Текст книги "Исповедь"
Автор книги: Габриак де
Жанры:
Драматургия
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)
Обстановка первого акта. Ночь. Занавеска перед окном задернута. Ида спит в кроватке. На столе горит ночник.
ЯВЛЕНИЕ 1
ИДА(просыпаясь и приподнимаясь, на ней чепчик и длинная ночная рубашка). Хотелось бы мне знать, спят ли мои цветы в кукольной кроватке. (Прислушивается, из-за занавеси начинает звучать тихая музыка, которая продолжается весь акт, изменяясь по ходу действия.) Это, верно, цветы танцуют. Как бы мне хотелось посмотреть… (Пауза.) Хоть бы они вошли сюда. (Спускает ножки с кровати. Занавес перед окном медленно раздвигается. Ночник гаснет. Из окна яркий лунный свет. На окнах пустые горшки с землею. На столе перед окном сидит Паяц. Кукла Софи спит, положив руки на игрушечный домик. На ступенях стоят две Лилии (цветы с окна) и четыре Незабудки, четыре Гвоздики и четыре Мака – цветы маленькой Иды).
ЯВЛЕНИЕ 2
Маленькая Ида, Паяц, Кукла Софи, Лилии, Гвоздики, Маки и Незабудки.
ЛИЛИИ (важно).
Просыпайтесь! Месяц встал,
Спят в кроватках дети,
А у нас сегодня бал —
Бал при лунном свете.
ЦВЕТЫ МАЛЕНЬКОЙ ИДЫ.
Мы проснулись, мы не спали,
Разве можно спать,
Если в полночь в бальном зале
Надо танцевать.
МАКИ.
Сладок в полночь пряный запах
Полевых цветов
В черных перьях, в красных шляпах
Мы пришли на зов.
ГВОЗДИКИ.
Мы застенчивы и дики,
Кто-то нас сорвал,
И попали мы, Гвоздики,
На нежданный бал.
НЕЗАБУДКИ (детскими голосами).
Мы совсем еще малютки,
Здесь мы в первый раз,
Мы – лесные Незабудки.
Не забудьте нас!
ВСЕ ЦВЕТЫ (танцуя вальс).
Звезды розовый румянец
Увели с небес.
Первый танец, первый танец —
В честь ночных чудес.
Вверх зовет, в небес чертоги
Лунная тропа.
Осторожно! Выше ноги
Вот при этом па!
Осторожно, осторожно,
Чтоб не разбудить
Тех, которых невозможно
Сказкой убедить…
(Продолжают танцевать молча.)
КУКЛА СОФИ (поднимаясь).
Танцуют все, а я не знала
Что в нашем доме бал ночной
И приглашенья не получала…
ПАЯЦ (подбегая).
Не обижайся, танцуй со мной!
КУКЛА (обиженно).
Такой неловкий, такой комичный
И плоский, плоский, как картон,
Со мною, куклой вполне приличной,
Заговорить решился он.
Я – как живая, я из фарфора, —
А он картонный и смешной,
Без разрешенья, без уговора
Вдруг перешел на ты со мной!
ПАЯЦ.
К чему обида? К чему досада?
Ведь гордой можно быть и не злясь,
А коль не хочешь, так и не надо,—
Фарфор твой глина, а глина – грязь!
(Танцует и поет.)
Дерните за ниточку,
Руки вверх, ноги врозь,
Потому что ниточка
Пробралась насквозь.
Жизнь наша игрушечья
Часто коротка,
Поглядишь, и к вечеру
Сломана рука.
Как не быть веселому,
Как не танцевать,
Завтра ведь и голову
Могут оторвать.
Дерните за ниточку,
Руки вверх – веселюсь.
Дерните за ниточку,
Ноги врозь – поклонюсь!
(Кукла со злости падает, цветы ее окружают).
ЦВЕТЫ (наперерыв).
Она ушиблась! Кто эта дама?
Ах, головы ей не поднять!
ПАЯЦ.
Она капризна, она упряма!
ЦВЕТЫ ИДЫ.
Она дала нам свою кровать!
(К кукле.)
Кто вы, дама из фарфора?
Мы хотим поцеловать
Вас за то, что вы без спора
Уступили нам кровать.
В эту ночь цветам усталым
Под атласным одеялом
Было сладко, сладко спать.
Передайте Иде милой
Наш последний нежный взгляд.
Мы умрем, но пусть могилой
Будет нам осенний сад.
На лугу всегда зеленом
Схороните нас под кленом,
Мы придем назад.
Мы воскреснем вновь цветами,
Смерти нет для нас,
А пока танцуйте с нами
В наш последний час!
КУКЛА.
Как мне жалко вас! Живите!
ЛИЛИИ (утирая глаза).
Наших нервов тонки нити. Ах, какой рассказ!
ЯВЛЕНИЕ 3
(Те же и Ландыши, и Тюльпаны, цветы из дворца.)
ЛАНДЫШИ и ТЮЛЬПАНЫ (поют).
Мы, Ландыши, Тюльпаны,
Из парка к вам пришли.
Под крышею стеклянной
В теплице мы росли.
В прекрасном старом парке
Есть замок короля.
Там радужные арки,
Столбы из хрусталя.
ЦВЕТЫ МАЛЕНЬКОЙ ИДЫ.
Ах, что вы! Неужели
Столбы из хрусталя?
Неужто в самом деле
Столбы из хрусталя?
ЛАНДЫШИ и ТЮЛЬПАНЫ.
В больших жемчужных звездах
Высокий синий свод,
И бьет, играя, в воздух
Алмазный водомет.
Под окнами струится
Серебряный ручей,
Купаются в нем птицы,
Двенадцать лебедей.
ЦВЕТЫ МАЛЕНЬКОЙ ИДЫ.
Ах, что вы! Неужели
Двенадцать лебедей?
Неужто в самом деле
Двенадцать лебедей?
ЛАНДЫШИ и ТЮЛЬПАНЫ.
Растут в теплицах парка
Плоды заморских стран.
Созрел под кровлей жаркой
Желтеющий банан.
За сочность винограда
Садовник наш седой
Пожалован наградой —
Серебряной звездой.
ЦВЕТЫ МАЛЕНЬКОЙ ИДЫ.
Ах, что вы! Неужели
Серебряной звездой?
Неужто в самом деле
Серебряной звездой?
ЛАНДЫШИ И ТЮЛЬПАНЫ.
Раскрашенные кадки
Гортензий и вербен
Расставлены в порядке
Садовником вдоль стен.
Цветут кусты магнолий,
Пунцовых, белых роз,
Сирени, каприфолей,
Азалий и мимоз.
ЦВЕТЫ МАЛЕНЬКОЙ ИДЫ.
Ах, что вы! Неужели
Азалий и мимоз?
Неужто в самом деле
Азалий и мимоз?
ЛАНДЫШИ И ТЮЛЬПАНЫ.
Но светлая теплица
Печальна по ночам,
Там жарко и не спится
Изнеженным цветам.
И вот покинув кадки
И выйдя из земли,
Сегодня мы украдкой
На праздник ваш пришли!
ЯВЛЕНИЕ 4
(Те же и Георгин – Глашатай).
ГЕОРГИН.
Сюда сейчас изволила прибыть,
Чтобы обрадовать веселый свой народ,
Сама… склонитесь!.. (Все кланяются.) Королева-Роза.
Прошу стоять без шума и без крика.
Идет… склонитесь. (Все кланяются.) Королева-Роза.
ЯВЛЕНИЕ 5
(Те же и Королева-Роза со свитой).
КОРОЛЕВА-РОЗА (садясь).
Благодарю, благодарю,
О, добрый мой народ!
Танцуйте, веселитесь, на вас я посмотрю,
Танцуйте, веселитесь, ведите хоровод!
ГЕОРГИН.
Танцуйте, веселитесь, так хочет Королева!
Ты – направо, ты – налево
Ты – назад, а ты – вперед!
ЦВЕТЫ И ПАЯЦ (поют.)
Так сказала королева,
Ты – направо, ты – налево,
Веселится весь народ! (Танцуют.)
КУКЛА (восторженно).
Какие милые манеры,
Какая мантия богатая,
Ах, дайте в кавалеры
Мне этого глашатая!
ВСЕ (останавливаясь в замешательстве).
Она влюбилась в Георгина…
Но как же разная в них кровь?
КОРОЛЕВА (поднимая руки).
То для разлуки не причина,
Когда связует их любовь!
ГЕОРГИН.
Ах, кажется, Вы из фарфора —
И, может быть датского?
От Вашего взора
Любовь во мне адская!
Я – рыцарь. Вы видите шпоры,
Я очень высокого чина,
Но Ваши пленительны взоры
Любите меня – Георгина (Становится на одно колено.)
КУКЛА (подавая ему руки.)
Любовь, ах, любовь роковая
Мне сердце пронзила сейчас,
Не знаю, мертва иль жива я,
Но вижу шпоры на Вас.
Мои друг, родилась я в Париже,
Вы видите мой туалет,
Но Вы мне милее и ближе,
Чем шумный, изысканный свет.
ПАЯЦ.
В чем причина? В чем причина?
Оттолкнула паяца,
А влюбилась в Георгина
В Георгина из дворца!
Дерните за ниточку,
Руки вверх – веселюсь,
Дерните за ниточку,
Ноги врозь, поклонюсь!
ГЕОРГИН.
Эй, картонный оборванец,
Как ты смеешь, замолчи!
Пусть последний лучший танец
Нам сыграют трубачи!
(Георгин целует у Куклы руки и танцует с ней.)
ХОР ЦВЕТОВ.
Как они прелестны,
Как они стройны,
Раз-два-три, раз-два-три,
Оба так известны,
Оба влюблены,
Раз-два-три, раз-два-три,
Ах, любовь до гроба —
Нежный дар весны,
Раз-два-три, раз-два-три,
Так прелестны оба,
Оба влюблены,
Раз-два-три, раз-два-три.
(Все танцуют.)
КОРОЛЕВА (вставая).
Благодарю, душистый мой народ!
Я вижу, что спокойно наше царство,
Что в нем любовь, одна любовь цветет,
И места нет для злобы и коварства.
Соединив влюбленные сердца,
Мы довели наш бал до светлого конца.
Моим цветам пора в оранжерею,—
На них повеял холодом рассвет.
Вы, Гиацинт, ведите Орхидею,
Левкой – Фиалку, Астру – Златоцвет.
Часы забав пленительны, но кратки.
Пора домой – в родные наши кадки.
Встает рассвет. Пробило три часа.
Цветы полей, закройтесь и усните,
Вам в эту ночь открылись чудеса,
И вы судьбу пред смертью не кляните.
Зажегся утра полог голубой,
Окончен бал, пора нам на покой!
(Королева со свитой удаляется в торжественном полонезе при общем пении цветов.)
ХОР ЦВЕТОВ.
Кончен бал, заря проснулась,
Тает сказочный покров.
Этой ночью улыбнулось
Золотой гирляндой снов
Царство нежное цветов.
(Занавес.)
АКТ IIIОбстановка 1-го акта. Утро. Занавесу окна задернут.
ЯВЛЕНИЕ 1
ИДА(вбегая кричит в дверь). Нет, няня, я не хочу больше молока, я хочу посмотреть на свои цветы! (Отдергивает занавеску у окна, подходит к кукольной кроватке, смотрит на цветы.) Они уже совсем завяли, а какие они были милые ночью! (Берет куклу – Софи.) А ты помнишь, что тебе надо передать мне? Фу, какая ты нехорошая, а они еще танцевали с тобой… И что ты нашла в своем Георгине? Я, ведь, все знаю. Я похороню цветы в этой бумажной коробочке. Здесь на крышке, хорошенькая птичка. (Кладет цветы в коробочку.) Вот вам и гробик. А когда придут мои норвежские кузены, мы вас зароем в саду под кленом, чтобы вы выросли опять на следующее лето еще красивее!
ЯВЛЕНИЕ 2
Ида, Ионас и Адольф (с луками и стрелами в руках).
ИОНАС и АДОЛЬФ. Доброе утро, кузина Ида. Что у тебя в руках?
ИДА. Это мертвые цветочки, ночью у них был бал, и они устали. Они хотели, чтобы их похоронили под кленом в саду. Они обещали снова вырасти. Вы мне поможете похоронить их, мальчики?
ИОНАС и АДОЛЬФ. Хорошо. А над их могилой мы выстрелим из луков и споем боевую песнь команчей.
ИДА. А кто такие эти команчи?
ИОНАС и АДОЛЬФ. Девочки ничего не понимают. Команчи – это дикое племя индейцев; они снимают скальпы с бледнолицых и курят трубку мира у своих вигвамов. (Поют, приплясывая и размахивая луками.)
Мы команчи, мы команчи,
Бледнолицых мы убьем,
Мы сожжем дотла их ранчо
И мустангов уведем!
Ну, что тебе надо?
ИДА. Здесь плясать нечего! Пойдем сначала похороним цветочки, а потом вы и споете песню этих дикарей. (Берет коробку с цветами и в сопровождении кузенов направляется к двери, но около нее вдруг останавливается.) А мы больше сюда не вернемся?
ИОНАС и АДОЛЬФ. Нет, не вернемся.
ИДА. И занавес опустят?
ИОНАС и АДОЛЬФ. Сейчас опустят.
ИДА. Так надо же попрощаться с детьми, а то ведь невежливо.
ИОНАС и АДОЛЬФ. Попрощаемся.
(Выходят на авансцену все трое. К публике.)
ИДА, ИОНАС и АДОЛЬФ.
Волшебную сказку, вам, маленьким детям,
Оставил в подарок великий поэт.
На ласку поэта мы лаской ответим,
Пошлем его памяти нежный привет.
Из Дании родом, любил он малюток,
И звали его Христиан Андерсен.
Он много оставил рассказов и шуток,
Забавных историй, затейливых сцен.
Причудливой сказки цветные узоры
Для вас развернем мы еще и не раз.
А нас не судите: мы только актеры,
Простите, прощайте и помните нас.
(Занавес)
СУДЬБА
АВТОБИОГРАФИЯ[67]67
Автобиография Елизаветы Ивановны Дмитриевой/Васильевой/ составлена Евгением Архипповым по цитатам из ее писем и приложена как предисловие к составленному им машинописному сборнику стихов Дмитриевой.
Текст печатается по рукописной копии, хранящейся в Отделе рукописей Российской Государственной Библиотеки (ф.743, к. 13, ед. Хр. 2, л. 102).
[Закрыть]
Начата 23.04.1921 г. окончена в 1927 г.
I
Родилась в Петербурге 31 марта 1887 года. Небогатая дворянская семья. Много традиций, мечтаний о прошлом и беспомощность в настоящем. Мать по отцу украинка, и тип и лицо – все от нее – внешнее. Отец по матери – швед. Очень замкнутый мечтатель, неудачник, учитель средней школы, рано умерший от чахотки.
Была сестра, немного старше. Рано, 24 лет, умерла. Очень трагично. Впечатление на всю жизнь.
Есть брат – старший.
Я – младшая, очень, очень болезненная, с 7 до 16 лет почти все время лежала – туберкулез и костей, и легких. Всё до сих пор, до сих пор хромаю, потому что болит нога.
Больше всего могу сказать сейчас о своем детстве и о любимых поэтах.
Мое детство все связано с Медным всадником, Сфинксом на Неве и Казанским собором.
Я росла одна, потому что я младшая и потому, что до 16 лет я была всегда больна мучительными болезнями, месяцами державшими меня в забытьи.
Мое первое воспоминание о жизни: возвращение к жизни после многочасового обморока – наклоненное лицо мамы с янтарными глазами и колокольный звон. Мне было 7 лет. Все, что было до 7 лет я забыла. На дворе август с желтыми листьями и красными яблоками. Какое сладостное чувство земной неволи!
А потом долгие годы… Я прикована к кровати и больше всего полюбила длинные ночи и красную лампадку у Божьей Матери Всех Скорбящих. А бабушка заставляла ночью целовать образ Целителя Пантелеймона и говорить: «Младенец Пантелей, исцели младенца Елисавету». И я думала, что если мы оба младенцы, то он лучше меня поймет.
А когда вставала, то почти не могла ходить (и с тех пор немного хромаю) и долго лежала у камина, а моя сестра читала мне сказку Андерсена про Морскую Царевну, которой тоже было больно ступать. И с тех пор, когда я иду и мне больно, я всегда невольно думаю о Морской Царевне и радуюсь, что я не немая.
Люди, которых воспитывали болезни, они совсем иные, совсем особенные. Мне кажется, что с 18 лет я пошла по пыльным дорогам жизни, и постепенно утрачивалось мое темное видение, и вот сейчас я ничего не знаю, но только что-то слышу, а им все кажется, что у меня открыты глаза.
И мне хочется, чтобы кто-нибудь стал моим зеркалом и показал меня мне самой хоть на одно мгновение. Мне тяжело нести свою душу.
В детстве я больше всего любила сказки Кота Мурлыки, особенно «Милую Нолли». Я уже давно не читала их, но трепет до сих пор.
А потом любила Гофмана.
Я никогда не любила и не буду любить Брюсова, но прошла через Бальмонта и также через Уайльда и Поисманса, и мне близок был путь Дюрталя.
В детстве, лет 14–15, я мечтала стать святой и радовалась тому, что я больна темными, неведомыми недугами и близка к смерти. Я целых десять месяцев была погружена во мрак, я была слепой. Мне было 9 лет. Я совсем не боялась и не боюсь смерти, я 7 лет хотела умереть, чтобы посмотреть Бога и Дьявола. И это осталось до сих пор. Тот мир для меня бесконечно привлекателен. Мне кажется, что вся ложь моей жизни превратится в правду, и там, оттуда, я сумею любить так, как хочу.
Но я хочу задолго знать, что мне предстоит радость этого перехода, готовиться к нему…
А мне грозит мгновенная и неожиданная смерть.
От детства я сохранила облик «Рыцаря Печального Образа» – самого прекрасного рыцаря для меня – Дон Кихота. Он один во всей толпе прекрасен, потому что он не боится преувеличений и он один видит красоту. С детства он мой любимый герой, и я хотела написать «Венок»: «Мои герои» – венцом их был бы Дон Кихот.
И еще, мой любимый образ – я давно его ношу, но не смею о нем писать – Прекрасная Дама – Дульцинея Тобосская.
Гимназию окончила поздно, 17 лет, в 1904 году, с медалью, конечно. Потом поступила в Женский императорский педагогический институт и окончила его в 1908 г. по двум специальностям: средняя история и французская средневековая литература. В это же время была вольнослушательницей в университете по испанской литературе и старофранцузскому языку. После была и училась в Париже, в Сорбоне – бросила.
В 1911 (весной) – замужество. И отъезд в Туркестан.
И вот до 1918 года, когда я из Петербурга приехала в Екатеринодар, все время живя в Петербурге, как в основном своем месте, – ездила в Туркестан (Ташкент, Самарканд, Чарджуй), в Германию, главным образом, в Мюнхен, в Швейцарию, Финляндию, Грузию и еще много куда по России.
Внешняя жизнь незначительна и бедна событиями. Лучше вспомнить знакомства, встречи и любимых поэтов.
II
Видали Вы итальянок на картинах Карла Брюлова? С четким профилем, с блестящими черными волосами. Вот такая моя Лида Брюллова, почти моя сестра. Мою мать она называет «мама» – мы росли вместе. Она прекрасна и лицом, и душою. Она ждет меня на Север. Ее дети – почти мои дети – Юрий и Наташа.
Мой очень близкий друг и даже учитель – Максимилиан Александрович Волошин. Я его очень люблю. Хорошо знакома с Андреем Белым. Я очень люблю, когда А. Белый сам читает свои произведения. У него удивительный голос и то, что он из него делает.
Знаю Вячеслава Иванова, бывала и занималась у него на «Башне». Он мне близок. Встречала Иннокентия Федоровича Анненского в год его смерти и люблю, конечно.
Знала М. А. Кузмина, не очень люблю его. Ахматову иногда люблю. Не знакома. Только издали была знакома с Блоком, не хотела ближе, чтобы сохранить облик любимого поэта. В Вольфиле сейчас цикл памяти Блока, читаю его письма. Прочла поэму «Возмездие». Я потрясена ею.
Не люблю Гиппиус – встретилась издали. Совсем не знаю гр. В. А. Комаровского.
Всячески люблю нежной любовью Елену Гуро, весь ее облик. Последнюю зиму ее жизни бывала у нее часто. У нее была обаятельная душа. У Гуро я больше всего люблю «Сон», и неизданную рукопись философско-литературного дневника. Называется «Бедный или милый рыцарь». Напрашивается некоторое сближение с Александром Добролюбовым: «Из книги невидимой».
Н. Гумилева встречала в 1907 и 1909 годах.
Больше, гораздо больше я знаю М. Волошина, видела его всю жизнь. Считаю его очень большим художником, с причудами, которые не мешают его <…>. Он все же выше их. У него большая эрудиция и особое умение брать слово.
Мои встречи с Максимилианом Александровичем относятся к годам: 1909, 1916, 1919, 1923. В последний раз я видела М. А-ча в посту 1927 года, когда он был в СПб. Акварели М. А. похожи на жемчужины и на самые нежные работы японских мастеров. Если в его теперешних стихах – весь целиком его дух, то в его акварелях осталась его душа, которую мало кто угадывал до конца.
Я люблю «Венки» больше всего и <…>. Считаю М. Волошина непревзойденным в спаянности венков. Моя «Золотая ветвь» мне дорога. Она посвящена М. Волошину. Да ведь в поэзии Черубина – его крестная дочь.
III
Я люблю мои стихи только пока пишу, а потом они как отмершие снежинки, оттого я их не собираю. Я всегда боюсь, что больше не буду писать и всегда, когда пишу, думаю, что утратила способность писать.
Есть одно отрезвление, которое меня всю жизнь мучило: Сивилла. Но какая Сивилла? Погас ее пламень для нас, современников Сивилл, и мы только «помним имена»[68]68
Цитата из венка сонетов Волошина Corona Astralis.
[Закрыть].
С детства, лет с 13, для меня очень многим была Мирра[69]69
Мирра Лоховицкая.
[Закрыть]. То, что Д. Щерьинский[70]70
Д. Щерьинский – псевдоним Евгения Архиппова.
[Закрыть] называет сивиллиным во мне, а я иногда считаю просто прозрением средневековой колдуньи – все это влекло меня к Мирре:
Бойтесь, бойтесь, в час полуночный
выйти на дорогу —
В этот час уходят ангелы
поклониться Богу.
В этот час бесовским воинствам
власть дана такая,
Что трепещут силы праведных
у предверий рая…
Мирра оказала на меня очень большое влияние, я в детстве (13–15 лет) считала ее недосягаемым идеалом и дрожала, читая ее стихи.
А потом, уже во втором периоде, явилась Каролина[71]71
Каролина Павлова.
[Закрыть]:
Моя напасть, мое богатство,
Мое святое ремесло.
Обе они мне близки, обе так бесконечно недосягаемы. Мирра, Каролина и еще вот… Кассандра[72]72
Кассандра – Вера Меркурьева.
[Закрыть]. Стихи Кассандры, особенно русские: «Моя любовь не девочка…» и о финисте. В ней есть то, чего так хотела я и чего нет и не будет: подлинно русское, от Китежа, от раскольничьей Волги. Мне так радостно, что есть Кассандра… Но как всегда – боль (не зависти, а горечи), все поэты именем Бога, а я? Я – нет. Я – рассыпающая жемчуга.
Я мало могу сказать о своем отношении к современному литературному Петербургу, я ведь схимница, и келья моя закрыта для всех. Да и кто помнит меня? «Черубина» – это призрак, живущий для немногих призрачной жизнью.
В самой себе я теперь гораздо ближе к православию. Дороже всего для меня Флоренский, как большая поэма, точно Дантов «Рай».
В нашей стране я очень, очень люблю русское, и все в себе таким чувствую, несмотря на то, что от Запада так много брала, несмотря на то, что я Черубина. Все пока… Все покров… Я стану Елисаветой.
Между Черубиной 1909–1910 годов и ею же с 1915 года и дальше лежит очень резкая грань. Даже не знаю – одна она и та же или уже та умерла. Но не бросаю этого имени, потому что чувствую еще в душе преемственность и, не приемля ни прежней, ни настоящей Черубины, взыскую грядущей. Я еще даже не знаю, поэт я или нет. Может быть, мне и не дано будет узнать это. Одно верно – нечто от Сивиллы есть во мне, только это горечь уже: в наше время нести эту нить из прошлого. Сивиллину муку настоящего, потому что ей не дано ясного прозрения, но даны минуты ясного сознания, что не в ее силах удержать истоки уходящего подземного ключа.
Так в средние века сжигали на кострах измученную плоть для вящей славы духа.
Теперь от мира я иду в неведомую тишину и не знаю, приду ли. И странно, когда меня называют по имени… И я знаю, что я уже давно умерла, – и все вы любите умершую Черубину, которая хотела все воплотить в лике… и умерла. А теперь другая Черубина, еще не воскресшая, еще немая… Не убьет ли теперешняя, которая знает, что колдунья, чтобы не погибнуть на костре, должна стать святой. Не убьет ли она облик девушки из Атлантиды, которая все могла и ничего не сумела?
Не убьет ли?
Сейчас мне больно от людей, от их чувств и, главное, от громкого голоса.
Душа уже надела схиму.
ИСПОВЕДЬ[73]73
«Исповедь» была отправлена в письме к Е. Я. Архиппову, видимо, в ответ на его вопрос о встречах с Николаем Гумилевым. Печатается по тексту: Давыдов З., Купченко В.: «Максимилиан Волошин. Рассказ о Черубине де Габриак.» (Памятники культуры. Новые открытия. 1988, М., 1989).
[Закрыть]
Посвящается Евгению Архиппову.
«Я только Вам могу рассказать правду о своем отношении к Николаю Степановичу Гумилеву; Почему Вам, Евгений, – не знаю. Думаю, что может быть из-за Ваших глаз. А Ваши глаза так много видали… При жизни моей обещайте „Исповедь“ никому не показывать, а после моей смерти – мне будет все равно.»
Из письма Е. И. Васильевой к Е. Я. Архиппову.
…В первый раз я увидела Н.С. в июле 1907 г. в Париже в мастерской художника Себастьяна Гуревича, который писал мой портрет[74]74
Окончив царскосельскую гимназию в 1906 году Гумилев уехал в Париж, где слушал лекции в Сорбонне, изучал живопись и французскую литературу. В Париже Гумилев издавал журнал «Сириус» – «первый русский художественный журнал в Париже», как гордо он его именовал. Но девятистраничный «Двухнедельный журнал Искусства и Литературы» просуществовал недолго – вышло всего три номера.
[Закрыть]. Он был еще совсем мальчик, бледный, мрачное лицо, шепелявый говор, в руках он держал небольшую змейку из голубого бисера. Она меня больше всего поразила. Мы говорили о Царском Селе, Н.С. читал стихи (из «Романтических цветов»[75]75
«Романтические цветы» – вторая книга стихов Гумилева, вышедшая в Париже в 1908 году. Первый сборник «Путь конквистадора» вышел когда поэт еще учился в гимназии.
[Закрыть]). Стихи мне очень понравились. Через несколько дней мы опять все втроем были в ночном кафе, я первый раз в моей жизни. Маленькая цветочница продавала большие букеты пушистых гвоздик. Н.С. купил для меня такой букет, а уже поздно ночью мы все втроем ходили вокруг Люксембургского сада, и Н.С. говорил о Пресвятой Деве. Вот и все. Больше я его не видела. Но запомнила, запомнил и он.
Весной уже 1909 года в Петербурге я была в большой компании на какой-то художественной лекции в Академии художеств – был Максимилиан Александрович Волошин, который казался тогда для меня недосягаемым идеалом во всем. Ко мне он был очень мил. На этой лекции меня познакомили с Н. Степ., но мы вспомнили друг друга. Это был значительный вечер «моей жизни». Мы все поехали ужинать в «Вену», мы много говорили с Н. Степ. – об Африке, почти в полусловах понимая друг друга, обо львах и крокодилах[76]76
Осенью 1908 года Гумилев провел шесть недель в Египте, посетил Каир, Александрию, вероятно, поднимался вверх по Нилу. Это была первая поездка поэта в Африку, и он ограничился осмотром древних развалин. Истории про львов и крокодилов, на которых он тогда якобы охотился, были придуманы позже, как и история путешествия в Африку тайком в трюме корабля. Позже Гумилев участвовал в серьезных африканских экспедициях. Об Африканских путешествиях Николая Гумилева: см. В. В. Бронгулеев «Посредине странствия земного» (Москва, «Мысль», 1995).
[Закрыть]. Я помню, я тогда сказала очень серьезно, потому что я ведь никогда не улыбалась: «Не надо убивать крокодилов». Ник. Степ. отвел в сторону M. A. и спросил: «Она всегда так говорит?» – «Да, всегда», – ответил M.A.
Я пишу об этом подробно, потому что эта маленькая глупая фраза повернула ко мне целиком Н.С. Он поехал меня провожать, и тут же сразу мы оба с беспощадной ясностью поняли, что это «встреча», и не нам ей противиться. Это была молодая, звонкая страсть. «Не смущаясь и не кроясь я смотрю в глаза людей, я нашел себе подругу из породы лебедей», – писал Н.С. на альбоме, подаренном мне.
Мы стали часто встречаться, все дни мы были вместе и друг для друга. Писали стихи, ездили на «Башню»[77]77
«Башня» – петербургская квартира Вячеслава Иванова (ныне ул. Таврическая, д. 38) на последнем этаже полукруглого выступа дома. В квартире, действительно, не было ни одного прямого угла. На «Башне» собирались поэты, философы, художники. Официальные собрания происходили по средам, но и в другие дни (точнее, вечера) там постоянно бывал народ. В 1908–1909 году Вячеслав тяжело переживал смерть жены Лидии Зиновьевой-Аннибал, но собрания не прекратились – они только приобрели более академический характер. (Поэтическая Академия) Дмитриева начала бывать на «Башне», вероятно, с конца 1908 года. Сохранились дневниковые записи В. К. Шварсалон (падчерицы Иванова), где она выделяет Дмитриеву из всех посетительниц «Башни», как «настоящую женщину», способную увлечь Кузмина. (см. Н. А. Богомолов, «Михаил Кузмин. Статьи и материалы». М., «Новое литературное обозрение», 1995).
[Закрыть] и возвращались на рассвете по просыпающемуся розовому городу. Много раз просил меня Н.С. выйти за него замуж, никогда не соглашалась я на это; в это время я была невестой другого, была связана жалостью к большой, непонятной мне любви. В «будни своей жизни» не хотела я вводить Н. Степ.
Те минуты, которые я была с ним, я ни о чем не помнила, а потом плакала у себя дома, металась, не знала. Всей моей жизни не покрывал Н.С. – и еще: в нем была железная воля, желание даже в ласке подчинить, а во мне было упрямство – желание мучить. Воистину, он больше любил меня, чем я его. Он знал, что я не его – невеста, видел даже моего жениха. Ревновал. Ломал мне пальцы, а потом плакал и целовал край платья. В мае мы вместе выехали в Коктебель.
Все путешествие туда я помню, как дымно-розовый закат, и мы вместе у окна вагона. Я звала его «Гумми», не любила имени «Николай», – а он меня, как зовут дома, «Лиля» – «имя, похожее на серебристый колокольчик», как говорил он.
В Коктебеле все изменилось. Здесь началось то, в чем я больше всего виновата перед Н.С.
Судьбе было угодно свести нас всех троих вместе: его, меня и М. Ал. – потому что самая большая любовь моя в жизни, самая недосягаемая, это был Максимилиан Александрович. Если Н. Ст. был для меня цветением весны, «мальчик», мы были ровесники, но он всегда казался мне младше, то M.A. для меня был где-то вдали, кто-то никак не могущий обратить свои взоры на меня, маленькую и молчаливую.
Была одна черта, которую я очень не любила в Н.С., – его неблагожелательное отношение к чужому творчеству: он всегда всех бранил, над всеми смеялся – мне хотелось, чтобы он тогда уже был «отважным корсаром», но тогда он еще не был таким.
Он писал тогда «Капитанов»[78]78
О стихах Гумилева, посвященных Дмитриевой, см. примечание к статье «Миф и судьба» данного сборника. Кроме упоминавшихся «Царица» и «Поединок», вероятно, Дмитриевой был посвящен цикл «Беатриче».
[Закрыть] – они посвящались мне. Вместе каждую строчку обдумывали мы. Но он ненавидел М. Ал. – мне это было больно, очень здесь уже неотвратимостью рока встал в самое сердце образ Максимилиана Александровича.
То, что девочке казалось чудом, – свершилось. Я узнала, что M.A. любит меня, любит уже давно – и к нему я рванулась вся, от него я не скрывала ничего. Он мне грустно сказал: «Выбирай сама. Но если ты уйдешь к Гумилеву – я буду тебя презирать». Выбор уже был сделан, но Н.С. все же оставался для меня какой-то благоуханной, алой гвоздикой. Мне все казалось: хочу обоих, зачем выбор! Я попросила Н.С. уехать, не сказав ему ничего. Он счел это за каприз, но уехал, а я до осени/сентября жила лучшие дни моей жизни. Здесь родилась Черубина. Я вернулась совсем закрытая для Н.С., мучила его, смеялась над ним, а он терпел и все просил меня выйти за него замуж. А я собиралась выходить замуж за Максимилиана Александровича. Почему я так мучила его? Почему не отпускала его от себя? Это не жадность была, это была тоже любовь. Во мне есть две души, и одна из них верно любила одного, а другая другого.
О, зачем они пришли и ушли в одно время! Наконец, Н.С. не выдержал, любовь ко мне уже стала переходить в ненависть. В «Аполлоне» он остановил меня и сказал: «Я прошу Вас последний раз: выходите за меня замуж». Я сказала: «Нет!»
Он побледнел. «Ну тогда Вы узнаете меня».
Это была суббота. В понедельник ко мне пришел Гюнтер и сказал, что Н.С. на «Башне» говорил Бог знает что обо мне. Я позвала Н.С. к Лидии Павловне Брюлловой, там же был и Гюнтер. Я спросила Н.С.: говорил ли он это. Он повторил мне в лицо. Я вышла из комнаты[79]79
В своих воспоминаниях «Жизнь в восточном ветре» И. фон Гюнтер так описывает эту встречу: «… Они нас ожидали. На Дмитриевой было темно-зеленое бархатное платье, которое ей шло. Она находилась в состоянии крайнего возбуждения, на лице горели красные пятна. Изящно накрытый стол, казалось, тоже ожидал примирения. Лидия Брюллова, в черном шелковом платье, приветствовала нас как очаровательная хозяйка дома. Но что случилось? С небрежным и даже заносчивым видом Гумилев приблизился к обеим дамам.
– Мадмуазель, – начал он презрительно, даже не поздоровавшись, – вы распространяете ложь, будто я собирался на вас жениться. Вы были моей любовницей. На таких не женятся. Вот что я вам хотел сказать.
Презрительно-снисходительный кивок. Он повернулся к обеим женщинам спиной и ушел».
[Закрыть]. Он уже ненавидел меня. Через два дня Максимилиан Александрович ударил его, была дуэль[80]80
Самое подробное описание дуэли сохранилось в воспоминаниях А. Н. Толстого: «… Грант (парижский псевдоним Гумилева) предъявил требование – стреляться в пяти шагах до смерти одного из противников. Он не шутил. Для него, конечно, изо всей этой путаницы, мистификации и лжи – не было иного выхода кроме смерти.
С большим трудом, под утро, в ресторане Альберта, секундантам Волошина – князю Шервашидзе и мне – удалось уговорить секундантов Гранта – Зноско-Боровского и М. Кузмина – стреляться на пятнадцати шагах. Но надо было уломать Гранта. На это был потрачен еще один день. Наконец на рассвете третьего дня автомобиль выехал за город, по направлению к Новой деревне. <…>
Выехав за город, мы оставили автомобили и вышли на голое поле, где были свалки, занесенные снегом. Противники стояли поодаль, меня выбрали распорядителем дуэли. Когда я стал отсчитывать шаги, Грант, внимательно следивший за мной, просил мне передать, что я шагаю слишком широко. Я снова отмерил 15 шагов, просил противников встать на места и начал заряжать пистолеты. Пыжей не оказалось. Я разорвал платок и забил его вместо пыжей. Гранту я поднес пистолет первому. <…>
Передав второй пистолет В., я, по правилам, в последний раз предложил мириться. Но Грант перебил меня, сказав глухо и зло: „Я приехал драться, а не мириться“. Тогда я просил приготовиться и начал громко считать: „Раз, два… (Кузмин, не в силах долее стоять, сел в снег и заслонился хирургическим ящиком, чтобы не видеть ужасов)…. Три!“ – крикнул я. У Гранта блеснул красноватый свет и раздался выстрел. Прошло несколько секунд. Второго выстрела не последовало. Тогда Грант крикнул с бешенством: „Я требую, чтобы этот господин стрелял!“ В. проговорил в волнении: „У меня была осечка“. – „Пусть он стреляет во второй раз, – крикнул опять Грант, – я требую этого!“ В. поднял пистолет и я слышал, как щелкнул курок, но выстрела не было. Я подбежал к нему, выдернул у него из дрожащей руки пистолет и, целя в снег, выстрелил. Гашеткой мне ободрало палец. Грант продолжал неподвижно стоять. „Я требую третьего выстрела“, – упрямо проговорил он. Мы начали совещаться и отказали. Грант поднял шубу, перекинул ее через руку и пошел к автомобилю.» («Последние новости», Париж, 23 и 25 декабря 1921 года).
[Закрыть].
Через три дня я встретила его на Морской. Мы оба отвернулись друг от друга. Он ненавидел меня всю свою жизнь, и бледнел при одном моем имени[81]81
Во время очень короткой последней встречи с Гумилевым летом 1921 года в Феодосии Гумилев и Волошин пожали друг другу руки. Но Волошин решил договорить то, что не было сказано в момент оскорбления: «Если я счел тогда нужным прибегнуть к такой крайней мере, как оскорбление личности, то не потому, что сомневался в правде Ваших слов, но потому, что Вы сочли возможным об этом говорить вообще».
«Но я не говорил. Вы поверили словам той сумасшедшей женщины… Впрочем… если Вы не удовлетворены, то я могу отвечать за свои слова, как тогда…» (Максимилиан Волошин. Избранное. Минск, «Мастацкая лiтаратура», 1993).
Через полтора месяца после этой встречи Гумилева расстреляли.
[Закрыть]. Больше я его никогда не видела.
Вот и все. Но только теперь, оглядываясь на прошлое, я вижу, что Н.С. отомстил мне больше, чем я обидела его. После дуэли я была больна, почти на краю безумия. Я перестала писать стихи, лет пять я даже почти не читала стихов, каждая ритмическая строчка причиняла мне боль. Я так и не стала поэтом: предо мной всегда стояло лицо Н. Ст. и мешало мне.
Я не могла остаться с Максимилианом Александровичем. В начале 1910 г. мы расстались, и я не видела его до 1917 г. (или до 1916-го?). Я не могла остаться с ним, и моя любовь и ему принесла муку.
А мне?! До самой смерти Н.С. я не могла читать его стихов, а если брала книгу – плакала целый день. После смерти стала читать, но и до сих пор больно. Я была виновата перед ним, но он забыл, отбросил и стал поэтом. Он не был виноват передо мною, даже оскорбив меня, он еще любил, но моя жизнь была смята им – он увел от меня и стихи, и любовь…
И вот с тех пор я жила неживой: шла дальше, падала, причиняла боль, и каждое мое прикосновение было ядом. Эти две встречи всегда стояли предо мной и заслоняли все: я не смогла остаться ни с кем.
Две вещи в мире всегда были для меня самыми святыми:
стихи
и
любовь.
И это была плата за боль, причиненную Н.С.: у меня навсегда были отняты
и любовь
и
стихи.
Остались лишь призраки их…
Ч.
СПб. 1926 г. Осень.
