Текст книги "Фишка (СИ)"

Автор книги: Галина Голубина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

    Теплой июльской ночью, когда ожидание становилось особенно невыносимым, вдруг раздался знакомый стук. Василиса босая кинулась в прихожую и резким движением распахнула дверь. На пороге стоял Василий, постаревший, усталый, в вылинявшей гимнастерке, но глаза его светились счастьем.

    – Любимый, муж ты мой, живой, – заголосила Василиса, целуя его небритые щеки, сухие губы, колючие усы. – Вернулся, вернулся, живой, слава Богу, – повторяла она, не помня себя от радости, не замечая ни его искалеченной кисти руки, ни хромоты.

    С этого дня она будто заново родилась, летала, как на крыльях. Все-то у нее спорилось, везде успевала. Вся ее былая девичья красота снова вернулась к ней, но уже расцветшая неповторимым женским обаянием.

    А Василий, немного осмотревшись, устроился на работу плотником, хоть и трудно было ему с одной рукой. Хорошо зажили они с Василисой, да вот беда – детей у них не было. Все чаще становился вдруг Василий задумчивым, все чаще видела его Василиса с соседскими ребятишками. И всегда у него была для них или конфетка, или кусочек сахара, или леденец. В такие дни тоска сжимала сердце Василисы, и шептала она мужу жаркими ночами: «Все еще впереди у нас с тобой, все еще будет, лишь бы мы были вместе, лишь бы ты любил меня».

    Но годы шли, а все было по-прежнему. Напрасно Василиса старалась развеять печаль мужа. День ото дня он становился все угрюмее и мрачнее. Теперь Василий часто приходил с работы пьяным, грязным и злым, и тогда ругался, страшно скрипя зубами, и был посуду, проклиная Василису. Она в ответ только молчала, стиснув побелевшие от страха губы, стараясь не попадаться ему на глаза. Но однажды, не сдержавшись, он ударил ее наотмашь здоровой рукой по лицу. Из рассеченной брови брызнула кровь, заливая потемневшие в ужасе глаза. Это его сразу отрезвило. Он остановился, испуганно глядя на жену.

    – Ничего, Васенька, дорогой, – плача говорила она, вытирая окровавленное лицо, – успокойся, все будет хорошо, лишь бы ты  был со мной, любил бы меня, все пройдет.

    Долго они не спали в ту ночь, долго Василий просил прощения у жены, клялся больше не пить. И с этой ночи его как будто подменили. Он снова стал ласковым и внимательным, стал следить за собой. Это был прежний Василий. И Василиса опять чувствовала себя счастливой. Они подолгу гуляли вместе в городском скверике, когда после первой смены у Василия были свободные вечера, ходили в кино, вместе занимались своими нехитрыми домашними делами, ни словом, ни намеком не напоминая друг другу о прошлом. А когда Василиса работала в вечерней смене, муж всегда встречал ее у проходной, и они, прогуливаясь, не спеша шли домой.

    С днем рождения Василису поздравлял весь цех. Ее, спокойную, немногословную, красивую женщину все знали и любили. Подарили Василисе отрез на платье и огромный букет роз, а мастер ради такого торжества отпустил ее домой пораньше. Счастливая Василиса не торопясь шла по городу, прижимая к груди прекрасные цветы, и горделиво поглядывала на прохожих.

    В городском сквере зажглись цветные фонарики, играл духовой оркестр, и Василисе казалось, что весь город радуется вместе с ней. Она свернула в аллею, по которой они с Василием так любили гулять вместе. «Жаль, что его сейчас нет рядом», – подумала она, проходя мимо обнимающейся парочки, и вдруг остановилась, будто оглушенная, не в силах сделать больше ни одного шага. Этот родной, до боли любимый голос она узнала бы среди тысячи других. Срывающийся и хриплый от страсти, он словно окатил ее ледяным потоком, пригвоздил к месту, а каждое прозвучавшее слово она ощущала, как звонкую пощечину на своем лице. Ей казалось, что в вечернем полумраке эти постыдные звуки становятся слышны всем. Она беспомощно озиралась, и ей хотелось только одного: чтобы во всем мире наступила полная тишина. Но голос не умолкал.

    – Милая, солнышко мое, хватит, пойдем скорей к тебе, а то мне скоро идти встречать свою старуху.

    Совсем близко, почти рядом с Василисой, под отцветающими липами, обнимая здоровой рукой прижавшуюся к нему невысокую худенькую девушку, стоял ее дорогой Василий.

    – Нет, нет, – закричала Василиса, давясь злыми слезами, – так нельзя. Да за что же ты так со мной? Уж лучше бы я совсем не увидела тебя больше, чем так. Никогда, никогда, – рыдала она...

    Резвившаяся у фонтана молодая парочка, услышав крики, подбежала к скамейке, на которой, неестественно откинувшись, неподвижно лежала молодая красивая женщина в темно-синем платье в белый горошек и с белым воротничком. На голове у нее была надета черная старомодная шляпка из соломы, а волосы аккуратным тугим пучком уложены на затылке. Прекрасные свежие розы волшебным ковром рассыпались у ее ног, издавая тонкий, грустный аромат.

                                        «НА  ДОБРУЮ  ПАМЯТЬ»

    На вокзале было шумно и суетно. Сергей с Машей долго бродили в поисках укромного уголка, пока, наконец, не устроились на низенькой лавочке за киоском с мороженым. Здесь они могли спокойно попрощаться.

    Сергей пришел на вокзал проводить Машу. Она уезжала на соревнования по парашютному спорту. Маша была его невестой. И надо же было так случиться, что эти соревнования устроили за три недели до их свадьбы, когда еще столько хлопот.

    Сергей не отрываясь смотрел на Машу грустными глазами.

    – Ну, не скучай, Сереженька, я же через семь дней приеду. Ну, улыбнись.

    – Постараюсь не скучать и улыбаться, – кисло согласился он. – Ты будешь думать обо мне?

    – Конечно, буду. Все время. Я собираюсь каждый день писать тебе. Но я приеду даже раньше, чем эти письма дойдут до тебя. Потом еще вместе будем их читать, – попробовала она пошутить.

    Дальше шел обычный бессмысленный разговор влюбленных, пока он не был прерван появлением тренера.

    – Команда вся в сборе, ждем тебя. Прощайтесь быстрее. Поезд уже подали: первый путь, вторая платформа, седьмой вагон, – коротко скомандовал он и тут же исчез.

    Маша сразу заторопилась, лицо ее стало серьезным и сосредоточенным.  Сергей подхватил вещи, и они быстрым шагом направились к указанному месту.

Целуя Машу на прощанье перед самой посадкой в вагон, Сергей вдруг вспомнил:

    – Я же принес тебе фотографии! Помнишь, Сашка нас в лесу снимал? Он мне сделал две карточки. Возьми одну с собой, будешь меня вспоминать, а эту я себе оставлю. Они совершенно одинаковые. Ну, до свиданья, любимая моя, счастливо тебе там. Береги себя.

    Если бы Сергей мог знать, что он видит Машу в последний раз, то, наверное, лег бы на рельсы и не дал бы поезду тронуться с места.

    Маша разбилась в самый последний день соревнований. Ее парашют не раскрылся. Она воспользовалась запасным, но было уже поздно.

    Сергей переживал свое горе тяжело и молчаливо, как почти все мужчины. Стал хмурым и неразговорчивым, между бровей залегла глубокая морщина. Неподвижно сидел он за столом, глядя на тот единственный снимок, на котором они с Машей были вместе, и подолгу разглядывал любимые черты.

    Но время шло, и постепенно Сергей стал смиряться с тем, что Маши больше нет. Однако память о ней не ослабевала, как не затихала и его тоска о невесте.  Все так же часто смотрел он на снимок, где на освещенной солнцем полянке стояли они с Машей, взявшись за руки, молодые, счастливые и весело улыбались друг другу.

    А жизнь все же брала свое. Сергей познакомился с хорошей доброй девушкой, которая всем сердцем потянулась к нелюдимому задумчивому парню. Но короткими и нечастыми были их встречи. Сергею было скучно с Асей, и после каждой встречи он, как завороженный, нетерпеливо спешил домой к своей фотографии.

    Однако кроткая, но настойчивая девушка не оставляла Сергея в покое в надежде, что он сначала просто привыкнет к ней, а потом и полюбит. И действительно, Сергей вскоре перестал убегать от нее так рано. Все дольше длились их встречи, все длиннее были задушевные беседы, и все терпимее становился он, когда ловил на себе ее молящие взгляды. Но полюбить Асю он так и не мог. Тихими темными ночами, когда оставался совсем один, в глубокой тоске шептал он над заветным снимком: «Машенька, Машенька, не могу забыть тебя и не хочу. Одну тебя любил, люблю, и буду любить».

    Так вот и жил он, не в силах разлюбить свою погибшую невесту и не смея оттолкнуть другую девушку, которая – он видел это – всей душой любила его.

    И вот однажды тихая, но упорная Ася, так и не дождавшись заветного слова, сама призналась Сергею в любви. Он стоял, тупо уставившись на нее, не зная, что ответить ей и как теперь поступить.

    – Сережа, ну что же ты молчишь, скажи хоть что-нибудь. Ой, какая же я дура, – тоненько заплакала Ася, – зачем я тебе это сказала? Никогда себе не прощу, – ее худенькие плечи мелко вздрагивали.

    – Не надо, Ася, ну не плачь, – нерешительно топтался возле нее Сергей, – ты добрая, ты хорошая, милая, у тебя все будет замечательно... – приговаривал он, робко поглаживая ее по плечу, но тихие всхлипы Аси переросли в горькие рыдания, и, поморщившись, Сергей с досадой в голосе произнес: – Перестань, Ася, успокойся, я тоже тебя люблю.

    – Правда? Ты правду говоришь? Тогда поцелуй меня, если любишь, поцелуй!

    Возвращаясь в тот вечер домой, Сергей почти бежал, ругая себя на ходу:

    – Вот дурак, идиот, зачем я ей так сказал? Ведь не люблю же, не люблю ее, не нужна она мне, ни сейчас, ни потом. Какая же я скотина! Надо было сразу все ей объяснить, ведь дальше еще труднее будет.

    Когда ночью перед сном он, как всегда, смотрел на снимок, ему вдруг показалось, что Машенька на нем не улыбается. Снова и снова вглядывался он в милые черты, но улыбки на лице девушки и в самом деле не было.

    «Довел себя, – думал он, тяжело засыпая. – Нет, завтра же все Асе объясню.  Она хорошая девушка, должна меня понять, она простит меня».

    С этим твердым намерением он проснулся на следующий день отдохнувшим и успокоившимся. Вспомнив свое ночное состояние, он посмотрел на снимок, где они с Машей стояли, взявшись за руки, молодые, счастливые и весело улыбались, глядя друг другу в глаза.

    Однако объясниться с Асей он так и не решился ни в этот, ни в последующие дни. Сергей боялся ее обидеть. Он понимал, что любые слова, даже самые мягкие, хоть и правдивые, будут невыносимо грубыми и горькими. Все так же продолжались их встречи, все так же Ася ласкала его, а он молчал, принимая эти ласки, но все так же не любил ее. А однажды остался у Аси на всю ночь.

    Как же он был противен себе наутро! Как проклинал и свою нерешительность, и ее настойчивость!  Как мчался к своей спасительной фотографии, торопясь скорей увидеть любимое лицо, просить прощения за свою низость.

    Дрожащими руками держал он снимок, на котором стояли они с Машей на освещенной солнцем полянке, взявшись за руки, и удивленно рассматривал его. На фотографии рядом со счастливым улыбающимся Сергеем, отвернувшись от него, стояла Машенька с серьезным и грустным лицом.

    «Что это со мной? – испуганно думал он. – Я, кажется, галлюцинирую. Дожил. Это все из-за дурацкой бессонной ночи. Нет, надо что-то делать. Надо, наконец, объясниться с Асей. Конечно, что случилось, то случилось. Она хорошая, добрая, терпеливая, она поймет меня, и мы вместе решим, что делать дальше. А пока спать, спать, а то так и до чего угодно можно дойти...»

   Но вновь благие намерения Сергея так и остались только намерениями. Не посмел он все же поговорить с Асей и продолжал приходить к ней, теперь уже часто оставаясь у нее на ночь, каждый раз ненавидя себя потом за свою слабость, а к фотографии не смел даже прикоснуться.

    Дни летели, и Сергей стал замечать, что Ася уже не так счастлива, как в первые дни их встреч. Он догадывался, что все дело в нем, в его поведении, что она стала тяготиться своим неопределенным положением, но продолжал упорно молчать, не строя никаких планов на будущее.

    «Как я могу на всю жизнь связать с ней свою судьбу, если совсем не люблю ее? – думал он. – Да, она хорошая, добрая, ласковая, но этого, видно, мало для того, чтобы полюбить ее так, как я любил и до сих пор люблю свою Машеньку».

    Снова тоска по погибшей любимой девушке охватывала его с прежней силой. Все реже видела его теперь Ася. Одиноко бродил он по городу, споря с самим собой, не находя выхода из этой неприятной и все более тяготившей его ситуации.

    Как-то, вернувшись с одной из таких прогулок, он захотел взглянуть на снимок.

    «Нет, это не может быть галлюцинацией», – ужаснулся он. На фотографии, которую он уже давно не видел, Машенька стояла, отвернувшись от него, и лицо ее было незнакомо хмурым и неприветливым.

    Кое-как накинув пальто, он выскочил из дома, громко хлопнув дверью.

    «Я знаю, что надо делать. Сейчас же, немедленно объяснюсь с ней, – лихорадочно думал он, шлепая прямо по лужам. – Теперь уже меня ничто не остановит. Больше нельзя тянуть. Машенька, любимая, прости меня».

    Он почти влетел к Асе, напугав ее своим взъерошенным и решительным видом.

    – Нам надо поговорить, – твердо сказал он.

    – Да, у меня к тебе давно серьезный разговор, но я все не осмеливалась.

    Тихий и отчего-то печальный голос Аси притушил его воинственный пыл.

    – Хорошо, я слушаю тебя, – сдержанно произнес он.

    – Сергей, у нас будет ребенок. Скоро станет заметно. Я не знаю, что делать.

    Сергей опешил. Он уставился на нее, не скрывая своей досады.

    «Как же так? И как все это некстати, – думал он. – Ну уж нет! Теперь меня все равно уже ничто не остановит».

    – Ася, – решительно начал он, – надеюсь, ты меня поймешь. Конечно, я признаю, что один виноват во всем, я согласен, что надо было раньше сказать тебе это, но никак не мог решиться. Если сможешь, прости меня, но я тебя не люблю. И никогда не любил. А сказать тебе это у меня все не получалось. Я всегда любил и теперь еще люблю другую. Давай вместе решим, как нам быть дальше.

    В комнате стало тихо, только старенький будильник что-то шептал, мерно отсчитывая время.

    – Уходи, – глухим голосом сказала Ася, – уходи!

    «Все, все, все, – билась в мозгу Сергея мысль в такт его шагам, – наконец-то все станет на свои места. Маша, прости, прости, я все так же люблю тебя и помню. Прости!»  Все его думы были о том единственном снимке, где они  с Машей стояли вместе, такие молодые и счастливые, держась за руки и улыбаясь друг другу. Вернувшись домой, он жадно рванулся к дорогому прямоугольничку, стоящему на столе...

    На освещенной солнцем полянке с нелепо вытянутой рукой стоял один счастливый и молодой Сергей и, глядя куда-то в сторону, весело улыбался.

  – Черт! – опять пустил в ход свое любимое словечко Димка. – А в этом что-то есть... Даже мораль какая-то. Во всяком случае, читать интересно.

    Он посмотрел на часы, пошел на кухню, сделал себе пару бутербродов и кофе и вернулся в кабинет отца. Положив в красную папку те рассказы, которые уже прочитал, причем, в той же последовательности, в какой они там лежали, он тщательно завязал тесемки и отложил папку в сторону. Секунду поколебавшись, Димка выбрал синюю папку и открыл ее. Пристроившись с бутербродами и кофе, он взял первый рассказ и начал с него.

                                             «ПЕРЕКРЕСТОК»

    Повинуясь резкому порыву холодного осеннего ветра, крупные капли дождя дробно застучали по оконному стеклу. Егор вздрогнул.

    «Странный сегодня день, – подумал он, – мысли путаются, как у больного.  Однако надо работать. В 16.00 к Владимиру Ивановичу, а очерк еще не готов»

    Он перечитал написанное, что-то подправил и начал новый абзац.

    Из-за тонкой перегородки, разделявшей и без того небольшую комнату редакции, слышался обычный рабочий гул, хлопанье дверей и стрекотанье пишущей машинки. Вернувшаяся из командировки Ирина громко обсуждала с подругой красоты сельской природы. Егор невольно прислушался к ее красивому мелодичному голосу.

    – А воздух! Прозрачный, звенит! А сад! Громадный, идешь – боишься заблудиться. А яблоки! Во яблоки! – за перегородкой послышался гулкий стук.  Очевидно, Ирина продемонстрировала величину яблока с помощью круглой керамической вазы. – А пруд! Боже, какой пруд! Левитановский, иначе не скажешь.

    Егору вдруг вспомнилось далекое знойное лето, тихое покачивание поплавков на воде и три пары босых ног, свисающих со старого деревянного мостика.

    Это был всего лишь один из многих счастливых дней безмятежного невозвратимого детства. А на мостике сидела неразлучная, загоревшая до сизого оттенка троица – Катя, Егор и Женька. Женьке тогда страшно не везло – совсем не клевало, но он упорно сидел на месте, боясь оставить их с Катей вдвоем. Катя же, как назло, все время что-то шептала Егору на ухо, а потом беззвучно смеялась, стараясь не распугать рыбу.

    Рыбацкое счастье улыбнулось Женьке, когда солнце уже почти село, но Катя заторопилась домой, и Женька покорно стал сматывать удочки.

    Дорогой он шел сзади хмурый и молчаливый, неотрывно глядя в светлый Катин затылок, и слушал ее веселую болтовню с Егором.

    – Женька, а ты кем будешь, когда вырастешь? – обернулась она к нему.

    – Это секрет, – отвернувшись, пробурчал он.

    – И от меня секрет? – лукаво сверкнула глазами Катя.

    – А от тебя в первую очередь, – все так же угрюмо ответил Женька.

    – Ой, подумаешь, воображала. А мне это и неинтересно. Я просто так спросила, – Катя задиристо тряхнула косичками и быстро побежала вверх по тропинке...

    На столе пронзительно зазвенел телефон

    – Алло! Вы не туда попали. Вам нужен отдел писем, – Егор назвал нужный номер и положил трубку.

    – Да, работа явно не идет, – вслух сказал он. Посидел, побарабанил пальцами по столу, попробовал снова перечитать написанное, но отложил листки в сторону.

    «Катя, Женька, детство... А ведь мы так и не узнали, кем он все-таки стал, наш Женька, где он. Последний звонок, аттестат зрелости, выпускной бал и – как в воду канул. Даже тетка о нем ничего не знала, хотя в последние годы он ей регулярно высылал деньги. Но все из разных мест и „до востребования“. Ну, он-то всегда был таким, со странностями, даже взгляд его временами становился до того отрешенным, что просто мороз по коже. А вот Катя... Эх, Катя, Катя...»

    Егор почувствовал стеснение в груди и несколько раз глубоко вздохнул. Голова слегка закружилась. Ему вдруг стало тревожно и страшно. Страх был безотчетным, необъяснимым, и от этого беспокойство Егора усилилось. Он встал и подошел к окну.

    «Вот, опять начинается. Все, как в прошлый раз. Может, я и в самом деле болен? Нет, надо как-то отвлечься, успокоиться», – пытался он уговорить себя, но память с непостижимым упорством возвращала его в прошлое.

    Два года назад, в тот горький для него день этот страх так же внезапно овладел им. Сначала просто шевелился где-то в глубине, в каких-то дальних, потайных уголках души. Потом долго мучил и терзал его, а затем уже гнал Егора длинным замысловатым путем по незнакомым улицам туда, где он всегда был спокоен и счастлив. Туда, где на столе рядом с чашкой недопитого чая его ждал вырванный из блокнота листок с непонятными, невозможными словами: «Егор, я ухожу. Я люблю другого».

    Она исчезла, его Катя, скрылась навсегда, совсем, без следа. На работе сказали, что уволилась. И с того дня ее никто не видел и не говорил с ней. Катя не взяла ни одной своей вещи. Даже сумочка с косметичкой и деньгами лежала там же, на столе, рядом с чашкой недопитого чая и недоеденным бутербродом...

    Егор уже не мог спокойно стоять на месте. Он прошел между столами, машинально поднял телефонную трубку, но тут же положил ее на место, собрал разложенные на столе листы с недописанным очерком, зачем-то пересчитал их и, как бы прислушиваясь к чему-то, медленно вышел из комнаты.

    Так странно, очень странно было видеть, как под холодным осенним дождем, не обращая внимания на удивленные и любопытные взгляды прохожих, без плаща, зонта, с непокрытой головой стремительно шагал молодой мужчина, крепко сжимая в руке намокшие листы бумаги.

    Егор не знал, куда он идет. Он чувствовал, что так надо, что ему необходимо попасть туда и как можно скорее. Какая-то неведомая сила увлекала его за собой, властно и настойчиво заставляя ускорять шаги. Он уже почти бежал. Страх, который еще недавно владел им, пропал. Была только решимость и уверенность, что он поступает правильно.

    Дом, к которому подходил Егор, был ему незнаком. Да, совершенно точно, на этой широкой лестнице с витиеватыми перилами он впервые. Вот и нужная дверь. И он почему-то знает, что она не заперта, можно войти.

Егор с силой толкнул тяжелую, обитую черным дерматином дверь и застыл на пороге.

    Его удивление граничило с ужасом. Но не Катя была в этом повинна, хота так необычна была ее кроткая грустная поза, тусклые безразличные глаза: Егор не сомневался, что увидит здесь Катю. Взгляд его был прикован к лежащему на широком низком диване под теплым шерстяным пледом седому болезненного вида мужчине, который так же, не мигая, смотрел на Егора.

    – Ближе подойди, – чуть слышно произнес больной, но в нависшей напряженной тишине эти слова прогремели мощным раскатом.

    Голос был невероятно знакомым.

    Егор медленно сделал шаг и вдруг выдохнул:

    – Ты? Это ты!

    Он застонал и опустился на стул, переведя взгляд на Катю, которая сидела на краешке дивана все в той же безучастной позе.

    – Да, это я, – сказал Женька. – У тебя такого варианта и в мыслях не было, верно? – в голосе его послышались ироничные нотки. – Тем более дорога была мне эта победа. Я-то думал, что добился ее, но теперь знаю, что ошибся, – он перевел дух, будто запыхавшийся от бега человек, и продолжил: – Прошу тебя. Егор, выслушай меня, только не перебивай. Силы мои на исходе. Никто не знает это лучше меня. Сегодняшний тоскливый осенний день, быть может, мой последний день, поэтому я и призвал тебя. А-а, ты удивлен! Не думай, я не заговариваюсь, это действительно так.

    Больной еще раз передохнул, затем, прикрыв потемневшими веками глаза, заговорил:

   – Ты ведь помнишь тот день на реке, когда Катя меня спросила... Я знаю, что помнишь, ты вспоминал его сегодня. Это я посылал тебе воспоминания, но потом все же решил позвать тебя сюда. И даже не позвать, а привести. Так вернее... Я ведь мог просто отослать Катю обратно к тебе, но ты бы ее не понял, а, возможно, и не простил. Сама она ничего не смогла бы тебе объяснить, потому что ничего не знает. Поэтому слушайте оба... Именно тот день на реке повернул и мою судьбу, и ваши судьбы тоже, потому что именно тогда я решил, чему посвящу свою жизнь. Я любил тебя, Катя, любил всегда: и тогда, и потом, и сейчас. Но я для тебя был ничем. Я всегда плелся за вами, как тень, и не мог себя заставить  уйти раньше тебя, Егор. Я ревновал страшно, до злости, до боли. Тогда и родилась эта жуткая мысль – подчинить другого человека себе, своей воле, своим желаниям. О, это был долгий и трудный путь. Надо было много знать, работать, ставить опыты и при этом не открывать своей тайны. Я понял, что приблизился к тому, что мне нужно, когда в одном институте мне предложили работать над изучением электромагнитных волн и биотоков головного мозга. Долго пришлось бы объяснять, как мне удалось достичь невозможного, сколько я провел тайных экспериментов над животными и над своими сотрудниками, заставляя их поступать так, как хотелось мне, иногда толкая их на совершенно нелепые поступки, пока, наконец, не решился... Ты, конечно, помнишь, Егор, какая Катя ходила тогда потерянная. Я так хорошо представлял себе все это: как она вдруг замирает на ходу, как неожиданно смолкает ее смех, и она начинает испуганно озираться по сторонам... Дольше всего мне никак не удавалось, так сказать, настроиться на нее... Да и характер у Кати сильный, сам знаешь, а это тоже важно. Вы тогда приписали ее состояние болезни, переутомлению, и ты мне здорово помешал, отослав ее в санаторий. Правда, я времени даром не терял, я научился усиливать свои сигналы. Сначала это был довольно громоздкий аппарат, но со временем я его усовершенствовал и мог сложить так, что он занимал места не больше, чем карманный фонарик. Как же я был рад и горд тогда! Но самому не верилось в удачу до той минуты, пока не увидел Катю, входящую в эту дверь...

    Больной надолго замолчал, собираясь с силами. Катя хмурила брови, как бы что-то припоминая. Лицо ее стало сосредоточенным. А Егор сидел, застыв на стуле и не отводя окаменевшего лица от лежащего перед ним изможденного, пугающего своей откровенностью человека.

  – Но как я ошибся, как я ошибся! – снова раздался  тихий, прерывающийся голос. –  Ведь это не сама она пришла ко мне, а я привел ее, не она любила меня, а я, я любил себя, я заставлял ее любить себя. Она была безвольной куклой в моих руках. Стоило мне оставить ее мозг без контроля, как все начинало рушиться. Я постоянно должен был следить за ней, направлять ее действия... За эти два кошмарных года я прожил целую жизнь. Я иссяк. Я выжат. Энергия моя на исходе. Для того, чтобы я мог увидеть тебя здесь, мне потребовалось просто невероятное усилие... Теперь вы знаете все. Простите меня, если сможете. Катю тебе прощать не за что. Я один виноват, я и расплачиваюсь. А сейчас идите, я страшно устал, – больной закрыл глаза и отвернулся  стене.

    Егор медленно поднялся со стула и долго стоял молча, уставившись в пол.  Наконец, он подошел к Кате и подал ей руку. Но она лишь покачала головой.

    – Я провожу тебя до двери, Егор, – услышал он тихий, но твердый ответ.

                                           «СОСТЯЗАНИЕ»

    Зловещее свинцовое небо низко зависло над влажной усталой землей.  Отчаянно взмахивая ветвями под неистовыми порывами ветра, деревья сбрасывали последнюю листву цвета старого золота, которую тут же подхватывал жадный вихрь и еще долго кружил в воздухе. По раскисшей дороге, уводящей куда-то вдаль, зябко кутаясь в большой старый платок, из-под которого выбились седые пряди волос, шла одинокая утомленная женщина с грустным отрешенным лицом.

    – "Осень", – прочитал близорукий мужчина, наклонившись над маленькой белой табличкой с названием картины. – Банально, но как написано! – и в восхищенном порыве, как бы приглашая обратить внимание, он вытянул в сторону картины руку с пригласительным билетом, на котором крупными буквами было напечатано: "Персональная выставка Александра Звонцова".

    – Что ж, Алек неплохой пейзажист, – ответил его спутник, человек лет сорока с бледным нездоровым лицом, с которым резко контрастировали живые выразительные глаза. – Кстати, вот и он. Пойдемте, я вас познакомлю, – он подвел приятеля к невысокому человеку с густой темной бородкой и пышной шевелюрой.

    Тот скромно стоял у большого окна выставочного зала и внимательно рассматривал посетителей. Увидев подошедших, он вежливо представился гостю, которого привел на выставку Николай Славин, известный в городе художник. В своей среде его все звали просто Ник.

    – Безмерно счастлив познакомиться с вами! Я в восхищении! Ваши картины дышат жизнью. Это не просто холсты, на которых запечатлены отдельные мгновения нашего суетного бытия, нет, это сама жизнь, – все так же восторженно говорил близорукий человек, пожимая художнику руку и непрестанно поправляя нервным жестом свои очки.

    – Я рад, что вам понравилось, – тихо произнес художник. – А ты как находишь? – обратился он к Нику.

    – Неплохо, очень неплохо, растешь, – ответил Ник, снисходительно похлопывая художника по плечу.

    – Да нет, просто великолепно, замечательно! Так писать можно, только вкладывая в картину кусочек своей души, – продолжал восторгаться его спутник, но Ник его прервал:

    – Однако, Алек, ты опять выставил только одни пейзажи и натюрморты. Ну, конечно, не считая нескольких бытовых сюжетов. Ни одного портрета! Настоящий мастер должен писать все, – игриво поучал коллегу Ник, подавляя злой огонек, вспыхивающий временами в его взгляде. – Надо, надо когда-то начинать, надо пробовать, учиться, наконец. А что? У меня возникла превосходная мысль! Начни хотя бы с меня. Я постараюсь быть терпеливым натурщиком, чтобы облегчить тебе задачу. А сам в это время могу писать твой портрет. А? Каково? По-моему, превосходная идея! Потом мы сравним наши работы, и ты сможешь понять, что тебе не удается, – снова перешел на покровительственный тон Ник.

    – Согласен, – коротко кивнул Алек, – правда, я пока не представляю себе, с какими трудностями могу столкнуться. Я просто, действительно, никогда серьезно не занимался портретом. Да и не было подходящей натуры. Что ж, после закрытия выставки буду ждать тебя в своей мастерской.

    Ник и Алек в среде художников слыли давними соперниками. Вернее, Ник, долгим и упорным трудом заработавший себе признание и известность, никак не мог смириться с той легкой и блестящей славой, которую принес Алеку его талант. Часто и завуалированными намеками, и прямыми высказываниями о мастерстве художника, которое может прийти лишь с годами и опытом и дается огромным трудом, Ник пытался не столько уверить в этом окружающих, сколько убедить и успокоить самого себя.

    Мастерская Алека находилась под крышей большого старого особняка.  Просторное помещение позволяло работать обоим художникам одновременно.

    Получив от хозяина ключ, Ник зачастую приходил раньше Алека, горя нетерпением показать сопернику свое превосходство. Постепенно суетливые порывистые движения художника рождали на полотне образ тихого человечка с застывшим лицом, обрамленным темными волосами и аккуратной бородкой. Ник уже заканчивал портрет, когда Алек только-только положил на холст первые мазки.

    Занятый своей работой, Ник не сразу обратил внимание на перемены, которые при этом происходили с Алеком. Между тем, его лицо сразу оживилось, глаза заблестели, порозовели щеки, ноздри же раздувались, как у гончей, взявшей след.

    Работал Алек вдохновенно и увлеченно, не отрываясь от холста, и только время от времени бросал внимательные взгляды на обеспокоенное лицо соперника. Весь его отдых теперь составляли лишь короткие перерывы на сон и еду, которые он проводил тут же, в мастерской. Напрасно Ник уговаривал его на более длительную передышку – Алек смог выйти из мастерской, облегченно вздохнув, только тогда, когда еще издающий запах непросохшей краски портрет был закончен.

Чтобы сравнить оба портрета, соперники условились встретиться в мастерской на следующий день и, холодно пожав друг другу руки, разошлись.