Текст книги "Исповедь"

Автор книги: Габриак де

 
Не говори, – в ночной дремоте
К веленью вечного ты глух…
Поверь: в касаньях тленной плоти
Горит отображенья дух.
 
 
Идя во тьме, идя до края,
Сжимая бледную ладонь,
Ты вместе с плотью не сгорая,
Приемлешь творческий огонь…
 
 
И ты ль поймешь, какие грани
Переступать не нужно нам?
Кто может положить заране
Предел и сердцу и устам?
 

28 августа 1921

 
            Не говори и не думай.
Послано это судьбой, —
даже когда на краю мы,
            сердце с тобой.
 
 
            Сердце израненной птицей
бьется в твоих же руках,
только оно не боится:
            нужен ли страх.
 
 
            В страхе теряется, плача,
сердца живая стезя…
Я не умею иначе.
            Милый, иначе нельзя.
 
 
            Все, в чем душа, вырастая,
хочет себя обнажить,
та же всё нить золотая,
            та же небесная нить.
 
 
            Предуготованный жребий,
Воли Господней следы.
Вижу в полуночном небе
            блеск небывалой звезды.
 
 
            Все принимаю, как пламя.
Ненарушима любовь…
Милость Господня над нами, —
            не прекословь.
 

7 сентября 1921

 
            Уж много кто разглядывал,
смотрел мою ладонь…
В церквах не пахнет ладаном,
            по всей земле – огонь…
 
 
       Не ангельскими грозами
пылают алтари,
а в сердце – воздух розовый
            невидимой зари…
 
 
            А в сердце, что орешина,
глядится в высоту…
Была я неутешная,
            а вот опять цвету…
 
 
            И церкви все затворены,
пойдешь – проходишь зря…
Моя – нерукотворная,
            закрыть ее нельзя…
 
 
            Ходи по ней, как по саду,
один или вдвоем…
Из сердца прямо к Господу
            возносится псалом.
 
 
            Пускай и дым и полымя
по всем земным церквам…
Нашла я друга-голубя,
            а прилетел-то сам…
 
 
            К успенью Богородицы…
Не знала, не ждала…
Теперь и радость спорится,
            два сердца, два крыла…
 
 
            Чужим-то уж не верится,
гадать уж недосуг…
Цветет весною деревце,
            а в сердце – милый друг…
 

8 сентября 1921

 
Как горько понимать, что стали мы чужими,
Не перейти мучительной черты.
Зачем перед концом ты спрашиваешь имя
Того, кем не был ты?
 
 
Он был совсем другой и звал меня иначе, —
Так ласково меня никто уж не зовет.
Вот видишь, у тебя кривится больно рот,
Когда о нем я плачу.
 
 
Ты знаешь все давно, мой несчастливый друг.
Лишь повторенья мук ты ждешь в моем ответе.
А имя милого – оно умерший звук:
Его уж нет на свете.
 

11 сентября 1921

 
            И не уйдешь. И не пойдешь навстречу
своей судьбе…
Что я скажу, что я теперь отвечу
            такому горькому и слабому – тебе.
 
 
            Года прошли и сердце оскудело
в своей тщете.
О, не скорби. Я также не сумела
            подняться ввысь к последней высоте.
 
 
            Обоим нам испить от чаши страсти
не дал Господь…
В Его руках, в Его предвечной власти
            нетленный дух и жаждущая плоть.
 
 
            И я прошу – так близко к час разлуки —
прошу – не плачь.
Не отводи протянутые руки.
            Не говори: «Я жертва, ты – палач».
 
 
            Кто прав из нас. О нет, мы не ответим.
Ни ты, ни я…
Хотел Господь. Испуганные дети,
мы мучились. Он Сам за нас в ответе.
            Он – судия.
 

11 сентября 1921

Памяти 25 августа 1921

 
Как-то странно во мне преломилась
Пустота неоплаканных дней.
Пусть Господня последняя милость
            Над могилой пребудет твоей.
 
 
Все, что было холодного, злого,
Это не было ликом твоим,
Я держу тебе данное слово
            И тебя вспоминаю иным.
 
 
Помню вечер в холодном Париже,
Новый мост, утонувший во мгле…
Двое русских, мы сделались ближе,
            Вспоминая о Царском Селе.
 
 
В Петербург мы вернулись – на север.
Снова встреча. Торжественный зал.
Черепаховый бабушкин веер
            Ты, стихи мне читая, сломал.
 
 
После в «Башне» привычные встречи,
Разговоры всегда о стихах,
Неуступчивость вкрадчивой речи
            И змеиная цепкость в словах.
 
 
Строгих метров мы чтили законы,
И смеялись над вольным стихом,
Мы прилежно писали Канцоны,
            И сонеты писали вдвоем.
 
 
Я ведь помню, как в первом сонете
Ты нашел разрешающий ключ…
Расходились мы лишь на рассвете,
            Солнце вяло вставало средь туч.
 
 
Как любили мы город наш серый,
Как гордились мы русским стихом…
Так не будем обычною мерой
            Измерять необычный излом.
 
 
Мне пустынная помнится дамба,
Сколько раз, проезжая по ней,
Восхищались мы гибкостью ямба
            Или тем, как напевен хорей.
 
 
Накануне мучительной драмы…
Трудно вспомнить… Был вечер… И вскачь
Над канавкой из Пиковой Дамы
            Пролетел петербургский лихач.
 
 
Было сказано слово неверно…
Помню ясно сияние звезд…
Под копытами гулко и мерно
            Простучал Николаевский мост.
 
 
Разошлись… Не пришлось мне у гроба
Помолиться о светлом пути,
Но я верю – ни гордость, ни злоба
            Не мешали тебе отойти.
 
 
В землю темные брошены зерна,
В белых розах они расцветут…
Наклонившись над пропастью черной,
            Ты отвел человеческий суд.
 
 
И откроются очи для света.
В небесах он совсем голубой.
И звезда твоя – имя поэта
            Неотступно и верно с тобой.
 

16 сентября 1921

 
Бесповоротною грозою
Небес закрыта бирюза.
И черный образ за тобою,
И мне не уклонить глаза…
 
 
Безумья образ в бурном небе,
Как в бездне зыбкая звезда!
И в бездне жизни злобный жребий,
Воспламененный навсегда!
 
 
Ужель не пронесется мимо
Молниеносная стрела?..
Молись! Душа – неопалима
И, умиленная, светла.
 

25 сентября 1921

 
Воздух такой ароматный, что даже
В сердце пролился елей…
Около церкви недремлющей стражей
Пять золотых тополей.
 
 
Небо высокое в розовой пряже…
И, улыбаясь, земля
Тихо уходит к ночному покою…
как пятисвечник, горят тополя.
 
 
Господи! Сделай мне душу такую,
Чтоб не роптала она!..
В небо глядят тополя пламенея,
В небе встает тишина.
 
 
Влагой вечерней святого елея
В мире омоется грех, —
Господи! – Пусть о себе не жалея,
Молится сердце за всех.
 

26 октября 1921

 
Я не забуду голос строгий.
Но ты пойми мою мечту
уйти по огненной дороге
            в сияющую пустоту.
 
 
Уйти туда, где только пламя.
Где, в духе все преобразив,
живой овладевает нами
            неиссякающий порыв.
 
 
Где власти нет земным потерям,
где смерти нет, где мудро вновь
восторгу творчества мы верим,
            и отверзается любовь.
 
 
Где все в ее нетленной власти,
где дух и плоть всегда огонь,
где вся душа – дыханье страсти…
            О, нет, мечты моей не тронь…
 
 
В осеннем холоде заката
слепые призраки пришли…
И нет конца моим утратам,
            и я устала от земли…
 
 
В тени случайного порога
мне больно провожать зарю.
И лучше сердца ты не трогай.
            Не все тебе я говорю.
 

27 октября 1921.

 
            Ты Господу служила тоже.
Еще девическую плоть
отдать на старческое ложе
            благословил тебя Господь.
 
 
            Познать любовь в объятьи строгом,
не поднимая даже глаз,
затем, чтоб род, избранный Богом,
            в стране изгнанья не угас…
 
 
            Но злую ревность – Божья кара, —
не в силах сердце превозмочь,
и вот завистливая Сара
            рабыню гневно гонит прочь…
 
 
            Она одна идет в пустыне,
жжет солнце – огненный янтарь.
Она душой одна отныне,
            неутоленная Агарь.
 
 
            Воды глоток последний выпит,
заснуть в пустыне навсегда.
И снится ей во сне Египет
            и Нила синяя вода.
 
 
            Но Бог всегда к избранным строже.
Его любовь – тяжелый гром.
Ей надо жить. И Ангел Божий
            ее касается крылом.
 
 
            «Ты будешь жить в любимом сыне.
Он возрастет, тебя храня»…
И голос прозвучал рабыни:
            «Господь, Ты – видящий меня.
 
 
            Я – лишь сосуд Господней клятвы,
кому, кому себя отдам?
Я только – колос Божьей жатвы,
            да будет по твоим словам»…
 
 
            Слова Господни – чаша гнева,
в рабыне робкой воли нет,
но вот придет другая Дева
            свершить божественный завет…
 
 
            И плоть отдаст небесной власти
не в унижении, как ты,
а вся в огне нетленной страсти —
            своей последней высоты.
 
 
            И ангелы в отверстом небе
ей путь укажут голубой…
Агарь. Агарь. Не твой ли жребий
            здесь завершается судьбой?
 
 
            Твоей сестре, тебе и каждой
открыт отныне вечный путь,
чтоб не томилась темной жаждой
            твоя трепещущая грудь.
 
 
            И ты любви нерукотворной
Воздвигнешь жертвенный алтарь…
Взойдет звезда в пустыне черной,
            где древле плакала Агарь.
 

 
Ты свой не любишь сад. За каменной оградой
Хотел ты утаить сверкающий простор…
Но разве можно скрыть осенний пурпур сада
И многолетних роз пылающий ковер…
 
 
И грозди спелые, как красные кораллы,
И теплым золотом созревшие плоды…
О, полюби свой сад. Земной он весь и алый
И в нем твоих путей – горящие следы.
 
 
Твоих земных путей в нем тайный смысл угадан,
Тревога темная неповторимых слов…
И грустно в сумерки струится синий ладан
На яркую парчу алеющих листов…
 
 
И в вечере твоем все ярче дышит пламя,
И весь твой сад цветет в дыханье огневом.
И звезды крупные осенними ночами,
Как слезы, падают в твой полный водоем.
 
 
Осенний звездный дождь. Больней и безысходней
От падающих звезд горит земная плоть…
О, полюби свой сад. Он сад живой, Господний…
В него придет Господь.
 

28 ноября 1921

 
Нет, не моя весна, нет, не мои желанья
            Во мне теперь горят.
Расплавленный огонь воспоминанья
            Меня зовет назад.
 
 
Назад меня зовет неизжитой разлуки
            Забытая стезя!
И снова ждет душа, но даже прежней муки
            Ей пережить нельзя.
 
 
Как в зеркале, в мучительном соблазне
            Душа отражена…
И ждет, и снова ждет, и снова страшной казни
            Не избежит она.
 
 
Неотвратимый час! Последняя расплата,
            Последний час стыда.
Нет, не моя весна! Моя весна когда-то
            Угасла навсегда.
 

29 ноября 1921

 
Там ветер сквозной и колючий,
Там стынет в каналах вода,
Там темные сизые тучи
На небе, как траур всегда.
 
 
Там лица и хмуры и серы,
Там скупы чужие слова.
О, город, жестокий без меры,
С тобой и в тебе я жива.
 
 
Я вижу соборов колонны,
Я слышу дыханье реки,
И ветер твой, ветер соленый,
Касается влажной щеки.
 
 
Отходит обида глухая,
Смолкает застывшая кровь,
И плачет душа, отдыхая,
И хочется, хочется вновь
 
 
Туда, вместе с ветром осенним
Прижаться, припасть головой
К знакомым холодным ступеням,
К ступеням над темной Невой.
 

Декабрь 1921

 
            О, нет, я не могу в душе моей бескрылой
смириться, онемев…
Пусть в ней горит неудержимой силой
            неотвратимый гнев…
 
 
            В размеренных словах, в размеренных движеньях
зачем ее беречь.
Ей в гневе злом, в отравленных сомненьях
            дана другая речь.
 
 
            Как острая стрела, пути не уступая,
вся, как один порыв,
душа встает, правдивая, слепая,
            себя до дна раскрыв…
 
 
            А в сердце только боль… Ты слов моих не слушай,
безумной не зови.
Гнев опаляющий, он открывает душу, —
            жестокий брат любви.
 

17 декабря 1921

 
В глубоком озере под влагой голубою
Сокрыт от жадных глаз господний вечный храм.
И вот моя мечта: туда придем с тобою,
            И вместе будем там.
 
 
Там теплятся для нас нетлеющие свечи,
В нетленном золоте – резной иконостас.
И только там придет обетованной встречи
            Благословенный час.
 
 
Над нами в воздухе такой неторопливый,
Такой знакомый колокольный звон…
И ясно для тебя в душе моей счастливой
            Твой образ отражен.
 
 
Над нами в куполе простерты Херувимы,
Над нами в куполе – горящая звезда…
Вдвоем у Царских Врат – любовь неугасима —
            Ты рядом навсегда.
 
 
Тогда, тогда прильну к душе родной и милой,
Душой переступлю последнюю межу…
О, сколько я тебе еще не говорила,
            О, сколько я скажу.
 

21 декабря 1921

 
Они горят и пахнут медом свечи,
А наверху – блестящая звезда…
Сегодня год от нашей первой встречи,
И пусть ведет в грядущие года.
 
 
Но кто из нас язык высокой речи
Запечатлеть сумеет навсегда?
Кто пронесет сквозь мглу противоречий
Заветный дар и твердо скажет: «Да»?
 
 
Мы все идем. Наш путь суров и труден.
В дыму тоски, в пыли растущих буден
Грядущий год и холоден и нем…
Но знаем мы, как три волхва в пустыне
Шли за звездой в далекой Палестине,
Неся дары и в сердце Вифлеем.
 

25 декабря 1921

 
Опять безжалостно и грозно
Заговорил со мной Господь, —
О, как нерадостно, как поздно
            Она глаза открыла – плоть.
Она глаза свои открыла, —
И дух окован, дух мой – нем…
Какая творческая сила,
            Неутоленная никем!
Блажен, кто благостно и смело
Берет тяжелую печать!
Господь, Господь! Я не умела,
            Я не могла тебя понять.
Я не узнала голос Божий
И плоть гнала, не покорив, —
Зато теперь больней и строже
            Ее мучительный порыв.
Сама в себе, не ждя ответа,
Она встает, дыша огнем…
Так раскаленная комета
            Летит невидимым путем.
 

Декабрь 1921

Е. Николаевой

 
            В невидимой господней книге
рукой карающей написаны слова…
На всех, на всех – тяжелые вериги,
            у каждого душа – мертва…
 
 
            Мы все идем, не помня и не зная,
знакомых не встречая глаз…
Тоска. Тоска. Она всегда иная
            для каждого из нас.
 
 
            Лишь иногда в любви или обиде
душа засветится огнем,
и вот тогда, любя иль ненавидя,
            мы дышим и живем.
 
 
            Живем и ждем, и молим, молим чуда,
глядя наверх, на миллионы звезд,
и кажется порой, что к нам на миг оттуда
            спустился легкий мост.
 
 
            Пускай душа горит неукротимей;
здесь на земле, все силы расточа,
в небесном горном Иерусалиме
            за нас пред образом поставлена свеча.
 

1921

 
            Горус, светлый сын Изиды,
просветленная душа.
Ты пришел в поля Аменти, —
барка Ра плывет по небу, —
            ты достигнул барки Ра.
 
 
            Ра, плывущий в барке света,
многопламенный владыка,
            обрати к нему свой светлый взор.
 
 
            Как зерно, что Нил питает,
вырастает в тучный колос,
так душа, приявши Бога,
Богоматерью зовется,
из себя рождая Сына —
            отпрыск Солнца и Земли.
            Ра, плывущий в барке света,
многопламенный владыка,
            Нас, земных, благослови.
 

 
Душа разве может быть грубой.
Никто не пришел помочь…
Как запекаются губы
            В бессонную ночь.
 
 
Становятся слабыми руки,
Становишься вся бледна…
Ах, горче не будет муки,
            Как ночь без сна.
 
 
Дневные стираются грани,
И в темноте не поймешь,
Где злая правда страданий,
            Где только ложь…
 
 
В висках, до утра не смолкая,
Горячая кровь стучит.
Зачем я стала такая?
            Зачем этот стыд?
 
 
Когда же исполнятся сроки,
И есть ли предел судьбе?
Как хочется быть жестокой
            К самой себе.
 

 
Ты сделай так, чтоб мне сказать «Приемлю,
Как благостный предел, завещанный для всех,
Души, моей души не вспаханную землю
И дикою лозой на ней взошедший грех».
 
 
Чтоб не склоняться мне под игом наважденья,
А всей мне, всей гореть во сне и наяву,
На крыльях высоты и в пропасти паденья.
Ты сделай так, чтоб мне сказать: «Живу».
 

1 января 1922

 
Книгу открывала и читала снова:
«Все на свете тленно. Суета сует…»
Господи. А к жертве я ведь не готова
И последней воли в моем сердце нет…
 
 
Много лет молилась по узорным четкам,
Глаз не поднимала, не спала ночей…
Только вот не стало мое сердце кротким.
Голос чей-то слышу, но не вспомню чей.
 
 
Пагубные речи слушать бы не надо,
Сам Господь сказал нам: «Суета сует…»
Тихий голос манит, шепчет: «Падай, падай,
Слаще этой муки не было и нет…»
 
 
Много лет молилась, душу сберегая
Вот на эту муку, вот на эти дни…
А теперь мне душно, я совсем другая…
Только не гони.
 

Январь 1922

 
Погоди! Не касайся, не трогай!
Ты была на неправом пути,
У чужого стояла порога, —
И, вот видишь, пришлось отойти.
            Все могло быть больнее и хуже, —
            В сердце много и страсти, и зла, —
            По дороге блестящие лужи
            Застывали осколком стекла.
Где-то лай раздавался собачий,
На панелях – замерзшая грязь…
Не могло твое сердце иначе,
Не могло покориться, смирясь!
            И по улицам грязным и темным
            Ты всю ночь проходила тогда…
            Мир казался пустым и огромным,
            С крыш по каплям стекала вода.
Солнце высушит зимнюю слякоть,
Небо станет опять голубей, —
Только ты, чтобы больше не плакать,
            Лучше сердце разбей!
 

10–11 февраля 1922

 
Вы все, ушедшие, мне близки стали снова.
Еще один желанный легкий шаг,
О, кто-нибудь из вас подаст последний знак,
Протянется рука, и я идти готова…
 
 
Мне больно от живых! Я каждый вечер жду,
Что утро не придет с его земною жаждой,
И вы в моей тоске! Ее изведал каждый,
По вашим я следам, покорная, иду!
 
 
И только вы со мной! Живых, живых не надо,
Последнюю тоску не примут, не поймут.
И сердцу темному не вымалить пощады,
Нарушен легкий ход сосчитанных минут…
 
 
Останьтесь вы со мной! Высокого порога
Одна, бессильная, не смею преступить,
Самой не разорвать слабеющую нить,
Вы видите меня! Я так хотела много!
 
 
И не смогла, как вы! И есть один средь вас,
Далекий и чужой, теперь он там, любимый;
Я изберу, как он, неумолимый час,
Не пережив любви неотвратимой…
 
 
Я так же, как и он… И мне не стать иной.
И жребий свой сама я выбираю тоже,
Ушедшего зову: «Я на тебя похожа.
Ты сам приди за мной!»
 

13 февраля 1922

 
Как в этом мире злых подобий
Была душа искажена.
В сомненьях, ревности и злобе
Как долго мучилась она!
 
 
И шли часы без перемены,
И мрак и бездна впереди!
Но вот раздвинул кто-то стены
И властно мне сказал: «Гляди!»
 
 
Мои глаза привыкли к мраку,
Какой непостижимый свет!
Но я гляжу, покорна знаку,
И прежней боли в сердце нет.
 
 
Иль боль моя, дойдя до крика,
Уже не чувствует себя?
Нет, это ангел светлоликий
Пришел, о грешнице скорбя.
 
 
Он говорит, что путь сомненья
И двоедушен и лукав,
Что мы познаем воскресенье,
Лишь смертью смерть в себе поправ.
 
 
И тает прежнее неверье
В восторге видящей души…
И блещут ангельские перья
И говорю я «Поспеши!
 
 
Ты осенил меня победой,
Но обо мне скорбит мой друг.
К нему спеши, ему поведай,
Что мой окончился недуг!»
 

20 февраля 1922

 
           Сон мой темней и короче…
Страшно не спать по ночам…
Ночью таинственный зодчий
           строит невидимый храм.
 
 
           Рушатся дикие скалы,
камни дробятся в песок…
Все мы – ничтожны и малы,
           все мы не знаем дорог…
 
 
           Страстью зажженная вера,
сладость целующих губ —
все только скудная мера,
           каждый и жалок и скуп.
 
 
           Жадностью сердце упорной
все пропирается вновь…
Пусть же в мучительном горне
           плавится наша любовь…
 
 
           Пламень желаний упрямый,
неутоленная грусть…
Пусть будет пылью во храме,
           прахом поверженным… пусть.
 
 
           Солнце поднимет до неба
столбик ничтожной пыли —
предуготованный жребий
           нашей Земли.
 

Весна 1922

 
Разорвать ненавистной неволи
Эту крепкую, цепкую нить, —
Оскорбить, до конца оскорбить,
Так, чтоб губы белели от боли,
 
 
Так, чтоб каменным стало лицо.
Чтобы крепче любовных объятий
Твою душу сжимало кольцо
Наконец обретенных проклятий.
 
 
Пусть бежит по плечам твоим дрожь
От их острого, горького жала…
Вот и я так от муки дрожала,
           Только ты не поймешь.
 

8 марта 1922

 
Весенних чужих половодий
Разлился широкий поток,
И сердце опять на свободе,
И вечер опять одинок..
           Плакучая черная ива
           Меня за окном сторожит…
           Тоскливо на сердце, тоскливо,
           Тоскливо от новых обид…
О, если бы стала безбольней
Усталой души пустота!..
Как грустно звонят с колокольни
К вечерне в начале поста.
           Пойти и из желтого воска
           Зажечь пред иконой свечу…
           Душа не нашла отголоска,
           Но жду и покорно молчу.
А боль все сильней, все бесплодней, —
Еще не омыли крови
Великие воды Господни,
Глубокие воды любви.
 

4–12 марта 1922

 
Господь. Господь. Путей России
Открой неведомый конец…
Наш первый храм – был храм Софии,
Твоей Премудрости венец.
 
 
Но дух сошел в темницу плоти
И в ней доселе не потух.
В языческом водовороте
Блуждает оскорбленный дух.
 
 
И восхотела стать крылатой
Землею вскормленная плоть,
И младший брат восстал на брата,
Чтоб умереть и побороть.
 
 
И шли века единоборства,
И невозможно сосчитать
Земли тяжелое упорство
И роковую благодать.
 
 
В двойном кощунственном соблазне
Изнемогали времена.
И, вместе с духом – лютой казни
Была земля обречена.
 
 
И мы пошли «тропой Батыя»,
И нам не позабыть нигде,
Как все места для нас святые
Мы желтой продали орде…
 
 
Мы душу продали татарам
В незабываемый полон.
И был навек под Светлояром
Твой храм престольный погребен.
 
 
И мы – одни в огне и дыме
Неутоляющего зла,
И все больней, все нестерпимей
Звучат твои колокола.
 
 
Господь, Господь. Наш путь – неправый.
В глазах – любовь. В ладони – нож.
Но облик наш двойной, лукавый,
Весь до конца лишь ты поймешь.
 
 
Мы любим жадною любовью,
И, надругавшись до конца,
Мы припадаем к изголовью,
Целуя губы мертвеца…
 
 
Земной наш облик безобразен
И навсегда неотвратим…
Кто наш заступник – Стенька Разин?
Иль преподобный Серафим?
 
 
Никто из нас себе не верен,
За каждым следует двойник…
Господь, Ты сам в любви безмерен,
В нас исказился Твой же лик.
 
 
Ты нам послал стезю такую,
Где рядом с бездной – высота,
О вечной радости взыскуя,
Твердят хуления уста.
 
 
Перед крестом смятенный Гоголь
Творит кощунственный обет,
И жжет в огне во имя Бога
Любовь и подвиг многих лет.
 
 
Мы все у огненной купели,
Мы до конца себя сожжем.
Приди. Приди. Мы оскудели,
Скорбя об имени Твоем.
 
 
В Тебе, Тебе спасенье наше.
В последней битве – Ты оплот.
В Твоих руках – святая чаша,
Да каждый с миром отойдет.
 
 
Да освятится это место,
Где попирали дух и плоть…
Россия – скорбная невеста.
Ее возьмет один Господь.
 
 
Освободит от поруганий,
Целуя в грешные уста,
И браком в Галилейской Кане
Ее вернется чистота.
 
 
И станут светлыми глубины
Ее завороженных рек,
И ветви горькие рябины,
И на полях – весенний снег.
 
 
Преображенные, другие,
Пойдем за ней, не помня зла,
Когда к небесной литургии
Нас призовут колокола.
 

1922, Благовещенье