мысли, и, конечно, без труда нашла его. Парень стоял под деревом и, прикрыв глаза ладонью, смотрел вверх. Настя невольно залюбовалась его статной фигурой с длинными прямыми ногами. Но вдруг, высоко подпрыгнув, он схватил нижнюю ветку дуба и стал сильно ее раскачивать, похоже, пытаясь отломить. Пушистая зеленая ветка покорно склонялась под безжалостными руками, но потом внезапно вырывалась и упруго взмывала вверх, теряя измятые листья. Однако незнакомец, войдя в азарт, не оставлял своих попыток. Вновь и вновь подпрыгивал он, хватаясь за ветку.

    Если бы самой Насте вдруг стали выкручивать руки, то, наверное, она не чувствовала бы той боли, которая сдавила ей грудь при виде этой картины.

    «Да что же это? Зачем? Что он делает?» – пронеслось в ее голове. Не помня себя, Настя с громким криком стремительно понеслась к дубу и с разбега вцепилась в парня, не давая ему прыгать. Но тот, не сразу сообразив, что происходит, пытался вырваться, чтобы продолжить свое занятие. Настя же не отступала. Нелепо изогнувшись и шумно пыхтя, она цепко держала его за одежду, не пуская к дереву. Парень оглянулся. Увидев Настю, он удивленно рассмеялся и снова подпрыгнул вверх.

  – Не смей, – закричала Настя, – не смей, уходи! – Она забарабанила ему в спину кулаками.

    С перекошенным от злобы лицом, с покрасневшими вдруг глазами парень обернулся к Насте и стал что-то выкрикивать, широко размахивая руками. Его лицо с презрительно шевелящимися губами было совсем близко, но Настя не понимала, что он говорит. И тут сильный, тяжелый и жгучий удар по щеке свалил ее на землю. Горячая удушающая волна прокатилась по ее телу, а в уши ворвался громоподобный шум. Настя обхватила голову руками, зажав уши и закрыв глаза, и не двигалась. А когда осторожно сдвинула ладони, то вдруг услышала шелест травы, пение птиц, заливистый лай какой-то невидимой собачонки, гудок далекой электрички... Это было, как музыка. Наверное, так и звучит музыка жизни...

    Настя сидела на истоптанной траве и плакала, не замечая ни раскиданных цветов, ни рассыпавшихся бубликов, ни своих трусливо убегающих обидчиков.

                                                   «УЗНИК»

    Торжественно-радостный перезвон огромных башенных часов взмыл ввысь вслед за напуганными этим звуками птицами, завис на мгновенье над площадью и раскатистым фейерверком осыпался на город. А вдогонку уже неслись первые гулкие удары.

    – Раз, два, три,... – хором считают дети, играющие на площади.

    – ...Четыре, пять, шесть... – озабоченно хмурит брови домохозяйка, выходя из магазина.

    – ...Семь, восемь... – сверяет свои часы с городскими спешащий по делам служащий.

    – ...Девять, десять, одиннадцать... – шепчет молоденькая продавщица и тихонько вздыхает – до вечера еще далеко.

    Каждый раз звуки эти, долетавшие до тюрьмы, будоражили ее обитателей.  Одни слушали их с тоской и болью, другие – с надеждой и ожиданием, третьи – с отчаянием и ненавистью.

    Но был здесь человек, который всегда оставался равнодушным к этому пульсу городской жизни. Он не вел счет ни дням, ни годам. Зачем? Пожизненное заключение не давало ему никакой надежды на свободу. Да он как будто и не помышлял о ней. Пил, ел, спал, дышал – вот  все, что составляло его существование. Часами мог лежать на узкой тюремной лежанке, бездумно уставившись в потолок остекленевшими глазами. Никогда не заговаривал с надзирателями, ничего не просил и не требовал, был всегда тих и безразлично спокоен. И глядя на его маленькую тщедушную фигурку, на простодушное бледное лицо с бесцветными глазами и белесыми ресницами, можно было только теряться в догадках о том преступлении, за которое так страшно был наказан этот неприметный человечек.

    Время шло, облетал ароматный цвет садов, гнули ветки к земле тяжелые спелые плоды, окутывало золото опавшей листвы пушистое снежное покрывало, вновь набухали почки под весенним солнцем, и все это было где-то там, в другой, яркой, далекой и забытой жизни. Весь мир заключенного сузился до пределов крохотной, душной, полутемной камеры, где не было ни дня, ни ночи, а текло одно безликое и протяжное Время.

    Но как-то среди дневной дремы почудился узнику еле слышный перезвон. Он был очень тихий, но настойчивый и вносил в душу какую-то непонятную сумятицу. Узник долго лежал, затаив дыхание и прислушиваясь к странным звукам, пока, наконец, не понял, что это просто весенняя капель. Ему вдруг стало отчего-то тревожно и тоскливо. Это было необычно, непонятно и как-то пугало. Он сел, свесив босые ноги и крепко охватив голову руками, пытаясь унять неожиданно взявшийся откуда-то озноб, но это не помогло. Тогда он быстрыми нервными шагами заходил по камере – казалось, так легче справиться с внезапно охватившим его волнением, но неожиданно заметил на грязных стенах и закопченном потолке солнечные зайчики и ощутил такой горячий толчок в груди, что поневоле снова сел.

    Этот день навеки поселил в нем беспокойство и тоску. Звонкая весенняя капель словно пробудила узника от долгой спячки. Он напряженно вслушивался во все долетавшие до него звуки и даже стал внимательно присматриваться к людям, которые по долгу службы посещали его камеру. Он заметил, что они разного возраста, очень непохожие друг на друга, да и запах у каждого был свой: от одного пахло крепким трубочным табаком, от другого мятными жвачками, а третий, самый молодой, всегда был надушен одеколоном, резкий запах которого надолго оставался в камере.

    Весна в том году выдалась особенно скоротечной, бурной. Рыхлые бело-голубые сугробы вдруг почернели под ослепительным солнцем, съежились, опали и, как по волшебству, растеклись веселыми быстрыми ручейками.

    Но талая вода скоро сошла, не было больше солнечных бликов, не звенела капель, а беспокойство заключенного не проходило. Однажды, машинально поглощая ложку за ложкой тюремную похлебку, он вдруг выловил из миски перышко зеленого лука. Узник долго рассматривал его и вдруг беззвучно заплакал.

    С тех пор всякий раз, как ему приносили еду, он осторожно и с подозрительностью разглядывал ее прежде, чем начать есть, но часто и вовсе отказывался от пищи и подолгу лежал на спине, о чем-то напряженно думая и, видимо, вспоминая.

    А в городе уже вовсю кипела сирень, цвели сады, и воздух дрожал от жужжания пчел. И чудилось, что аромат этот проникает сквозь толщу старых стен, лишая обитателей тюрьмы покоя и сна.

    Ночи заключенного стали так же тягостны, как и дни. Иногда ему удавалось впасть в тяжелое глухое забытье, но вскоре начинало казаться, что он падает вниз и долго летит в кромешной тьме. Он вздрагивал и просыпался, а потом уже никак не мог заснуть, перебирая мрачные мысли.

    В одну из таких ночей услышал узник странный шорох в углу камеры. От испуга он резко вскочил и увидел смутно белеющую в темноте фигуру женщины. Она стояла, прислонившись спиной к стене, и не шевелилась. Узник жадно всматривался в знакомые черты.

    – Это ты? – выдохнул он. – Ты жива? Как ты сюда прошла?

    – Ты хотел меня видеть? – шепотом спросила женщина. – Вот я здесь.

    – Почему ты говоришь шепотом? А, тебе, наверное, больно? – тоже вдруг зашептал он, не сводя взгляда с сине-черных пятен на ее шее. – Да, да, я хотел тебя видеть, но никак не думал, что это возможно, – продолжал он, пытаясь дотронуться до едва различимой в сумраке руки.

    Женщина слегка отодвинулась от него.

    – Зачем я была тебе нужна? Ты что-то хочешь сказать мне? – все так же тихо спросила она.

    – Да, да, я много думал, долго, – лихорадочно заговорил узник. – Я все понял. Я не имел права. Жизнь – это святое. Это все, что у нас есть. Я тоже хочу жить. Я боюсь смерти. Я понял самое главное. Что бы ни случилось, я не имел права... Нет ни у кого такого права – отнять у другого его жизнь, оборвать ее. Скажи мне, ты простила? Простила меня? Куда же ты? Постой! Где ты? Я не вижу тебя!

    Дверь камеры загремела, и вошел привлеченный шумом надзиратель. Он наклонился над спящим узником, прислушиваясь к его неровному дыханию, а затем, подозрительно озираясь, вышел.

    А крики из камеры заключенного стали повторяться каждую ночь, и постепенно к ним привыкли, как привыкли и к тому, что узник почти перестал есть, все время лежал, бессвязно бормоча что-то про себя, и однажды утром тюремный врач, которого привел толстый, добродушный, пропахший табаком надзиратель, увидел перед собой исхудавшего и ослабевшего человека с заострившимися чертами бескровного лица. Узник пытался что-то сказать.  Привычным движением нащупывая пульс, врач наклонился к нему и услышал:

    – Она простила меня, простила, пожалела... А я вот ее не пожалел...

    Голова его поникла, и врач ощутил, что тонкая ниточка жизни, бившаяся в его руке, оборвалась.

                                                 «ВОЗВРАЩЕНИЕ»

    Я никогда не был любителем так называемых курортных романов, хотя наслышан о них предостаточно. Возможно, дело было в том, что на отдых в самой ранней юности мы начали ездить большими дружными  группами, в среду которых посторонних вводить было нежелательно. А потом эти наши группы постепенно стали распадаться на пары, и как-то так незаметно получилось, что бесхозными оказались трое: я, Пашка и Антон. Раза три мы так и ездили отдыхать втроем и прекрасно проводили время, без разногласий, нескучно и к тому же в единодушном убеждении, что отдых должен быть полноценным, от всего, в том числе и от женщин.

    Но в то лето я отправился на юг один. И вовсе не потому, что оказался самым стойким холостяком. Просто на этот раз никак не совпадало время наших отпусков. В надежде на то, что этот вопрос все-таки удастся как-то решить, я дотянул до последнего, а потому посчитал самым разумным воспользоваться горящей путевкой и в результате попал пусть не в самый известный, но все же в очень милый и уютный санаторий с отличным доброжелательным персоналом и не слишком шумными отдыхающими.

    И вот надо же было так случиться, что в самый первый день я увидел ее.  Сначала был какой-то толчок, как будто я встретил давнюю знакомую, но не могу вспомнить, кто это и как ее зовут, просто захотелось оглянуться вслед. А вскоре мне уже приходилось бороться  с желанием находиться рядом с ней или хотя бы где-нибудь поблизости. Захотелось познакомиться, но... Первейшая трудность заключалась в том, что эта женщина почти не бывала одна. С ней всегда находилась очень подвижная, а порой даже бурная, то ли сестра, то ли подруга.

    Пока я размышлял, как бы найти такой предлог, чтобы мое знакомство с ней получилось вполне естественным, подвернулся очень удобный случай.

    Надо сказать, санаторий, в котором мы отдыхали, затерялся среди огромных совхозных абрикосовых садов. Он был небольшим, уютным, но находился довольно далеко от моря. Однако для отдыхающих организовывались регулярные поездки к морю на автобусе, и каждая такая экскурсия всегда вызывала веселое оживление. Для меня же это был прекрасный шанс в располагавшей к тому обстановке завязать долгожданное знакомство.

    Как я и думал, безмерно общительная подруга предмета моего внимания первой влетела в автобус, увлекая за собой толпу успевших подружиться с ней отпускников. Та, которая меня интересовала, естественно, поспешила за ней. Я проявил немного расторопности и оказался рядом со своей мечтой. Теперь уже просто по этикету полагалось представиться друг другу, что мы и сделали.

    Мою попутчицу звали Варенькой. Она оказалась полной противоположностью своей подруги – сентиментальная, задумчивая, порой серьезная, с тихим низким голосом и плавными неторопливыми движениями. Всю дорогу она то и дело с беспокойством оглядывалась на заднее сиденье автобуса, где, отчаянно размахивая веточкой кипариса, ее неугомонная подруга Вероника дирижировала разноголосым хором отдыхающих, бойко исполнявших один за другим куплеты какой-то смешной песенки.

    Я уже понимал, что рассчитывать на полное внимание Вареньки не приходится и, не удержавшись, спросил:

    – Простите меня за любопытство, но я заметил, что вы все время опекаете свою подругу, ни на шаг не отпускаете ее от себя, хотя она производит впечатление сильной и самостоятельной натуры. И вы с ней такие разные. Если не секрет, как вы с ней подружились?

    Варенька стрельнула в меня быстрым внимательным взглядом и пожала плечами.

    – Веронику я знаю давно. Мы с ней жили в одном дворе и вместе пели в школьном хоре. А вот ей потом пришлось со мной знакомиться заново.

    – Неужели такая серьезная ссора?

    – Нет, что вы. Это довольно трагическая история. –  Варенька опять с тревогой оглянулась назад и, придвинувшись ко мне поближе, заговорила чуть тише. –  Вероника раньше была другой, совсем другой. Правда, такая же увлекающаяся, но гораздо спокойнее. Не было в ней раньше этой порывистости, а уж безудержного веселья, вот так, как сейчас... – Варенька махнула рукой и поморгала ресницами, сдерживая подкатывающие слезы. – Когда мы заканчивали учебу в институте, Вероника вышла замуж. Они очень любили друг друга. А уж после рождения Максимки и вовсе друг в друге души не чаяли. Я часто им тихонько завидовала. По-хорошему, конечно. Радовалась за них. Дружили мы крепко. Они все любили меня, и Максимка их тоже. Когда совсем маленький был, просто не сходил с моих рук. А когда у них появилась дача, мы почти всегда туда ездили вместе, особенно когда Максимка стал часто болеть. Ему тогда уже пять лет было. Нам всегда так нравилось там – свежий воздух, покой... Но так получилось, что именно в тот день я поехать с ними не могла. Случай ли, судьба ли, как хотите, назовите. Дорога эта через лес проходит, не очень оживленная, только дачники да случайные туристы. Обнаружили их часа через два после аварии. Вероника была без сознания, а ее мужу и Максимке помочь было уже невозможно. Страшная картина... – Варенька поежилась. – Разбитая машина, искалеченные люди, кровь – и музыка из приемника на весь лес... Сознание вернулось к Веронике на третьи сутки. Я дежурила у нее. Ей сначала ничего не говорили, но она все поняла сама. Лежала прямая, как столб, только слезы все текли и текли. Потом уснула. Спала, не просыпаясь, больше десяти суток. Врачи сказали, что это летаргический сон. Я так тревожилась за нее, ждала, когда она проснется, но в то же время и боялась этого. Как оказалось, не зря. Когда Вероника проснулась, обнаружилось, что она все забыла. Она ничего не помнила, совсем ничего. Не могла вспомнить даже своего имени, не говоря уже о том, что с ней случилось. Вот тогда ей и пришлось знакомиться со мной заново. Когда она окрепла, мы ездили с ней на дачу по той самой дороге, но и это ничего не дало – она и там ничего не смогла вспомнить. Только когда увидела фотографию Максимки, долго смотрела на нее, хмурила брови, как бы стараясь что-то понять, но потом равнодушно отложила ее в сторону. С первого дня после своего пробуждения она вот такая, как сейчас. Врачи тогда только руками разводили: либо такой она будет всю свою дальнейшую жизнь, либо память все же вернется. А я все время ужасно боюсь: что будет, если она все же вспомнит? Вы верно подметили, я даже на минуту боюсь оставлять ее одну, хотя это не всегда легко для меня. Вот вы даже представить не можете, с каким трудом мне удалось взять отпуск именно в это время, чтобы поехать с ней сюда.

    И Варя снова с тревогой обернулась назад. Вероника, все так же энергично дирижируя, весело подмигнула ей.

    Солоноватый запах моря, залетающий с легким шаловливым ветерком в салон автобуса, мы почувствовали задолго до того, как увидели это зеленовато-голубое пространство, над которым с пронзительными криками носились суетливые чайки.

    Наш водитель всегда привозил экскурсантов на одно и то же место. Это был довольно приличный, хотя и небольшой, пляж, обрамленный полукружьем не слишком высоких скал, живописное нагромождение которых в целом придавало этому пейзажу ощущение таинственности и какой-то неясной тревоги даже при ярком солнечном свете.

    Высыпавшие из автобуса отдыхающие оживленно устраивались на пляже: кто-то натягивал тенты, надувал матрасы, кто-то, едва успев раздеться, уже плыл в море, а неутомимая молодежь затеяла игру в волейбол.

    Посвежевшая от прохладной морской воды Варенька блаженно подставляла лицо с наклеенной на нос бумажкой жаркому южному солнцу.

    – А ведь до аварии Вероника не то что нырять, даже плавать боялась, – сказала она вдруг, наблюдая за подругой, которая вновь и вновь прыгала в воду с небольшого утеса, выступающего в море, и каждый раз перед прыжком приветливо махала нам рукой.

    К полудню солнце стало палить уже нещадно. Мы с Варенькой перебрались под тент. Да и многие последовали нашему примеру. Те, кто постарше, достали карты. Молодежь оставила волейбол и не вылезала из воды. Даже Вероника, приходя в себя после многочисленных прыжков в воду, отдыхала на своем утесе. Дивная тишина наступила во всем мире. Куда-то исчезли и чайки, унеся с собой свои надоедливые крики.

    Кто-то из отдыхающих, не желавший тишины, включил приемник. «Маяк» передавал концерт по заявкам радиослушателей, которые, очевидно, были любителями исключительно классической музыки. Мы прослушали арию мельника, «Вальс цветов» из «Щелкунчика», арию Снегурочки, что нас особенно развеселило в такую жару, и что-то из Моцарта. Но вот некий Сидорчук из Днепропетровска захотел услышать «Мелодию» Глюка. Нежные звуки флейты, сливаясь с шепотом моря, казались волшебными. Я украдкой любовался очаровательным профилем Вареньки, но она не замечала моего взгляда, наблюдая за Вероникой с постепенно возрастающей тревогой. Вскоре ее беспокойство передалось и мне. Теперь уже и я, не отрываясь, смотрел в сторону утеса.

    Там, наверху, вскочив на ноги и судорожно прижимая руки к груди, стояла испуганная Вероника. Вся ее поза выражала невыносимое страдание. Варя стремительно вскочила и побежала к утесу, крича на бегу:

    – Ника, милая, что с тобой? Спускайся скорее! Я здесь! Я с тобой!

    Но подруга не слышала ее. Она металась по крохотной площадке утеса, выкрикивая непонятные слова, смешанные с рыданиями. Подбежав к утесу вслед за Варей, я смог различить только «тормоз» и «Максимка»...

    Мы с Варенькой потом часто вспоминали этот день. Она считает, что все дело в той «Мелодии» Глюка. Это она окончательно разбудила Веронику. Наверное, именно ее передавали по радио в тот момент, когда произошло несчастье. Но спросить это у Вероники никто из нас никогда не решится. Даже ее любимчик – наш Андрейка, который называет ее «другая мамочка», и которому она многое позволяет.

                            « В  ПОРЯДКЕ  ЭКСПЕРИМЕНТА»

    Лениво подкатываясь к берегу, морские барашки нежно поглаживали ноги двух сидевших у самой кромки воды женщин. Обе они были одинаково загорелыми, головы их украшали одинаково сплетенные из соломки шляпы с широкими полями, да и по годам они выглядели ровесницами, находясь в том самом возрасте, который деликатно принято называть элегантным.

    Обе женщины приехали из Москвы, но до этой встречи на юге знакомы не были.

    Теперь же, когда срок их отдыха подходил к концу, а загар стал предельно шоколадным, когда разговоры о Москве возникали все чаще, а о личной жизни все откровеннее, они были уже почти подругами. И сейчас, сидя на неудобной колкой гальке и болтая в воде ногами, они поверяли друг другу свои сердечные тайны.

    – Нет, Тамарочка, я оказалась не такой везучей, как ты. Правда, я тоже была когда-то замужем, но теперь мне уже кажется, что это было в каком-то далеком сне. Хотя его карие глаза и мягкий взгляд помню до сих пор.

    – Зачем же тогда надо было расставаться?

    – Не знаю. Наверное, слишком несхожими были наши характеры. А, может, по молодости не дали себе труда понять друг друга, притереться, так сказать.

     – Что ж, Аня, бывает. Сплошь и рядом бывает. Ну, а потом? Так никто и не встретился больше?

    – Как не встретился? Попадались, всякие были, но замуж выходить я уже не решалась. Помню, был у меня один, бухгалтер. Мы с ним в метро познакомились. Так получилось, что ездили на работу в одно и то же время, да еще и в одном и том же вагоне. Тихий такой, ласковый, во всем со мной соглашался.

    – Вот и хорошо, чего тебе еще надо было?

    – А мне хотелось, чтобы хоть раз вспылил, возразил мне, пытался настоять на своем. Так нет, все ему ладно, все головой кивает. Начнешь его ругать, спорить с ним, пытаться его расшевелить, а он отмолчится, пока не устану, пока весь мой пыл не пройдет. Прогнала его, не выдержала. Так он и ушел – тихо и молчаливо, будто спал на ходу. А я из-за него работу поменяла, чтобы этой дорогой больше не ездить.

    – Так никогда и не виделись с ним?

    – Нет, не встретились. А тут другая страсть. Мой начальник на новой работе оказался холостяком. Интересный такой мужчина. Наши все от него без ума были, даже замужние. Ну, понятно, я тоже не была исключением. И закрутилось – портниха, парикмахер, косметический кабинет, маникюры, педикюры – что только ни делала. Сама себя перестала узнавать. Иду мимо зеркала, брошу привычный взгляд и прямо вздрагиваю от неожиданности. А он хоть бы что.

    – Бывают же такие непробиваемые!

    – Да нет, пробиваемый. Но как, думаешь, мне удалось его охмурить?

    – Даже представить себе не могу.

    – Как-то напутали что-то в чертежах, и пришлось две недели без выходных сидеть и корпеть над бумагами. Какой там маникюр-педикюр! Я причесываться и то не успевала. Задерживалась дольше всех – я ведь без семьи, а другим надо домой бежать, муж, дети ждут. Вот сделали мы все, исправили.  Начальник этот нам всем руки пожал, спасибо сказал, а мою руку задержал в своей и пригласил поужинать вместе. В ресторан, конечно. Поужинали. Раз, другой, а потом уж дома стали ужинать. Да только недолго.

    – Неужели и с этим?..

    – Да еще как скоро! Это оказался не человек, а какой-то фанат производительного труда. Веришь, ему не нужны были все эти наши ухищрения – локоны, стрижки, помада, тени, приталенный силуэт... Вот если вкалываешь целый день, как отбойный молоток, то ты человек, тебя и полюбить можно. А просидишь на работе от и до, не горишь до дыму, то все, ты рядовой, безликий, неинтересный служака, серость. Бывало, за весь день не улыбнется ни разу.  Сбежала я и от него самого, и из-под его подчинения. Ну, скажи, неужели я такая разборчивая?

    – Что ты, Анечка, я бы тоже так не смогла.

    – То-то и оно. Ну а потом повстречался мне просто замечательный человек. Добрый, внимательный. С ним я дольше всех прожила – почти три года. Но...

    – Разошлись? – всплеснула руками Тамара.

    – Да, ничего не поделаешь. Всем был хорош, пока на него не находило.

    – Как это – находило?

    – Ну, запои его. По целым дням пил, даже на работу не являлся. Потом отпускало его, и снова ласковый и замечательный. Ладно, я терпела, нравился он мне... Хороший, славный человек был бы, если бы не это. И уговаривала, и ругала, и плакала... Сам, говорит, все понимаю, а поделать с собой ничего не могу. Терпела, терпела, пока он под парами руку на меня не поднял.

    – Ну, это уж слишком.

    – Вот-вот, я тоже так посчитала. Решила: раз уж начал, то так будет всегда.  Подумала, подумала, да и отпустила на все четыре стороны. А ведь так жалко его было. Вот потому все одна и одна. Так до сих пор и живу.

    – А где же муж? Ну, тот, первый?

    – Не знаю, ни разу не виделись больше. Да у него теперь уж наверняка дети взрослые. Если уж откровенно, любила я его, да и замуж по любви выходила.  Но... Может, и вправду, не подходили мы друг другу? Почти каждый день ссорились и все из-за каких-то пустяков. Но это я теперь понимаю, что из-за пустяков. Да, жаль...

    Приятельницы замолчали, наблюдая за скользившим по воде маленьким юрким катерком и думая каждая о своем.

    – А сейчас хочешь замуж выйти? – спросила Тамара.

    – А сейчас уж меня никто и не возьмет. Вон молодых сколько, новеньких, любую выбирай. Зачем же им старенькие? – Аня подозрительно зашмыгала носом.

    – Да брось ты, не расстраивайся. А знаешь, в нашем институте будут испытывать одну электронную машину. Наша разработка. Вот в эту машину закладывают данные на несколько сотен людей, и эти данные она обрабатывает. А наши сотрудники хотят попробовать заложить не просто данные мужчин и женщин, а с их пожеланиями к выбираемому спутнику жизни, и посмотреть, как машина справится с этой задачей. Это они так забавляются, на самом деле машина предназначена совсем для других целей. Не хочешь попробовать?

    – Мне кажется, глупости все это. Тут сама в себе не разберусь, где уж машине.

    – Попробовать же можно, тебя от этого не убудет. Вот тебе мой телефон, приедем в Москву – звони. Конечно, попасть к нам трудно, но я все устрою.

    – Думаю, ничего путного из этой затеи не выйдет, – со вздохом ответила Аня, тем не менее бережно пряча кусочек бумаги с цифрами в кошелек.

    Вспомнила она о летнем разговоре глубокой московской осенью, когда не было уже золотой листвы, но и кружившие в воздухе крохотные парашютики-снежинки не успевали застелить землю белым ковром. Это была та самая пора, когда тоска и непогода вместе давали такой резонанс, что одиночество становилось особенно невыносимым.

    Аня отыскала заботливо переписанный в записную книжку номер телефона и сняла трубку...

    – Вот, Анна Владимировна, в этой комнате вас ожидает человек, с которым вы, возможно, свяжете свою дальнейшую судьбу, – остановил Аню перед закрытой дверью молодой мужчина с холеной бородкой. – Прошу вас, не волнуйтесь, ведите себя естественно. Вы оба знаете, почему вы здесь, поэтому не должно быть никаких двусмысленностей. Ведь вы оба входите в экспериментальную группу людей, добровольно согласившихся помочь нам в наших исследованиях, за что мы вам безмерно благодарны. По результатам, полученным с машины, вы оба отвечаете требованиям, предъявляемым вами к выбираемому спутнику жизни с учетом особенностей ваших характеров. Ну, будьте непринужденнее, – еще раз подбодрил он. – Прошу вас, сюда.

    Дверь бесшумно отворилась, и Аня вошла в небольшую, обставленную по-домашнему мягкой мебелью, комнату.

    За журнальным столиком, просматривая свежую газету, сидел кареглазый темноволосый, но с уже тронутыми сединой висками, мужчина. Он поднял голову и с любопытством посмотрел на вошедших.

    – Это ты? – одновременно раздались два голоса – мужской и женский, сливаясь в один удивленный и радостный возглас.

                                      "ПРАВДА,  СМЕШНО?"

    – Вот видите, мы знакомы всего два часа, а вы уже назвали меня хохотушкой.  Да что вы, я не обижаюсь, я к этому привыкла. Такой уж у меня характер. Меня так еще в школе называли, и, надо сказать, все меня любили за веселый нрав. Помню, в последнем классе мы дружили с одним мальчиком. Он был самым красивым и эрудированным во всей школе. Девчонки его просто обожали, а мне страшно завидовали. Только моя подруга Нелька Волкова его терпеть не могла, называла его выскочкой и "ерундитом". Когда он после уроков догонял нас, чтобы проводить меня домой, она всегда фыркала и сразу же уходила. Представляете, как я смеялась, когда они вдруг поженились? Мы тогда уже оканчивали институт. Он меня, как обычно, провожал после занятий и вдруг пригласил на свадьбу. Я так хохотала, что чуть в обморок не хлопнулась. И на их свадьбе веселилась больше всех. Как они живут? Не знаю, я ведь тогда переехала в другой город. Окончила институт и уехала по распределению. Наверное, хорошо живут, ведь он мне на своей свадьбе признался, что еще в школе любил Нельку. Как на новом месте? О, меня встретили хорошо. Даже квартиру дали. Как молодому специалисту. Коллектив замечательный, добрые все такие, отзывчивые. И скучать не давали. В гости просто нарасхват, наперебой приглашали. Душой компании называли. Я, конечно, ценила такое отношение: когда аврал и на работу могла в выходной выйти, и с чьим-то ребенком посидеть. А что? Я ведь свободная и всегда веселая. А потом познакомилась с хорошим человеком. Влюбилась прямо с первого взгляда, а он мне почти сразу и предложение сделал. Свадьба у нас была комсомольская. В кафе пришлось праздновать, так много народу было. Умер? Почему же умер – мы разошлись. О, это уж совсем смешная история вышла. Вообразите: через неделю после свадьбы он мне вполне серьезно заявляет, что женился на мне из-за квартиры. Давай, говорит, разводиться и делить квартиру. Оказывается, у него уже давно была невеста, а теперь она должна вот-вот родить, но жить им негде. Поэтому он и решился на такой мерзкий поступок, прости, мол, меня, негодяя, а друзьям скажем, что ошиблись в чувствах. Я так хохотала, что чуть совсем не слегла. Зачем же квартиру делить, говорю, живите, а мне одной и в общежитии не тесно. Правда, смешно? Невообразимо смешно. Да, вы угадали, я потом уехала, решила перебраться поближе к югу. Всегда, знаете ли, тепло любила. Да и здоровье что-то стало... Нет, замуж я больше не выходила, не решалась. Танечка? Танечка – его дочь. Ну какой же вы смешной, простых вещей не понимаете. Танечка – его дочь, я просто ее растила. Ах, так вы не знали? Он ведь меня потом нашел, разыскал даже в другом городе. Раз иду с работы, поздно уже было, а у двери  двое дожидаются – мужчина и девочка. Я и подумать не могла, что это ко мне. А пригляделась, да так и ахнула – он! Но в таком виде! И девочка... Вся бледненькая, худенькая, плохонькая, одета кое-как. Ну, пригласила я их, поужинали, чаем напоила, поговорили. Да все в толк не возьму, о чем это он. А как поняла, ручьем слезы из глаз, уж тут изменила своему веселому нраву. Девочка-то, оказывается, сирота. Мать умерла – это та его невеста. А он, как видно, уже тогда пил, вида только старался не показать.  Короче, оставил он Танечку мне. Помогать, правда, нам не смог, да и не надо было, нам и моей зарплаты хватало. Вон, какая из нее теперь невеста получилась, красавица, умница, ласковая такая. Правда, грустит часто, не в меня. Оно и понятно, я ведь ей не родная мать. Только она не любит об этом, мамочкой меня называет. Да и жених ее, то есть с сегодняшнего дня уже муж, тоже меня стал так называть.  Как же, говорит, мамочка, вы без нас тут жить будете? Правда, смешно? Разве ж я пропаду? Слезы? Это, наверное, от смеха. Почему ж одна? Скоро ее отца из лечебницы будут выписывать, у меня будет жить. Он мне так и заявил: дочь, мол, вырастила, теперь меня выхаживай, тебе все равно больше не для кого жить. Ну разве не смешно? А вот и музыка!  Пойдемте, пойдемте, на свадьбе полагается веселиться.