Текст книги "Счастье по случаю"

Автор книги: Габриэль Руа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 27 страниц)

Он вышел из своего угла и встал под самой лампой – худой, долговязый парень с ячменями на глазах и длинными оттопыренными ушами.

– Да, соблазны – вот что дало нам общество, – продолжал он. – Везде соблазны. Весь проклятый кабак, именуемый жизнью, устроен так, чтобы нас соблазнять. Тем-то оно нас и держит, и крепко держит. Можете не воображать – все мы в конце концов попадемся. Да и не очень-то сильно нужно нас соблазнять, чтобы мы решились пожертвовать своей жалкой нищей жизнью. У меня есть знакомый парень, который пошел в армию – знаете почему?

Он пошарил в кармане, вынул зубочистку и сунул ее в рот.

– Чтобы иметь зимнее пальто. Ему осточертело одеваться в рванье, пропахшее потом и луком, купленное у евреев-старьевщиков на улице Крэг. И вот этому парню вдруг до смерти захотелось, чтобы было у него хорошее зимнее пальто с золотыми пуговицами. И, скажу я вам, он таки их сейчас чистит и полирует, эти золотые пуговки. Ну, они ему недешево обошлись…

Какое-то мгновение он пристально смотрел на Эманюэля.

– Хочешь, я тебе расскажу еще одну? – спросил он. – Еще одну из моих историй?

Эманюэль нетерпеливо улыбнулся. Он знал, что остановить Альфонса, когда тот начинал свои сбивчивые рассказы, так же трудно, как в другое время вывести его из угрюмого молчания.

– Здорово загибаешь, – сказал он. – Но все-таки интересно. Иногда у тебя ум за разум заходит, но слушать тебя забавно.

– Да, я забавный, – согласился Альфонс, желчно усмехнувшись. – На меня забавно смотреть, меня забавно слушать. А как-нибудь на днях я стану забавным мертвецом.

Он поднял больные веки, что делал очень редко, и его лицо мгновенно преобразилось. Как ни странно, вся привлекательность этого невзрачного лица таилась в глазах – больших, красивого темно-голубого цвета и порой даже ласковых.

– Будьте покойны, все, кто еще на что-нибудь годен, сами пойдут в армию, – продолжал он с горечью. – И этого ждать недолго… Слушай, я знаю еще одного парня. Он завербовался, чтобы жениться. Понимаете, это неплохо придумано: десять дней отпуска, а потом небольшая пенсия для мадам, пока парень будет подставлять лоб под пули, чтобы расплатиться за свадьбу. Этот парень уже пять лет гулял со своей девушкой, и они так и кружили по паркам и переулкам – им не было места, где бы присесть…

– Но одно ты забыл, – заговорил Эманюэль в наступившем молчании. – Ты забыл самый большой соблазн.

– Какой же еще? – пробормотал Альфонс.

– Соблазн, который бывает у медведей, у зверей в клетке и у карликов в цирке… соблазн сломать клетку и вырваться в жизнь. Об одном соблазне ты не упомянул, старина: о соблазне драться.

– Драться? – сердито спросил Буавер. – А зачем драться?

– Потому что, – продолжал Эманюэль, глядя ему в глаза, – это твой единственный шанс снова стать человеком. Черт возьми, разве вы не понимаете, – воскликнул он с жаром, – что надо драться именно ради этого?!

Он начал горячиться и, прикидывая, как бы лучше убедить слушателей и точнее передать свою мысль, сжимал кулаки, умолкал в нерешительности, нахмурив брови; затем глаза его снова вспыхивали энтузиазмом, и опять звенел взволнованный голос:

– Разве вы не понимаете, что люди, которые сражаются теперь, потребуют кое-чего еще, кроме медных медалей?

Альфонс лениво поднял веки, окинул Эманюэля рассеянным взглядом и ухмыльнулся:

– Ну, и что же, ты думаешь, они получат? Ту же любимую родину. И так же будут переругиваться миллионеры там, на горе, и безработные здесь, внизу.

Еле уловимая улыбка скользнула по лицу Эманюэля. Буавер уже не принимал участия в разговоре. Он улегся поперек стола и что-то невнятно бормотал.

– Они получат жизнь, – ответил Эманюэль.

– Жизнь в воронке от бомбы среди разрывающихся гранат, – пробурчал Альфонс. – Очень ловко ты все устраиваешь.

– Да заткнитесь вы наконец! – вдруг завопил Буавер. – Все это – просто трепотня. У нас есть только один шанс: чтобы побольше таких ребят, как вы, ушло в армию. Вот тогда и для нас найдется место. В мире не хватает места. На земле слишком много людей.

Тремя взмахами руки он откинул волосы со лба, пригладил их, затем с вызывающим видом обвел всех взглядом.

– Нет, продолжай, Манюэль, – вмешался Питу. – Ты говоришь дело. Я тебя слушаю. Давай!

– Так вот, – заговорил Эманюэль, обращаясь теперь только к рыжему мальчишке, – видишь ли, в клетках за стальными прутьями нас держат деньги. Те, у кого деньги, те и решают, будете вы работать или нет, устраивает их это или нет. Но теперешняя война уничтожит проклятую власть денег. Вы слышите, как они постоянно заявляют, что ни одно государство не выдержит, если им приходится расходовать уж не знаю сколько миллионов на суда, которые тут же топят, на самолеты, которые тут же жгут, на танки, которые держатся только три дня. Деньги, идущие на уничтожение, сами уничтожаются. Что ж, тем лучше! Ведь деньги – это не богатство. Богатство – это наш труд, наши руки, наши головы – наши, всего народа. И вот это богатство останется после войны. Оно и создаст справедливую жизнь на земле для всех простых людей.

– Это мы, – продолжал он более мягким тоном, – всегда давали то, что нужно давать войне. Мы дадим и теперь. Но на сей раз уже не напрасно. Приближается день, когда надо будет платить по счету…

Но тут его мысль словно наткнулась на какое-то препятствие, и он, как бы почувствовав, что не может выразить в словах свое убеждение, заколебался, улыбнулся и умолк, оставив фразу недоконченной.

– Да, – подхватил Альфонс, воспользовавшись паузой, – многим хотелось бы в это верить, но…

Его веки снова опустились. Он умолк и, заметив, что Эманюэль собирается уходить, с трудом поднялся на ноги.

– Подожди, – высокомерно бросил он, – мне с тобой по пути. Все это, – вздохнул он, протягивая руку за пальто, – все это одни красивые слова. И от них мало проку парню, которому сейчас нужен доллар или четвертинка. Доллар или бутылка виски куда полезнее для настроения…

Эманюэль повернулся к прилавку, чтобы попрощаться с матушкой Филибер, но она уже задремала, положив голову на согнутую руку и подпирая пальцем дряблый двойной подбородок.

Эманюэль быстро вышел на улицу, Альфонс за ним. А позади легкий, обо всем забывший голос Питу уже завел песенку, в которой говорилось о мирных равнинах, о вольных оленях, о наивных оленятах с большими кроткими глазами, о величественном спокойствии лося, который идет вечером к водопою среди тростников, – о необъятном одиночестве. Питу пел, чуть слышно перебирая струны:

– Длин, длин, длон…

Этот жалобный звон несколько минут летел за Эманюэлем и Альфонсом, а потом все утонуло в диком вопле ветра.

Зима вновь начала стегать прохожих тонкими хлыстами. Альфонс весь дрожал и взял Эманюэля под руку, чтобы немного согреться.

– Если ты не торопишься, идем со мной, – сказал он и тут же добавил без видимой связи: – Питу повезло, у него есть его музыка. Да и Буавер, когда кончает ломаться на людях, тоже занимается кое-какими делишками. Ему, видите ли, плевать на общество, но в душе-то он только и мечтает, как бы найти в этом обществе теплый уголок… С ним все в порядке…

Он внезапно прибавил шагу.

– А мы – мы думаем. Размышляем. А размышлять – от этого нет никакого проку…

Язвительный смешок оборвал фразу.

– Есть три хороших способа, чтобы не думать: первый – это поработать в одиночестве веслами. Второй – выпить бутылку виски. Но это не очень-то для бедняков. И есть еще третий…

– Какой? – с любопытством спросил Эманюэль.

– Скажу в свое время, – ответил Альфонс. – Не стоит строить планы, пока нет уверенности.

Они повернули на улицу Сент-Амбруаз, к элеваторам, чьи силуэты то проступали сквозь снежные вихри, то вновь тонули в них.

После минутного молчания Альфонс снова заговорил:

– У тебя есть с собой деньги?

– Говори прямо, – сказал Эманюэль. – Сколько тебе нужно?

– Один доллар, – злобно ответил Альфонс. – Я никогда не занимаю больше одного доллара зараз. А то ведь так можно и залезть в долги, что ты думаешь!

Эманюэль расстегнул пальто и достал кошелек.

– Ладно, не горит, – буркнул Альфонс.

Он время от времени тяжело переводил дух и подталкивал Эманюэля в спину, словно поторапливая.

Они свернули в полутемный переулок. Здесь Альфонс замедлил шаг, вглядываясь в номера домов. Наконец он остановился. На третьем этаже грязного дома, нижний этаж которого был занят прачечной, брезжил в окне слабый огонек. Увидев между ставнями этот красноватый свет, Альфонс сжал локоть Эманюэля. Казалось, он больше не ощущал холода. Он даже расстегнул свое жалкое пальто и несколько раз провел платком по лбу. Ветер плотно прижимал пальто к его телу, обрисовывая тощую, уже сутулую фигуру юноши, и яростно бушевал вокруг него.

– Ну ладно, порядок, Шарлотта еще не переехала, – сказал Альфонс.

И тогда Эманюэль понял. Мгновение он колебался, потом сунул Альфонсу доллар, который уже несколько минут держал в руке, и молча ушел.

Выйдя на улицу Нотр-Дам, он продолжал бесцельно брести куда глаза глядят. В нем внезапно пробудилась жажда нежности. Он старался вспомнить лица девушек, которых он не так давно водил в кино, встречал на вечеринках. Он легко вспоминал их имена, но лица оставались смутными и неясными. «Клэр, Алина, Иоланда», – бормотал он, чтобы помочь своей памяти. Но ничто не взволновало его. Все эти девушки представлялись ему видениями иной жизни, жизни беспечного юноши, из которой он бесповоротно ушел, как только надел военный мундир. Сейчас он признался себе, что, в сущности, никогда еще не любил по-настоящему. Раз или два ему казалось, что его увлекло хорошенькое личико, но тут же мечта пробуждалась в его душе и молила его подождать.

И чем дальше он шел по улицам, тем яснее сознавал, что ему нужна дружба – но дружба новая, необычная, достойная всей напряженности его странного ожидания. Однако что же он, собственно, хочет обрести? Дружбу? Или какую-то еще неясно понятую частицу собственной души, которую могло бы осветить сияние этой дружбы? Но как бы то ни было, он чувствовал себя таким одиноким, таким расстроенным, что готов был заговорить с первым встречным. Многие из его товарищей по казарме рассказывали ему о таких же ощущениях, и поэтому он понимал, что это желание, эта потребность с каждым отпуском будет становиться все сильнее и острее.

Вдруг ему показалось, что в идущем впереди прохожем он узнает Жана Левека. Он ускорил шаг, чтобы догнать его. В школе они были неразлучными друзьями. И позже, хотя им удавалось встречаться лишь изредка, их странная дружба сохранилась, несмотря на все различие их взглядов, – а может быть, именно благодаря тому взаимному тяготению, которое часто испытывают люди противоположного склада характера.

Прохожий, которого он догонял, завернул в кабачок. Следом за ним туда же вошел и Эманюэль. И за одним из столиков в глубине зала он действительно увидел Жана.

– Ба! – воскликнул Левек, увидев его. – А я как раз думал о тебе, доброволец… Ты что, явился в Сент-Анри зазывать нас в армию? – пошутил он с обычной язвительной улыбкой, которая, однако, сейчас была смягчена дружелюбием.

– Да, я именно за тобой, – в тон ему ответил Эманюэль.

Наступило минутное молчание. Жан, подперев голову рукой, сказал негромко:

– Мы с тобой очень разные люди: ты думаешь, что преобразуют мир, поведут его за собой солдаты, а я считаю, что это сделают те, кто останется в тылу и сколотит себе за время войны капитал.

Эманюэль нетерпеливо махнул рукой. Ему совершенно не хотелось снова говорить о своем решении. Он чувствовал себя опустошенным, и только тревожное беспокойство не покидало его. Вновь и вновь объясняя мотивы своего поступка, он лишь пробудил в своем сердце естественное для него стремление к веселью, к нежности, к радости, а впереди ничто не сулило ему ни любви, ни счастья.

– Два бокала бархатистого, – сказал он подошедшему официанту и, повернувшись к Жану, печально проговорил: – Прошло всего лишь три-четыре часа, как я приехал, а мне уже тоскливо…

– А Фернанда, Югетта, Клэр, Иоланда? – шутливо перечислил Жан.

Эманюэль наклонил голову, чтобы скрыть судорогу, пробежавшую по его лицу. Помолчав, он спросил:

– А ты – ты уже встретил девушку… настоящую девушку?

– Таких не бывает, – ответил Левек.

Как только официант поставил на стол бокалы, он сделал большой глоток и вдруг, словно ослепленный, остановился. Перед ним всплыл образ Флорентины, бегущей к нему сквозь вьюгу.

– А! – сказал Эманюэль, заметивший, как изменилось его лицо. – О ком ты подумал?

Левек закурил сигарету. С его губ чуть было не сорвалось имя Флорентины. Потом он машинально разломал спичку на маленькие кусочки, бросая их один за другим в пепельницу. Лоб его пересекла морщина, но он улыбался, показывая зубы – ровные, крепкие зубы человека, способного многое вырвать у жизни.

– Об одной девушке из «Пятнадцати центов»… – сказал он. – Об одной официантке. Правда, слишком худа… но все же хорошенькая… Тоненькая – вот такая. – Он показал руками. – И какая-то вся быстрая и судорожная, словно кошка, брошенная в воду.

Эманюэль отвел глаза. Он вдруг почему-то с тоской вспомнил подавальщицу, которую видел однажды в вокзальном буфете, – бледная, тщедушная, измученная, она, чтобы не потерять чаевые или даже работу, улыбалась всем посетителям горькой, усталой, смиренной улыбкой, похожей на гримасу. «Как жестока жизнь!» – подумал он. И, наклонившись к Жану, завидуя в эту минуту его изящной осанке, его циничной развязности, которая так нравилась девушкам, Эманюэль спросил:

– Далеко у вас зашло?

Жан откинулся на спинку стула и расхохотался.

– Да нет, что ты, чудак! Ты же знаешь меня. Ты знаешь мои вкусы… Нет, нет, – продолжал он с горячностью, удивившей его самого, – мне известно только ее имя. Я упомянул о ней просто так… шутки ради…

– Ах, шутки ради, – повторил Эманюэль странным тоном. – А как ее зовут?

Жан какое-то мгновение колебался.

– Ты надолго в Сент-Анри?

– На неделю.

– Ладно, приходи на днях обедать в «Пятнадцать центов»… Как-нибудь на той неделе. И ты ее увидишь.

Затем он откинул голову на спинку стула и резким движением отодвинул почти полную пепельницу.

– Поговорим о чем-нибудь более интересном, – сказал он. – Ну хотя бы о войне. Если бы мне предложили в армии работу, такую, чтобы получать больше, чем в военной промышленности, я, может быть, и согласился бы… Может быть… Ну, правда, я теперь такой специалист-механик, что меня вряд ли призовут в армию.

Его белые зубы поблескивали между губами, и, разговаривая, он рассеянно чертил на столе какие-то знаки.

V

Вокруг Розы-Анны на кушетках и на диванах-кроватях в столовой спали дети. Сама же она, лежа на своей постели во второй комнатке, то ненадолго забывалась дремотой, то, внезапно проснувшись, беспокойно поглядывала на часы, стоявшие на ночном столике. И в эти минуты она думала не о малышах, спавших дома, у нее под крылышком, а о тех, кто еще не вернулся. Флорентина! Почему она вечером так поспешно убежала, не сказав куда? А Эжен, где он проводит все вечера? Или Азарьюс, бедняга, которого жизнь никогда ничему не научит – какая новая фантазия взбрела ему в голову? Правда, он работает; он отдает ей весь свой заработок – немного, конечно… все-таки им кое-как удается сводить концы с концами. Но каждый день Азарьюс заводит речь о каких-то планах, он хочет бросить работу шофера и попробовать что-нибудь еще, как будто он волен выбирать себе работу, когда надо кормить детей, а в доме что ни день, что ни минута новые прорехи, как будто он может рассуждать: «Эта работа мне подходит, а та не подходит!» Синица в руках вместо журавля в небе – вот что всегда ему было не по вкусу. Такой уж он, Азарьюс.

Все ее мелкие повседневные тревоги, к которым сегодня вечером примешалась и тревога перед неизвестным, страх перед неизвестным, даже более мучительный для Розы-Анны, чем реальные невзгоды, и тягостные воспоминания настигали ее во мраке, среди которого она лежала, беззащитная, закрыв глаза и бессильно скрестив руки на груди. Никогда прежде жизнь не казалась ей такой угрожающей, хотя она сама не знала, чего боится. По маленькому домику на улице Бодуэн словно бродило какое-то несчастье, которое еще не осмеливалось показаться открыто.

Но вот наконец у двери их крохотной квартирки послышались мужские шаги. Роза-Анна сразу встрепенулась – ею овладело нетерпеливое желание успокоиться или узнать худшее, что бы это ни было. Положив руки на отяжелевшую талию и напряженно вытянувшись, она замерла во мраке.

– Это ты, Азарьюс? – спросила она негромко.

Слышно было только дыхание мужчины за занавеской, отделявшей коридор, и ровное посапывание детей в столовой – низенькой комнатке, освещенной ночником.

Чувствуя себя усталой и разбитой, как это всегда бывало с ней после нескольких минут отдыха, она нетвердой походкой подошла к выцветшей занавеске и, приподняв ее, увидела Эжена, своего старшего сына.

– А-а, – сказала она со вздохом облегчения. – Ты меня напугал! Я уж было подумала, что это твой отец пришел с дурной вестью и боится показаться.

Ветер внезапно взвыл. Слышно было, как звякнул ушат, висевший на гвозде за кухонной дверью. Роза-Анна вытерла со лба пот.

– Я, наверное, задремала, – виновато объяснила она, – и мне почудилось, будто твой отец пришел домой со скверной новостью. Что только не почудится, пока лежишь одна, а на дворе буря, – призналась она юноше, с которым давно уже не говорила откровенно.

Сейчас ей внезапно бросилось в глаза, что он уже стал совсем взрослым. И, в сущности, они уже чувствовали себя чужими – этот молодой человек, возвращавшийся домой только есть и спать, и она, его мать, получавшая от него только одежду для починки. И желание вернуть его заговорило в ней с такой силой, что заглушило тревоги и страхи, когда она вдруг подумала с испугом: «Ведь уже сколько лет, как он начал взрослеть, и мы все отдалялись друг от друга, а я этого и не заметила… И у него теперь, наверное, тоже есть свои заботы, а я их и не знаю».

– Я, кажется, задремала, – повторила она. – И уж не помню, кто мне приснился, ты или твой отец. Знаешь, – призналась она, – отец сказал мне, что его могут уволить…

Наконец Эжен нарушил странное, уклончивое молчание, за которым словно скрывалась какая-то тайная вина.

– Это конечно, – сухо сказал он. – Конечно, его уволят, если он так и будет разглагольствовать в соседнем ресторанчике, вместо того чтобы ждать пассажиров на стоянке. Хозяину он уже вот где сидит, отец-то. И вдобавок он еще любит нос задирать.

Они стояли друг против друга, разговаривая совсем тихо, чтобы не разбудить детей. Да им и некуда было уединиться в этом маленьком, битком набитом доме. Всю жизнь они разговаривали вот так, второпях, скованно, тайком, совсем тихо. Все признания ждали тишины, мрака, ночи. Однако Эжен уже очень давно не приходил в темноте к матери. В последний раз, вспомнила она, это было, когда он украл велосипед. «Когда ему что-нибудь нужно от меня», – подумала она. И ей захотелось на сей раз опередить то признание, которое собирался сделать этот парень с низким лбом и беспокойным взглядом.

– Послушай, – сказала она, решив, что он измучен вынужденным бездельем, – твой отец как раз нынче утром говорил мне, что собирается теперь ездить на такси не от хозяина, а сам по себе. Он думает, что это будет выгодное дело. И он даст тебе работу, – докончила она.

Эжен никак не решался признаться матери. Он не осмеливался сказать ей все именно из-за ее доверчивости. До чего же глупо быть настолько доверчивой! Как можно цепляться за такие слабые надежды.

– Это опять заскок, мать, – сказал он. – Откуда же ему взять деньги? Уж сколько раз он оставлял нас без куска хлеба, мог бы наконец одуматься! Было у него пособие, вот и сидел бы на пособии.

– Пособие… – вздохнула Роза-Анна. – Нет уж, что угодно, только не это, Эжен…

– Ну да, что угодно, – повторил Эжен, – только не это…

Он покружил по комнате, и его взгляд упал на стул, заваленный детской одеждой. Он сел на него, смяв платьице, перекинутое через спинку. На веревке, натянутой вдоль печной трубы, сохли чулки. Эжен поглядел вокруг с раздражением, которое всегда охватывало его, стоило ему лишь войти в эту квартиру. Губы его тронула чуть заметная смущенная улыбка. Он задумчиво провел рукой по темным волосам, глядя в пол, и наконец поднялся на ноги, чувствуя, как радостно бьется его сердце от ощущения свободы. Но заговорил он с матерью мягко и даже немного боязливо:

– Слушай, мать, я тебе должен сказать кое-что. Я собирался поговорить с тобой не об отце. Пусть он делает, что хочет. А я…

Все еще поглощенная своей мыслью, Роза-Анна начала подбирать и складывать вместе детские платья – это помогало ей сосредоточиться.

– Но если отец сможет дать тебе работу…

– Самое время об этом думать, – проговорил он глухо. – Мать, лучше, чтобы ты сразу узнала…

Его нерешительные, как у Азарьюса, глаза секунду выдерживали безмолвный вопрошающий взгляд матери, потом он отвел их в сторону.

При слабом свете ночника Роза-Анна заметила наконец, как он бледен. И поняла, что он собирается сообщить ей что-то очень важное. Встревоженная, она, невнятно бормоча, подошла к нему и почувствовала запах водки.

– Что случилось, Эжен?

Наступило тягостное молчание. Эжен посмотрел в сторону, потом вдруг с раздражением выпалил:

– Ну так вот, мать, я записался в солдаты…

– Записался в солдаты?

Роза-Анна покачнулась. Секунду все плыло у нее перед глазами – лица родителей и святых, освещенные слабым отблеском лампады, безделушки на буфете, детские личики и пятно резкого света за оконной занавеской, в котором кружились снежные хлопья. И среди этого хаоса она увидела, как Эжен, совсем маленький, в первый раз уходит в школу.

– Это правда? – недоверчиво пробормотала она.

Ее голос дрожал. Она никак не могла выговорить слова, вспыхивавшие в ее мозгу. Но через минуту она справилась с собой, вновь почувствовала себя сильной, готовой к борьбе. Ей не в первый раз приходилось защищать Эжена. Она вспомнила все его детские провинности, ложь, мелкие кражи и все, что она делала, чтобы выгородить его; но это были пустяки по сравнению с тем, что она еще готова была сделать для его спасения. Правда, теперь, когда первый момент паники прошел, она никак не могла поверить, что ему и в самом деле угрожает опасность.

– Ты просто выпил, Эжен, – сказала она, – и сам не знаешь, что говоришь. И не стыдно тебе так меня пугать!

– Я не пугаю, мать. Говорю тебе – я сегодня записался в солдаты.

Она наклонилась к нему, и в ее глазах сверкнула решимость.

– Если так, ты откажешься. Еще не поздно отказаться. Ты слишком молод, тебе еще нет восемнадцати… Ты скажешь, что сам не понимал, что делаешь, что ты нужен семье. А хочешь, я сама пойду. Я пойду и объясню им…

Он прервал бурный поток ее протестов.

– Я подписал. – И, повысив голос, он твердо добавил: – И потом, я очень доволен.

– Доволен?

– Да, очень доволен.

– Доволен! Доволен!

Роза-Анна могла только повторять на все лады это слово, пытаясь понять его.

– Доволен? И ты говоришь мне это в глаза – ты в своем уме?

Она продолжала быстрыми нервными движениями расправлять и складывать детскую одежду, так как в минуты сильного волнения всегда старалась занять чем-нибудь руки. Потом она подняла голову.

– Это потому, что я тебе мало давала на сигареты и на мелкие расходы? – почти смиренно спросила она. – Понимаешь, я бы давала больше, только это же деньги Флорентины. Она ведь почти все отдает в семью, так разве хорошо…

– Ну и пусть оставляет себе свои деньги, – резко перебил ее Эжен. – Я теперь буду получать не меньше.

– Но ведь, – продолжала Роза-Анна, – я давала тебе, сколько могла, правда?

Эжен внезапно взорвался:

– Не в том дело! Пойми, мать, человеку в конце концов надоедает выпрашивать то десять центов, то двадцать пять центов. Пойми, с ума же сойти можно, если вот так тыкаться то туда, то сюда в поисках работы. Пойми, мать, армия – это самое подходящее дело для таких, как я. Я же ничего не знаю, ничему не обучен. Там мне самое место!

– Господи! – вздохнула Роза-Анна.

Она уже давно предчувствовала, что наступит день, когда Эжен, тяготясь бездельем, решится на какой-нибудь отчаянный шаг. Но чтобы он пошел в солдаты – нет, такого она не ждала.

– Мне и в голову не приходило, что ты принимаешь это так близко к сердцу, – сказала она. – Ты же ведь совсем молодой. Немного погодя и ты бы неплохо устроился. Вот твой отец – сколько лет он сидел без работы…

– Уж с него-то я брать пример не буду!

– Не так громко, – взмолилась Роза-Анна. – Ты разбудишь детей!

Маленький Даниэль захныкал во сне. Роза-Анна подошла к узенькой железной кроватке и укрыла его получше.

Это простое движение до глубины души тронуло Эжена. Он шагнул к матери, рассеянно накрутил на палец завязки ее передника, как делал еще малышом. И подумал: «Первый раз в жизни я смогу ей что-то дать».

Его голос стал ласковым.

– Слышь, мам, – шепнул он ей на ухо. – Это вам здорово поможет. Все время, пока я буду в армии, ты будешь получать двадцать долларов в месяц.

Он говорил взволнованно – чувствовалось, что его переполняет наивная и гордая радость. Как и его отец, он удивительно легко увлекался и умел отыскивать в своих поступках повод для самолюбования. И, как отец, он не умел разобраться, где кончались его корыстные побуждения и начиналось великодушие. В эту минуту он сам был готов поверить, что им руководила самоотверженность. Он очень нравился самому себе; он был до того доволен собой, что глаза его увлажнились.

– Двадцать новеньких долларов в месяц, что ты скажешь, плохо ли это, а?

Роза-Анна повернулась к сыну – медленно, нерешительно, словно не желая слишком быстро согласиться с тем, что ей внезапно открылось. Свет дугового уличного фонаря заливал тот угол комнаты, где она стояла. Лицо ее выглядело землистым, вместо глаз – два темных пятна. Растрепанные пряди волос падали ей на щеки, а губы беззвучно шевелились. Она как-то сразу постарела, и казалось, вот-вот упадет.

– Да, я понимаю, – ответила она откуда-то из бесконечной дали. – Я понимаю, почему ты пошел в армию, бедный мальчик.

Она протянула руки, но не коснулась его и продолжала жалобным, почти покорным угасшим голосом, в котором уже не было ни обиды, ни силы.

– Не надо было этого делать, Эжен. Жили же и так.

Она выговорила это даже с мужеством, но с покорной готовностью встретить невзгоды, уже знакомые, уже ставшие привычными, как чередование дня и ночи, и не такие пугающие, как те, неведомые, что еще сокрыты во мраке будущего.

У нее вырвалось короткое рыдание. Она одернула передник, и внезапно вся злоба, которую вызывали у нее деньги, все страдания, причиной которых были деньги, весь ее ужас перед деньгами и вечная нужда в них слились в один жалкий взрыв протеста.

– Двадцать новеньких долларов в месяц, – бормотала она сквозь рыдания. – Ну, разве хорошо это – двадцать долларов в месяц?

По ее ввалившимся щекам струились слезы, зеленоватые, как ее лицо, как ее узловатые пальцы, которые словно отталкивали деньги.

Она увидела, что Эжен встряхнул головой, как делал в детстве, если с ним спорили, и ушел на кухню. Она услышала, как он возится с раскладушкой, которую каждый вечер доставали из-за двери и ставили между столом и раковиной.

Вытерев глаза, Роза-Анна прошла к себе в дальний конец комнаты и, не раздеваясь, бросилась на постель. Надо еще было дождаться Флорентины и Азарьюса, запереть дверь на засов, проверить, все ли спят, и только потом можно будет раздеться и постараться хоть немного поспать.

На стене в ногах кровати смутным пятном рисовался во мраке окровавленный Христос. Рядом скорбящая богоматерь открывала свое пронзенное сердце тусклому лучу, падающему из окна.

Роза-Анна вспоминала слова молитвы, которую она каждый вечер читала в одиночестве перед отходом ко сну, но думала она о другом. Вместо этого знакомого ей с детских лет изваяния, которое таинственно возникало перед ее мысленным взором в минуты сосредоточенности, она видела деньги, пачку денег – они рассыпались, взлетали, кружились, уносимые в ночь порывом бурного ветра. Деньги. Ветер в ночи…