Текст книги "Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Гафур Гулям

 
Ташкент построен в лучшей части света,
он весь – в просторной синей чаше гор,
и в знойное сорокадневье лета
здесь ветром омывается простор.
 
 
Горюет солнце над чужой землею
и радуется, восходя у нас,
льет кроткие лучи живой рекою,
идет… помедлить хочет хоть на час.
 
 
Как свежи и как звонки реки наши —
Чирчик, Ахангаран, Анхор, Салар!
Долина блещет бекасама краше —
Ташкента моего душевный дар.
 
 
Как драгоценный яхонт, персик рдеет —
ждет, полускрыт серебряной листвой.
Свой праздник осень праздновать умеет
здесь, где поставлен город древний твой.
 
 
Ташкент – алмаз бесценный в перстне мира;
здесь кровлю угнетенные найдут,
здесь люди Азии, чье сердце сиро,
свой свет, свою надежду обретут.
 
 
Тоскует солнце над землею чуждой
и отдыхает сердцем, медля здесь,
и забывает горести и нужды,
расцвет наш видя – о грядущем весть.
 
 
Ташкент, ты – сердце Азии Срединной,
ты – наша жизнь, ты – будущего свет!
Ты – равноправный брат в семье единой,
и здесь национальной розни нет.
 
 
Не будь художником, не будь поэтом, —
за Родину, за жизнь, за честь ее
борись, трудись!
                           И будет вечным светом,
как лал, блистать достоинство твое!
 

1932

Перевод В Державина

 
Вот прошлых лет архив, вот юности заботы,
вот вечной гордости моей билет —
«четыре тысячи пятьсот двадцатый». Вот он,
заветный спутник ярких юных лет.
 
 
С билетом этим я ходил на баррикады,
начало жизни отразилось в нем,
той жизни, что, в боях ломая все преграды,
влюбившись в правду, шла прямым путем.
 
 
В нас мощь была сильней, чем в грозном
                                                                         аммонале,
в нас видело себя светило дня,
живые молнии у нас в глазах блистали,
огонь брал жар от нашего огня.
 
 
Кто скажет, что вот здесь, в строительство
                                                                             гигантов
рук наших сила не влилась?
Желанья юности, горенье сердца, верность
и посейчас сопровождают нас.
 
 
Пусть волосы мои не станут гуще,
пусть по-отцовски борода седа,
ты, факел дней былых, и этих, и грядущих,
ты, комячейка, в памяти всегда.
 
 
Нет, молодость моя еще не отшумела.
Вот в молодых рядах идет, поет она.
Нам, шедшим в гордый бой за ленинское дело,
зарей рожденным, – молодость верна.
 
 
Она обуздывает бурные потоки,
заводы строит, в небесах парит.
Мы – первый комсомол, отважные потомки
Октябрьской славной мировой зари!
 

1933

Перевод В.Липко

Посвящается скакуну колхоза «Коммунизм» Кокандского района

 
По степи, края которой
с горизонтом обнялись,
мчится рыжий конь и ржаньем
оглашает ширь и высь.
 
 
Посмотри – летит, как птица,
слушай – ржанье, точно смех.
Будто хочет с ветром слиться,
будто слаще нет утех.
 
 
Слушай, слушай! Утро, солнце,
и над степью всё звучней —
ржанье серых, пегих, чалых
вольно скачущих коней.
 
 
Мчатся вихрем. Прочь с дороги!
Топот, цокот, точно гром.
Мыты, вычесаны, сыты,
отливают серебром.
 
 
Норовисты, диковаты,
не подступится чужак!
А резвее всех и краше
этот рыжий аргамак.
 
 
Если ты, расправив плечи,
в гущу боя мчишься, друг, —
слышишь во сто крат острее,
видишь на сто верст вокруг.
 
 
Если ж нет в тебе задора,
если в битве не таков,
то не смей касаться плеткой
этих бархатных боков.
 
 
Этот конь носил в сраженьях
смелого богатыря,
этот конь кидался в битву,
буйной яростью горя.
 
 
Но сейчас, когда в былое
отошла от нас война
и земля, раскрывшись, примет
не свинец, а семена,
 
 
этот гордый конь на поле
человеку верный друг,
рядом с трактором не пушку
тянет он, а мирный плуг.
 

1933

Перевод В. Липко

 
Наша Родина прекрасна —
          розы, мак, полей атлас.
Голубое небо ясно,
          и сады ласкают глаз.
Наши девушки чудесной
          красотой чаруют вас,
и отвагою джигитов
          любовался я не раз.
Пред напором песни рьяным
          устоять могу ли я?
 
 
Алый мак росой наполнен,
          как большая пиала.
Шаловливо обласкала
          листья летняя чилла,
под котлами для варенья
          пламя жаркое зажгла.
Над лозою виноградной
          жадная жужжит пчела.
Перед виноградом рдяным
          устоять могу ли я?
 
 
Если чувства пробудились
          и уста к устам влечет,
если каждый палец милой
          сладким кажется, как мед
если жарким поцелуям
         второпях потерян счет,
если ветви, зеленея,
          в вышине раскинут свод,
перед яблоком румяным
          устоять могу ли я?
 
 
Всю живую прелесть сада
         отражает твой зрачок.
Ты сама подобна саду:
        губы – свежий лепесток.
С нежным персиком сравню я
         золотой румянец щек,
очи схожи с виноградом,
          стан походит на цветок.
Перед розой и тюльпаном
          устоять могу ли я?
 
 
Сладко слышать смех веселый
          и румяный видеть лик,
нашей Родиной взлелеян
          славных девушек цветник.
Я сказал бы: дружба с ними —
          освежающий родник.
Счастлив, кто к нему устами
          благодарными приник.
Перед юным гулистаном
          устоять могу ли я?
 
 
Солнце гроздья винограда
          золотило поутру.
Он у девушек похитил
          красок нежную игру.
Шувиргона сок багряный
          разрывает кожуру.
Виноградом спелым жажду
          утолить легко в жару.
Перед этим соком пьяным
          устоять могу ли я?
 
 
И с восторгом на рассвете
          я пойду в душистый сад.
Он горячим залит солнцем,
          урожаем он богат,
сердце дрогнет, затрепещет,
          как вздыбившийся Гырат.
Садовод неутомимый,
          будь благословен стократ!
Перед садом осиянным
          устоять могу ли я?
 
 
Этот сад, взращенный нами,
          источает сладкий мед.
Здесь больной, вкусив шербета,
          исцеление найдет.
В час, когда мы отдыхаем,
          утирая жаркий пот,
всем из полного кувшина
          наливает садовод.
Перед дружеским стаканом
          устоять могу ли я?
 
 
Над тобой шатер зеленый
          шелестит сквозной листвой.
Всё твое в саду —
          румяный спелый плод и цвет живой,
Жизнь трудящихся подобна
          полной чаше круговой.
Щедрой мерой воздается
          им за подвиг трудовой.
Перед счастьем долгожданным
          устоять могу ли я?
 

1934

Перевод В. Потаповой

 
Друзья,
звучит не марсия,
не скорбный плач звучит,
то песня павшего в боях
среди парижских плит.
 
 
Пусть
не допета до конца
и в горле клекот стих, —
песнь коммунара, песнь бойца,
вошла в сердца других,
 
 
таких же
праведных борцов
одной земной судьбы.
Повел их Марсельезы зов
дорогами борьбы.
 
 
Вчера
газету он читал,
слова, как звенья бус,
слились в глазах, и – темнота.
Ушел от нас Барбюс…
 
 
Я знал легенды.
Люд простой
когда-то их сложил.
Казненный палачом герой
вставал и снова жил.
 
 
Он поднимался
не один —
сильнее всех смертей
вставало много рядом с ним
друзей-богатырей.
 
 
Не верю смерти.
Сгинь живей!
Подальше, смерть, держись!
Здесь точка жизни. А за ней
опять начнется жизнь!
 
 
Я слышу,
ветры говорят
нам о начале бурь.
И троны в щепки полетят
от наших метких пуль.
 
 
Былых эпох ненужный хлам
горит, как мошкара.
А пламя выше к небесам
восходит от костра.
 
 
Не верю смерти.
Всё светлей
чарующая высь.
Здесь точка жизни. А за ней
неугасима жизнь!
 
 
Склонив знамена в горький час,
молчим у гроба мы,
еще теснее становясь
вдоль траурной каймы.
 
 
Ты —
Революции солдат,
не гаснет жизнь твоя.
Сердца стучат,
сердца стучат,
Звучит не марсия!
 

1935

Перевод Р. Фархади

(Пролог)

 
Твое подножье – громады гор,
               замыслы гениев давних лет.
Чтобы в образ мне твой вместить простор,
               красок у нас на палитре нет.
 
 
Как смысл глубочайший борьбы твоей
               в скупых стихах уложу?
От земли к зениту, от солнца к земле —
               твой путь…
               Как о нем расскажу?
 
 
Быть может,
               усилья Истории всей
мощи равны твоей.
Рулевой великого корабля,
               громадного, как земля…
               Партия Ленина,
               чтобы тебе
достойную славу воздать,
я древний узел
               былых наших бед
в поэме хочу развязать.
О том, что предками
               пройден о ,
что пережито давно.
О том, что как будто ушло
               навсегда,
               но не ушло от суда,
ибо, свободу и жизнь возлюбя,
              мы познали самих себя.
Прекрасна моя родная земля,
              плоды дарящая нам.
В арыках, желтая, словно мед,
             течет вода по садам.
 

* * *

 
Как по весне над садами
             наши гремят соловьи!
Прыгают – с камня на камень —
            звонкие наши ручьи.
 
 
Если упорно трудиться,
          вставши в предутренней мгле,
что ни посеешь – родится
           на благодатной земле.
 
 
Скажешь: «Эдем расцветает —
          плата за наши труды…»
Что же душа вспоминает
           прошлое, бурю беды?
 

* * *

 
В берег бьет пунцовой гривой
           сырдарьинская вода.
«Если девушка красива,
            помни: ждет ее беда».
 
 
Так вот жертвой хищных
            стала красота земли моей.
Рать за ратью наступала
             всё жаднее и лютей.
 
 
Что цвело, что было юно,
             всё растоптано, в крови,
от Сейхуна до Джейхуна
             и долин Кашкадарьи.
 
 
Древний пращур насмерть бьется,
             изнемог от тяжких ран.
И струей багряной льется
             непокорный Зеравшан.
 
 
Что ты видишь в темных безднах
             давних, смолкнувших веков?
Кости, ржу мечей железных,
             гниль, обломки черепов.
 
 
Там, где серые барханы
             сонно льются по степям,
шли захватчики хаканы,
             море бедствий гнали к нам.
 
 
То не кровь ли отражалась
            на вечерних облаках?
Ночь глухая не кончалась
            в прошлых, проклятых веках.
 
 
Средь пустынь лежат руины
             наших древних городов,
Глыбы пыльных плит старинных —
             как надгробия веков…
 
 
Слышишь: там, из-за туманов
             Туркестанского хребта,
низкий грохот барабанов,—
             то Чингисова орда.
 
 
И над прахом страшных боен,
             златом череп оковав,
Темучин – свирепый воин —
             пил, вино и кровь смешав.
 
 
Все нас грабить были рады —
             гунны, Чин, Юнан, Иран.
Шел на нас, не знал пощады,
             Зулькарнайн,
             от крови пьян.
 
 
Как дракон, объемля дали,
             он дошел до Сырдарьи,
но отпор жестокий дали
             и ему отцы твои.
 
 
Лишь развалины остались…
             За грозой неся грозу,
здесь Иран, Туран сражались,
             Афрасьяб, Рустам, Барзу.
 
 
И царю Бахраму Гуру
             не промолвим мы похвал,
если с предков наших шкуру
             он последнюю содрал.
 
 
Оттого и мятежами
             повесть прошлого полна…
Помнит время:
             встал над нами
вождь отважный – Муканна.
 
 
И в Багдаде сам наместник
             пред восставшими дрожал,
ради воли, ради мести
             цепь народ мой разорвал.
 
 
Муканна погиб,
             пропало
всё, что мы спасли тогда.
И во мгле ночной
             вставала
вражья злобная звезда.
 
 
Словно море, необъятна
             бездна темная судьбы!
На сто лет вернись обратно
             к страшным годам
             Кутейбы.
 
 
Тот – залитый кровью витязь —
             молвил, меч подняв кривой
«Покоритесь! Изогнитесь,
             словно месяц молодой!
 
 
Поклонитесь Мухаммаду!
             И за то святой Эдем
вам откроется в награду,
             а иначе – гибель всем!»…
 

* * *

 
Кутейба
             хоть по-тюркски и звался
                           «Верблюжьим седлом»,
но свободный народ
             непривычен ходить
                               под ярмом.
 
 
Враг разрушил Байкенд,
             Самарканд, Бухару, Фергану.
Кровью залил, разграбил
             прекрасную нашу страну.
 
 
Он за каждую голову
             по сто дирхемов платил,
чтоб сердца устрашить,
             из голов пирамиды сложил.
 
 
И в тенистых садовых аллеях
             он, вместо плодов,
на могучих деревьях повесил
             детей, стариков.
 
 
Чтобы золото прятать —
             добычу кровавой руки —
шить велел он —
             из человеческой кожи мешки.
 
 
Гибла древняя наша культура…
             Рушилось всё.
Гибли сотни Сина
             и тысячи Зебинисо.
 
 
И опять снаряжали враги
             за походом поход.
И не выдержал натиска
             вольнолюбивый народ.
 
 
Погибали защитники…
             Таял оплот наших сил.
Говорят, Кутейбу приближенный
             однажды спросил:
 
 
«Что ты скажешь,
            когда твой черед подойдет умирать?»
– «Я три слова скажу:
           „Убивать! Убивать! Убивать!“»
 
 
Кровь и ужас принес этот зверь
            нашим мирным полям.
…Так вот волей-неволею
            приняли предки ислам.
 
 
Только скоро с посулов его
            позолота сошла
и на души железная, тяжкая цепь
            налегла.
 
 
Нам веками внушали
            смиренье, покорность и страх.
Но великой надежды зерно
            не погибло в сердцах…
 

1936

Перевод В Державина

Посвящается рабочим мыловаренного завода имени Мулланура Вахитова

 
Ильич, наш учитель! Как много он
       смог свершить изменений на свете!
Ученье его, словно молний клинок,
       прорезало сумрак столетий.
 
 
Он рай на земле нам построить хотел,
       отбрасывал всё, что прогнило,
и в каждом из наших сегодняшних дел,
       его животворная сила!
 
 
Но землю от грязи еще до конца
       очистить страна не успела.
Грязь прошлого многим забилась в сердца,
       у многих – нечистое тело.
 
 
В такие сердца, как рентгеновский луч,
       врезается зренье поэта,
и столько вскрывается мусорных куч
       в лучах беспощадного света!
 
 
Телесную грязь же мы сводим на нет
       водою, и мылом, и паром.
Но здесь уже прочь отступает поэт
       и место дает мыловарам.
 
 
Меж нами и вами протянута нить,
       мы Родиной призваны были,
чтоб душу и тело людское отмыть
       от мусора, грязи и гнили.
 
 
От грязи вы чистите тело всегда,
       я – душу от пакостей старых.
Вот в этом и есть разделенье труда
       поэтов и мыловаров.
 
 
Чтоб Родина благоухала, как сад,
       пускай ветерок легкокрылый
несет кишлаками стихов аромат
       и запах душистого мыла!
 

1936

Перевод С. Болотина

 
Еще в твоей памяти горечь былого жива:
четыре сиротки и мать, молодая вдова,
всё время в труде, но на корку хватало едва.
Тебя вековая томила нужда, Мавджуда.
 
 
Вращался весь мир наподобие веретена:
голодные дни и унылые ночи без сна.
Судьба, точно пряжа, была и скудна и темна…
Как нити, мечты обрывались всегда, Мавджуда.
 
 
Челнок по основе летел, и худая рука
соседа была, как челнок, и суха и легка.
Бывало, следишь за работой ткача-старика —
и медленно тянется дней череда, Мавджуда.
 
 
Укутана в бархат богатого казия дочь.
За жалкую плату служить ей должна день и ночь
вдова, чтоб детей прокормить и нужду превозмочь.
Богатых и бедных извечна вражда, Мавджуда.
 
 
Всё это – печальная повесть минувших времен.
Теперь кипарисом свободы твой путь осенен.
Заботою партии, шелком октябрьских знамен
повиты твои молодые года, Мавджуда.
 
 
Навеки здоровья лишились и сна богачи.
Светило с небес на свободных бросает лучи.
В безводной пустыне забили живые ключи.
Зажглась над тобою свободы звезда, Мавджуда.
 
 
Ты ловкой рукою приводишь в движенье станки.
Задорно сверкают в глазах у тебя огоньки.
Струится, как плавные волны свободной реки,
поток твоего молодого труда, Мавджуда.
 
 
Ткачиха искусна, красива, проворна, ловка.
Подруги ее разодеты в цветные шелка.
И песня о счастье звучит, широка, глубока.
Наполнены ею сады, города, Мавджуда.
 
 
Прядешь ты надежную нить небывалой длины,
но более прочною нитью сердца скреплены.
Ты – славная дочь трудовой обновленной страны.
Республика наша, как ты, молода, Мавджуда.
 
 
В тебе отразилась великой Отчизны краса
и солнце ее, озаряющее небеса.
На выборах дружно тебе отдадим голоса.
Недаром Отчизна тобою горда, Мавджуда.
 

1937

Перевод В. Потаповой

 
Звенит родник жемчужин вдохновенья,
Со времени Гомера не иссяк.
Мильярды слов, закованные в строки,
Утешьте, подтвердите, что не зря
Живу, огнем поэзии горя.
 
 
Как Навои – взволнованная юность,
Как мысль Бедиля – зрелости пора.
Вся жизнь – поэма. Рифмы, ритм чеканный…
Но что хитрить! Уже недалека
Финала неизбежная строка.
 
 
Ну что же, будем подводить итоги.
О чем писал я, что я воспевал?
Что, как рассвет, мне дали освещало,
Когда, родившись в сердце, как ручьи,
Текли стихи прозрачные мои?
 
 
«Любовь к отчизне, – отвечает сердце, —
Любовь и обещанье на заре:
Быть цельным, не менять своих воззрений
И так писать, чтоб хоры звучных строк
Вливались в души. Вот и весь итог».
 

1939

Перевод В. Липко

 
Ты, жизнь моя, стала ясна, как алмаз.
Ты, жизнь моя, с солнцем навек подружись.
За всё, что ты сделала в мире для нас,
тебе я до смерти признателен, жизнь.
 
 
Под славной звездою все в нашем роду
рождались. Я эту звезду и пою.
Волна революции в Пятом году
качала, как мать, колыбельку мою.
 
 
В тот день, как столетье отпраздновал дед,
а внук его в школе за азбуку сел,
разнесся на весь возмутившийся свет
сигнал революции – Ленский расстрел.
 
 
Мой дед был рожден в год, когда из Москвы
бежал Бонапарт в потрясенный Париж.
Ты, дед мой, под саваном чистой травы
давно уж в объятьях безмолвия спишь.
 
 
(Джура, ты друзей рассмешил бы легко,
сказав им: «Уж внучек за книжкой сидит,
а дедушка в люльке спеленат лежит».
Молчи, что столетье меж нами легло.)
 
 
Случайность ли это? Глупцам ли на смех
рассказ мой о том, как мы начали жить?
Но нет, не случайность, – я знаю, нас всех
борьба нанизала на счастия нить.
 
 
В году двадцать третьем родился мой стих,
и сын мой родился в просторах земли.
В сознании детищ обоих моих
года проходили, пространства цвели.
 
 
Мой стих рос с тобою в родимом краю,
теперь ты стал взрослым, мой смелый солдат.
Пусть рядом с тобою в поющем строю
и стих мой шагает, как друг твой и брат.
 
 
Случайность ли это? Глупцам ли на смех
рассказ мой о том, как мы начали жить?
Нет, нет, не случайность, – я верю, нас всех
любовь нанизала на счастия нить.
 
 
Я помню, стихи для тебя я писал,
певучие строки вязал для тебя,
сидел на плече меньший брат твой Усар
и слушал стихи, свой кушак теребя.
 
 
Спросил меня: «Скоро ли Гитлер умрет?»
– «В день лучшего праздника в нашей стране».
– «А праздник когда?» – «А когда наш народ
фашистов раздавит в священной войне».
 
 
Всегда удивляться я буду, друзья,
случайностям нашей семейной судьбы.
В тот день, когда враг хлынул в наши края,
созрел мой Джура для военной страды.
 
 
Лети же, мой сокол отважный, вперед!
Тебе восемнадцать исполнилось лет.
Тебя наша партия в битву зовет.
Тебя осеняют знамена побед.
 
 
Я в возрасте Пушкина. Враг мой, держись!
Но здесь не дуэль, здесь возмездье и суд.
В дуэли – лишь смерть. А в борьбе нашей – жизнь.
Свободу войска наши миру несут.
 
 
Усар, успокойся, – наш праздник придет,
и Гитлер умрет, и ненастье умрет.
На битву в священный поднялся поход
великий, свободный советский народ.
 
 
Окончится счастливо начатый бой,
с народом наш мудрый отец говорит.
Будь стойким и храбрым, мой сын, – над тобой
священное знамя Отчизны горит!
 

1941

Перевод В. Сикорского

 
Стужа. Сорок два градуса ниже нуля…
Только! Из хрусталя на потоках мосты.
Ветры быстры, как свет. Снег летит с высоты
и, кружась, бесконечные кроет поля.
           И под вьюгой гудят великаны леса.
           Это русской зимы несказанной краса!
 
 
Лед на окнах – иглистые ветви арчи.
Струны перебирает в избе паренек,
и ворчит и клокочет с борщом чугунок,
поднимается хлеб, зарумянясь в печи.
           Дом что полная чаша колхозный, родной…
           Это наша зима над счастливой страной!
 
 
Сруб колодца – подсвечник оплывшей свечи.
Вот и девушки шумно бегут за водой.
Наклонись и прислушайся к жизни самой —
чу, как песен весенних играют ключи!
           Как весной, здесь любовь и зимою в крови.
           Это русский январь – покровитель любви.
 
 
За окном – сорок два. Пятилетний Олег
с горки катится мимо отцовских ворот.
В шубке, в валенках, стужа его не берет.
И смеется он весело, падая в снег.
          Щеки – будто заря умывала сама.
          Он – сын русского! Это – родная зима!
 
 
Минус сорок два градуса… Гитлер кричит:
«Отступленья причина – мороз и зима…»
Но причина – народ, мощь руки и ума!
И Советское Информбюро говорит:
          «Вот – машина войны потеряла чеку,
           и зима помогала, была начеку!»
 
 
Похвальбой о «победах» во всех кабаках
и себя и лакеев своих убедя
и в объятиях у проституток найдя
свое счастье, поганцы в смоленских снегах
           замерзают сосульками тухлой воды.
           И зима беспощадно заносит следы.
 
 
Хорошо бы, кичливо топорща усы,
грабить, красть без помех, обжираться и пить,
хорошо б на ночлеге костры разводить,
мазать салом гусиным беспечно носы…
          Но ведь ясно, как в зеркале ясно сейчас,
          что в России зима хороша не для вас!
 
 
Полководцы у нас закаленные есть,
в свою пору у нас и зима – генерал!
До зимы вы хвалились пройти по Урал,
а теперь вы боитесь голов не унесть?
          Ваше завтра – могила и вечная тьма.
          Вам могильщиком будет такая зима.
 
 
Пред великим походом народа всего —
добродушней улыбки библейский потоп.
Я с копытцем водицы сравнил бы его,
затерявшимся среди заброшенных троп.
         Это хуже потопа, беда для врага.
         А зима наша и холодна и долга!
 
 
Минус сорок два градуса… Только! Как свет,
бурекрылая армия наша быстра.
Страшен гнев ее! Сталь ее шашек остра.
Ни пощады врагу, ни спасения нет.
          Впишем пламенем в книгу истории мы
          дни начала победы, дни этой зимы!
 

1942

Перевод В Державина