Текст книги "Счастье по случаю"

Автор книги: Габриэль Руа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 27 страниц)

XII

Конец зимы был омрачен тучами и внезапными шквалами. В этот день почти сразу после полудня низкие облака скопились на южном склоне горы и вихрь налетел на кварталы нижнего города.

Около восьми часов вечера разыгралась метель. Хлопали незакрытые ставни; порой раздавался оглушительный грохот, словно рвались цинковые крыши домов; темные деревья сгибались в дугу, и где-то в сердце их узловатых стволов слышался сухой треск; оконные стекла дребезжали под ударами морозной крупы; а снег все взвивался и кружил, врывался в содрогающиеся двери, забивался в щели окон, повсюду ища убежища от ярости ветра.

Вокруг не было видно ни зги. Дома слились в какую-то сплошную массу мглы, в которой кое-где мигали огни; казалось, чья-то бдительная рука шарит в метели, то зажигая фонарь, который тут же гаснет, то нащупывая; лампочку, вспыхивающую лишь на мгновение, – все время старается разжечь огонь. Самые яркие световые рекламы на улице Нотр-Дам бросали сейчас на мостовую только смутный отблеск, а кинотеатр казался с противоположного тротуара красноватым расплывчатым пятном, похожим на зарево далекого пожара.

Подталкиваемый, подгоняемой бурей Азарьюс вынырнул из темноты, на мгновение вошел в мечущееся пятно света под фонарем, а затем, согнувшись от ветра, быстрыми короткими шагами направился к ресторану «Две песенки». Белый фасад совершенно слился со снежными вихрями. Его нельзя было различить даже за три шага. Лишь смутное багровое пятно света показывало, где находится дверь. Но Азарьюс нащупал ручку привычно и уверенно.

Зал ресторана был почти пуст. Сэм Латур, сидя у гудящей печки, курил сигару, пускал дым колечками и с довольным видом следил, как они поднимаются к потолку. Его жена, брюнетка с приветливым лицом и тщательно уложенными волосами, листала иллюстрированный журнал, облокотясь о прилавок и подперев щеку ладонью. В зале сидел лишь один уткнувшийся в газету посетитель; видна была только его спина.

– А вот и наш друг – поговорить охотник, да не очень-то работник, – добродушно пошутил Сэм. – Тебя бурей, что ли, сюда занесло? Нита только-только сказала, что к нам сегодня, наверное, ни одна живая душа не заглянет.

– Да, сегодня мало кто выйдет из дому, – коротко ответил Азарьюс.

Прислонившись к стойке, он расстегнул пальто и заказал себе кока-колу. По-видимому, он не был расположен вступать в разговор. Против обыкновения, он долго молчал и старательно вытирал горлышко бутылки рукавом пальто. Он не хмурился, лицо его от мороза пылало ярким румянцем, но взгляд растерянно блуждал по комнате.

– И правда, – подтвердила Анита Латур, убирая пять центов, положенные Азарьюсом на прилавок. – Сэм как раз говорил, что сегодня мало кто выйдет из дому…

У этой дружной четы вошло в привычку поддерживать друг друга даже в самых банальных утверждениях. Каждое замечание одного из супругов повторялось другим с ласковым добавлением: «Сэм сказал…» или «Нита сказала…» И при этом они обменивались благодарной улыбкой.

– Я и сама об этом подумала, – продолжала Анита, – когда увидела эту бурю. И сказала себе – нынче Сэму придется весь вечер провести в одиночестве. Вот я сюда и притащилась.

Сэм засмеялся с лукавым видом.

– Ну, Лакасс, ты где-нибудь видел такую любезную женушку, как моя Нита? Просто сил нет, какая она любезная!

Азарьюс быстро выпил несколько глотков прямо из бутылки, потом вытер губы тыльной стороной ладони. Секунду он стоял в нерешительности, уставясь в пространство. Перед ним возник образ Розы-Анны – не такой, какой она стала теперь, а прежней: веселой, с бархатистыми ласковыми глазами и теплым голосом. Потом это видение потускнело. Он увидел, как Роза-Анна склоняется под лампой, штопая детскую одежду. Он увидел, как она время от времени встает со стула, подходит совсем близко к лампе и делает несколько стежков, держа темную материю у самых глаз.

Он ведь пытался ей помочь, предлагал ей вдевать нитку в иголку, смиренно просил ее сказать, что он мог бы для нее сделать, а она ничего не ответила. И тогда он впервые в жизни слегка повысил голос:

– Черт возьми, эдак я, пожалуй, пойду и напьюсь!

Но она и тут ничего не ответила. Тогда он начал одеваться, медленно, надеясь, что в последнюю минуту она его удержит. Упреки он еще мог терпеть, но молчание – нет.

Внезапно атмосфера этого дома стала для него невыносимой.

– Я пойду немного пройтись, мать, коли так…

Молчание.

Выйдя на улицу, он по привычке направился к «Двум песенкам». И теперь здесь, в этом приятном тепле, он понемногу успокаивался. Здесь он чувствовал себя в родной стихии; здесь его выслушают, если он заговорит. Сэм начнет спорить с ним, но он его выслушает. А главное, Азарьюс будет слышать собственный голос, свои слова, и это возвратит ему веру в себя.

– Ну, как вы поживаете, как семья? – осведомилась Анита.

Азарьюс вздрогнул, силясь сложить губы в подобие улыбки.

– Да хорошо, ничего в общем-то, благодарю вас…

– А ты ведь бросил такси? – спросил Сэм. – Твой парнишка, Эжен, говорил мне об этом, когда последний раз сюда заходил… Вот он и в армии – твой парень! Что ты об этом скажешь?

– Что ж, я так думаю, что это правильно. Эжен правильно сделал – он молодой, способный. Я бы и сам охотно пошел в армию.

– Ну да?

– Ну да, с радостью.

– Ну-ну… Да, ты слыхал, что русские с финнами не поладили?.. А вообще-то, кроме этого, нового мало. Вроде бы получается, что ни те, ни другие не хотят друг с другом связываться. Французы у себя в фортах играют в карты, и немцы вроде бы тоже…

Он погладил рукой подбородок и вздохнул:

– Вот уж действительно – странная война.

Азарьюс тоже вздохнул.

– Да, странная война!

Потом, подняв голову, он заговорил:

– На такси много не заработаешь. Вот поэтому я его и бросил. Шесть-семь долларов в неделю! Всему должен быть предел. Человек не обязан работать задаром только потому, что ему не повезло!

Мало-помалу он разгорячился, и слова его зазвучали уже совсем уверенно.

Но вдруг, словно услышав со стороны свой глухой голос, он снова привалился к прилавку.

– Да и вообще невелика радость работать, – пробормотал он, – лучше бы по-прежнему получать пособие…

Сэм поднялся с места и начал ходить по более светлой половине комнаты.

– Да, но не забывай, что это дело скоро прекратят. Пособий больше не будет. С ними покончат.

Он закинул за спину свои толстые руки и переплел пальцы.

– А я всегда только и просил, чтобы мне дали работу, – резко возразил Азарьюс.

– Конечно, вот в том-то и нелепость. И ты, и многие другие только и просятся работать и получать за это свою плату – так оно было бы и разумно и полезно. А, вместо этого вас заставляют ничего не делать, а мы, те, кто хоть немного зарабатывает, мы за это платим. Платим, чтобы вас заставляли ничего не делать. У нас в Канаде так и получается, что две трети населения кормят за свой счет остальную треть, которая ничего не делает.

– А ведь работы-то хватило бы на всех, – перебил его Азарьюс. – Сколько еще домов требуется!

Сэм Латур рассмеялся и нетерпеливо дернул шеей, стянутой тугим воротничком, – так крестьянская лошадь дергает недоуздок.

– А то как же! Сколько еще надо построить и домов, и дорог, и мостов! – Он ослабил узел галстука и, вздохнув свободнее, продолжал: – Конечно, работы хватает. И людей тоже. Я сам видел, как пятьдесят человек спорили из-за одного места. Так чего же не хватает?

– Денег, – сказал Азарьюс.

– Именно денег! – вскричал хозяин. – Их нет ни для престарелых, ни для школ, ни для сирот, ни для того, чтобы дать всем работу. А вот заметь, что сейчас для войны деньги есть! Сейчас они есть!

– Ну, конечно, для войны деньги всегда есть, – вставил Азарьюс.

Запрокинув голову, он единым духом допил бутылку, потом, глядя в пол, пробормотал:

– Может, мы еще и увидим, какого они цвета – денежки…

– Может, еще и увидим, – откликнулся Сэм и снова сел.

Наступила тишина, нарушаемая лишь потрескиванием огня в тяжелой чугунной печке.

И тут внезапно заговорил сидевший в глубине зала невысокий человек, которого ни Азарьюс, ни Сэм Латур не знали.

– Дела пошевеливаются, – сказал он, – но больше в военной промышленности. В наше время только там и есть самая настоящая линия. Если бы я начинал жизнь заново, я пошел бы в военную промышленность, но я по профессии строитель, я каменщик. И знаете, сколько уже лет я не работал по своей специальности? Я не говорю, конечно, про какие-нибудь там мелкие работы, вроде заделки трещины в стене, которые и дороги-то не окупают, – но вот настоящей работы, вы знаете, сколько лет ее у меня не было?

Он говорил спокойным голосом, откинувшись к стене, положив ладони на стол и глядя прямо перед собой; вид у него был одновременно и жалкий и смешной из-за нервного тика, подергивавшего его правую щеку и подбородок.

– Ну так вот, уже восемь лет я не работаю по своей специальности. Да, целых восемь лет, – сообщил он тихим монотонным голосом. – Но я делал много всякой случайной работы. Я был садовником в женском монастыре, я был обойщиком, а когда развелось много паразитов, я зарабатывал на жизнь тем, что выводил клопов и дезинфицировал грязные матрасы.

Не подозревая, что его басистый голос и робкая манера держаться делают его смешным даже больше, чем его слова, он горячо продолжал:

– И это еще не все. Послушайте – если вы хотите увидеть человека, который в своей жизни перепробовал всякую работу, так посмотрите на меня – я и есть этот самый человек. Когда я уже кончил чистить матрасы, мне в голову пришла мысль, хорошая мысль. Вы, конечно, будете смеяться, потому что я, сами видите, не такой уж шикарный красавец, чтобы ходить из квартиры в квартиру. Но я все-таки сделался коммивояжером. И чего-чего я только не продавал: страховые полисы – всегда ведь начинаешь с этого, потому что считаешь себя хитрее, чем ты есть, потом ванильную эссенцию, зеленый чай, рождественские открытки, половые щетки, бандажи, ветеринарные снадобья, да и еще много чего! Я говорил так…

Он внезапно вскочил, словно репетируя роль торговца, отвел Сэма Латура в сторону и – маленький и тщедушный рядом с его могучей фигурой – заговорил громким голосом:

– Так, значит, вам, мадмуазель, не нужна моя пудра, но, может быть, ваша матушка – вон та высокая красивая дама позади вас – заинтересуется моей новой закваской для теста, от которой оно подымается вчетверо выше, чем от обычной? Или вот вы, мосье, может быть, вы захотите попробовать мою мазь от мозолей… Ах, у вас нет мозолей, но, может быть, вы страдаете изжогой? Попробуйте вот этот пузырек, и через три дня у вас все как рукой снимет… изжоги у вас тоже нет? Ну ладно, тогда возьмите хотя бы вот эту половую щетку… А я, быть может, загляну к вам еще разок в будущем году…

С жалобным и забавным видом он помахал рукой, как бы прощаясь, и снова вернулся к своему столику.

– Нет такой работы, которой бы я не делал, – продолжал он, уже не обращаясь ни к кому из присутствующих, но как бы устремив в глубину своего сердца мрачный и беспощадный взгляд, – нет такой работы, кроме моей – кроме работы каменщика. Нам говорят, что в наше время надо иметь специальность, чтобы найти работу. Ну, так вот что я вам скажу – ремесло в наши дни уже ничего не стоит. Половину своей жизни учишься ремеслу, а половину забываешь его. Да, золотое время ремесла прошло. В наши дни человек кормится только мелкими случайными работенками…

Напряженная атмосфера, разрядившаяся было, пока маленький человечек устраивал свое представление, снова воцарилась в комнате.

Среди тягостного молчания Азарьюс приглядывался к незнакомцу, чья жизнь внезапно показалась ему похожей на его собственную.

– Что верно, то верно! – заговорил он. – Вот и я по специальности столяр… Да, мосье, я столяр, – повторил он, когда незнакомец поднял на него внимательный взгляд. – Когда в строительстве начался застой, я решил, чтобы зарабатывать себе на хлеб, делать всякую мелкую мебель. Самую мелочь: табуретки, принадлежности для курения – все это поначалу хорошо продавалось. Но потом я увидел, что они не окупают затраченного на них времени. Это как с шитьем. Моя жена – первоклассная портниха. Когда мы поженились, она шила платья, и у нее было много работы – по два доллара платье. А теперь это уже невозможно – ведь в магазине совсем готовое новое шелковое платье стоит полтора доллара… Всего полтора доллара за шелковое платье! Хорошо же они платят на фабриках, если могут позволить себе продавать платья по полтора доллара штука!

– Конечно, – подхватил каменщик. – И везде одно и то же: сноровка пропадает, ремесло пропадает. Остается только техника. А ведь…

Его маленькие серые глаза под нависшими косматыми бровями часто заморгали. Казалось даже, что их близорукие зрачки побелели от волнения, загорелись беспокойным огнем.

– …а ведь что может быть в мире лучше ремесла строителя! Возьмем, к примеру, работу каменщика… Оштукатурить новую стену крепким, хорошо замешанным цементом! А? – Он с полуулыбкой взглянул на Азарьюса.

– Да, мосье, – в тон ему взволнованно заговорил Азарьюс, захваченный собственными воспоминаниями и ободренный дружеским пониманием; он так нуждался в нем сегодня вечером, и вот оно словно чудом пришло к нему!

Он подошел поближе к этому каменщику, который в прежнее доброе время мог бы быть его товарищем. Он поднял поближе к лампе свои руки – руки столяра, которые любили касаться гладкого некрашеного дерева, и его широкие ноздри раздувались от славного запаха свежеобструганных досок, которые он вдруг словно опять почуял.

– А сидеть на лесах между небом и землей и с утра до ночи слушать перестукивание молотков? Видеть, как над фундаментом мало-помалу вырастает гладкая, ровная стена; и наконец, в один прекрасный день увидеть дом, готовый дом у края тротуара, где прежде был только пустырь, заросший сорной травой… вот это жизнь!

– Да, это хорошая работа! – сказал каменщик.

– Хорошая работа! – подтвердил Азарьюс.

Наступило молчание.

Секунду спустя Анита сделала знак своему мужу:

– Слушай, муженек, ведь сегодня утром кто-то говорил, что ему нужен шофер на грузовик. Кто это был? Ты не помнишь?

– Ах да, верно. По-моему, это был Лашанс, Ормидас Лашанс. Тебе, пожалуй, надо бы к нему сходить, Лакасс.

Лицо Азарьюса потемнело.

– Лашанс, – проговорил он с горечью давней, неизжитой обиды и вдобавок раздосадованный тем, что его отвлекли от приятных воспоминаний. – Как же, знаю я его, этого типа! Один из тех, кто несколько лет назад думал, что может купить весь мир. Он устраивал свои делишки, нанимая безработных на пособии, и платил им сущие гроши. А если они уходили от него, он заявлял на них, и они теряли пособие.

– И все-таки вам надо бы попытаться, – участливо сказала Анита. – Может быть, теперь он настроен по-другому.

– Посмотрим, – с необычной резкостью ответил Азарьюс.

Он снял кепи и снова задумчиво надвинул его на лоб. Потом бросил взгляд на стенные часы и присвистнул:

– Фью, как время бежит… надо спешить домой. Ну, желаю вам доброй ночи, мадам, и спасибо за ваше предложение… Доброй ночи, Латур.

С порога он обернулся и кинул внимательный взгляд на каменщика; тот уже погрузился в чтение, зажав голову между ладонями и снова превратившись в незаметного, тихого человека, которого можно было бы принять за скромного служащего, мирно доживающего свой век на пенсии и вполне довольного жизнью.

– И вам тоже, приятель, доброй ночи! – крикнул Азарьюс, и в голосе его прозвучали горечь и сострадание.

И, порывисто распахнув дверь, он бросился в метель.

Обычно такой невозмутимо спокойный, сегодня он шел очень быстро, сердито и громко бормоча себе под нос обрывки каких-то фраз. Он внезапно разозлился на этого жалкого старичка каменщика за то, что тот разбередил в нем воспоминания о его былой силе, о мечтах его молодости. И вот сейчас он с горечью видел в нем олицетворение своей собственной неудавшейся жизни. Он злился и на Сэма Латура за то, что тот заговорил с ним о Лашансе, и теперь он вынужден думать о решительном шаге, хотя заранее чувствует, что сделать его не способен. Как все слабовольные натуры, он для вида пытался удержаться от падения, хотя, в сущности, знал, что оно неизбежно. И больше всего, пожалуй, он в глубине души злился на самого себя за то, что позволил себе с тоской и тревогой вспомнить о прежних днях. Уже так давно он жил в состоянии глубокого оцепенения, почти совсем не страдая и питаясь смутными надеждами на лучшее будущее! И вот ему снова придется выкручиваться и изворачиваться перед самим собой, искать какие-то доводы, которые помогли бы ему восстановить душевное равновесие и оправдаться в собственных глазах. Он шел быстрым шагом, втянув голову в плечи. Вьюга затихала, утомленная собственным неистовством; кое-где в разрывах туч уже сверкали звезды.

Выйдя на улицу Бодуэн, Азарьюс еще ускорил шаг. Как только он повернул к дому, им овладело беспокойство – ведь он оставил Розу-Анну одну с больными детьми. Подойдя к дому, он стремительно распахнул дверь, словно предчувствуя катастрофу.

– Роза-Анна, ты тут? – крикнул он. – Я тебе не очень нужен?

Она была на кухне – разбирала детскую одежду для стирки: сравнительно чистые вещи она складывала в кучку, а совсем грязные бросала в раковину. Она удивленно взглянула на мужа, а затем отвернулась, ничего не ответив.

– Можно было отложить стирку и на завтра, мать, – сказал он. – Ты же переутомляешься.

Такие внезапные прозрения, позволявшие ему понять усталость и болезненное состояние Розы-Анны, бывали у него, когда он сам падал духом.

– Ничего не поделаешь, – сухо ответила она. – Ты ведь знаешь, у детей нет смены.

Присев к столу, он начал развязывать шнурки башмаков; сняв один башмак, он с тяжелым стуком уронил его на пол.

– Я был у Сэма, – произнес он после минутного молчания, – и он сказал мне, что Лашанс ищет человека – водить его грузовик.

Зная, как ненавидела в свое время Роза-Анна Лашанса, он рассчитывал, что она горячо запротестует и вместе с тем будет тронута добрым намерением мужа.

Но она круто повернулась к нему; в глазах ее было страдание.

– Так чего же ты ждешь? – сказала она. – Иди к нему!

– Мать! – вскричал он в полном изумлении. – Разве ты забыла, что он нам устроил? Разве ты забыла, что это из-за него мы потеряли пособие?

Капризный детский голосок позвал из столовой:

– Ма-а-ама!

– Что с Даниэлем? – спросил Азарьюс, пораженный жалобным, надрывным голосом ребенка. – Ему не лучше?

– Я не знаю, что с ним, – ответила Роза-Анна. – Сейчас только у него из носу шла кровь. Видно, придется повести его к доктору.

Она отнесла малышу стакан воды. Азарьюс слышал, как она уговаривала ребенка уснуть. Через минуту он увидел, что Роза-Анна, прислонившись к дверному косяку, испытующе смотрит на него. Он даже смущенно поежился под этим суровым взглядом, казалось, она видела его насквозь, видела его слабохарактерность.

– Вот что, Азарьюс, – проговорила она, на сей раз уже тоном, не терпящим возражений. – Сейчас не время разыгрывать из себя гордеца. Сейчас, когда детям нужно белье, а завтра, может быть, и лекарство. Боже милостивый!.. Все равно иди к нему… Азарьюс!

– Да ты это серьезно, мать?

Ветер выл за окном, и он добавил уклончиво:

– Ну ладно, пойду завтра утром, пораньше. Но мне думается, это ни к чему, Роза-Анна… Может ведь подвернуться что-нибудь и получше, а я буду занят у Лашанса и упущу счастливый случай… Но если уж ты так хочешь – я пойду завтра… прямо завтра утром.

– Нет, Азарьюс, если это требуется срочно, он может нанять кого-нибудь еще и до завтрашнего утра! И тебя я хорошо знаю. До завтра ты еще успеешь передумать. Ступай сейчас.

– Прямо сейчас? К чему такая спешка? Это дело может и подождать…

И вдруг Роза-Анна стала развязывать тесемки передника, потом быстрым движением пригладила волосы.

– Я сама к нему пойду, – сказала она.

– Да ты с ума сошла! В такой вечер, как сегодня…

Она ушла в другую комнату. Он решил было, что она просто хочет испытать его, и сказал себе, что она пошла в столовую за шитьем и тут же вернется, сядет рядом с ним на кухне, где было потеплее, чем в других комнатах, и они спокойно обсудят это дело. Он снял второй башмак, облокотился о стол и молча уставился в пространство. «Пожалуй, завтра я зайду к нему, – думал он, – но перед этим повидаю подрядчика Холидея… Во всяком случае, это надо обдумать как следует…»

Но Роза-Анна уже стояла перед ним, одетая для выхода, торопливо застегивая пальто. Он инстинктивно вскочил, чтобы преградить ей дорогу.

– Нельзя тебе выходить в такую бурю. Я же сказал тебе, что пойду.

– Нет, пусти меня, Азарьюс.

И тут он встретил взгляд своей жены. Это был жесткий и энергичный взгляд, как в те времена, когда она ходила помогать по хозяйству, брала заказы на шитье и с утра до ночи трудилась, чтобы как-то облегчить их нужду. И он опустил голову.

– Ты сам понимаешь, что будет лучше, если пойду я, – сказала она, стараясь говорить как можно спокойнее. – Понимаешь, Лашансу станет стыдно, когда он меня увидит. Уж я ему все выложу, пусть знает, что он нам сделал. Я заставлю его взять тебя на работу – не беспокойся.

– И завтра было бы еще не поздно… – вновь начал Азарьюс.

Но Роза-Анна с решительным видом взялась за ручку двери и сказала:

– Если хочешь помочь мне, налей в таз воды и поставь на плиту. Я кончу стирку, когда вернусь.

Она добавила еще что-то, но ее слова унес ветер.

Он увидел, как она покачнулась под ударом вихря, затем дверь захлопнулась. И больше ничего не было слышно, кроме мерного стука капель, падавших из крана.

Он ощупью нашел стул. Сел, уронив руки, и печально уставился на груду белья, наваленного в раковине. Годы безработицы и мелких приработков от случая к случаю не отразились на его внешности. У него по-прежнему были густые, как у юноши, волосы, свежий цвет лица, полные, охотно улыбающиеся губы и самоуверенная осанка. Он был не лишен красноречия, он умел поспорить. Нанимаясь на работу, он умел показать себя с выигрышной стороны и, в сущности, не был лентяем. Что же с ним случилось?

Внезапно он поднял ладони и спрятал в них лицо.

Да, что же с ним случилось?

Картины его жизни прошли перед ним, одни – яркие, отчетливые, другие – расплывчатые, как бы подернутые туманом. Вот он плотник – строит коттеджи в пригороде. В те дни Роза-Анна готовила ему второй завтрак, который он уносил с собой в жестяной коробке. И в полдень, восседая высоко над землей на каком-нибудь брусе и свесив вниз ноги, он открывал коробку и всегда находил в ней что-нибудь вкусное, какое-нибудь неожиданное лакомство: спелое румяное яблоко, которое он ел, сплевывая косточки вниз, на улицу, пирожок с мясом, завернутый в несколько слоев плотной вощеной бумаги и еще хранящий тепло печи, кисть спелого винограда, лепешки из гречневой муки, которые ему никогда не приедались. Эти завтраки там, наверху, в безоблачный летний полдень, под отвесными лучами солнца, обжигавшими ему шею, были светлой, ясной, значительной частью его жизни. Его и самого удивляло, почему в его памяти так хорошо сохранились многие мелкие подробности – постукивание молотка, скрип новой, впервые закрываемой и открываемой двери, вкус гвоздей, зажатых между губами, и вкус этой полдневной трапезы.

А потом в его жизни внезапно возникла трещина. Он чувствовал, что ему надо хорошенько вспомнить этот переломный период его жизни, чтобы понять, что же с ним случилось. И воспоминания начали сменяться с неумолимой быстротой.

Вот он уже больше не строитель, он занимается случайными работами, которые ему совсем не по душе. Он видел перед собой человека, который вроде был им самим – и все же не был им. Этот человек сидел на высоких козлах повозки и слезал с них у каждой двери, чтобы поставив бутылки с молоком. Потом этот человек бросил наскучившую ему унылую работу; он стал искать какое-нибудь другое занятие. И он находил их множество: развозчик молока стал катать тележку с мороженым; мороженщика сменил продавец в одном из пригородных магазинов; потом исчез и продавец. Осталась только мелкая случайная работа, день здесь, день там, доллар, тридцать центов, десять центов в день… а потом кончилось и это. Человек сидел в кухне у плиты и лениво потягивался: «Поживем – увидим, мать, что будет, то будет… Работать – так уж столяром!»

Азарьюс удивился, услышав звук собственного голоса. Сам того не замечая, он заговорил вслух. А может быть, подумал он, прислушиваясь к завыванию вьюги, он немножко вздремнул.

И он, уже давний безработный, попытался возобновить знакомство с тем, прежним безработным, который еще переживал свое падение и старался его скрыть. В то время он и стал хвастливым краснобаем, завсегдатаем табачных лавочек и кабачков предместья, и развил свой природный дар красноречия. Именно тогда он начал хвастать теми монастырями, церквами, домами для священников, которые он будто бы построил, и теми, которые он якобы еще намеревался построить. На самом же деле он строил только небольшие коттеджи для молодоженов, но, рассказывая о церквах, домах для священников и монастырях, он в конце концов убедил себя, что строил их сотнями. В те времена его не покидала уверенность, что он вот-вот начнет какое-нибудь большое дело. Он не побоялся израсходовать двести долларов, которые Роза-Анна получила после смерти отца, на покупку инструментов для тонкой столярной работы. Он уже тешил себя мыслью, что его предприятие процветает, но тут в один прекрасный день у него вдруг открылись глаза: мастерская его была заставлена готовой мебелью, которую не удавалось продать, а сам он много задолжал торговцу древесиной.

Но эта неудача не обескуражила его, а наоборот, толкнула на новые рискованные начинания. Он считал себя мастером на все руки и был уверен, что тем или иным путем, но обязательно разбогатеет. Ему удалось кое-как сколотить по мелочам сотню долларов, и он вложил их все в мастерскую по починке мелких жестяных изделий, взяв себе в компаньоны некоего субъекта, о котором не знал ничего, кроме фамилии. Ровно две недели над маленькой мастерской на улице Сен-Жак красовалась надпись: «Трамблэ и Лакасс»; затем компаньон дал тягу, оставив Азарьюса на расправу кредиторам, и на вывеске черными буквами значилась новая фамилия.

И все же Азарьюс не терял уверенности в себе. Он по-прежнему отказывался от тех скромных мест, на которые друзья по просьбе Розы-Анны пытались его устроить, и заявлял при этом, что размениваться по мелочам не станет. В предместье за ним прочно укрепилась репутация человека бессердечного, который заставляет жену наниматься в прислуги, а сам отказывается от честной работы. Но такое мнение было ошибочным; всякий раз, как Роза-Анна уходила стирать в чужие дома, все в нем бунтовало. Однако он молчал. Он еще покажет им всем, что способен прокормить семью и прилично ее обеспечить. Пусть только ему дадут время! И при каждом подходящем случае он бросался в рискованные предприятия, которые Роза-Анна называла теперь «заскоками».

Братья Розы-Анны окончательно утратили к нему доверие после того, как он попытал счастья в игре на скачках. У него даже чуть было не возникли неприятности с полицией. Но он опять попробовал, опять проиграл и опять попробовал.

Он порывисто поднялся, изнемогая от тяжкого бремени своих мыслей. Ведь он был не глупее других. Почему же получилось, что он так ни в чем и не преуспел? Наверное, потому, что ему не везло. Но в один прекрасный день счастье ему улыбнется, когда-нибудь хоть одно из задуманных им грандиозных начинаний увенчается успехом, и он будет вознагражден за все презрение и позор, которые сейчас тяготеют над ним!

Азарьюс оглядел свое убогое жилье, моргая, словно он только что проснулся. «Даже Роза-Анна и та в меня не верит. Она никогда в меня не верила. Никто в меня не верит». Он боялся пробудиться и увидеть себя таким, каким все эти двадцать лет видела его Роза-Анна и каким он, пожалуй, и был на самом деле.

И тут его охватило желание бежать – такое властное, что он принялся обдумывать разные планы ухода, один другого нелепее. Он представлял себе, как собирает свои пожитки и удирает до возвращения жены. Может быть, он наймется на судно или пойдет работать на шахту. Или же просто по улице Сен-Жак выйдет за город и будет брести по проезжей дороге куда глаза глядят, до тех пор, пока счастье наконец не улыбнется ему – ему, созданному для приключений. Он будет идти под дождем и снегом, под звездами и под солнцем, с перекинутой через плечо палкой, на конце которой висит узелок со всем его имуществом, – идти до тех пор, пока в каком-то месте, в какую-то минуту, на какой-то развилке дороги он не встретит то, что искал всю свою жизнь, с самого рождения. Томительное желание бежать охватило его с такой силой, что горло его сжала спазма и он не смог проглотить слюну. Он хотел бы, чтобы у него не было жены, не было детей, не было крова. Он хотел бы стать бродягой, промокшим до нитки, который спит на соломе под открытым небом, и веки его влажны от росы. Он хотел, чтобы первые лучи зари осветили его – свободного, как ветер, без привязанностей, без забот, без любви.

Тут его взгляд упал на ржавую раковину. Безостановочно падавшие из крана капли наполнили ее до краев, и вода стекала через край тонкой непрерывной струйкой. Азарьюс засучил рукава рубашки и медленно окунул руки в воду.

Раздался бой часов.

Резко и неуклюже двигая руками, Азарьюс механически тер маленькую черную юбочку, всю в прорехах и до того изношенную, что ткань расползалась под его пальцами.