Текст книги "Фишка (СИ)"

Автор книги: Галина Голубина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

    Даже во времена самой захватывающей работы Ник не проводил такой беспокойной бессонной  ночи. Не в силах дольше терпеть, он с первыми лучами солнца помчался в мастерскую и сразу бросился к портрету.

    Из еще не рассеявшихся окончательно сумерек уходящей ночи на Ника смотрело бледное нездоровое лицо с упрямо сжатым ртом и надменно поднятым подбородком. От полотна веяло человеческим теплом. Казалось, задвигаются сейчас беспокойно сложенные руки, разойдутся нахмуренные брови, тонкие недобрые губы разомкнутся, и в тишине послышатся язвительные слова.

    Но сердцем этого творения были глаза. Живые, с пронзительным взглядом, они словно не были созданы рукой художника, а существовали наяву. В них можно было прочесть все: напряженное ожидание и нетерпение, злость и неприязнь, зависть и плохо скрываемое недоброжелательство...

    «Да, – с горечью подумал Ник, – это талант, это гений, если на жалком куске тряпки может так обнажить человеческую душу со всеми ее пороками. Как же мне теперь досадно, что не сумел предвидеть такого! А эти глаза... Человеку с подобным взглядом даже я не подал бы руки. Нет, этого никто не должен видеть. Я не допущу».

    Он отыскал на столе нужные краски и, взяв в руки кисть, лихорадочно принялся за работу.

    «Ты у меня сейчас их закроешь», – с мстительной усмешкой думал Ник, выводя бледные веки на том месте, где только что сияли живым блеском выразительные глаза.

    – Ну вот и все, – облегченно выдохнул он, накладывая последний мазок на полотно, и вдруг его испуганный крик потряс еще спящий дом.

    Хаотично кружа по мастерской, натыкаясь на мебель и мольберты, топча рассыпавшиеся по полу кисти и тюбики с краской, Ник истошно вопил:

    – Не вижу, я ничего не вижу! Помогите кто-нибудь, я, кажется, ослеп. Я ослеп...

                                            «СЛУШАЙ,  МАРИЯ!»

    Всю неделю в небольшом солнечном городке, раскинувшемся на берегу ослепительного лазурного моря, бушевали страсти. Они были вызваны самым популярным в стране конкурсом певцов, который устраивался раз в четыре года и неизменно приковывал к себе самое пристальное внимание всех любителей музыки.

    Это состязание всегда проходило в огромном современном концертном зале, выходящем своим фасадом на большую овальную площадь в центре городка, окруженную ресторанами, отелями и кафе.

  Шел последний день конкурса, и на площади перед залом толпились оживленные кучки поклонников и поклонниц, поджидающих своих кумиров.

    В глубине полутемного кафе под ритмичные звуки, вылетающие из музыкального автомата, томно покачиваясь в такт модной мелодии, танцевала юная парочка. Время для посетителей было еще раннее, поэтому почти все столики пока пустовали.

    Лениво откинувшись на спинку кресла, Мария сидела на затененной веранде летнего кафе. Перед ней стояла вазочка с уже подтаявшим мороженым и стакан апельсинового сока со льдом. До начала завершающего конкурсного концерта оставалось больше двух часов, и Мария не спешила покинуть уютное местечко, наслаждаясь безмятежным спокойствием уходящего летнего дня. Она неторопливо потягивала свой сок, иногда посматривая на площадь и едва заметным кивком отвечая на приветствия знакомых.

    Марию в этом городе знали все. Но не богатство ее отца – владельца самого фешенебельного отеля и ресторана – принесло ей эту славу, а ее необычайная красота и грация. Высокая, стройная, с легкой плавной походкой Мария была само совершенство. Внешность ее не поддавалась описанию обычными словами, так она была прекрасна. А когда она шла, могло показаться, что она не касается земли, а будто проплывает над нею.

    Но природа, как видно, не пожелала наделить всем, чем могла, только одного человека. Была у Марии причина ее тайных страданий. Обладая ко всему еще и необыкновенно тонким слухом и музыкальностью, прелестная девушка имела грубый, зычный, скрипучий голос. Даже при обычном разговоре из ее горла вырывались каркающие, свистящие, хриплые звуки, не говоря уже о том, что она не смогла бы спеть своим голосом ни одной, даже самой простой, музыкальной фразы.

   Не потому ли так жадно вслушивалась Мария в голоса знаменитых и пока еще не известных мастеров вокала, не пропуская ни одного концерта? Сама она всегда молчаливо сидела в своей дорогой ложе, напряженно внимая  чарующим звукам, блистательная, неприступная красавица, поневоле вызывающая откровенно восхищенные взгляды.

    Сенсацией последнего конкурса стал Антонио, молодой и малоизвестный певец с удивительно чистым, сильным и красивым голосом широкого диапазона. Когда он впервые вышел на сцену знаменитого концертного зала, в публике раздались смешки, и по рядам прокатился рокот недоумения: Антонио был чрезвычайно уродлив. Его огромная курчавая голова с длинным кривым носом, вытаращенными глазами и лошадиной челюстью сидела на слишком коротком туловище, вдоль которого свисали непомерно длинные руки.

    Но с первыми же звуками его голоса шум в зале стих. Мягкие и нежные они проникали в самое сердце, пробуждая в душе все, что в ней было прекрасного.  Хотелось сострадать и любить, жалеть и плакать. Его голос увлекал за собой куда-то вдаль, где прозрачное голубое небо сливалось с теплым ласковым морем, где нет зла и жестокости, ненависти и яростной борьбы за лучшее место под солнцем, где царит вечный мир и гармония.

    Мария сидела, завороженная этим волшебным голосом, не замечая ни уродства певца, ни затаившей дыхание публики, ни удивленных членов жюри.  Грудь ее ритмично вздымалась, глаза влажно блестели, а руки судорожно сжимали подлокотники кресла.

    Волшебный голос Антонио пленил ее. Она была очарована и покорена. Ее неудержимо повлекло к этому человеку. Теперь, оставаясь наедине с собой, она мечтала о встрече с ним. Колдовские звуки никому не известного ранее уличного певца сделали то, что не удавалось ни одному из ее холеных богатых обожателей. Своим искусным пением он затронул самые дальние, самые заветные уголки ее души, заставив холодную гордячку мучиться и тосковать.  Мария полюбила.

    Как все и предполагали, гран-при на конкурсе достался Антонио. Наконец-то фортуна повернулась лицом к безвестному доселе бедному певцу. Сразу же после конкурса ему предложили очень выгодный контракт, который он, конечно, подписал.

С этих пор жизнь Антонио круто изменилась. Потянулись дни долгих и напряженных репетиций, бесконечных гастролей и концертов. И повсюду он встречал возбужденный взгляд черноокой красавицы Марии. А она, в конце концов, добилась того, чтобы их представили друг другу, и с той минуты Мария уже не расставалась с ним.

    Антонио не верил своему счастью. Неприступная и холодная с другими красавица щедро дарила ему влюбленные взгляды и нежные ласки и с трепетом ловила каждый звук его божественного голоса. Теперь все мелодии, все его песни принадлежали ей и только ей, его Марии. Выступал ли он на освещенной юпитерами сцене или же пел в салонах светских гостиных, куда его наперебой стали приглашать, в знаменитом театре или просто на берегу моря при лунном сиянии, где они с Марией часто подолгу гуляли, всюду он пел только для нее.

    Беда обрушилась, как всегда, внезапно. На одной из репетиций, желая превзойти самого себя, Антонио сорвал голос. Лучшие врачи были приглашены для популярнейшего теперь певца, однако на восстановление голоса требовалось время, терпение и невероятный труд. К тому же Антонио грозила выплата огромной неустойки.

    Но не это больше всего беспокоило его. Любящая и нежная Мария, его любовь, мечта и вдохновение, вдруг резко охладела к нему. Когда Антонио в поисках сочувствия и сострадания сразу кинулся к своей любимой и еле слышным свистящим шепотом рассказал ей о том, какое несчастье с ним случилось, Мария вдруг с ужасом увидела перед собой коротышку-уродца с непомерно большой головой и длинными руками, которые нелепо жестикулировали в попытке помочь этому безобразному карлику что-то объяснить ей. Быстро взяв себя в руки, она с милой светской улыбкой попыталась успокоить Антонио, посоветовав хорошенько

отдохнуть, тут же выдворила его, и больше Антонио ее не видел.

    Проходило время.  Дела Антонио постепенно пошли на поправку. Он вновь начал давать концерты, опять становясь популярным и любимым певцом. Но не было прежнего счастья в его голосе. Сердечная рана, которую нанесла ему Мария, его душевная боль всегда теперь были с ним. Антонио не мог сказать, любил ли он ее так же, как прежде, но зато хорошо осознал, что Мария совсем не любила его, что ей был нужен только его голос. В него она была влюблена, а не в человека, который обладал им.

    Антонио не преследовал ее, не искал с ней встреч и не пытался объясниться. Ему и так все было ясно. Но он страстно хотел поведать Марии о своем страдании, заставить ее прочувствовать то, что терзало его сердце. С нетерпением ждал певец очередного конкурса, зная, что Мария непременно будет присутствовать там, и готовился к нему в полном одиночестве при наглухо закрытых окнах и дверях.

    И снова толпы поклонников и поклонниц осаждали знаменитый концертный зал в небольшом южном городке. Но уже не безвестным певцом вошел в него Антонио. Восторженные почитатели, скандируя его имя, на руках внесли обожаемого певца в холл концертного зала.

    Наконец, надоедливый ведущий бойко протараторил свою последнюю фразу, и конкурс начался.

    Мария сидела в своей ложе как всегда прекрасная и высокомерная. На ней было глубоко декольтированное платье, обнажавшее точеную белоснежную шею с тонкой ниточкой жемчуга. На пальце изнеженной руки, ритмично взмахивающей веером, сверкало массивное обручальное кольцо с бриллиантом. Рядом с ней, с превосходством посматривая на окружающих, сидел надменный красавец.

    Выступление Антонио было встречено взрывом оваций. Снова зал был во власти его дивного голоса, а сердце Марии опять затрепетало и вновь принадлежало только ему, и только на него был устремлен ее горящий взгляд.  Теперь уже душа проснувшейся в Марии женщины рвалась навстречу этим покоряющим звукам. Вновь Марии казалось, что поет он только для нее.

    Но это было не так. Лишь в последний день, уже став победителем, на заключительном концерте, услышав среди рукоплесканий и криков «Браво!» зычный голос Марии, Антонио взмахом руки остановил шум в зале и, сделав в тишине несколько шагов к ложе Марии, запел, глядя ей прямо в глаза.

    Это была мелодия без слов и аккомпанемента. У нее не было композитора, ее никто не сочинял. Автором это мелодии, рождавшейся прямо у ложи Марии, было любящее и раненое сердце певца.

    Антонио пел о своей любви. Сначала тихо и нежно полилась мелодия пробуждающегося чувства человека, никогда не знавшего раньше ни дружбы, ни любви, ни ласки, ни теплого участия, а лишь отвращение, презрение и горькое одиночество. И вот появилась она, его богиня, такая недоступная для других и такая благосклонная к нему. И мелодия стала меняться. Ее напевные, прекрасные, чарующие фразы словно переплетались в единое волшебное созвучие, которое устремилось прямо к Марии, заполняя собой гордое сердце красавицы. Антонио пел о лучших днях своей жизни, тех, в которые вошла она.  Его мелодия уже напоминала вечернюю серенаду влюбленного, которая вызывала образы шумных, веселых дней, заполненных встречами, песнями, поцелуями и ласками. Она навевала мечты о лунных дорожках на море и подмигивающих влюбленным золотистых звездах на небе...

    Антонио уже стоял у самой ложи Марии. Его мелодия набирала силу, росла и ширилась. Ее уже невозможно было слушать спокойно. Она волновала и будоражила чувства, манила и увлекала куда-то, и вскоре нежные, пленительные звуки, постепенно затихая, вдруг стали взрываться стонами страсти и желания. Это была уже песнь о пылких чувствах и тайных мечтах тонущего в волнах любви певца, и жар его влечения горячими толчками стал отдаваться и в пробудившемся сердце Марии.

    Прижав руки к груди, она порывисто встала с кресла и стояла так, не отрывая горящего взгляда от лица Антонио. Она не обращала внимания на гнев и возмущение своего оскорбленного спутника. Она целиком была захвачена магической мелодией без слов, понятной только двоим: ей и тому, кому принадлежал этот дивный голос, с новой силой пленивший ее.

    Однако в мелодии торжествующей любви постепенно стали проскальзывать нотки смятения и грусти. Сначала они были как капли дождя в солнечную погоду и лишь слегка настораживали, но вскоре в голосе  уже не было слышно прежней радости. Ее заменила мелодия щемящей тоски и страдания, которая была настолько пронзительна, что из глаз Марии потекли слезы. Все еще стоя в своей ложе, красавица внимала этим звукам, глядя невидящим взглядом куда-то вдаль.

    А в мертвой тишине огромного зала пение Антонио становилось диким и непереносимым. Это была уже не мелодия, не песня. Под расписными сводами, заставляя покачиваться прозрачные капли хрустальных люстр, проносились стоны боли и отчаяния, стенания страдающего сердца и вопли рыдающей души. Будто догоняя друг друга, эти звуки сливались в бешеном вихре в один мощный крик ужаса...

    Когда певец умолк, из ложи Марии вдруг раздался резкий каркающий звук.  Обмякшее тело красавицы медленно сползало на пол. Ее глаза все еще были широко открыты, но в них уже не было огня жизни. Гордое и жестокое сердце красавицы не вынесло той боли, которую сама она причинила одной безмерно любящей душе.

                                       «НАЧАТЬ  СНАЧАЛА»

    Ожидание было настолько томительным, что, казалось, стрелки часов совсем остановились.

    Молодой человек в светлом сером костюме и мягкой фетровой шляпе такого же цвета, потоптавшись на месте, несколько раз прошелся мимо большой яркой витрины с игрушками. Беспокойные взгляды, которые он украдкой бросал на часы, явно не соответствовали его праздному беспечному виду.

    Размеренный стук каблучков заставил молодого человека оглянуться, но на лице его тут же отразилось разочарование. Показавшаяся из-за угла женщина тащила за руку упиравшегося малыша. Тот кряхтел и хныкал, пытаясь вырвать свою руку у торопившейся матери.

    Внезапно малыш остановился, как вкопанный, глядя широко раскрытыми глазами на огромное сказочное окно в стене. Он стоял чуть дыша и не отводил восхищенного взгляда от большой пожарной машины, выставленной на самом видном месте. Мать, улыбнувшись, наклонилась к нему и что-то негромко сказала. Получив в ответ радостный кивок, она толкнула волшебную дверь.

    Через несколько минут счастливый улыбающийся малыш, бережно прижимая к себе алый лакированный бок машины, торопливо шел за матерью.

    «Много ли человеку надо? – философски подумал юноша и снова взглянул на часы. – Только бы она пришла, – вздохнул он, – только бы не потерять ее.  Мне больше и желать-то нечего».

    В эту минуту легкая рука легла ему на плечо.

    – Извините, я, кажется, опоздала. Но я, честное слово, не виновата, нас задержали после лекции.

    – Да что вы, я совсем недолго ждал, – весело улыбнулся молодой человек. – Ну, куда пойдем? Решайте вы.

    – А давайте просто погуляем. Хотя бы в том парке.

    Тенистая аллея парка и прохлада, приносимая легким ветерком от неутомимо бьющего струями фонтана, не спасали от обжигающего июльского зноя.

    На широкой скамейке, выкрашенной в васильково-синий цвет, сидела молодая пара. Грустными глазами смотрели они на играющих в песочнице малышей. Маленькая белокурая девчушка тщетно пыталась вылепить куличик из сухого песка. С недетским терпением наполняла она совочком ведерко и переворачивала его, каждый раз получая лишь низенькую рассыпавшуюся кучку песка вместо такого желанного, такого красивого, такого ровного куличика.

    Женщина улыбнулась, но глаза ее оставались печальными.

    Мужчина тяжело вздохнул:

    – И почему это когда хочется прохлады, всегда стоит жара, а когда хочется солнца, идет снег? Почему когда сыт, хочется пить, а когда воды хоть отбавляй, хочется есть? Почему все такое разное, красивое: люди, цветы, листва, а их тень одинаково серая?

    Женщина мягко положила ему руку на плечо.

    – Ты просто раздражен. А знаешь, мне вчера профессор сказал, что еще не все потеряно, но лечиться придется долго, причем, месяца два в санатории.

    – Правда? – в голосе мужчины послышалась надежда. – Ну и что ж, что долго, лишь бы все было в порядке, лишь бы получилось. Пусть не сразу, пусть даже через несколько лет, но только бы подержать на руках сына, своего, родного.  Больше ничего и не надо от жизни.

    Женщина опустила голову:

    – Перестань, а то я опять заплачу. Ты меня проводишь? У меня перерыв уже заканчивается.

    Дробный топот не менее десятка ног пронесся за дверью и через минуту стих где-то в конце длинного гулкого коридора. Ребенок проснулся и громко заплакал. Мать взяла малыша на руки и ласково стала его успокаивать, расхаживая по крохотной, загроможденной мебелью комнатушке.

    Отец, сидевший за столом перед стопкой исписанных мелким почерком листов, выключил яркую лампу, нажал кнопку тусклого маленького ночника и еще ниже склонился над своей работой.

    Ребенок, наконец, замолчал, и мать уже собиралась положить его в кроватку, когда в дверь настойчиво постучали.

    – Ребята, – сказал вошедший, ухмыляясь пьяненькой улыбочкой и не обращая внимания на крик вновь разбуженного ребенка, – дайте пару тарелочек. Гости у нас, посуды не хватило. А, может, пошли к нам?

    – К черту! – взорвался отец, разбрасывая по комнате листки. – К черту это общежитие, к черту гостей, к чертям собачьим столовские обеды и пирожки с

повидлом из буфета.

    – Не кричи так, ребенка испугаешь, – спокойно сказала женщина.

    – Да он уже давно испуган. Разве можно жить в таких условиях? Еще год такой жизни, и можно до конца дней лечить психическое заболевание.

    Ласковая рука женщины легла на плечо мужа.

    – Ну, ты же сам прекрасно знаешь, что ждать осталось совсем недолго. Ложись лучше, ты сегодня устал.

    Спустя короткое время, в комнате уже царили темнота и тишина.

    – Знаешь, – бормотал засыпающий муж, – когда у нас будет своя квартира, от судьбы уже и ждать будет нечего...

    Жена в ответ только тихо вздохнула.

    Весь дом спал, лишь в просторной, со вкусом обставленной комнате далеко за полночь горел свет. Мужчина, работавший за широким письменным столом, захлопнул большую пухлую папку, откинул со лба седеющую прядь волос и с наслаждением потянулся.

    «Получается, вроде, неплохо, – подумал он. – Завтра же к машинистке. Время до защиты еще есть. Наконец-то можно будет отоспаться».

    Он прошел на кухню и, стараясь не греметь, сделал себе два внушительных бутерброда и тут же стоя их сжевал, запивая остывшим чаем. Холодный чай был безвкусным и неприятным, но мужчина, погруженный в свои мысли, вовсе не замечал этого.

    «Да, хлопот еще много. Проверка, перепечатка, рецензия, оппоненты, защита...  Сколько еще сил уйдет!»

    В кухню неслышно вошла еще моложавая, но уже начавшая полнеть заспанная женщина.

    – Ты что, даже не ложился еще? Ну как можно так относиться к своему здоровью? Хочешь, я тебе котлеты разогрею?

    – Спасибо, я уже перекусил. Эх, только бы защититься! Тогда бы мы зажили... А сколько времени свободного появилось бы! Веришь, ни о чем другом сейчас и думать не могу.

    Женщина нежно погладила мужа по плечу:

    – Не тревожься ты так, все будет хорошо, я уверена. Иди спать, тебе утром вставать рано.

    Добрые глаза пожилой женщины пристально смотрели на задумчивое лицо сидевшего напротив мужа. Улыбнувшись, она тихонько дотронулась до его плеча. Мужчина вздрогнул.

    – О чем так глубоко задумался? Ты уже несколько минут размешиваешь сахар. На работу не опоздаешь?

    – Ох уж эта работа. Сдавать я что-то стал. Все действует на нервы, все меня раздражает. К середине дня так устаю, что хоть ложись и отдыхай. Скорей бы уж на пенсию. Завели бы мы с тобой садик или огород. Небольшой такой. Цветочки бы разводили, помидорчики выращивали. Как хорошо! Чего еще и желать-то?

    – Ты просто устал. Возьми отпуск. Скоро сын с женой приедут погостить, внучка. Ты с ними развеешься. Не надо поддаваться плохому настроению. Завтра выходной. Может, возьмем корзинки да по грибы?

    – Завтра будет день, и будет видно, – буркнул муж и вышел в прихожую.  Беспрерывно кряхтя, он обулся и на прощанье проворчал:

    – Я бы лучше провалялся весь день с детективчиком, чем ходить без толку по лесу. Только ноги зря бить.

    Дверной замок щелкнул с сухим треском, как бы ставя в разговоре последнюю точку.

    Седой сухонький старичок, укрывшись до самого подбородка шерстяным одеялом, лежал в постели, тупо уставившись в потолок и прислушиваясь к тихим шагам в соседней комнате. Рой бессвязных мыслей проносился в его голове.

    «Вот и прошла жизнь. Такая долгая и все же короткая. Ничего особенного сделать не успел. Ни попутешествовать, ни полюбоваться чем-то прекрасным, ни просто пожить как следует так и не получилось. И ведь вечно чего-то хотел, к чему-то стремился, чего-то добивался, а как прошла жизнь, и не заметил. Эх, если бы можно было все начать сначала! Уж не растрачивал бы время на пустяки».

    Ему вдруг почудилось легкое прикосновение к плечу. Он посмотрел в сторону и увидел почти забытое родное лицо. Такой знакомый, ласковый, тихий голос произнес:

    – Сыночек, тебе понравилась эта машина?

    Он радостно кивнул. Мать взяла его за руку и толкнула волшебную дверь.  Вскоре они снова вышли на улицу, только теперь он бережно прижимал к себе алый лакированный бок новенькой пожарной машины...

    Последним видением засыпающего сознания был молодой человек в светлом сером костюме и мягкой фетровой шляпе такого же цвета, провожающий внимательным взглядом счастливого малыша.

    Димка дочитал последний лист очередного рассказа и покачал головой.

     «Этот я переложил бы в красную папку. Это ее тема. А, вообще, конечно, захватывает. По крайней мере, заставляет задумываться».

    Телефонный звонок прервал его размышления. Он снял трубку и услышал нерешительный голос Зойки.

    – Дмитрий Вадимович, здравствуйте! Как вы себя чувствуете?

    – Спасибо, нормально, – ответил Димка. – А вы как?

    – Я хотела извиниться. Мне так неудобно. Кажется, я вчера вела себя слишком раскованно, – вместо ответа замямлила Зойка.

    – Правда? А я что-то и не заметил, – мастерски соврал Димка.

    – В самом деле? А мне так неловко... Может, вам нужна помощь?

    – Вы о чем, Зоя? – на этот раз искренне удивился он.

    – Мы же вчера такой беспорядок учинили. И посуда грязная осталась...

    – Спасибо, Зоя, я уже со всем справился.

    – Сами? Один? – недоверчиво спросила она.

    – Не беспокойтесь, все в порядке. Вы извините, у меня тут чайник кипит...

    – Да-да, до свиданья, – разочарованно протянула Зойка.

    – Всего хорошего, – и Димка положил трубку. "Ничего не поделаешь, иногда приходится и соврать. Она неплохая, эта Зойка, с ней вполне можно общаться.  Только вот в последнее время ее взгляды просто преследуют меня. Я понимаю, все я понимаю, но к серьезным отношениям, кажется, еще не готов. Тем более, к семейной жизни. Ну вот никак не чувствую потребности, – размышлял Димка, относя посуду на кухню и ополаскивая ее. –  Мне ведь неплохо живется в своей семье. А, может, просто не встретилась та, которая станет необходимой. Как это отец любит говорить: «не женись на женщине, с которой можно жить, женись на той, без которой жить не можешь».

    Привыкший контролировать свое время Димка отметил про себя, что Ленка уйдет на шейпинг примерно через час. У него есть время продолжить увлекательное занятие.

    – Ну, что тут у нас интересного, – сказал он вслух, открывая серую папку.

                                       «БУБЛИКИ  НА  ТРАВЕ»

    Сон повторялся с пугающей настойчивостью. Кто он, этот человек, Настя не знала. Она видела его только во сне. Одно и то же незнакомое лицо, которое приближалось в ней совсем близко. Этот человек всегда что-то говорил ей, почти кричал, но Настя не слышала, не понимала. Силясь различить хотя бы одно слово по движениям губ, она вся напрягалась, начинала метаться в постели, что-то несвязно бормотать, пока не пробуждалась...

    В комнате было еще темно, но рассвет уже прокрадывался сквозь широкое окно, едва высвечивая встречающиеся на своем пути предметы, светлеющие стены, лица спящих девушек.

    Настя лежала неподвижно, постепенно приходя в себя.

    «Даже во сне, даже во сне, – с отчаянием думала она. – Неужели так будет всегда, всю жизнь?»

    Ей стало тоскливо, захотелось плакать, но она боялась разбудить спящих соседок по комнате.

    Насте шел двадцатый год. Она была тиха, застенчива, молчалива. В споры никогда не вступала, но и во всеобщем веселье оставалась безучастной, только слабо улыбалась, глядя на всех огромными серыми глазами. Задушевных подруг у нее не было, но отношения со всеми были хорошие, добрые.

    Настя работала на фабрике и жила в фабричном общежитии, а по выходным ездила в деревню навестить больного отца.

    Лежа в седеющей темноте с широко раскрытыми глазами, Настя вдруг уловила теплый хлебный запах. Пахли бублики, которые она еще с вечера купила для отца и положила на тумбочку рядом с кроватью. Она осторожно привстала, взяла один и с наслаждением, словно это был цветок, стала вдыхать такой родной, с детства любимый запах. Он всегда почему-то напоминал ей именно детство, далекие счастливые дни. Она ясно видела перед собой и дом, и лес, и поле, и навеки оставшуюся молодой мать. Ей слышался почти забытый шелест листвы, шепот сосен, шуршанье травы под босыми ногами и звон ребячьих голосов над озером.

    Так и уснула Настя с улыбкой на губах, крепко сжимая в руке душистый золотой бублик...

    Беда случилась, когда Насте шел восьмой год. В знойный и душный июльский день косили они с матерью траву на лугу. Косила, конечно, мать, а Настя сгребала пахнувшую свежестью зелень и охапками накладывала ее на телегу. Грозу принес невесть откуда налетевший ветер. Крупные прохладные капли тяжело посыпались с помрачневшего вдруг неба. Мать и дочь с визгом и смехом бросились под единственный на лугу раскидистый дуб.

    Все произошло мгновенно.

    Когда Настя очнулась, она увидела возле себя неподвижно лежавшую мать с почерневшим лицом и застывшим взглядом. И еще ее поразила тишина, стоящая вокруг, хотя снова светило солнце, колыхалась трава от тихого ветра, и в разом просветлевшей вышине резвились ласточки.

    Не сразу поняла тогда Настя, что эта единственная молния, сверкнувшая в тот день над лугом, убила ее мать, а Настю лишила слуха.

    Но речь у Насти сохранилась, и отец, не теряя надежды, бросился с мольбами к докторам. Однако сделать так ничего и не удалось. Слух упорно не возвращался, хотя все специалисты в один голос твердили, что слуховой аппарат у девочки не поврежден.

    Настя же тем временем научилась хорошо понимать речь людей по движениям губ, мимике, жестам, и общение с родными и знакомыми давалось ей не слишком трудно, но, тем не менее, она остро чувствовала свою неполноценность, особенно с незнакомыми, тяготилась этим и часто становилась вдруг замкнутой и неразговорчивой.

    Как-то, спустя почти три года после несчастья, отец приехал домой на грузовой машине с высокой плотной женщиной, на голове которой красовалась затейливо уложенная копна рыжих волос.

    – Вот, дочка, – немного смущаясь и растягивая слова, сказал он, – это тетя Валя. Она теперь будет жить с нами. Ты как, согласна?

    Настя молчала, угрюмо рассматривая женщину, но та твердыми шагами подошла к девочке, чмокнула ее в щеку пухлыми, ярко накрашенными губами и, ни слова не говоря, стала выгружать из машины многочисленные узлы. Так в их доме поселилась Валентина.

    Отец работал тогда шофером на молокозаводе, и Валентина там же. Настя мало их видела и долго не могла определить своего отношения к новому члену семьи. Валентина не была злой или доброй, крикливой или тихой. Она не была ленивой, но и не стремилась показать себя хорошей хозяйкой. Однако в доме с ней стало чище, на столе не переводились пироги с разными вкусными начинками, да и отец с Настей были ухожены. Нельзя было сказать, что Настя полюбила Валентину, но она к ней притерпелась, свыклась с ней, как с чем-то неизбежным в жизни. И все же после окончания школы не пожелала остаться с отцом и его женой, а надумала уехать в город, работать на фабрике. Так поступали многие их девушки, правда, почти все возвращались обратно.

    – Хорошо там, – говорили они, – жить можно, даже общежитие дают – люди-то всегда требуются. И работа ничего, если бы не грохот.

    – Ну, мне-то шум не помеха, – с горькой усмешкой говорила Настя.

    А через год после ее отъезда отец попал в аварию. Руки-ноги, как говорится, целы, но после сильного сотрясения мозга работать шофером больше не смог.  Он как-то сник, ушел в себя, постарел, голову его покрыла седина, и Настя вдруг ощутила, насколько он дорог ей. Она испытывала неведомую прежде жалость к этому родному человеку, такому сильному и подвижному раньше и настолько слабому, тихому и больному теперь. Старалась чаще навещать его, привозила из города любимые им лакомства и даже рада была Валентине и благодарна ей за то, что она с таким терпением и любовью ухаживает за ее отцом.

    А сон повторялся с пугающей настойчивостью. Настя не знала кто этот человек, она никогда его не встречала, видела только во сне и уже узнавала его. Одно и то же лицо, которое было совсем близко. Незнакомец что-то говорил ей, почти кричал, но Настя не слышала, не понимала. Силясь различить хотя бы одно слово по движениям губ, она вся напрягалась, начинала метаться в постели, что-то несвязно бормотать, пока не просыпалась.

    В распахнутое настежь окно вовсю светило утреннее солнце. Девушки уже сидели за столом и неторопливо завтракали. Настя улыбнулась им.

    – Что, разоспалась? А мы не стали тебя будить, решили, пусть хоть в выходной день отоспится, – старательно выговаривая слова, сказала старшая из всех. – Ну как, хорошо спала сегодня?

    Настя в ответ только грустно покачала головой.

    – Что, неужели опять? И опять он? Ну, Насть, не иначе это твоя судьба, не иначе встретишь его.

    – Да хватит печалиться, иди с нами чай пить, – позвала Настю смешливая на вид девушка, кивая в сторону пузатого чайника, – до электрички еще долго.

    Деревня, где жил отец Насти, находилась километрах в четырех от железнодорожной станции. Правда, можно было доехать и автобусом. Быстрее, да и остановка в сотне шагов от дома. Но Настя любила именно ту неблизкую дорогу, которая от станции проходила через лес, а потом по лугу и мимо того самого дуба. Настя шла не торопясь, набирала небольшой букетик лесных и луговых цветов и всегда оставляла его у самых корней дерева.