Текст книги "Лоскутный мандарин"

Автор книги: Гаетан Суси

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 27 страниц)

Пегги чуть не поперхнулась кофе.

– Чей ты держишь ларец?

– Страпитчакуды.

Как-то на днях без всякой видимой причины его лягушка проговорила это странное слово раз двадцать кряду: Страпитчакуда, Страпитчакуда… Ксавье даже записал его на бумажке, а потом полночи промучился, пытаясь понять, что бы такое оно могло значить. Что ему хотела сказать лягушка? В конце концов он пришел к выводу, что это просто имя у нее было такое.

– Вот я и стал ее с тех пор звать Страпитчакуда.

Заметно нервничая, мисс Пегги загасила сигарету. Она удобнее устроилась на диванчике, скрестила руки на упругой, внушительных размеров груди. После этого посмотрела на Ксавье долгим, пристальным взглядом.

– Кстати, должен тебе сказать, это не первая моя лягушка.

Когда он жил с сестрой своей Жюстин в Венгрии, они, когда были еще детьми, приручили одну лягушку; ночью лягушка с ними спала, они брали ее с собой тайком в приходскую школу и кормили дохлыми мухами. Потом она вдруг ни с того ни с сего померла; сестра его Жюстин потом много слез по ней пролила. Та лягушка тоже была горазда на всякие выдумки-например, звонила в колокольчик, когда мухой хотела полакомиться, но до Страпитчакуды ей, конечно, было далеко. Они с сестрой его Жюстин были в детстве – водой их не разольешь.

– Тебе очень Жюстин не хватает? – спросила Пегги после затянувшейся паузы.

Ксавье рассеянно улыбнулся. Потом сказал, что, как ему кажется, он всю жизнь скучал по Жюстин. Такое у него самого иногда складывается впечатление. В ресторан вошла сухонькая пожилая дама, на шее у нее было колье, пальцы украшали кольца с красными камнями, голову венчала тиара, сделанная, должно быть, в кузнице Люцифера. Ксавье рассеянно на нее взглянул, продолжая думать о своем. Дрожа, будто в ознобе, дама расположилась за столиком неподалеку от того места, где они сидели. Надменного вида пудель с розовой ленточкой вокруг шеи устроился у нее на коленях.

Ксавье в свою очередь спросил Пегги, есть ли такая страна, которая постоянно влекла бы к себе ее память о детстве, как влекли его ландшафты Венгрии и образ сестры.

– Земля моего детства все бежит у меня перед глазами и бежит, струится, как река.

– Да, конечно, – сказал Ксавье, – я что-то запамятовал.

Она рассказала ему, что детство ее прошло в бродячем цирке.

Он сообразил, что ей совсем не хочется делиться с ним своими воспоминаниями.

Он снова задал ей вопрос:

– А твой отец? Чем твой отец там занимался? Был акробатом?

– Инспектором манежа. На самом деле он не был моим отцом, он меня удочерил. То есть, я хочу сказать, что он стал мне отцом. Страна моего детства – моя память о нем.

В ее словах прозвучала нотка печали, не ускользнувшая от внимания Ксавье. Он спросил ее, потому ли это случилось, что ее родной отец умер, или с ним приключилась другая беда.

– Много воды с тех пор утекло, – уклончиво ответила Пегги.

Она могла бы добавить, что он скончался от воспаления легких в тюрьме. Он поймал как-то мальчика, который забирался на дерево и подглядывал в окно вагончика за Пегги, думая при этом, что она об этом не догадывается, – хоть на самом деле она это подозревала, – смотрел, как она раздевается, ложится в постель и засыпает. Пегги тогда было десять лет. Так вот, однажды ее отец, прилично поддав, сильно избил того парня. Вмешался его отец, и родители подрались. На солнце блеснуло лезвие ножа. Пегги все видела собственными глазами. О том парне, который за ней подглядывал, она так ничего и не узнала, потому что лишь мельком видела его только раз или два. Она даже не знала, как его зовут.

– Когда мне было десять лет, ответственность за меня, как говорится, взяло на себя государство. Меня определили в закрытый пансион при женском монастыре, где монахини ревностно соблюдали дисциплину. Вот и вся моя история.

Еще она могла бы добавить, что именно там два года спустя она узнала о смерти отца. Но об этом она ничего Ксавье говорить не стала.

– Что-то голова у меня разболелась, – сказала она. – Не знаю почему, должно быть, от сигарет…

Но эти слова Ксавье пропустил мимо ушей. К столику, за которым сидела пожилая дама, подошел официант и стал расставлять заказанные блюда, каждое кушанье называя своим именем. Услышав одно из названий, подручный даже подскочил. Он встал и сделал шаг в сторону престарелой дамы. Та с удивлением на него посмотрела. Стоявшее перед ней кушанье чем-то напоминало жареные лапки тарантула. Он спросил пожилую даму, было ли то, что она собиралась есть, тем, что назвал официант. Дама как будто не поняла его вопрос. Пудель стал тявкать так, словно с него шкуру сдирали. Ксавье настойчиво повторил вопрос, голос его стал громче, в нем звучала если не угроза, то по крайней мере вызов,– могло даже сложиться впечатление, что он собирается кого-то ударить. Вдруг рядом появился официант – расторопный, услужливый и вежливый. Он любезно попросил молодого человека вернуться за свой столик и, чтобы подчеркнуть, что его любезность равносильна приказу, взял Ксавье под локоть и проводил к его месту.

При этом он сказал подручному:

– Мадам изволили заказать лягушачьи лапки.

Руки Ксавье дрожали, как листья на ветру.

Глава 4

Ксавье сел на свое место, скрестив руки за спиной, и с неподдельным интересом стал наблюдать за наполнявшими зал зрителями, пробиравшимися вдоль рядов кресел к своим местам и удобно там устраивавшимися. Он одобрительно оценивал строгие вечерние костюмы мужчин, расшитые блестками платья женщин – как будто совместное посещение представления связывало их семейными узами. Он без устали всех приветствовал, щедро расточая комплименты. Люди испытывали к нему схожее чувство беспечного расположения – такое, по крайней мере, складывалось впечатление, – многие улыбались ему в ответ, чего никогда не случалось, если он, скажем, обращался к прохожим на улице.

– Скажи мне, мы сможем сюда вернуться? Мы сможем сюда часто ходить? Сможем? Сможем?

Пегги кивнула – по-доброму, но рассеянно.

Потому что ее беспокоили два обстоятельства. Во-первых, поскольку среди ее соседей было немало разрушителей, она без труда подмечала наряды, в которые они облачались по большим праздникам. Неизменные одинаковые фраки, одинаковые галстуки, какие носят на Западе, одинаковые зачесанные назад прилизанные волосы, будто смолой приклеенные к голове, широкие одинаковые манжеты, такие широкие, что они, как у клоунов, почти скрывали их руки. Пегги заметила в зале примерно полдюжины разрушителей. Они, конечно, были там порознь, но все же ей казалось, что они мелькали то тут, то там, обмениваясь издали какими-то своими знаками. Хотя, может быть, это у нее так воображение разыгралось. Как бы то ни было, встреча с ударным отрядом Гильдии никогда не предвещала ничего хорошего.

Вторая причина ее озабоченности состояла в том, что одним из облаченных во фрак разрушителей был Ишмаэль, который, войдя в зал, пристально на нее посмотрел, причем в его взгляде не было и тени удивления, как будто он заранее знал, что встретится в мюзик-холле с ней. (Ксавье же – подручный был в восторге от прекрасных дам, которые заняли свои места на балконе и развлекались, отвечая на приветствия этого высокого, нескладного простака, – вообще ничего не заметил.)

Когда зрители уже почти расселись и устроились, а свет в зале стал меркнуть, прозвучал громкий возглас, услышанный всеми собравшимися:

– Здание в аварийном состоянии, оно может обрушиться!

С галерки раздался ответный крик:

– Какое безобразие! Вы только посмотрите на эти трещины в потолке!..

По залу волной прокатился шепоток. Пегги посмотрела туда, откуда доносились голоса. Она совсем не удивилась, заметив там крепких парней во фраках. Уже пора было начинать представление, оркестранты расселись по местам.

И на протяжении часа в театре шло фантасмогорическое представление, творились чудеса, завораживающая магия превосходила буйство самой дикой фантазии. Ксавье был уверен, что от всего этого он просто тронется умом. Ему трудно было усидеть на месте. Его так и подмывало завыть от боли и восторга. Он даже палец запустил себе за воротничок, чтобы не задохнуться, и то и дело бросал на Пегги полные изумления взгляды. Когда кто-то из выступавших на сцене артистов, к примеру фокусник, задавал зрителям какой-нибудь вопрос, Ксавье отвечал ему с таким видом, будто вопрос был адресован исключительно ему. Он кричал как оголтелый: «Это две пики! Двойка пиковая!» – и тут же покрывался румянцем, потому что у всех соседей его вопль вызывал смех.

То, что происходило, не было похоже ни на что из того, с чем ему доводилось сталкиваться раньше. Варварство разрушения на строительных площадках, жестокость жизни улицы, оплеухи и унижения, которые ежедневно приходилось ему терпеть, – все это никак не могло его подготовить к внезапному ощущению этого райского наслаждения. Значит, было все-таки такое место в Нью-Йорке, этом безжалостном городе, такой островок благодати, куда можно просто прийти и потешить душу блаженством очарования. После каждого номера Ксавье аплодировал изо всех сил (на одной ладони у него даже появился небольшой синяк). По щекам его текли слезы. Пегги легонько постукивала его по колену, чтоб хоть неумного привести в чувство, будто хотела сказать ему: да уймись же ты, приди в себя, уцелеешь ты во всем этом ликующем торжестве, останешься живым и невредимым.

Когда начался антракт, Пегги понадобилось несколько секунд, чтобы стащить его с кресла. Ксавье к нему как будто приклеили.. Он вышел из зала, опираясь на спинки других кресел, совершенно ошеломленный. В толпе снова послышались крики подстрекателей:

– Скандал! – кричали они. – Скоро здесь все развалится! – и дальше в том же духе.

Время от времени с потолка падали мелкие куски штукатурки. В фойе, где напитки подавались в соответствии с сухим законом, царило оживление (но если вы знали, какие слова сказать официантам, они под прилавком могли плеснуть вам в стакан чего-нибудь горячительного). Некоторые зрители уже покидали театр, потому что все игры и забавы остались в первом отделении; во второй части представления давали «Лоскутный Мандарин» – музыкальную пантомиму, и чтобы понять, о чем был этот спектакль, даже культурному зрителю надо было быть семи пядей во лбу. Некоторые дамы, одаренные тонким восприятием культуры и искусства, уже предвкушали удовольствие, которое им доставит этот шедевр, но их спутники тоскливо зевали, готовясь к скуке всего этого представления. (К счастью, некоторые критики до небес превозносили «потрясающие сценические эффекты» спектакля.) Ксавье болтал не умолкая, будто бредил в горячке. Он пытался рассказать обо всем, что совсем недавно видел, как будто Пегги в концертном зале не было. Он бессвязно бормотал что-то о Максе – Зайце-Пожарном, – одетом в карнавальную маску, изображавшую счастливого грызуна; артист так отбивал чечетку и скакал из стороны в сторону, что Ксавье казалось, будто он, как бабочка, порхает в воздухе (подручный понятия не имел о марионетках, которые делают то же самое, когда кукловоды дергают их за невидимые ниточки). Пегги слушала его, время от времени касаясь его рук, холодных как лед, потому что половина крови его тела прилила к пунцовому лицу, а другая – к сердцу. Тут едва не случилась настоящая катастрофа. Мимо нее прошел мужчина с сигарой, так близко, что едва не прожег ее матроску. (Надо сказать, что девушка-продавщица сказала Пегги, когда та покупала блузку, что ткань могла загореться даже от пристального взгляда). Пегги возмущенно посмотрела на незнакомца, как сильно рассерженная маленькая девочка. И вдруг за спиной Ксавье она снова заметила Лазаря-Ишмаэля в нелепых в это время солнечных очках. Губы молодого человека беззвучно шевелились, словно он произносил ее имя: Пегги Сью О-Ха-ра. Потом он глотнул из своей фляжки и утер рукавом рот.

Ксавье обернулся, чтобы взглянуть на то, что вызвало такое странное выражение на лице Пегги. Он спросил ее, в чем дело. Она ничего не ответила. Представление вот-вот должно было продолжиться, пора было возвращаться на места.

Они оказались в Китае. Со всеми его пагодами, сужающимися к концу бородами, спускавшимися до колен, нестрижеными ногтями, длинными, как лезвия перочинного ножа, и слугами, падающими на живот по мановению длинного ногтя хозяина. На декорациях виднелись горы, фарфор, соловьи и рахитично изгибавшиеся деревья гинкго. История заворожила Ксавье с самого начала. Молодой Мандарин безукоризненной внешности был единственным утешением и гордостью печальной матери – вдовствующей императрицы, носившей траур после кончины супруга. Жила императрица очень замкнуто, все время оплакивала покойного мужа, украшая цветами его статую, которая стояла в центре сцены. Но каждый вечер она уединялась в маленькой пагоде, вход в которую был для всех закрыт. Там она в большой тайне проводила все ночи напролет. Как-то утром, опоив императрицу сонным зельем, несколько ведьм отвели, молодого Мандарина в маленькую пагоду. Они сняли покров с ширмы, и взору его предстала нарисованая картина, изображавшая мать Мандарина, когда та была молоденькой девушкой, вместе с мужчиной – морским офицером в форме западной страны, один глаз которого, как у пирата, закрывала повязка. На руках этого мужчины, которого Мандарин никогда раньше не видел, сидел маленький хорошенький, как кукла, ребенок. И тут ведьмы, кружившиеся в танце, как разъяренные фурии, сказали молодому вельможе, что этот ребенок, изображенный на картине, не кто иной, как он сам, а неведомый офицер – его настоящий отец. Разгневанный тем, что они ничего не сказали ему заранее и оскорбили память человека, которого он всегда считал своим отцом, молодой Мандарин, который на самом деле оказался незаконнорожденным, причем его отцом был до кончиков пальцев иностранец, впадает в ярость, вынимает из ножен меч и пытается расправиться с ведьмами. Но он не в силах противиться чарам злых колдуний, которые с помощью магии рвут его на части («потрясающий сценический эффект»). Первое действие завершается тем, что руки и ноги молодого Мандарина оказываются разбросанными по сцене. Пальцы рук сжимаются и разжимаются; голова рыдает; публика замерла в оцепенении.

– С тобой все в порядке? Ты в этом уверен? – спрашивает Пегги.

С губ Ксавье слетает чуть слышное «да», он побелел как полотно.

Второе действие: безутешная вдова, потерявшая сына правительница императорской крови, приветствует посланца таинственного Чародея, живущего в горах, вечно покрытых снегом. Он заявляет, что может оживить молодого Мандарина; для этого ему нужна лишь отрубленная голова юноши. В следующей сцене, во время которой по телу Ксавье прошла мелкая дрожь, принцесса вынимает из сундука голову сына, которая все еще жива (это та же самая голова, что и в первом акте пантомимы): глаза моргают, по щекам тихо текут слезы. Зрители в недоумении обмениваются взглядами, изумленно спрашивая друг друа:

– Как же они, черт побери, умудрились такое вытворить?

Второе действие завершается появлением на сцене молодого Мандарина, ставшего теперь «лоскутным». Чародей вернул его к жизни, дав ему тело тигра, две собачьи лапы вместо ног, крылья пеликана и крысиный хвост. Только голова этого невероятного существа была головой молодого вельможи. При виде этого зрелища повелительница императорской крови от ужаса кусает себе кулак. (В тот же момент тот же жест повторяет Ксавье.)

Третье и заключительное действие: схватка с Чародеем, которого повелительница заключила под стражу. Она приказывает накрыть лоскутного Мандарина покрывалом, чтобы вид его не смущал ничьих взглядов. Входит Чародей, ноги его закованы в цепи, лицо скрывает маска. Императрица повелевает ему объяснить, что произошло (струнные и духовые инструменты взрываются резкими звуками). Чародей ведет себя надменно, как виолончель, вместо ответа подходит к сотворенному им чудовищу и срывает с него покров (императрица от омерзения закрывает лицо руками). Чтобы доказать, что это лоскутное существо, несмотря ни на что, и вправду является сыном императрицы, он пришлепывает ему на череп прическу молодого вельможи. Только теперь Чародей срывает с лица маску, которая закрывала его все это время. (Ксавье в испуге прикрыл лицо руками, но все-таки решил в щелочки между пальцами подглядеть, как развиваются события.) В этот самый момент резкие звуки музыки достигли безумного апогея. Глаз Чародея закрывала повязка! Он был не кто иной, как таинственный морской офицер, нарисованный на ширме, который, как нагло заявили злые колдуньи, и приходился Мандарину настоящим отцом! От этого поразительного откровения императрица замертво падает на пол. А Мандарин убеждается, что ведьмы говорили правду, и теперь, когда они снова появляются на сцене и заводят дикий хоровод, он понимает, что те с самого начала действовали в сговоре с жестоким Чародеем. В последней сцене бредущий нетвердой походкой Мандарин в одиночестве умирает от горя, с мыслями о том, в какую бездонную пропасть отчаяния он попал, превратившись для всех жителей империи в безродного выродка. Слабо подрагивают его пеликаньи крылья. Раб тайком привязал голубя к кончику его крысиного хвоста. Птица хочет взлететь, но не может оторваться от пола, как узник, заточенный в темницу. На этом спектакль и завершается, сходят на нет кипевшие страсти.

– Ксавье? Ксавье? Ответь же мне. Скажи мне хоть что-нибудь.

Глядя перед собой в пустоту, подручный не хлопает в ладоши ничего не говорит, не дышит. Он наполовину сполз с сиденья своего кресла. Пегги трясет его за руку; то, что с ним происходит, вовсе не смешно.

– И пыль эта у тебя на костюме… что это такое? Откуда на тебе эта пыль?

Она отряхнула рукав его пиджака, покрытый гипсовой пылью. И вдруг мелькает догадка, ей как раз хватает времени, что-бы взглянуть вверх; с ужасающим громом и скрежетом с крюка в потолке срывается люстра и летит прямо на них, и Пегги едва успевает прокричать «Караул!». Внезапно люстра зависает в двух метрах над их головами – ее удерживает электрический провод, мелодично позвякивают хрустальные подвески. И их, и других зрителей, находящихся вокруг, накрывает густое облако гипсовой пыли. Скоро из огромной дыры в потолке на головы, на прически, на одежду людей начинают падать какие-то меховые шарики, но, свалившись, шарики вдруг молниеносно разбегаются во всех направлениях, и тогда становится ясно, что это крысы. Тут повсюду стали раздаваться вопли, началась толкотня, все устремились к запасным выходам, причем каждый зритель норовил обогнать другого, люди были в ужасе, некоторые падали в обморок. Один из подстрекателей взобрался на стул и стал махать кулаком:

– Это же просто скандал! Эти здания надо сносить! Сограждане, мужчины и женщины! Они же над нами просто издеваются! Наши жизни под угрозой! Мы должны разрушить этот дом, и чем скорее – тем лучше!

А Пегги тем временем все пыталась расшевелить Ксавье. Рот его был приоткрыт, взгляд будто приклеился к люстре, немигающий и неподвижный. Пегги закашлялась от пыли, щипавшей в горле. Она пыталась убрать сгусток гипсовой пыли, залепивший подручному рот. В раздражении, охваченная паникой, она его ударила. Парнишка пришел в себя.

– Давай же ты, поторапливайся!

Совершенно потрясенный, Ксавье дал толпе себя увлечь, он понятия не имел о том, что происходит. Крысы дюжинами носились по креслам, по брошенным норковым манто и шубам, они разбегались во всех направлениях – их тоже охватила паника. Подручный все никак не мог понять, в каком сне он в этот раз заблудился. Они вышли из здания. На улице царила такая же суматоха, как в театре, повсюду толпой управляла растерянность. Все с отчаянием разглядывали свою запачканную одежду. Ругались из-за такси. Некоторые зрители продолжали стоять, застыв в оцепенении. Заняв стратегические позиции, крепкие мужчины во фраках продолжали призывать к решительным действиям, к распространению воззвания с требованием немедленного сноса здания. Но им не удалось обмануть никого из зрителей. Обветшало это здание или нет, обрушится ли оно завтра, унося с собой жизни людей, или простоит еще несколько лет, не имело никакого значения; это здание очень не нравилось Гильдии разрушителей, вот и все. Все присутствующие прекрасно понимали, что никогда больше они не войдут в это здание, где расположен мюзик-холл.

Пегги Сью ощутила острый приступ жалости. Она даже застонала – так ей было жаль прекрасную испорченную блузку. Ей было жаль до невозможности новый наряд Ксавье, который так ему шел. И вечер этот, закончившийся кошмаром, ей тоже было жаль. Она кляла на все лады и этот город, и театр, кляла Гильдию разрушителей. Господи! Она готова была начать судебный процесс, и если бы кто-то его возбудил, на ее поддержку можно было рассчитывать полностью!..

– Пойдем – сказала она, взяв себя в руки. – Не хватало еще, чтобы вдобавок ко всему мы и на последний поезд метро опоздали. Нам повезло, что станция рядом.

Подручный следовал за ней безропотно, как игрушка. Он смотрел себе под ноги широко раскрытыми глазами, продолжая оставаться в том же состоянии возбужденного умопомрачения.

– Это же надо! Ну и приключение! Это просто жуть какая-то!

– Да, просто ужасно, – произнесла срывающимся от слез голосом Пегги.

Но Ксавье думал совсем не о люстре, которая чуть заживо его не расплющила. Он думал об истории лоскутного Мандарина.