Текст книги "Сибирь, союзники и Колчак т.2"

Автор книги: Г. Гинс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 34 страниц)

На Совет министров в его последних решениях оказала, по-видимому, сильное влияние вокзальная информация.

Прежде всего, все приезжавшие с вокзала единодушно указывали, что к адмиралу отношение не только отрицательное, но и прямо злобное. Язвицкий передавал фразу генерала Жанена: «Мы психологически не можем принять на себя ответственность за безопасность следования адмирала. После того как я предлагал ему передать золото на мою личную ответственность и он отказал мне в доверии, я ничего уже не могу сделать».

Протесты адмирала Колчака против действий чехов сделали последних его заклятыми врагами.

За несколько дней до переворота председателю Совета министров было прислано обидное для самолюбия власти письмо генерала Жанена, в котором он запрашивает, признает ли Совет министров законным назначение атамана Семенова и чем объясняется, что адмирал Колчак (звание Верховного Правителя не упоминается) не уведомляет генерала Жанена о таком важном назначении, как генерала Сахарова, а потом генерала Каппеля на должность главнокомандующего фронтом и атамана Семенова главнокомандующим в тылу. На это было отвечено со сдержанным достоинством, лаконично и твердо. Назначение атамана Семенова последовало ввиду создавшегося положения, угрожающего порядку и спокойствию, когда Верховный Правитель вправе принять любые меры, а что касается назначения Сахарова и Каппеля, то Совет министров не замедлил запросить штаб Верховного Главнокомандующего, почему о них не уведомлен генерал Жанен, но для этого нужно, чтобы союзники выполнили свое решение о нейтрализации железной дороги и железнодорожного телеграфа.

Что касается перспектив революции, то дружеское тяготение некоторых союзников к Политическому Центру заставляло их представлять в розовом цвете всё, что казалось благоприятным для восстания и слишком сгущало краски в отношении правительства.

Так, например, на вокзале сообщили, что конвой Верховного Правителя совершенно разложился, а охрана председателя Совета министров стала настолько опасна для самого Пепеляева, что он предпочел ее распустить. На самом деле конвой и охрана до последнего времени держались твердо, хотя их усиленно разлагали повстанцы в Нижнеудинске, свободно допускавшиеся чехами к поезду Верховного Правителя. Прокламации, а главное, неизвестность обстановки не могли не смущать солдат, но, кроме, может быть, единичных случаев, они разошлись, да и то далеко не все, только тогда, когда адмирал и председатель Совета министров отдали соответствующее распоряжение, приняв охрану чехов.

С вокзала пришло также известие, что всё восстание происходит с ведома и благословения генерала Пепеляева.

Относительно Дальнего Востока представители Политического Центра (это усиленно распространялось и в городе) утверждали, что там переворот вполне подготовлен и совершится на днях.

Все это заставило Совет министров поддаться настроению в пользу капитуляции.

К счастью, формального решения вынесено не было, голосование имело целью лишь выяснение настроения Совета для руководства делегатам. Последние приняли голосование к сведению, но, судя по духу дальнейших переговоров, держались твердо и согласие на капитуляцию имели лишь на запас.

К трем делегатам присоединен был Папечек, отстаивавший одобренную Советом идею, что Политический Центр должен обязаться созвать земский собор. Была предложена также кандидатура Бурышкина, но ее отклонили. Тем не менее Бурышкин поехал на вокзал по приглашению Червен-Водали.

Жуткие часы

В «Модерне» должны были остаться из полномочных членов Совета только Смирнов и я.

Около половины шестого все делегаты отбыли. В шесть «Модерн» уже был охвачен большим волнением. Комендантская часть Совета министров первая узнала, что Сычев приказал войскам очистить фронт. Я потребовал доказательств, а меня просили отдать приказ о расформировании части. Взять на себя такое распоряжение до выяснения результатов переговоров я не решился.

Все эти события были неожиданны. Но деловые визиты, которые в эти трагические минуты мне приходилось принимать, свидетельствуют, что все учитывали момент ликвидации, не угадывая ее роковой близости. Одни просили выяснить условия расчета с Русским Бюро печати, другие ходатайствовали о расчете с судовладельцами. Было, конечно, не до того.

Еще утром ряд обывателей «Модерна» покинул его холодные и неприветливые в эти дни стены. Выехали некоторые из товарищей министров. Вынесены были вещи Смирнова. Обо всем этом мне докладывали из команды, которая ревниво следила за тем, остается ли правительство в гостинице или бежит.

В семь часов я зашел к адмиралу Смирнову. Его номер был закрыт. Ушел и он. Остались товарищи министров и я.

Положение не из приятных. Солдаты оставили посты и сбились в кучки. Офицеры образовали что-то вроде митинга. Раздавались явно враждебные по адресу правительства возгласы.

– Бежали предатели... Где они, кто остался? Разделаться с ними!

– Господа, бросайте ружья, идем по домам!

– Что вы лжете, никого здесь нет. Конечно, бежали! Где Червен-Водали, Бурышкин, Ханжин, Смирнов, Волков?

– Почему Волков, он не член правительства?

– Все равно, кто здесь есть? А, вот главноуправляющий!

– А где генерал Сычев?

– Уже бежал?

Через некоторое время мне принесли собственноручный приказ Сычева: «Уходить с фронта и стягиваться к оренбургскому училищу для отступления».

Что это – провокация или мне неизвестный план, согласованный с решением Червен-Водали?

Только благодушие большинства русских солдат спасло в этот момент последних обитателей «Модерна» от жестокой расправы возмущенных защитников правительства.

Я решил выбраться из «Модерна» и навести справки в английской и японской миссиях о положении дел. В коридоре удалось пробраться, воспользовавшись моментом, когда офицеры объявили, что Сычев бежал, а обязанности коменданта принял на себя генерал Потапов. Внимание всех было поглощено этим сообщением.

На улице меня задержали пьяные офицеры народно-революционной армии, но от них удалось ускользнуть.

Я вернулся еще в «Модерн» к 10 часам, уже зная от союзников, что переговоры на вокзале продолжаются, но идут нервно и без надежды на благоприятный исход, что фронт уже снят, отдельные части сдаются, и неприятель вступает в город.

Было опасно возвращаться в «Модерн», но я знал преданность и дисциплинированность своей команды, знал, что без моих приказаний она останется на своих местах, и я считал своим долгом решить с нею вместе – что делать?

Решили не отступать – слишком поздно; кроме того, офицеры не хотели идти за генералами, которые лишились их доверия.

Я ушел из «Модерна» незадолго до того, как к нему подошли части революционных войск.

Переговоры в 11 с половиною часов были прерваны, не дав положительных результатов.

Власть Российского Правительства к Политическому Центру не перешла, так как передачи не произошло, и согласия на такую передачу нигде официально заявлено не было.

Политическая смерть лучше измены убеждениям. Российское Правительство было убеждено в бессилии Политического Центра, и оно не могло сдать последнему власти. Случайное настроение Совета министров, сказавшееся в заседании 4 января, политически выявлено не было.

Утром 5 января на улицах Иркутска были расклеены объявления о падении «ненавистной» власти Колчака и о принятии власти Политическим Центром.

ГЛАВА XXVII

ПРЕДАТЕЛЬСТВО

Едва только закончилась катастрофа, как загудели гудки, ожила станция, зашевелились эшелоны.

Спешно, один за другим, мчались на восток поезда иностранных представителей, грузились миссии, эвакуировались иностранные подданные, как будто бы новая власть, народившаяся при благожелательной поддержке иностранцев, была им врагом, а не другом.

А между тем фронт еще не был ликвидирован, еще существовали остатки армии, еще большевизм не победил.

Но никто из иностранцев не заботился больше об армии. Некоторые иностранные эшелоны оказывали гостеприимство отдельным политическим деятелям. Вывезли многих американцы, кое-кого из офицеров – французы, но больше всего, целыми поездами, вывозили русских японцы.

Если поспешность проявлялась в выезде из Иркутска, если здесь весь транспорт был захвачен иностранцами, то еще более это проявлялось и еще тягостнее чувствовалось к западу от Иркутска, где отрезывались пути отступления армии адмирала Колчака.

Наболевшие чувства тех, кто находился на фронте, вылились в двух письмах. Одно было написано полковником Сыробоярским на имя генерала Жанена, другое – капитаном польских войск на имя Сырового.

Выдержки из письма генералу Жанену

«Как идейный русский офицер, имеющий высшие боевые награды и многократные ранения и лично известный Вам по минувшей войне, позволяю себе обратиться к Вам, чтобы высказать о том леденящем русские сердца ужасе, которым полны мы, русские люди, свидетели небывалого и величайшего предательства славянского нашего дела теми бывшими нашими братьями, которые жертвами многих тысяч лучших наших патриотов были вырваны из рабства в кровавых боях на полях Галиции. Я лично был ранен перед окопами одного славянского полка австрийской армии, находящегося ныне в Сибири, при его освобождении от рабства. Казалось, год назад мы получили заслуженно-справедливо братскую помощь, когда, спасая только свои жизни, бывшие наши братья-чехи свергли большевистские цепи, заковавшие весь русский народ, ввергнутый в безысходную смертельную могилу. Какой стихийной волной по Сибири и всему миру пронесся восторг и поклонение перед чешскими соколами и избавителями! Одним порывом, короткой победной борьбой, чехи превратились в сказочных богатырей, в рыцарей без страха и упрека. Подвиги обессмертили их. Русский народ на долгие поколения готовился считать их своими спасителями и освободителями.

Назначение Ваше на пост главнокомандующего всеми славянскими войсками в Сибири было принято всюду с глубоким удовлетворением. Но вот с Вашего приезда чешские войска начали отводиться с фронта в тыл, как сообщали, для отдыха от переутомления. Русские патриоты, офицеры, добровольцы и солдаты, более трех лет боровшиеся с Германией за общие с Вашей родиной идеалы, своей грудью прикрыли уходивших чехов. Грустно было провожать их уходившие на восток эшелоны, перегруженные не столько боевым имуществом, но более всего так называемой военной добычей. Везлась мебель, экипажи-коляски, громадные моторные лодки, катера, медь, железо, станки и другие ценности и достояние русского народа. Все же верилось, что после отдыха вновь чешские соколы прилетят к братьям-русским, сражавшимся за Уральским хребтом. Но прошел почти год, и мы вновь свидетели небывалого в истории человечества предательства, когда славяне-чехи предали тех братьев, которые, доверившись им, взяли оружие и пошли защищать идею славянства и самих их от большевиков. И вот, когда они, спокойно оставив в тылу у себя братьев, оторвавшись на тысячи непроходимых верст, приняли на себя все непосильные удары и, истомленные и обессиленные, начали отходить – поднялись ножи каинов славянства, смертельно ударивших в спину своим братьям. Я не знаю, как и кем принимались телеграммы от русских вождей-патриотов, полные отчаяния, со смертельным криком о пощаде безвинных русских бойцов, гибнущих с оружием в руках, защищая не пропускаемые чехами эшелоны с ранеными и больными, с семьями без крова и пищи, с женщинами и детьми, замерзающими тысячами. Я прочел телеграмму генерала Сырового, которая еще более убедила нас всех в продуманности и сознательности проведения чехами плана умертвления нашего дела возрождения России. Кроме брани и явного сведения личных счетов с неугодным чешскому командованию русским правительством и жалкой попытки опровергнуть предъявленные к ним обвинения в усугублении происходящих бедствий русской армии и русского народа, в ней не было ничего соответствующего истине. А что думает Сыровой о брошенных и подставленных под удары большевиков братьях-поляках, сербах, румынах, кровавыми жертвами устилающих свой путь?

Ваше превосходительство! Ваш преждевременный поспешный отъезд в тыл возглавляемых Вами частей лишил Вас возможности быть непосредственным свидетелем и беспристрастным судьей всех ужасных преступлений, производимых Вашими подчиненными. Сведения, поступающие к Вам из источников явно тенденциозного свойства, не могли дать истинной картины всего происходящего. Лучший судья человечества – время – даст будущей истории фактические данные о роли возглавляемых Вами чехов в переживаемые тяжкие дни России.

Вы, главнокомандующий славянских частей, со дня своего приезда, не зная обстановки, осуждали атамана Семенова за его недоразумения с Верховной властью, а теперь со всей Вашей армией готовы видеть в нем врага за то, что он остался верен той власти, в подчинении которой Вы ранее его лично убеждали и от которой Вы так быстро отвернулись, оставив ее без помощи и поддержки. То, что происходит сейчас в Сибири, несравнимо с предательством Одессы, похоронившей в себе всё, что было лучшего, честного и идейного в ней. Неужели же и здесь, в Сибири, существует неумолимое решение не дать даже одиночным бойцам, которых Вы снабжали оружием, одеждой и тем самым поддерживали в борьбе с большевиками, выйти из той искусственной созданной Вами обстановки, где они неминуемо должны погибнуть? Об издевательствах и оскорблениях, нанесенных чехами главе и представителю русской армии, адмиралу Колчаку, говорить не приходится, так как неожиданная перемена в поддержке неформально призванной Вами Всероссийской власти вызывает сомнения в чистосердечности прежних отношений. Полковник Сыробоярский. 14 января 1920 года. Ст. Черемхово».

Открытое письмо Сыровому

«Открытое письмо генералу Сыровому.

Как капитан польских войск, славянофил, давно посвятивший свою жизнь идее единения славян, обращаюсь лично к Вам, генерал, с тяжелым для меня, как славянина, словом обвинения.

Я, официальное лицо, участник переговоров с Вами по прямому проводу со ст. Клюквенной, требую от Вас ответа и довожу до сведения Ваших солдат и всего мира о том позорном предательстве, которое несмываемым пятном ляжет на Вашу совесть и на Ваш «новенький» чехословацкий мундир.

Но Вы жестоко ошибаетесь, генерал, если думаете, что Вы, палач славян, собственными руками похоронивший в снегах и тюрьмах Сибири возрождающуюся русско-славянскую армию с многострадальным русским офицерством, пятую польскую дивизию и полк сербов и позорно предавший адмирала Колчака, безнаказанно уйдете из Сибири. Нет, генерал, армии погибли, но славянские Россия, Польша и Сербия будут вечно жить и проклинать убийцу возрождения славянского дела.

Я приведу только один факт, где Вы были главным участником предательства, и его одного будет достаточно для характеристики Иуды славянства, Вашей характеристики, генерал Сыровой.

9 января сего года от нашего высшего польского командования с ведома представителей иностранных держав, всецело присоединившихся к нашей телеграмме, было передано следующее:

"5-я польская дивизия, измученная непрерывными боями с красными, дезорганизованная беспримерно трудным передвижением по железной дороге, лишенной воды, угля и дров, и находящаяся на краю гибели, во имя гуманности и человечности просит Вас о пропуске на восток пяти наших эшелонов (из числа 56) с семьями воинов: женщинами, детьми, ранеными, больными, обязуясь, предоставив Вам в Ваше распоряжение все остальные паровозы, двигаться дальше боевым порядком в арьергарде, защищая, как и раньше, Ваш тыл".

После долгого, пятичасового томительного перерыва мы получили, генерал, Ваш ответ, ответ нашего доблестного брата-славянина: "Удивляюсь тону Вашей телеграммы. Согласно последнему приказанию генерала Жанена, Вы обязаны идти последними. Ни один польский эшелон не может быть мною пропущен на Восток. Только после ухода последнего чешского эшелона со ст. Юпьквенная Вы можете двинуться вперед. Дальнейшие переговоры по сему вопросу и просьбы считаю законченными, ибо вопрос исчерпан".

Так звучал ответ Ваш, генерал, добивший нашу многострадальную пятую дивизию.

Конечно, я знаю, что Вы можете сказать мне, как и другим, что технически было невозможно выполнить наше предложение, поэтому заранее говорю Вам, генерал, что те объяснения, которые Вы представили и представляете другим, не только не убедительны, но и преступно лживы. Мне, члену комиссии, живому свидетелю всего происходившего, лично исследовавшему состояние ст. Клюквенной, Громодской и Заозерной, Вы не будете в состоянии лгать и доказывать то, что Вы доказывали генералу Жанену. Если бы Вы не как бесчестный трус, скрывавшийся в тылу, а как настоящий военачальник были бы среди Ваших войск, то Вы увидели бы, что главный путь был свободен до самого Нижнеудинска. Абсолютно никаких затруднений по пропуску пяти наших эшелонов быть не могло. У меня есть живые свидетели, специалисты железнодорожного дела, не поляки, а иностранцы, бывшие 7,8,9 января на ст. Клюквенной, которые, несомненно, подтвердят мои слова.

Я требую от Вас, генерал, ответа только за наших женщин и детей, преданных Вами в публичные дома и общественное пользование «товарищей», оставляя в стороне факты выдачи на ст. Тулуне, Зиме, Половине и Иркутске русских офицеров на моих глазах, дружественно переданных по соглашению с Вами для расстрела в руки товарищей совдепско-эсеровской России... Нозавсехих, замученных и расстрелянных, несомненно, потребуют ответа мои братья-славяне, русские и Великая Славянская Россия. Я же лично, генерал, требую от Вас ответа хотя бы только за нас, поляков. Больше, генерал, я не могу и не желаю говорить с Вами – довольно слов. Не я, а беспристрастная история соберет все факты и заклеймит позорным клеймом, клеймом предателя, Ваши деяния.

Я же лично, как поляк, офицер и славянин, обращаюсь к Вам: к барьеру, генерал! Пусть дух славянства решит наш спор – иначе, генерал, я называю Вас трусом и подлецом, достойным быть убитым в спину. Капитан польских войск в Сибири Ясинский-Стахурек. 5 февраля 1920 года».

Сыровой ничего не ответил на это письмо, как не ответил он раньше и на вызов к барьеру генералом Каппелем, а в Харбине он получил от генерала Жанена за успешную эвакуацию орден Почетного Легиона.

Торжество в Иркутске

В то время как в центре Сибири происходила тяжелая драма войск, брошенных на произвол судьбы, окруженных со всех сторон врагами и не желавших все-таки сдаваться, в Иркутске происходило торжество.

Революция победила.

Целую неделю я скрывался у добрых людей, и в окно, выходившее на улицу, мне видны были манифестации с красными флагами и ликующая толпа, проходившая по главной улице.

Без обозначения числа распространялся манифест Политического Центра. Название «манифест», термин царских времен, свидетельствовало о безмерной притязательности новой власти.

«Волею восставшего народа и армии, – говорилось в манифесте, – власть диктатора Колчака и его правительства, ведших войну с народом, низвергнута.

Узники, томящиеся в местах заключения за борьбу с реакцией, освобождаются. Ответственные руководители реакционной политики предаются гласному суду с участием присяжных заседателей.

Атаманы Семенов и Калмыков, генерал Розанов и адмирал Колчак объявляются врагами народа.

Все гражданские свободы (слова, печати, собраний, союзов и совести), упраздненные правительством Колчака, восстанавливаются.

Политический Центр, ставший во главе восстания народа и армии, ставит своими ближайшими задачами:

1. Созыв на 12 января 1920 г. Временного Сибирского Совета народного управления, на основании особого положения, опубликованного Политическим Центром, и передачу ему всей полноты временной власти вплоть до созыва Сибирского Народного Собрания, составленного из представителей губернских и уездных земских собраний, съездов крестьян, казачьих кругов, городских самоуправлений и профессиональных рабочих объединений.

2. Вся полнота местной власти в отдельных губерниях передается губернским земским собраниям и их органам, губернским земским управам.

В городах полнота местной власти осуществляется городскими думами.

3. Во всех областях, очищенных от реакции, немедленно начинается подготовка к выборам городских и земских самоуправлений на основе избирательных законов 1917 г.

4. Власть Политического Центра, власть гражданского мира, предпринимает немедленные шаги к установлению перемирия на советском фронте и начинает переговоры с советской властью на основе гарантирования самоуправления областей, освобожденных от реакции, не занятых армией Совета Народных Комиссаров.

5. Политический Центр приступает к немедленному осуществлению договорных взаимоотношений с демократическими государственными образованиями, возникшими на Российской территории.

6. В отношении к Чехо-Словацкой и Польской республикам его задача сводится к установлению дружественных взаимоотношений, обеспечению свободного пропуска их войск с сибирской территории при условии невмешательства их во внутреннюю жизнь Сибири.

7. В отношении держав согласия и других иностранных держав Политический Центр будет вести политику мирного разрешения претензий этих стран к России при условии невмешательства их во внутреннюю жизнь страны.

8. Стоя лицом к лицу с развалом всего народного хозяйства, подготовленным диктатурой монархической буржуазии и реакционных военных клик, Политический Центр полагает неотложно необходимым:

а) передать все дело продовольствия населения и армии в руки кооперативных организаций под контролем центральной государственной власти;

б) обеспечить покровительственную политику по отношению к кооперативному хозяйству вообще, в особенности к кооперативной  промышленности;

в) передать в распоряжение государства всю каменноугольную промышленность и средства транспорта;

г) установить государственный контроль над внешним товарообменом при обеспечении соответствующего представительства кооперативных организаций;

д) установить государственный контроль над всеми областями торговли и промышленности с обеспечением представительства органов местного самоуправления и профессионально организованного труда;

е) гарантировать безусловное осуществление восьмичасового рабочего дня и оплаты труда на основании прожиточного минимума;

ж) временно регулировать земельные отношения на основе положений, принятых Всероссийским Учредительным Собранием.

Намечая в самых общих чертах платформу своей деятельности, Политический Центр был глубоко уверен, что его последовательно демократическая политика будет обеспечена солидарной поддержкой трудовых слоев деревни и города.

В планомерной политике организации труда и восстановления гражданского мира, гарантированных демократическими свободами, Политический Центр видит единственное спасение народного хозяйства  страны, доведенной до банкротства преступной политикой правительства Колчака, правительства изменников родине и народу.

К труду и свободному самоуправлению зовет вас, граждане Сибири, Политический Центр.

Председатель Политического Центра, член Учредительного Собрания Флор Федорович, товарищ председателя Политического Центра И. Ахматов,  товарищ председателя Политического Центра, тов. председателя Приморской Обл. Земск. Управы Б. Косьминский. Члены Политического Центра: М. Фельдман, Б. Коногов, член Учр. Собр. А. Иваницкий-Василенко, член Учр. Собр. Я. Ходукин, председатель Иркутской Губ. Земск. Управы Л. Гольдман».

Тяжело было читать, как имя Колчака обливалось грязью наряду с  именами Семенова, Розанова и Калмыкова, и все мы, члены правительства  адмирала, мы, стремившиеся спасти родину, объявлялись изменниками.

Народ праздновал завоевание свободы и мира.

Как предан был адмирал Колчак

Где же был в это время «враг народа» адмирал Колчак?

Так же как и правительство, он попал в ловушку. Его задержали в Нижнеудинске, лишили связи с внешним миром, не позволяли тронуться с места.

Очевидец, один, из офицеров конвоя Верховного Правителя, бежавший уже в Иркутске, рассказывал мне обстоятельства выдачи адмирала Политическому Центру.

Во время стоянки поезда адмирала в Нижнеудинске ему не давали связи с востоком совершенно, а с западом, со штабом фронта, оказалось возможным снестись лишь раза два-три. Силы народно-революционной армии в Нижнеудинске были настолько слабы, что конвой адмирала и председателя Совета министров, без всякого сомнения, легко справился бы с ними, но доступ в город был закрыт чехами.

Между тем в поезд приносились прокламации, с солдатами вели беседы подосланные агитаторы, и не столько их убеждения, сколько одностороннее освещение событий, уверения, что власть адмирала Колчака пала повсюду, вносили в среду конвоя разлагающие сомнения.

Когда адмирал, получив от Совета министров предложение отречься в пользу Деникина, а от союзников – принять охрану чехов, изъявил на это сомнение, он и председатель Совета министров предоставили солдатам свободу действий. Многие ушли. Солдаты были по преимуществу уроженцы Европейской России и Приуралья. Но многие, побывав в городе, вернулись обратно.

– С совдепом служить не хотим, – заявили они, – там всё то же, что было у красных.

Сходили в город и некоторые офицеры. Они интересовались, какая участь ожидает их.

– Каждый получит назначение по заслугам, – был ответ. После такого разъяснения желающих оставаться не оказалось.

К моменту принятия охраны чехов в поезде Верховного Правителя было достаточное количество вооружения; и адмирал, если бы ему предоставлено было продвигаться вперед, мог бы вполне положиться на свои силы. Но, согласившись на чешскую охрану, привыкший к благородству и верности данным обещаниям, адмирал отклонил предложение преданных офицеров припрятать пулеметы и согласился на полное разоружение.

Из своего поезда адмирал перешел в вагон второго класса под флагами: английским, американским, японским, французским и чешским.

Адмирал взял с собою из поезда всего восемьдесят человек. В коридорах его вагона часто грелись солдаты его конвоя. Всегда простой и доступный, адмирал любил их и был близок со своими конвойцами.

Поезд, в составе которого находился вагон Верховного Правителя, благополучно прибыл на ст. Иннокентьевскую, находящуюся у самого Иркутска.

В Черемхове поезд встретила толпа человек в двести-триста, причем большинство было не вооружено, но настроение толпы было явно враждебным.

Никому из вагона не разрешено было выходить. О чем говорили чехи с толпой, неизвестно, но только поезд благополучно двинулся дальше.

По прибытии на Иннокентьевскую чехи не скрывали, что поезд дальше не пойдет. Один офицер в штатском пробрался в город. Когда он возвращался обратно, поезд был уже окружен «серыми», как иногда называли эсеров. Никого не пропускали. Офицер, одетый под проводника, прошел в поезд и обратился к чехам с вопросом, когда тронутся дальше.

– Дальше не повезем. Раз ушли из вагона, так лучше не возвращайтесь.

Об этом сообщено было генералу Занкевичу, генерал-квартирмейстеру при Верховном Главнокомандующем. Генерал переговорил с адмиралом и, собрав вещи, вышел с ними из вагона, объяснив свой уход намерением снестись с генералом Жаненом.

Адмирал не раз в дороге говорил, что у него есть предчувствие предательства, но это предчувствие не могло все же подавить в нем веру в человеческое благородство. Предательство, казалось ему, было бы слишком низким.

Когда помощник чешского коменданта вошел в вагон и заявил, что адмирал выдается иркутским властям, Верховный Правитель схватился руками за голову, и у него вырвался вопрос:

– Значит, союзники меня предают?

Но сейчас же он овладел собою.

Адмирала и Пепеляева повезли в тюрьму в первую очередь. Через Ангару их вели пешком. На городской стороне ожидали автомобили. Остальных отправили в тюрьму на следующий день. Отправили всех, даже женщин.

На вокзале не было ни толпы, ни войск.

Решение выдать не было вынуждено неожиданно создавшейся обстановкой; оно было, очевидно, принято заранее.

Японцы, находившиеся на вокзале, проявили большое любопытство к происшедшему, но не принимали в нем никакого участия.

Насколько слабы были силы народно-революционной армии на вокзале, показывает, между прочим, и то, что нескольким офицерам удалось выбежать из вагона, пробраться в соседние поезда и скрыться.

Минуты сомнения

Политический Центр торжествовал. Ему передано золото, он будет судить Верховного Правителя, население довольно.

Когда я читал «манифест», грязную, бездоказательную ругань, сердце забилось было нервно и злобно, но лишь на момент.

Можно ли сердиться, имея дело с таким врагом? Бутафория, скрывающая убожество и рубище. «Манифест» – и стиль подпольных, дурного тона, воззваний, напоминающих лай из подворотни.

Но подкралось все-таки сомнение. Народ ликует. Может быть, и вправду мы творили только зло, может быть, мы действительно были не правы, когда заставляли народ вести борьбу, быть может, с нашей стороны было преступно вести борьбу в Иркутске, не сдать власти Политическому Центру?

В самом деле, мы не могли ликвидировать Семенова, Калмыкова, Розанова. При нас происходили жестокие расправы с восстававшими крестьянами, сжигались деревни, производились расстрелы без суда. Ведь все это правда. Мы допустили хозяйничанье в стране чехов, которые не жалели русского добра. Может быть, мы действительно изменили народу и изменили родине?

Вот пришел Политический Центр, близкий рабочим и крестьянам, и все беззакония сразу прекратятся, иностранцы уйдут, прекратится ужасное кровопролитие.

Зачем же мы так упорно сидели, почему не сдали власти, искусственно затягивали борьбу и даже радовались (зачем это скрывать?) появлению семеновцев и японцев.

А армия? Ведь она еще существует. А офицерство, которое так много выстрадало, из которого только ничтожная часть далека от народа, а громадное большинство вышло из него же, среди которого так называемых «царских генералов» десятки, а революционных офицеров сотни. Что с ними было бы? Какое право имели мы, министры только по названию, а в действительности только техники, помогавшие армии по гражданской части – какое право имели мы игнорировать Каппеля, Пепеляева, Войцеховского, этих народных вождей, не хотевших сдаваться?

А ижевцы и воткинцы? А казаки-оренбуржцы, уральцы, сибиряки, составлявшие всю третью армию? Как же можно было требовать от правительства, чтобы оно изменило этим убежденным борцам против большевизма? Нет, во сто крат была бы позорнее измена этим войскам! Тяжесть ответственности не на тех, кто защищал власть, а не тех, кто принес ей смерть, а армии предательство.

Но, может быть, армия заблуждалась и были правы господа из Политического Центра, что незачем было воевать, что с большевизмом мог быть заключен мир, и самая армия уже была бы не нужна?