Текст книги "Лоскутный мандарин"

Автор книги: Гаетан Суси

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 27 страниц)

Тревожные оговорки

И если поставить одно зеркало напротив другого, полученный образ будет отражаться не бесконечно, обрати внимание, потому что свет имеет скорость, причем ограниченную. Так вот, когда смотришь на себя в зеркало, лицо, которое видишь, уже в прошлом.

Ксавье Мортанс Отрывок из Писем к сестре

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ – Глава 1

Иногда ей нравится сидеть на комоде у окна, не говоря ни слова, она даже не смотрит на него. Она может так сидеть полчаса, час. Она почти не двигается, может за это время, скажем, кончик носа почесать. Ноготок света, растущий на пальчике из света, который чешет кончик носика, а носик – тоже свет, и больше ничего. И волосы ее тоже сотканы из света. А потом она снова исчезает. Правда, бывает и так, что он вообще ее не видит, но она с ним говорит, причем говорит так, что голос ее звучит прямо у него в голове, минуя уши. А еще иногда случается, что она сидит в ногах кроватки Тонио, и тогда он и видит ее, и слышит, и они вместе играют в удивительные игры, которым она его научила. Такие игры, например, как притвориться, что его и ее вообще не существует. В этой игре она всегда выигрывает. Не успевают они начать – а ее и след простыл. Он ее никогда не зовет, потому что знает, что, даже если и позовет, она все равно не появится. Она приходит в мир лишь тогда, когда ей самой этого захочется. Она говорит ему, что ее нет, что она как будто никогда и не рождалась, и Тонио готов ей поверить.

Его папа и мама, например, не видят ее и не слышат, никак не чувствуют ее присутствия, даже если она здесь. Так что для них – для папы и мамы Тонио – Арианы не существует. Это она ему сама сказала, что ее зовут Ариана. Как девочку, которая отправилась в другой конец света, спускаясь по обрушившейся лестнице.

Все они живут в этом месте – он сам, его папа Джорджио, его мама Мария и его маленький брат, который еще пока только малыш в пеленках. Это место – склад. Для Тонио здесь отгородили закуток вроде комнатки, вместо стен поставили перегородки. Только одна стена в его закутке настоящая – та, которая выходит на улицу, с дырой, закрытой стеклом, которая называется окно, и именно через него Ариана иногда приходит в мир, ничего ему не говоря, даже не глядя на него. Через окно видна статуя Свободы; это на нее смотрит Ариана и на причал, у которого стоят корабли. На этом складе еще живет господин Лонг-д’Эл – Рогатьен Лонг-д’Эл. Это он предложил семье Тонио туда перебраться. Папа его делает все, что ему говорит господин Лонг-д’Эл. Маме, правда, не очень по душе, что папа ему так покорно подчиняется, никогда ему не прекословит и делает все, что говорит ему Лонг-д’Эл. По правде говоря, ей господин Лонг-д’Эл совсем не нравится, и все тут. Но вам же надо где-то жить, если ваш дом разрушили. Папа все время это повторяет. И Мария со вздохом произносит: – Я это прекрасно понимаю.

Джорджио души не чает в старом Лонг-д’Эле. Он так к нему привязан, как мог бы быть привязан к отцу. Он говорит Марии, что господин Лонг-д’Эл – гений. А с гениями – что с ними делать? Единственное, что можно с ними делать, – это быть им глубоко преданными. Правда, что касается Марии, когда дело доходит до гениев, ей, честно говоря, эти гении нужны как прошлогодний снег.

Склад этот такой же, как и все другие, ничем особенным не отличается: их здесь целый огромный ряд проходит через весь порт. Если заглянуть в дырку в стене соседнего склада, можно увидеть, что там внутри. На этом складе хранятся гробы. Сюда привозят гробы всех размеров. В некоторые можно положить только малыша в пеленках. А в других места хватит даже для такого высокого человека, как Рогатьен Лонг-д’Эл. Есть там гробы для богатых, есть – для бедных. В первый вечер, когда они сюда переехали, Тонио спросил папу, лежат ли в гробах покойники, и папа с улыбкой ответил: – Не волнуйся, эти гробы пустые.

Но Тонио и не думал волноваться. Даже если бы в гробах лежали покойники, он бы не испугался. На самом деле ему приятнее было бы думать, что гробы не пустые. Что в них уже лежат те, кого туда

должны будут положить. Ариана рассказывает ему про такие вещи, о которых знают только несуществующие девочки. Каким-то чудом ей ведомы имена тех, чьи тела через какое-то время положат в эти гробы. Она знает, какие именно гробы кем и когда наполнятся, а какие так и останутся пустовать. Например, она может показать на гроб и сказать: «Этот пойдет на растопку, когда его разберут на доски». Есть у Тонио и свои любимые покойники. Его покойники. Он часто с ними беседует. Он стоит перед дыркой в стенке и смотрит то на один гроб, то на другой, и говорит с ними тихо-тихо, едва шевеля губами, так, чтобы мама не услышала. Он им рассказывает свои секреты. Только имейте в виду, что они отвечают не так, как Ариана, когда она решает прийти в мир и заглянуть к нему в его «спальню». Они же не могут, потому что они мертвые. Но Тонио хочется думать, что уж слышать-то его они непременно слышат.

Каждый день как по расписанию на этот склад, что за стенкой, приходят люди, снимают с гробов мерки, потом уезжают, забрав с собой несколько гробов, и Тонио понимает, что некоторые покойники только что умерли. Иногда в их числе бывают и его любимцы. Тогда Тонио с ними прощается, как бы провожая их в последний путь. А иногда наоборот – приходят другие люди и приносят на склад новые гробы. Так что можно встречать новых покойников, любить другие мертвые тела. Тонио часто задумывается над тем, положат ли его когда-нибудь в один из этих ящиков. Конечно, его туда как-нибудь запихнут – он ведь знает, что рано или поздно всех туда запихивают. Его волнует другое – стоит ли уже его гроб на этом складе. Иногда ему кажется, что стоит. И если предположить, что он уже здесь, какой именно гроб ему уготован? Насколько он велик? Продолжая витать в облаках, он в таких случаях обычно смотрит на сваленные в кучу дешевые гробы.

Но в это утро он против обыкновения смотрит на порт, на корабли, на рабочих, которые их разгружают, на мощные лебедки, от которых доносится шум цепей. Небо голубое. Солнышко спокойное, как яичный желток. Рядом с ним мама латает штаны. А папы нет – он занят. Помогает господину Лонг-д’Элу делать утренний туалет. Вот как раз этого Тонио предпочитает не видеть. Господин Лонг-д’Эл провел ночь весь исколотый трубочками, что, как считает Мария, плохо, даже отвратительно, может быть, из-за этого он и свалился на пол, а Джорджио теперь должен ставить его на ноги. Тут вдруг к воротам склада подъезжает очень длинный роскошный автомобиль, и из него выходит маленький человечек с острыми усиками, одетый, как настоящий богач. В руке у него трость с набалдашником, на плечи накинуто пальто. Он подходит к складским воротам, за ним идет шофер. Раньше Тонио никогда этих людей не видел. Когда человечек входит в здание, Мария чуть привстает со стула, но мужчина вежливым жестом дает ей понять, что беспокоиться я не стоит. Его шофер кажется Тонио гигантом. Он такой же высокий, как Рогатьен Лонг-д’Эл, но плечи у него в два раза шире, грудь в три раза объемней и кожа у него черная. Маленький человечек, направляясь к Тонио, с доброй улыбкой опускает руку в карман. Тонио кажется, что он даст ему сейчас леденец. Но вместо этого он вынимает маленький кусочек картона. Тонио выучил буквы только несколько месяцев назад. Понять, что написано на картонке, ему непросто.

ВИЛЬЯМ-ГОВАРД КАЛЬЯРИ

ФИНАНСИСТ, ПРОМЫШЛЕННИК БАНКИР, ИМПРЕСАРИО

ОРАТОР МЕЖДУНАРОДНОГО КЛАССА

ЭКСПЕРТ ПО ПСИХОАНАЛИЗУ

ГОСТИНИЦА «АЛАМАК» УГОЛ 71-й УЛИЦЫ И БРОДВЕЯ

Тонио не очень понимает значение того, что написано на маленьком картонном прямоугольнике. Он думает, что так этого господина зовут. «Гостиница “Аламак”» и все прочее для него – тарабарская грамота, как и цифры в нижней части карточки. Тонио не знает, что такое адрес и что значит телефонный номер. Кальяри потрепал его по плечу. Вот, наконец, и долгожданная сладость: он протягивает Тонио леденец. Потом поворачивается к Марии и спрашивает ее, здесь ли сейчас Рогатьен Лонг-д’Эл. Обращаясь к Марии, он называет ее «мадам»– вежливый такой господин. Мария жестом показывает, что ему надо идти за перегородку.

– Господин Лонг-д’Эл сейчас не в лучшем виде, – добавляет она.

– Ясно. У него, как всегда, спина болит?

– Так он говорит. Хотя, после этих приступов он всегда очень странно выглядит.

– Ну, хорошо. Мы что-нибудь придумаем.

Кальяри идет в указанном направлении. Шофер несет хозяйс-кие шляпу и портфель, трость с набалдашником и мягкие лайковые перчатки. Тонио хочется пойти следом за взрослыми.

– Не беспокой господ, – тихо говорит Мария.

Тонио подумал и решил пойти в другом направлении. Он идет вдоль перегородок и подходит к трещине в стене. Здесь слышно все, что говорится по другую ее сторону, отсюда видно все, что там делается. Его папа Джорджио стоит на коленях перед Лонг-д’Элом и массирует ему ногу. Лонг-д’Эл устроился на стуле, обитом потертым плюшем, этот стул он называет своим троном. Трон водружен на деревянный ящик, в котором когда-то перевозили омаров, если верить сохранившейся на нем картинке. Голова Лонг-д’Эла прикрыта коричневым бумажным пакетом с двумя прорезями для глаз. Он называет его позорной маской. Сбоку от него на шатающемся одноногом столике лежат несколько согнутых ложек, свеча и две трубочки из тех, что он вставляет себе в вены. Подозрительно глядя на приближающегося Кальяри, Лонг-д’Эл говорит:

– Это же надо! Парсифаль вернулся из Пруссии!

Потом нетерпеливо дергает ногой – он уже по горло сыт тем, что кто-то там трет ему пятку. Джорджио встает:

– Я, хозяин, пойду, чай вам приготовлю.

Рогатьен ему приказывает:

– Нет, останься. Ближе подойди. Вот сюда.

Джорджио покорно садится на пол рядом с ящиком, разрисованным омарами. Лонг-д’Эл кладет тяжелую руку ему на голову, как будто собирается взъерошить волосы. Потом на ящик поднимается Кальяри. Берет с одноногого столика фотографию. Тонио знает, чью фотографию. Когда господин Лонг-д’Эл вкалывает в себя трубочки, он, бывает, в течение нескольких минут кряду глядит на нее. Это фотография молодой женщины. Кальяри читает вслух надпись на ее обороте: «Твоя сестра Жюстин». Кальяри показывает на фотографию пальцем:

– А что она? Ты ей не сказал?

– Нет, мой дорогой, я все ей сказал.

– И что?

– И неблагодарная женщина хотела выцарапать мне глаза.

– Я бы очень удивился, если б у нее не возникло такого желания. Она все еще в Нью-Йорке?

– Не знаю. Не думаю. Хотя, кто ее знает?

Лонг-д’Эл срывает с головы позорную маску и бросает ее в сторону. Волосы у него седые, скорее серебристые, стрижка – как у пажа, как у Жанны д’Арк. Цвета льда. Глаза, как всегда, налиты кровью, как у пса издыхающего. Он, должно быть, с такими глазами родился. Еще у него такая бородка маленькая, козлиная. Лонг-д’Эл с трудом устраивается удобнее на своем троне.

– Ну, как там наш воробышек? – подает голос Кальяри. – Где он теперь, чтоб я мог на него взглянуть?

– Воробышек? Упорхнул. Улетел. Испарился.

– Придумай что-нибудь другое, Альбино. Это уж слишком.

– Спроси Джорджио, – предлагает Лонг-д’Эл.

– Да, господин, – подтверждает Джорджио, – он ушел.

Губы Кальяри кривятся в ухмылке. Гаденькой ухмылочке нехорошего мальчика, которого Тонио знал, когда они еще жили в тех домах, что теперь снесли. Такая ухмылочка была на губах нехорошего мальчика, когда он ловил мышку, с которой хотел поиграть.

– Значит, ты хочешь сказать, что проиграл, – говорит Кальяри.

– Вовсе нет, друг мой. Я выиграл.

Рогатьен Лонг-д’Эл встает с трона. Он не очень прочно стоит на ногах, поэтому ему приходится опираться на голову Джорджио, который все еще покорно сидит сбоку от трона. Лонг-д’Эл ласково проводит рукой по лицу Кальяри, который выглядит карликом, стоя рядом с этой каланчой пожарной. Тонио понимает, что ласка эта фальшивая, он просто хочет посмеяться над богачом.

– Знаешь, что, сладкий мой, ты отлично выгладишь, франт ты эдакий. Расскажи-ка мне лучше, как там Берлин? Что там твои любители поиграть в солдатиков, из пушек пострелять?

Кальяри не отвечает, смотрит Рогатьену прямо в глаза.

– Хватит дурака валять, Лонг-д’Эл.

От ящика из-под омаров Лонг-д’Эл идет в направлении гиганта-шофера. Ростом Рогатьен, как дверь, долговязый и серый, как бедренная кость. И просто до невозможности худой!.. Пояс его домашнего халата развязан, сам халат болтается на нем как на вешалке. Старческий пенис с синюшным концом длиной почти до колен болтается от одной ляжки к другой, много веков назад забыв о главном своем назначении.

– А этот амбал тут зачем, а? Чтоб нос мне расквасить? – осклабился он.

– Не знаю. А ты как думаешь?

Лонг-д’Эл пожимает плечами, возвращается к Кальяри.

– Мы его найдем, не беспокойся. Джорджио его, кажется, уже выследил. Правильно я говорю, Джорджио? Он сейчас работает кем-то вроде подручного-разрушителя. С твоими связями в Гильдии разрушителей его нетрудно будет выследить.

– Меня это не касается, – говорит Кальяри. – Это твое дело. Ну, ладно. Давай, сделаем так: предположим, я сомневаюсь в исходе дела. Даю тебе еще месяц. После этого ты делаешь все

необходимое, чтобы со мной расплатиться. Уговор дороже денег!

Кальяри берет пакет с белым порошком с одноногого столика.

– Если тебе придется возвращать мне все до последнего цента, – говорит он, – мне кажется, тебе лучше было бы прекратить себя этим тешить.

И снова Кальяри ухмыляется ухмылочкой нехорошего мальчика. Он делает вид, что хочет положить пакет в карман. Лонг-д’Эл хватает его за руку и выворачивает ее.

– Отдай мне это! Сейчас же!

Шофер делает в их направлении угрожающий шаг, и тут же встает Джорджио, готовый броситься на защиту хозяина. Тонио кусает себе пальцы. Он боится, что чернокожий гигант поколотит его отца. Но продолжающий ухмыляться Кальяри в итоге кладет пакет на стол, пресекая тем самым потасовку.

– Месяц, понял? Я тебе даю один месяц. И даже не пытайся от меня спрятаться. Я тебя и в Тимбукту достану.

Лонг-д’Эл ответил ему кратко:

– Пошел к черту.

Посетители уходят тем же путем, что пришли. Потом Лонг-д’Эл говорит Джорджио, чтоб тот приладил ему трубку для вливания.

– Вам не кажется, хозяин, что уже достаточно?

Лонг-д’Эл заносит руку для удара.

– Ну, хорошо, хорошо. Только тогда половину дозы. Обещаете?

Лонг-д’Эл идет обратно и усаживается на свой трон. I

– Вот так-то, мой юный Джорджио. Ты понял, что нас с тобой ждет работа?

– Да, хозяин. Мы его найдем.

Тонио напряженно следит широко раскрытыми глазами за отъездом Кальяри. Этот человек одновременно притягивает его и пугает.

– Такие вот, значит, дела! – прямо в его голове звучит голос Арианы. Она ему сообщает, что сегодня утром на склад, что за стенкой, привезли гроб для богача.

Глава 2

Каждое утро, когда Ксавье Мортанс просыпался и прилаживал планки, он думал о том, не лучше ли было бы все-таки надеть форму разрушителя, чтобы производить впечатление радеющего о деле подручного. Но он неизменно облачался в одежду, купленную ему Пегги Сью, не забывая при этом о лиловом галстуке-бабочке величиной с мизинец, шляпе мышиного цвета, которую носил, лихо сдвинув на затылок, и так далее, и именно в таком виде он выходил на поиски своей команды. Иногда парнишка брал с собой Страпитчакуду. От постоянной жизни в ящике, думал он, кто угодно помешается. А лягушке его, несомненно, доставляло удовольствие выступать на открытом воздухе. Так что и он получал в награду свою долю радости. Расплата, так сказать, добром за добро.

Ксавье держал ларец обеими руками, осторожно прижимая его к груди, постоянно опасаясь, что кому-нибудь взбредет в голову его отнять. Прогуливаясь, он обычно смотрел вверх, потому что его непрестанно поражали небоскребы. Люди, жившие по соседству, уже стали его узнавать. Когда он переходил площадь, сквозь витрины магазинов многие удивленно, но по-доброму смотрели ему вслед. Иногда он играл с детьми. Или, точнее говоря, это дети с ним играли, всегда одна и та же небольшая компания – можно было подумать, что они никогда не ходят в школу или еще на какие-либо занятия. Их очень интересовала его шляпа, они сбивали головной убор у него с головы, и подручный, смущенно улыбаясь, должен был носиться от одного шалуна к другому с вежливыми просьбами прекратить это безобразие. Шляпа, как муха, летала с одной ноги на другую. Так продолжалось, пока дети не уставали, а потом они возвращали головной убор владельцу, который быстро надевал шляпу, сдвинув ее на затылок, и продолжал свой путь – пока, детвора!

Но эти легкие унижения были действительно детскими играми по сравнению с тем, что ему приходилось терпеть раньше. Потому что, если все принять во внимание, несмотря на безделье, вызванное отсутствием у него работы, эти бесцельные скитания заполнили лучшие его дни с того времени, как он оказался в Соединенных Штатах. Главное, его больше сильно не били, и это уже было важно само по себе. Кроме того, если не считать одного случая, когда он по наивности своей зашел на территорию какого-то мелочного придиры, который прогнал его прочь, он не мучался больше из-за того, что на него орали из-за всякой ерунды, как это бывало раньше каждый день на строительной площадке. Так что в целом настроение у него было хорошее. Время от времени он останавливался перед мирными маленькими домиками – пока еще мирными, потому что кое-где они еще сохранились, – навевавшими ему приятные мысли о домашнем очаге и спокойном сне. Мечтая об этом, он мог добрых полчаса простоять перед таким домиком, пока жильцы не начинали отдергивать занавески и бросать в его сторону косые взгляды. Тем не менее у него не было никаких основании забывать о своем долге. Его взяли на работу, чтобы он разрушал, разрушению он присягал на верность. Ксавье наводил справки о том, где могла быть его команда, и, несмотря на то что никто толком не мог ответить на его вопросы, слюнявя химический карандаш, он методически записывал все, что ему говорили. Подручный не позволял себе даже минутной слабости – такой соблазнительной, когда ты сам себе хозяин. Какими бы бесконечными ни казались ему улицы Нью-Йорка, он дал себе зарок найти свою бригаду разрушителей. Терпение, справедливость и добрая воля в итоге должны были восторжествовать над всеми напастями и превратностями судьбы. Ксавье был в хорошем настроении, какое собирался сохранить навсегда.

Правда, спустя неделю результаты поисков были все такими же обескураживающими. Один или два раза ему указывали направление в сторону какой-то строительной площадки на какой-то улице. Пока Ксавье туда шел, у него все мускулы ныли от напряжения. И каждый раз, когда он находил ту строительную площадку, работавшие там люди говорили ему, что они его знать не знают. «Надо их, по крайней мере, порасспросить хорошенько», – говорил он себе. Но думать при этом собственной головой. Он не стеснялся задавать вопросы всем подряд, приставал с расспросами к прохожим, нередко нарываясь при этом на грубость, а как-то раз, долго простояв среди незнакомых разрушителей, для которых он был пустое место, Ксавье – безработный подручный, так и ушел, несолоно хлебавши. (Но, как говорится, нет худа без добра. «Они меня не били».)

Так он и ходил – туда-сюда, сюда-туда – часы напролет, истаптывая дороги, которые никуда его не приводили. Он устраивал себе перерывы – один в полдень, когда съедал палочку сельдерея, и второй, подольше, около трех часов. Иногда ему даже удавалось в это время подремать, если он находил в общественном месте подходящую скамейку, и там же съедал морковку. Но больше ему нравился перерыв, когда он ел сельдерей. Ксавье подыскивал себе какой-нибудь укромный уголок подальше от нескромных взоров, выпускал Страпитчакуду из ларца и позволял себе расслабиться, пока она устраивала для него представление. Она пела ему в таких случаях только веселые песни: «Ночь, когда упала кровать», «В летний лагерь пришла зима», «Поцелуй мою Дип-педи-ду», «Я сам себе дедушка», «У меня из лапы тебе на брюхо сочится кровь» – и другие в том же роде. Иногда лягушка аккомпанировала себе на банджо, иногда – на аккордеоне. Ксавье смеялся. Бог есть. Как жизнь хороша!

Как-то в полдень, подыскивая себе укромный уголок, чтобы спокойно съесть свои овощи, он наткнулся на слепца. Точнее говоря, он просто шел мимо. Слепец, на котором не было темных очков, – очки были ему просто ни к чему, Ксавье всегда так считал, именно потому, что слепые не видят и очки им нужны, как подгузник ребенку без попки, – так вот этот слепец без всяких очков сидел, прислонившись спиной к стене, а рядом с ним лежала шляпа для милостыни. Ксавье пошарил в кармане и вынул пару центов. Потом склонился над шляпой, – улыбаясь, потому что он был из тех, кто улыбается даже слепым, – чтобы бросить в нее монетки, но вдруг застыл, чем-то явно обеспокоенный. Он тихо спросил слепца, настоящий ли он слепой или просто притворяется, а слепец ответил ему, что, если бы он мог видеть лицо человека, который задает ему такой вопрос, он бы ему тут же врезал по физиономии. Такой ответ показался Мортансу вполне убедительным. Извинившись, он бросил два цента в шляпу.

– Если хочешь, чтоб я тебя простил, помоги мне добраться до дому.

– Конечно, господин слепец, – подручный с радостью взял нищего под локоть, чтобы помочь ему подняться. Слепец опрокинул содержимое шляпы – несколько монеток, которые ему бросили сердобольные прохожие, – в смехотворно широкие штаны, причем не в правый их карман и не в левый, а прямо в штаны, за ремень, точнее говоря, за кусок бельевой веревки, служивший ему

ремнем; потом неуклюже, как на пружине, присел и выпрямился, прислушавшись к тому, как монетки звякнули у него в исподнем.

Дело сделано. Можно отправляться в путь.

Слепец оказался настоящим слепым, и в этом Ксавье, все еще сомневавшегося в достоверности его слепоты, окончательно убедило неприятное происшествие, случившееся по дороге. Слепец врезался в приставную лестницу. Человек, стоявший на лестнице, решил, что мир под ним обрушился водопадом, он в самый последний момент сумел ухватиться за уличный фонарь и повиснуть на нем. Это событие вызвало смятение и суматоху. Несмотря на охватившее его волнение, Ксавье попытался исправить положение, но из-за начавшейся паники так получилось, что он лишь несколько раз ткнул лестницей повисшего на столбе человека под ребра – ему только этого недоставало. Кончилось дело тем, что подручный опрокинул банку с краской, какой второй рабочий красил основание столба. В конце концов он положил лестницу на землю и пустился наутек вместе с нищим, схватив его за полу обтрепанного пальто.

Через некоторое время, когда Ксавье убедился, что они в безопасности, беглецы остановились, поддерживая друг друга, чтобы перевести дыхание. Нищий тяжело и неровно дышал, как будто, у него ничего не осталось от легких. Потом он пришел в себя и разразился раздраженной бранью. Что этот олух там себе думает, почему, черт побери, он его не предупредил, что там эта лестница треклятая на дороге стоит, это же надо так обойтись со слепым человеком! Нахлынули угрызения совести, и Ксавье застыл как вкопанный, будто перед его носом повесили отвес. Он даже был не в состоянии ничего ответить, потому что, судорожно думая о том, что ему следует говорить слепому господину, Ксавье совсем забыл, что тот слепой, и не предупредил его, что путь преграждает лестница. Олух, снова сказал нищий. Но Ксавье продолжал настаивать на том, что будет его глазами и дальше, пока не доведет до дома, и поклялся памятью Пегги Сью, что со всем должным вниманием впредь будет относиться ко всем помехам на их пути, таким, например, как лестница, чтоб ей пусто было! Слепой, ворча, побрел дальше. Но Ксавье все равно улыбался. Слепец ведь и в самом деле оказался тем, за кого себя выдавал, и помощь ему, чему подручный намеревался посвятить всего несколько минут, была добрым делом, наполнившим его пустой без этого день.

Все мысли Ксавье были заняты тем, что он пространно, в деталях рассказывал новому знакомому о своих приключениях подручного, искавшего бригаду разрушителей. Погрузившись в задумчивость, слепец внимательно его слушал. Когда Ксавье перечислял названия улиц, где он искал свою команду, нищий насупил большие, черные, кустистые брови; временами он поражался рассказу подручного, особенно когда речь заходила о некоторых поступках парнишки или когда тот делился некоторыми своими соображениями и мнениями об Америке, Гильдии разрушителей, обязанностях подсобного рабочего и прочем.

Они свернули в глухой проулок, и Мортанс немного удивился, когда понял, что он ведет человека в тупик.

– Тупик слепца, – торжественно проговорил нищий.

Домом ему служили покоробившиеся доски, кое-как приколоченные гвоздями к столбу, сверху покрытые листом жести цвета тела покойника; жесть символизировала крышу, едва прикрывая самый верх конструкции, причем на одну ее стену досок не хватило, и с той стороны она оставалась совершенно открытой всем стихиям. Посредине этой хибары была навалена куча старого тряпья, обрывков картона и бульварных газет, и на ней дрыхнул большой вшивый пес. Ксавье, увидев эту картину, от изумления округлил глаза.

– А где, ты думал, может жить нищий слепец? Во дворце Сарданапала? – подал голос слепой, догадавшийся о том, что происходило с его спутником. – Мне довелось повидать хороших людей, приличных людей, но шляпа моя никогда не была полна деньгами. Ну, повидать – это так обычно принято говорить. Ладно, выбери себе где-нибудь место и присаживайся. Сдается мне, ты еще совсем молоденький, так, должно быть, оно и есть. Сколько тебе стукнуло – шестнадцать, семнадцать? И прежде всего, как тебя зовут?

Ксавье сказал ему с улыбкой, что зовут его Ксавье. Слепец полюбопытствовал, не собственное ли имя – Ксавье вызвало у него улыбку. Ксавье ответил, что нет, что это он просто так улыбается, без всякой на то причины. А потом нищий сказал, что таких олухов, как подручный, надо душить в колыбели ради гуманности и сострадания к ним, но сказал он это по-доброму или в шутку, и Ксавье понял, что на самом деле его собеседник не имел в виду ничего обидного.

– Ладно, давай, садись, я нам сейчас сварганю монетное варево – это мое собственное изобретение!

Подручный сел, пристроившись на краешке небольшого округлого камня, смахнув с него предварительно пыль рукой. Дом Страпитчакуды он аккуратно поставил на другой камень, ласково при этом коснувшись ларца рукой. В наступившей тишине он в очередной раз улыбнулся нищему слепцу. Тот сел на землю, поджав под себя скрещенные ноги. Ксавье продолжал поглаживать ларец. Глазницы слепца были цвета сгоревших предохранителей.

– Ну вот! А теперь смотри внимательно,– сказал нищий, ощупывавший руками исцарапанный, погнутый поднос, какую-то емкость, напоминавшую кастрюлю, помятые жестяные чашки и разные другие предметы – чего там только не было. – Когда закипит вода, мы бросим в нее монеты, преимущественно те, что заработаны за день. А после этого добавим к ним вот эту монетку.

Эта монетка неожиданно материализовалась у него между указательным и большим пальцами как по волшебству. Странная, надо сказать, монетка достоинством в один цент. Она походила на ущербную луну, только-только начинающую наползать на солнце при солнечном затмении, или на орех, кусочек которого отгрызла белка. Нищий гордился своей монеткой так же, как Философ, когда рассказывал Ксавье о первом скрипичном концерте внучки.

– Видишь ты это своими глазами? Ты когда-нибудь видел такую одноцентовую монету? А? Видел? Я как-то нашел ее у себя в шляпе. Это мой амулет, мой талисман, мне с ней на все наплевать. Кто знает, что бы со мной без нее сталось?

Он бросил монетку в кипящую воду. Через некоторое время нищий с жадной ухмылкой разлил монетное варево по чашкам. «Только осторожно, оно горячее». Слепец услышал, как Ксавье хлебнул воду из чашки. «Ну, как тебе?» Что ему было на это ответить? Ксавье сказал, что варево ему чем-то напоминает вкус горячей воды, но ему нравится, и поблагодарил слепца, слегка коснувшись его руки. Тот, похоже, немного на него обиделся.

– Хорошее варево, хорошее, – заверил его Ксавье.

Вдруг в животе у него забурчало. Он решил, что проголодался. Разломил пополам морковку и поделился ею с нищим. Не обходит Иегова чад своих милостью, машинально сказал слепец перед тем, как откусить кусочек. Они в молчании жевали хрустящий овощ. Потом Ксавье осведомился у слепого господина, всегда ли тот был слепым или так случилось, и устроился удобнее на валуне.

– Прежде всего, – сказал нищий, – мне надо тебе кое о чем рассказать. Побирался я не всегда. В юности мне довелось работать на бойне, называвшейся «Салезон Сюпрем», не знаю, существует ли она теперь. Пусть они говорят что хотят, но когда речь идет о том, как глотки перерезать, самое плохое – это не овцы. Это свиньи! Ох, уж эти свиньи! Послушай-ка ты визг хоть одной, когда ее режут. Но, знаешь, мне эта работа никогда не была по душе. Нет. Мне хочется, то есть мне всегда хотелось стать оперным певцом.

И в подтверждение своих слов он напряг голосовые связки и вывел шумный пассаж.

– Ну да ладно. Сам слышал, на что я способен. А что касается глаз – зрение я потерял во время войны. С одной бойни, можно сказать, на другую перешел. Неисправная винтовка попалась, взорвалась у меня в руках. Вот тебе и результат: я ослеп.

Нищий заныл-застонал, причем так убедительно, что Ксавье его стало жалко до невозможности. Он даже жевать перестал. Никак не мог в себя прийти от того, что его собеседник глаза на войне потерял.

– Только не говори мне, что никогда раньше не встречал ветеранов.

Ксавье, чуть ли не заикаясь, спросил его, приходилось ли ему когда-нибудь убивать живых людей. На миг ему показалось, что черные глазницы слепца стали зрячими и что-то видят, но если нищий что-то и видел, то только в воображении. В конце концов он ответил:

– На войне как на войне, так оно и есть, это я тебе точно говорю.

Воцарилась тишина, Ксавье изображал интерес к линиям собственных ладоней.

– Если ты все время слоняешься по улицам, – спросил слепец, – как тебе удается сводить концы с концами?

Подручный признался ему, что эта проблема его сильно беспокоит, так как, хоть он и растягивает свои гроши изо всех сил и ест, только чтобы с голоду не помереть, его запасы все равно уже почти

истощились.

– Если тебе деньги нужны, малыш, тебе бы лучше податься в цирк. Я так на слух смекаю, что рожица твоя создана совсем не для бродячей уличной жизни.

Подручному показалось, что мысль слепца была вполне здравой, и он засмеялся так заразительно, что нищий рассмеялся в ответ. В это время Страпитчакуда, которая, должно быть, никак не могла понять, почему ее не выпускают на дневное представление, стала нетерпеливо скрести стенки ларца, и эти странные звуки достигли слуха слепца, который спросил, в чем дело.