Текст книги "Счастье по случаю"

Автор книги: Габриэль Руа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 27 страниц)

Она стала искать другой выход. Она ведь молода и красива. Не только Жан Левек, но и другие молодые люди интересовались ею. Многие преследовали ее своими ухаживаниями в кафе. Она задержалась на этой мысли, но тотчас воспоминание о том новом, что она испытала, пронзило ее, словно стальной клинок; она откинулась на подушки, глаза ее широко раскрылись. Она едва подавила крик отчаяния. Шепотом она произнесла имя Жана – так страдальцы невнятно называют причину своей боли – и потом начала метаться на подушке, кусая одеяло, повторяя злобным, прерывающимся голосом: «Я его ненавижу! Я его ненавижу!»

До самого рассвета Флорентина судорожно рыдала, зарываясь головой в подушку, чтобы не разбудить Маргариту – эту змею, которая думала, будто разгадала ее тайну. Но вот узкий луч солнца проскользнул в комнату из-под опущенной шторы. Тогда она замерла в неподвижности. Она лежала вытянувшись, не шевелясь, и глаза ее уже были сухими. Ей казалось, что этой ночью по ее сердцу прошлись острые железные и каменные резцы и что оно само в конце концов стало твердым, как гранит. Ее любовь к Жану умерла. Ее мечты умерли. Ее молодость умерла. И при мысли, что ее молодость умерла, она все же ощутила трепет боли, легкий, как разбегающиеся по воде круги, почти незаметные на ее поверхности.

Теперь ее охватил покой, тупой оглушающий покой, проникший в самые глубины ее души, сковавший ее всю. Не было больше ни воспоминаний, ни радости, ни сожалений. В ней жило только покорное ожидание – вопреки разуму, вопреки ей самой, – в котором не было безнадежности, но не было и надежды, просто ожидание, долгое, постоянное, вечное.

Флорентина приняла решение. Что бы ни было, что бы ни случилось, она никогда не выдаст своей тайны. Пусть жизнь идет своим чередом – она будет плыть по течению, она будет ждать: сама не зная чего, но будет ждать. Сейчас ее уже немного поддерживала чуть затеплившаяся, еле ощутимая гордость от сознания, что она не выдала себя, и мысль, что у нее еще есть время обо всем подумать.

В предместье пробуждалась жизнь: до Флорентины донеслось громыхание повозки по мостовой, потом позвякивание бутылок в корзине молочника, а потом вдруг веселое, беспечное посвистывание под четкий стук быстрых шагов; и жажда жизни, таившаяся в сердце Флорентины наперекор всему, вспыхнула вновь, словно вызов. Нет, не все еще кончено! Она не может найти выхода, который ее устраивал бы, она отказывается от всех выходов, которые видит перед собой, но ведь должны же иногда случаться чудеса, говорила себе Флорентина, – ради таких смелых и твердых духом, как она? Ее усталые глаза были прикованы к узкому лучу солнца, которое постепенно заливало комнату.

XXIV

В тот вечер, когда Флорентина убежала из дому, Азарьюс вернулся около десяти часов.

– Я нашел то, что нам надо, – сказал он уже с порога. – Пять комнат, ванная, небольшая веранда. И еще маленький задний дворик, где ты сможешь сушить белье, Роза-Анна. Я уже уговорился. Если хочешь, переедем завтра прямо с утра.

После ухода Флорентины Роза-Анна так и осталась сидеть у стола в полной неподвижности. Слова Азарьюса не сразу дошли до нее сквозь толщу унылого оцепенения. Сначала она услышала только звук его голоса, затем понемногу поняла и смысл слов. Руки ее зашевелились, словно стараясь сбросить гнетущую тяжесть. Но вот она уже встала, держась за край стола. Ее карие глаза выразили облегчение.

– Правда? Неужто тебе удалось найти жилье, найти для нас дом?

Сейчас ей важно было знать только это. Где находится дом? Какой он? Эти вопросы она пока еще и не подумала задать. У них будет кров, будет свой угол, свое пристанище, которое укроет беды и радости только их семьи. Одно это уже представлялось Розе-Анне милостью судьбы, лучом, внезапно блеснувшим среди их смятения. Она призвала на помощь всю свою энергию. В эту минуту ей вдруг стало понятно, до чего тягостно было для нее жить под одним кровом с чужими людьми. Вся жизнь их семьи выставлена напоказ любопытным взглядам посторонних! Нет, пусть любая лачуга, сарай, какая угодно нора – лишь бы не та пытка, которую она переносит вот уже несколько часов!

Она твердо посмотрела в глаза Азарьюса. Энергия возвращалась к ней быстрыми бодрящими волнами. Она была простой женщиной из народа, и запасы энергии, таившиеся в ней, казались неистощимыми. Она решительно ухватилась за край стола и всем телом наклонилась к Азарьюсу.

– Послушай, – внезапно сказала она, – а почему бы нам не переехать прямо сейчас, вечером? Еще ведь не очень поздно!

Взгляд Азарьюса выразил сначала изумление, потом согласие и, наконец, покорность. С того вечера, когда ему вдруг захотелось покинуть семью, он стал обращаться с женой бережнее, чем прежде, словно стараясь искупить тяжелую, непростительную вину перед ней. Роковое невезенье, преследовавшее его в последнее время, пожалуй, больше всего заставило его покорно подчиняться распоряжениям жены. Растерянный, павший духом, униженный, как никогда, он научился скрывать свою тягу к полной свободе и к постоянным переменам и старался доставить удовольствие Розе-Анне, проявляя почти трогательную услужливость.

– Я заказал грузовик для завтрашнего переезда, – сообщил он, – но, пожалуй, это можно сделать сегодня вечером. Если хочешь, я сейчас же пойду и займусь этим. Всего и дела-то минут на пятнадцать.

– Ступай, – решительно сказала Роза-Анна. – Если поторопимся, то успеем еще поставить там несколько кроватей и провести эту ночь уже у себя. Немного повозиться – это только полезно. А за остальным ты можешь заехать завтра утром.

И она добавила уже более мягким голосом:

– Ты же сам понимаешь, что это будет: встанут завтра две семьи вместе, и всем сразу понадобится и плита, и умывальник, и уборная… Это уж просто немыслимое дело! Ну, и к тому же…

Она приподняла руки бесконечно усталым движением.

– …и к тому же мы будем наконец у себя… в своем доме, Азарьюс!

Азарьюс немедленно отправился за машиной, а Роза-Анна решительно принялась собирать сковородки, кастрюли, котелки. В чуланчике за кухней всегда лежало много картонных коробок, заранее приготовленных для переезда. Она достала их одну за другой и, опустившись на колени, стала укладывать в них сначала стопки белья, потом посуду – слой белья и слой посуды. Она заполнила так одну коробку, время от времени поглядывая на висевшие в кухне стенные часы. Боже мой, как медленно получается! К тому же из-за одышки и сердцебиения ей то и дело приходилось давать себе отдых на минутку-другую.

В конце концов ей пришлось признать, что одна она вовремя не управится. Она с неохотой решила разбудить детей. Очень осторожно отворив дверь в столовую, она на цыпочках прошла через комнату. Чужая частная жизнь всегда была для нее неприкосновенна. Она уважала эту неприкосновенность чужой частной жизни с таким же жестоким упорством, с каким защищала неприкосновенность своей. Ступая по скрипучим половицам, она бросила сочувственный взгляд на чужих детей, которые спали на составленных вместе стульях. Сердце Розы-Анны никогда не было равнодушно к общечеловеческим бедствиям, но она относилась с опаской и недоверием к слишком уж всеобъемлющей жалости. Как правило, она запрещала себе чересчур много думать о чужих людях, чтобы сберечь всю свою нежность для родных, и остерегалась великодушных порывов своего сердца. В ее сознании глубоко укоренилась мысль, что своя рубашка ближе к телу. Но в эту минуту всякая осторожность, всякая сдержанность оставили ее. Всегда такая замкнутая, она приветливо повернулась к незнакомке.

– Вы не стесняйтесь, – сказала она. – Пользуйтесь всем, что вам нужно. Мы уже недолго будем вам мешать.

И она ощутила облегчение, словно ей удалось сбросить с себя тяжесть смутной враждебности.

Затем она прошла в маленькую комнатку Филиппа и в темноте, не зажигая света, шепотом заговорила с детьми:

– Вставайте, только не шумите.

Тараща глаза, слегка испуганные, дети приподнимались на своих постелях, а Роза-Анна помогала им одеваться.

– Мы сейчас поедем к себе, – повторяла она снова и снова.

И голос ее, Звучавший в темноте твердо и убедительно, успокаивал детей.

Она одела их всех, кроме маленькой Жизели, которую оставила спать, и повела их за собой, приказав им идти на цыпочках и захватить с собой одеяла и подушки.

На кухне она, не теряя ни минуты, вновь принялась за работу и в то же время ровным, спокойным голосом объяснила каждому, что он должен делать. Опять усевшись на пол, она говорила:

– Ты, Ивонна, аккуратная девочка, ничего не бьешь и не ломаешь. Возьми нашу лучшую посуду и заверни каждую чашечку и каждое блюдечко отдельно в газету. Каждую отдельно, – повторила она тихо и энергично.

Альберу она сказала:

– Ты уже взрослый и сильный! Пойди – только не шуми и не налети на что-нибудь в темноте – пойди возьми там за дверью бак.

Маленькая Люсиль просила и ей что-нибудь поручить, и Роза-Анна согласилась:

– Хорошо. Вот помогай Ивонне, только смотри ничего не разбей. Ладно?

Детей удивлял такой мирный, такой спокойный, чуть ли не торжественный тон их матери. Тревога в их сердцах уже уступала место веселью. Вернулся домой Филипп, но Роза-Анна не нахмурила, по обыкновению, брови и не спросила его, где это он пропадал весь вечер. Она спокойно послала его принести остальные коробки из подвала. И ни в чем не стала его упрекать. Казалось, ничто не могло повлиять на ее удивительную кротость.

Сперва дети исполняли приказания матери молча, стараясь не шуметь, потом, осмелев при виде ее безмятежного спокойствия, начали бурно выказывать свою радость. Этот полуночный переезд привел их в восторг. Они говорили все громче, а иногда принимались кричать и ссориться из-за того, что всем сразу хотелось взяться за одно и то же дело. Но Роза-Анна все-таки не сердилась. Казалось, она потеряла способность сердиться. Лишь иногда она утомленно просила детей вести себя потише.

– Не надо так шуметь, – говорила она. – Ведь мы теперь уже не у себя.

И обещала им с чуть заметной усталой улыбкой:

– Постарайтесь сдерживаться. Теперь уже недолго. Скоро мы будем у себя.

У себя!

Как знакомо было детям это слово, одно из первых, которые они услышали в жизни! Они, сами того не сознавая, произносили его ежедневно, почти ежечасно. И сколько разных мест уже обозначало это слово! Им они называли когда-то сырой подвал на улице Сен-Жак. С этим словом было связано и воспоминание о трех душных клетушках под самой крышей грязного дома на улице Сент-Антуан. Это было почти всеобъемлющее слово, не всегда даже понятное, потому что оно говорило не об одном определенном жилище, а о добрых двух десятках, разбросанных по всему предместью. В нем можно было уловить сожаление, чувство утраты и какую-то примесь неопределенности. Оно было связано с ежегодным переездом. В нем чувствовался оттенок сезонности. Оно отдавалось в сердцах, словно отзвук бегства, непредвиденного отъезда; и звучание его как бы будило в памяти резкие крики перелетных птиц.

Роза-Анна видела обращенные к ней сияющие лица детей; на нее смотрели счастливые, полные сдержанного волнения глаза, и порой все дети сразу умолкали.

Но Роза-Анна, позволив детям немного помечтать, сочла нужным удержать их от излишнего самообольщения.

– Не воображайте только, что мы сейчас въедем в какую-нибудь квартиру миллионера, – ласково сказала она. – Нам таки придется ее самим почистить. Помните, как было грязно здесь, когда мы только что сюда перебрались? Чтобы кто-то сделал там для нас уборку, на это рассчитывать не приходится. – Внезапно вернувшись к повседневным заботам, она быстро спросила: – А кто-нибудь из вас взял половую щетку? Это же важнее всего. Ее нужно иметь под рукой; она нам сразу понадобится. Будет щетка и ведро воды, так нам и грязь не страшна. Я всегда говорю: самое главное – это половая щетка.

Как правило, с младшими детьми она бывала немногословна. В общении с ними она ограничивалась молчаливой нежностью и ласковыми выговорами, но редко разговаривала с ними. Однако сейчас, глубоко расстроенная внезапным уходом Флорентины, она горько упрекала себя и пыталась искупить свою вину перед старшей дочерью, стараясь сблизиться с младшими детьми. К тому же в этот вечер она так остро ощущала свое одиночество, что искала бы сближения с любым живым существом.

Сегодня она была словоохотлива и говорила с ними, как с равными; она не снисходила до их уровня, но ласково и серьезно старалась говорить с ними, как со взрослыми. Это произвело на детей глубокое впечатление. Никогда еще мать не разговаривала с ними так, как сегодня. Глядя им в глаза, она говорила им вещи удивительные и в то же время серьезные; и тут же как бы между прочим позволяла себе пошутить или вздыхала, словно подчеркивая то доверие, с которым вдруг стала к ним относиться.

– Ничего не скажешь, у нас хватает невзгод, – говорила она. – Совсем не весело переезжать вот так, среди ночи. Да и мало ли чего еще!.. Но как подумаешь – мы ведь живем не хуже, чем другие. А в странах, где теперь идет война, найдутся и понесчастнее нас; там уж людям совсем тяжело приходится…

Роза-Анна умолкла, спрашивая себя, сказать ли Азарьюсу об уходе Флорентины сегодня или подождать до завтра. И тут же решила, что правильно поступила, умолчав об этом, – пусть эта сцена, казавшаяся ей сейчас дурным сном, останется тайной между ней и дочерью.

Многие коробки были уже полны. Они всей семьей укладывали следующую, стоя вокруг нее на коленях посреди кухни. И Розу-Анну внезапно охватило безудержное желание привлечь детей к себе, соединить их всех в одном объятии и ободрить их.

– Во всяком случае, новый дом не может быть хуже этого, – проговорила она. – Здесь нам было слишком тесно. А там будет попросторнее. Ваш отец сказал – пять комнат. Пожалуй, у тебя, Ивонна, будет своя. Нечего, конечно, строить воздушные замки, пока мы не видели дома, но сдается мне, там будет нам поудобнее, чем здесь. Ваш отец сказал, что и веранда есть – можно будет поставить несколько горшков с цветами. И дворик – это тоже удобно: если хватит места, будем выращивать кое-какие овощи. Ну, а грязь – это пустяки. Я уже говорила – постараемся, так все вычистим.

Тем временем их проворные руки опорожняли шкафы, оголяли стены. Атмосфера семейного уюта исчезала. Последними ее признаками оставались стенные часы, украшенные креповой бумагой, да кепки, висевшие на гвоздях. Атмосфера семейного уюта умерла, но в глазах бывших обитателей этой квартиры не было сожаления. Наоборот, эти глаза сияли, словно уже видя, как семейная атмосфера возрождается в новом, более прекрасном обличии.

Вот так всегда – лучшими минутами их жизни были те, которые предшествовали переезду.

Но позже они всегда забывали об этом.

К тому времени, когда Азарьюс вернулся, вся кухня уже была завалена упакованными ящиками и связками всяческой утвари. Эта семья обладала особым даром быстро укладываться, уменьем экономно размещать вещи, невероятной изобретательностью и неунывающей бодростью цыганского табора, способного сняться с места за какой-нибудь час.

Великолепно понимая друг друга без слов, они принялись все вместе перетаскивать свое имущество в грузовик. Азарьюс и Филипп вдвоем выносили тяжелые вещи; Роза-Анна собирала более хрупкие предметы и сама ставила их в крытый брезентом кузов, стараясь запомнить, куда что положила. За ней бежали младшие члены семьи: кто бережно нес в своих слабых руках семейную ценность – стенные часы из кухни, а кто – старую, потрепанную куклу, обнаруженную под ворохом грязного белья. Шествие замыкал Альбер – предусмотрительный и благоразумный мальчуган тащил, хотя и с трудом, пошатываясь, целую охапку дров.

Все эти разнообразные вещи, составлявшие обстановку семьи, – как убого, как жалко выглядели они, когда их одну за другой выносили на всеобщее обозрение из их привычных углов!

Между тем у освещенного порога дома собралась кучка зевак и мальчишек.

– Ишь ты, Лакассы переезжают! Как видно, они сильно спешат!

Услыхав это замечание, Роза-Анна благословила ночь, скрывавшую их переезд. Она была рада мраку, завеса которого скрыла их убогий скарб от посторонних глаз.

Слишком часто их пожелтевшие матрасы, колченогие стулья и исцарапанные столы, перевернутые ножками вверх, их уродливые и ржавые железные кровати, их потускневшие зеркала – слишком часто все эти пожитки, явные свидетельства их нищеты, занимали свое место в той печальной процессии переезжающих, которая в первые дни мая заполняла улицы бедных кварталов и медленно двигалась под лучами солнца, особенно подчеркивавших сальные пятна на всей это ветоши.

Наконец самые необходимые предметы разместились в уже привычном порядке: съестные припасы, упакованные самой Розой-Анной в большую корзину, постельное белье в старом чемодане, стол, стулья и даже кухонная плита.

– Ее надо снять и захватить с собой сегодня же, Азарьюс. Как бы там ни было поздно, – твердо сказала Роза-Анна. – Ночью или завтра же утром нам может понадобиться горячая вода.

Почти совсем опустевшая кухня выглядела удивительно просторной и странно безжизненной, когда Роза-Анна вернулась туда уже одна, чтобы оглядеться вокруг в последний раз. Ей казалось, будто она сделала это, чтобы посмотреть, не забыто ли что-нибудь в спешке. Она не уловила ничего иного в том смутном чувстве, которое побудило ее вернуться и ненадолго задержаться в этой оголенной комнате.

Здесь проспал последнюю ночь перед уходом в армию Эжен – вот тут, под этим кровом, который никогда больше не приютит их. Как знать, доведется ли им еще ночевать всей семьей под одним кровом? Здесь Даниэль серьезно играл в свои незатейливые игры, пока его не сломила болезнь! Здесь, когда ей пошел уже пятый десяток, она холодным, пасмурным октябрьским утром заметила, что снова готовится стать матерью – уже в двенадцатый раз. Здесь Флорентина совсем недавно смотрела на нее с немой мольбой…

Флорентина… первенькая! Сердце Розы-Анны рванулось к ней, хотя его все еще переполняли сомнение, гнев и чувство обманутой любви. Она с минуту постояла в раздумье. И спокойствие вновь вернулось к ней. Это чепуха. Флорентина вернется домой. И все объяснит. А наверное, нечего и объяснять. Роза-Анна горячо ухватилась за эту надежду. Флорентина, которая в детстве была такой же набожной и мягкой, как Ивонна, не позволит себе сделать что-нибудь дурное. Теперь Роза-Анна горько упрекала себя. Подумав о том, что дочь может вернуться еще и сегодня, она торопливо вырвала листок из календаря, взяла карандаш и рукой, уже разучившейся писать, вывела несколько строк: «Мы переезжаем, ты можешь переночевать сегодня в комнате Филиппа, а завтра днем я пошлю в магазин Ивонну или Люсиль, чтобы они показали тебе дорогу». Она на секунду заколебалась, а потом подписала: «Твоя мать».

И уже с чувством облегчения она сняла с вешалки за дверью свою шляпу и пальто. Потом тихонько отворила дверь в столовую и, не зажигая света, взяла с буфета распятие и изображения святых, с которыми никогда не расставалась.

Заметив в темноте, что незнакомка заворочалась, Роза-Анна тепло пожелала ей спокойной ночи.

– Больше мы вам мешать не будем, вот только дочь, может, еще вернется попозже. А мы сейчас уезжаем. Теперь вы будете у себя.

За ее спиной открылась дверь, и в дом вошел Азарьюс; пройдя в комнату Филиппа, он бережно взял на руки спящую Жизель и заботливо закутал ее в шерстяное одеяло. И, тесно прижавшись друг к другу, они в последний раз переступили порог этого дома.

Лишь один раз Роза-Анна обернулась и бросила прощальный взгляд на серый дом, темный и безжизненный на фоне звездного неба.

Она устроила спящую девочку у себя на коленях, а Азарьюс сел за руль. Рокот мотора наполнил ее уши оглушительным шумом и болезненно отозвался в усталой голове. Она прижала лицо к окошечку позади нее, стараясь разглядеть, все ли дети в грузовике. Да, они все были тут – кто стоял, кто примостился на сложенных вещах. Она ясно увидела их в резком свете уличного фонаря. У нее было такое ощущение, словно ее окружало все, что ей удалось спасти от гибели, и словно она сохранила большую часть своего богатства. И в темных глубинах ее подсознания зародилось полувоплотившееся в слова раскаяние: ведь она уже готова была усомниться в благости провидения и сердце ее в последнее время отказывалось от всякой надежды – а это было дурно, очень дурно. Но смутное раскаяние снова приближало ее к отцу небесному, который всегда был источником ее мужества. Она положила в темноте руку на плечо Азарьюса и прошептала совсем тихо:

– Ну, поехали!

Азарьюс тотчас же рывком тронул машину, хотя он лишь с трудом различал дорогу перед собой. Он не привык чувствовать своей ответственности за нищету, в которой жили его близкие, он даже вообще не замечал этой нищеты, но этот похожий на бегство отъезд среди ночи потряс его до глубины души. Какое-то неведомое ему прежде волнение сжимало его горло.

Он вел машину полным ходом, так что скрипели шины на крутых поворотах.

Позднее, ночью, когда дети вокруг уже спали на матрасах, положенных прямо на пол, Роза-Анна осторожно приподнялась на локте и начала пристально всматриваться во мрак. Она прислушивалась к молчанию, стараясь проникнуть в тайну этого дома, который приютил их и тем не менее все еще оставался для них незнакомым.

Опершись локтем на подушку, Роза-Анна спрашивала себя: «Как-то жилось здесь людям – хорошо или плохо?» Ей всегда представлялось, что одни дома благоприятствуют счастью живущих в них людей, тогда как другие по роковому стечению обстоятельств предназначены служить пристанищем только для страдальцев.

Этого дома она по-настоящему еще совсем не видела. Они забыли захватить с собой лампочки и кое-как устроились на ночлег в темноте, при свете зажигалки Азарьюса и нескольких спичек.

Да, она еще не видела своего нового жилья, но уже угадывала его, воспринимала его по запаху, на ощупь и на слух. Внезапно, уже после полуночи, мимо пронесся громыхающий поезд, и она почувствовала, что дом весь заходил ходуном. Тогда она все поняла, но тут же безропотно подчинилась судьбе с тем мужественным добродушием, которое всегда служило ей опорой. Конечно, тут должно было обнаружиться какое-то неудобство. Так уж повелось, что всегда находилось какое-нибудь неудобство. Иногда это был недостаток света; иногда – близко расположенная фабрика; иногда – теснота помещения. Здесь таким неудобством была близость железной дороги.

Вот так тайный недостаток нового жилища открылся ей в глухом содрогании, в лихорадочной пляске расшатанных оконных рам и всего остова, словно объятого паникой.

«Не удивительно, – говорила себе Роза-Анна, – что нам сдали его не очень дорого. Так близко к железной дороге – тут же почти невозможно жить. Я никогда не привыкну к этому грохоту». Однако она не пала духом. Пока еще не пала. Она никогда не сдавалась так скоро. «Кроме неудобств, должно же найтись и что-нибудь хорошее. Утром я все как следует разгляжу. Незачем видеть все в мрачном свете раньше времени».

Азарьюс, лежавший возле нее, заворочался. Роза-Анна наклонилась и тихонько положила руку ему на плечо, проверяя, спит ли он. Азарьюс тотчас встрепенулся.

– Ты не спишь? – грустно спросила она.

– Нет.

Наступило долгое молчание. Потом она опять спросила:

– Ты тоже все думаешь?

Он пробурчал в ответ что-то невнятное и зарылся лицом в подушку. Сон бежал от него.

Теперь его и днем и ночью ни на минуту не покидало ощущение краха. Даже нищета семьи, которую он долгие годы старался не замечать, начинала становиться для него привычной – словно спутница, с которой бродишь по дорогам, пока она не останется где-нибудь на обочине. Она становилась для него привычной, как воспоминание. Роза-Анна… когда-то она была рядом с ним молодой… потом усталой… а теперь измученной. И кончилось тем, что она лежит около него на этом убогом ложе. А ночь вокруг них наполнена невнятными жалобами, вырывающимися у спящих…

Он снова беспокойно заворочался. И внезапное сотрясение их жалкой расшатанной кровати разбудило Розу-Анну.

– Не надо думать так много… – сказала она. – Это ни к чему. От этого только зря устаешь.

И, приподнявшись на матрасе, она заговорила с ним, как разговаривала по ночам с кем-либо из малышей, когда тому не спалось.

– Мы ведь еще вместе, Азарьюс. Мы ведь еще сильные, здоровые. И ничего худшего с нами случиться не может. Только наши руки помогут нам вылезти из беды, поверь мне. А ломай голову, не ломай – не поможет.

Она внезапно умолкла. Последнее время ребенок все сильнее шевелился в ней. Он двигался, словно растревоженный заботами, которые обрушились на его мать.

Роза-Анна улеглась поудобнее и немного заплетающимся языком, поддаваясь овладевшей ею сонливости, пробормотала:

– Спи, бедняга. Постарайся уснуть. Поспишь – и настроение переменится. Поспать – это ведь всегда помогает…

Немного позже, на рассвете, когда Азарьюс наконец уснул, она мужественно поднялась, чтобы обследовать свое новое жилье. Она босиком обошла все комнаты. И только потом оделась и обулась.

И когда около шести часов утра бледный луч проник в комнату сквозь мутное окно, Роза-Анна уже давно трудилась, стоя на коленях перед лоханью с грязной водой, и мокрые пряди волос прилипли к ее лбу.