Текст книги "Сибирь, союзники и Колчак т.2"

Автор книги: Г. Гинс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 34 страниц)

«Что сделали союзники с Россией?» – спрашивает дальше автор письма, перечислив, сколько земель отрезано от русского государства, сколько новых государств создано союзниками без участия России и за ее счет.

Не больше ли сделали они (союзники), чем угрожали нам враги, ныне побежденные?

«Говорят и пишут, – продолжает он, – что признание Правительства адмирала Колчака тормозится якобы тем, что общественное мнение союзных стран обвиняет его в реакционности. По нашему глубокому убеждению, это – ложь.

Если бы союзники хотели знать действительную сущность власти адмирала Колчака и совдепщины, они бы это так же хорошо знали и добросовестно изучили бы, ну, предположим, так же как безупречно и хорошо, лучше нас, русских, они изучили наши экономические ресурсы и естественные богатства.

Прекращение третирования нашего национального чувства, перемена нынешней политики союзников – вот что нужно нам для души от истинных друзей.

Тяжело и грустно друзьям англичан и вообще союзников, когда от простого, самого темного нашего мужика-солдата слышишь его вывод о будущем направлении международной политики: «Вот што, брат, видно, придется опосля дружбу заколачивать с немцем – ен ведь тоже объегорен дюже – да жить по-новому».

Так заканчивается письмо.

Нокс был взволнован и приехал спрашивать, правда ли, что в Омске процветает германофильство и что, как он выразился, из-за Вермонта все с ума сошли?

Это было, конечно, неправдой, но настроения общества не проходили незамеченными даже в самых больших верхах. Адмирал Колчак был, видимо, подогрет и статьями «Русского Дела», и мнениями окружающих.

Встревоженный неудачами Юденича и новым наступлением красных на Сибирь, он созвал Совет министров, чтобы обсудить общее положение.

– Ориентацию менять, что ли? – с каким-то отчаянием вырвалось у него.

Но никто не высказался в пользу Германии. Третьяков предлагал откровенно изложить союзникам положение дел и просить их помощи. Другие смотрели на это безнадежно и допускали возможность искать успеха только в переговорах с японцами и чехами. Все сошлись на том, что было бы бессмысленно начинать какие-то переговоры с немцами и на что-то надеяться с их стороны, что немцы могут быть только врагами национального по направлению правительства адмирала Колчака или правительства Деникина. Решено было послать в Германию какое-либо лицо исключительно для осведомительных целей. Остановились на члене Управления Красного Креста Боткине, которого рекомендовал Сазонов.

Дитерихс был очень доволен результатами заседания. Он был убежденным сторонником союзнической ориентации, между тем как среди высших чинов армии назревало, по-видимому, какое-то новое направление.

Спустя несколько дней от Деникина была получена телеграмма, в которой он сообщил (возможно, что в ответ на какую-нибудь неизвестную мне, благодаря особенностям общей организации, телеграмму из ставки), что немцы помогают Петлюре, мешают Юденичу, но что, как ни трудно положение, борьбу надо довести до конца.

Адмирал был очень доволен. Совет министров и Деникин помогли ему сбросить тяжелый камень сомнения, который кто-то старательно вдвигал в его наболевшую душу.

– Я с ним вполне согласен, – сказал он.

О признании

– Как хорошо, что нас не признали, – часто говорил Верховный Правитель. – Мы избежали Версаля, не дали своей подписи под договором, который оскорбителен для достоинства России и тяжек для ее жизненных интересов. Мы будем свободны; когда окрепнем, для нас этот договор не обязателен.

Но действительно ли это было счастьем? Не правильнее ли смотрел на положение вещей тот русский человек, который писал с фронта генералу Ноксу?

Я склонен присоединиться ко второй точке зрения. Версальский договор – это не мир, а перемирие, это собрание компромиссов, на которых сошлось большинство, но которых не признали полностью Италия (Фиу-ме), Румыния (Банат), Польша (восточные границы), Китай (Шаньдунь), Америка (Лига Наций); это собрание компромиссов, пересмотр которых будет необходим и неизбежен, как только окрепнут Россия и Германия. С этой точки зрения Версальский договор нам не был опасен.

А между тем признание было нужно, как воздух. Правительство, которое вело второй год существования, которому оказывали поддержку все слои населения, которое создало армию и завоевало уважение всех национальных сил во всех концах России, находилось, однако, в крайне тяжелом положении. Оно вело борьбу в стране, лишенной собственной промышленности, опиралось на население, которое не хотело войны, было окружено людьми, которые подрывали его престиж, стремясь к партийным завоеваниям.

Правительству нужна была моральная поддержка, которая подняла бы его авторитет внутри страны, прекратила бы интриги тех, кто рассчитывал добиться признания скорее, чем Омск. Она дала бы возможность смело выступить против атаманов, покончить с бесцеремонным хозяйничанием в стране некоторых из интервентов. Правительство говорило бы тогда не с выскочками вроде Павлу, Гирсы и Благоша, скудный моральный багаж которых не удовлетворял даже самым элементарным требованиям, а говорило бы с Прагой. Всем господам, хозяйничавшим в Сибири, было невыгодно признание Омского Правительства, и это – лишнее доказательство, что оно было выгодно для русского дела. Было невыгодно признание и для многочисленных претендентов на власть, но и это делало признание жизненно необходимым, потому что покушение на признанное правительство немногие сочли бы возможным.

Министры, ожидавшие признания, были уверены в себе, полны сил; министры, утратившие надежду на него, блекли, как растения, долго лишенные влаги. Министр непризнанной власти – фикция. Государство есть факт не только внутреннего, но и внешнего существования, и если оно не признано и не существует, следовательно, вовне, то и правительства в полном смысле нет.

Постепенно это стали понимать все. Правительство теряло свой престиж. Таков был политический результат непризнания.

При этом и внутри советской России не было достаточной уверенности, что движется на Москву что-то настоящее, прочное, что утвердит новую власть. В Петрограде не могли не знать, как сфабриковано правительство Юденича, в Вологде знали, как совершался переворот в Архангельске, в Москве получалось радио Парижа, объяснявшее, как союзники экзаменуют Колчака.

Но были еще и внутренние, экономического характера, невыгоды, которые проистекали от непризнания. Америка не решалась выдать Омскому Правительству банкноты, заказанные Керенским. Ни одно правительство не открыло бы Омску займа. Правительство, со своей стороны, не могло предоставить ни одной концессии.

Не было возможности переменить ни одного посла или посланника, а между тем бесхозяйность российского представительства за границей постоянно давала себя чувствовать.

Один проживавший в Нью-Йорке генерал прислал в Омск копию письма, написанного на его имя неизвестным мне американцем.

«Мне было сообщено, – пишет американец, – в течение последних 48 часов человеком, пользующимся полным доверием высокопоставленных газетных издателей, что обвинения в реакционности и недемократических намерениях адмирала Колчака, генерала Деникина и генерала Юденича возникли в широкой мере из замечаний и заявлений, сделанных конфиденциально людьми, которые либо прямо являются членами Русского Посольства или Русского Информационного Бюро Зака, либо имеют с ними связь.

Возможно, что вы сумеете справиться с этими обстоятельствами; мне же казалось бы, что некоторые сведения по этому делу следовало бы сообщить адмиралу Колчаку.

Мне очень противно быть вынужденным делать эти разоблачения касательно тех, кто считается представителями в Америке правительства вашей страны, но я очень надеюсь, что вы поймете и оцените те причины и цели, которые заставляют меня это делать.

Для нас, американцев, быть может, недостаточно основательно знакомых с психологией русского ума, эти вопросы являются постоянной головоломкой».

Письмо это было написано 27 мая, т. е. как раз в то время, когда «Большая четверка» в Париже решала вопрос о признании адмирала Колчака и готовила ему запрос о его политической программе.

Я не знаю американца, автора письма, но многочисленные и беспристрастные лица сообщали, что Русское Информационное Бюро ведет пропаганду против большевизма, но не в пользу Колчака.

Незачем, однако, было бы так далеко ехать, чтобы убедиться в неудобствах непризнания правительства. Из Токио сообщали, что там имеется представитель Семенова. Там же появилось так много различных агентов и заговорщиков, что нельзя было разобраться, кто от кого зависит и кто кого представляет.

Признание было нужно, непризнание губило омскую власть.

Друзья

Те, кто относился к России с искренней дружбой, хорошо понимали несправедливость и недальновидность союзников в отношении к России.

На традиционном обеде в англо-русском клубе 17 июля 1919 г. военный министр Черчилль сказал: если бы пять великих держав пришли сразу к соглашению по поводу России, положение ее давно было бы разрешено. Россия – решающий фактор в истории настоящего времени. Спасение России – долг Лиги Наций. Спасти Россию должна Лига Наций; если она этого не сделает, Россия, со своей стороны, уничтожит Лигу Наций. Я говорю тем, кто не сознает этого: вы можете бросить Россию, но Россия не бросит вас».

Чувствовали ли это союзные державы в октябре, когда над Омском нависла грозная туча?

Чувствовали, обещали и ничего не делали.

15 октября, например, опубликовано следующее соглашение:

«Американский генеральный консул в Омске Гаррис только что получил следующую телеграмму из Вашингтона от Министерства иностранных дел: «Твердое намерение Соединенных Штатов Америки поддержать адмирала Колчака и его сотрудников остается неизменным и таким, как оно было выражено в обменных нотах между адмиралом Колчаком и представителями союзных дружественных правительств в мае и июне 1919 года. Правительство Соединенных Штатов питает уверенность в содействии всех элементов России, преданных делу создания России на демократических основах».

Зачем это говорилось? Почему хоть в этот момент не последовало признания? Может быть, уже было поздно. Но тогда зачем было говорить о готовности поддерживать?

С. Н. Третьяков

Со стороны никто ничего определенно не обещал, рассчитывать на помощь извне можно было только для самоутешения. Чехи продолжали переговоры, но генерал Жанен определенно заявлял, что на них рассчитывать нельзя. Японцы не сказали окончательно: нет. Оставались лишь слабые надежды. Нужно было думать прежде всего о внутренних силах. И вот тут-то подымался опять старый больной вопрос о председателе Совета министров.

На омском горизонте появился новый человек всероссийского масштаба, европейского лоска, не скомпрометированный еще никакими провинциальными сплетнями, не сделавший еще никаких ошибок, которые были неизбежны у других, работавших полтора года. Это был С. Н. Третьяков.

Он прибыл в Омск в начале октября. Здесь его знали как крупного промышленника, московского деятеля и члена кабинета Керенского. Он – председатель правления товарищества Большой Костромской Мануфактуры Третьяков—Кашин (льняные изделия), состоит акционером и членом правления льнопромышленных предприятий.

Общественной деятельностью Третьяков стал заниматься с 1918– 1919 гг. Его все время выдвигал известный промышленник П. П. Рябушинский.

Сначала старшина, а потом и товарищ председателя московского биржевого комитета, он фактически, за болезнью Рябушинского, управлял и председательствовал в биржевом комитете. Третьяков как гласный

Московской думы был одним из видных членов центрального комитета «Земгора» и председателем льняного комитета, образовавшегося во время войны.

По спискам кадетской партии Третьяков баллотировался на различные муниципальные должности. Во время первой революции имя Третьякова упоминалось неоднократно как кандидата в министры. Даже до революции, по уходе Тимашева, торгово-промышленная партия выдвигала кандидатуру С. Н. Третьякова на пост министра.

Однако влиятельное московское купечество считало его молодым, недостаточно подготовленным для серьезной государственной деятельности, и выдвигало Коновалова и Четверикова. После распада коалиционного министерства Керенского, когда ушли Шингарев, Мануйлов и другие кадеты, Керенский обратился к москвичам: С. Н. Третьякову, Смирнову, Малянтовичу и доктору Кишкину персонально с просьбой занять места в его кабинете.

Кадетская партия и московское купечество своевременно опубликовали, что это приглашение Керенского является персональным. Третьяков в сентябре 1917 г. принял пост председателя Высшего Экономического Совещания на правах члена кабинета. Ему недолго пришлось работать в кабинете Керенского. В ночь на 26 октября он был арестован в Зимнем дворце с другими министрами и отправлен в Петропавловскую крепость.

Переживания октябрьских дней 1917 г. произвели на Третьякова неизгладимое впечатление. Бегство Керенского, оставившего на произвол судьбы своих товарищей, дикая толпа, ворвавшаяся в Зимний дворец и потащившая министров в Петропавловскую крепость – всего этого он забыть не мог. Только случай спас его от смерти. Толпа хотела бросить министров в Неву. Их спасло появление воинской части, не знавшей, в чем дело, и приготовившейся стрелять в бунтующую толпу. Последняя разбежалась, а министров посадили в крепость.

Третьяков прибыл в Омск в период его агонии. Второй раз он переживал те же ощущения участника бессильной, увядающей власти. Его положение было тем неприятнее, что с его приездом связывались надежды на реорганизацию Правительства. Я и сам надеялся, что Третьяков окажется подходящим премьером, но первые мои впечатления были не в его пользу.

Вскоре после возвращения нашего из Тобольска адмирал как-то в неурочный час вызвал меня к себе.

У него сидел Третьяков. Видно было, что происходит беседа особой важности. Адмирал был взволнован. Он обратился ко мне со словами: «Вот министр торговли говорит, что Правительство слишком неактивно для того, чтобы спасти Сибирь, и что он не может больше оставаться членом Правительства. Что вы скажете?»

Я не был подготовлен к подобному вопросу. Что задумал Третьяков, какие были у него планы, хотел ли он действительно уйти или он хотел

стать премьером, рассчитывая на свои силы – я не знал. Годился ли он на должность председателя Совета министров, я после двух-трех встреч в Совете министров сказать не решался.

Адмирал же, видимо, ждал от меня успокаивающего слова или совета. То, что он вызвал меня к себе, очень характерно. Раньше, до поездки, он никогда этого не делал. Достаточно было побыть с ним вместе каких-то десять дней, и он уже искал совета, как у близкого человека. Так быстро сближался он с окружавшими его людьми.

Я не решался рекомендовать адмиралу Третьякова. Я стал защищать Правительство, указывая, что обвинения Третьякова неосновательны, что Правительство делает сейчас все, что может, и что Третьякову, если он замечает наши промахи, было бы правильнее поделиться сначала своими предположениями с товарищами по кабинету.

Адмирал согласился с этим. Он перешел на обычную для него тему о том, что всегда, когда дела на фронте ухудшаются, увеличивается число желающих уйти в отставку.

Третьяков вспыхнул. «В таком случае, я остаюсь», – сказал он.

Мы вышли от адмирала вместе. Он негодовал. «Если меня считают трусом, – сказал он, – то, конечно, я не уйду и докажу, что я не трус».

Мои сомнения в Третьякове основывались, главным образом, на впечатлении от тона и характера его отдельных реплик, всегда подернутых тенью скептицизма и разочарованности, но я не мог быть уверен, что не ошибаюсь, а потому поспешил проверить впечатление.

Я предложил адмиралу пригласить Третьякова на заседания Совета Верховного Правителя, чтобы ближе с ним познакомиться. Он согласился. Третьяков стал бывать. Не зная прошлого омской власти, не зная в подробностях обстановки и людей, он, конечно, не мог с первых же заседаний ввести что-нибудь новое, что не было еще передумано и перепробовано, а потому доверие к нему адмирала не укрепилось – наоборот, он стал чувствовать по отношению к Третьякову какое-то предубеждение. Чуткий адмирал сразу понял, что заявление Третьякова об отставке было шагом, направленным к осуществлению обдуманного плана перемен в Правительстве. Этого было достаточно, чтобы адмирал стал относиться к новому человеку недоверчиво: он не любил таких заговоров.

Но вопрос о председателе Совета министров был не праздный. Я сомневался в Третьякове, но не сомневался в том, что вопрос о Председателе требовал пересмотра. Вопрос этот был опять в центре общественного внимания.

Состоялось частное совещание членов Совета министров. Был поставлен вопрос о Председателе. Вологодский, конечно, приглашен не был. Большинство высказалось за его смену.

Вологодский съездил к адмиралу для решения вопроса о своем уходе. Адмирал передавал потом, что этот разговор носил самый откровенный характер. Вологодский говорил сам о себе, как о третьем лице, не скрывая своих недостатков. Решено было все-таки снять с очереди вопрос об его отставке. Он остался.

Говорил адмирал по этому вопросу и со мной. Он ясно дал понять, что хотел бы видеть на посту премьера В. Н. Пепеляева, а не Третьякова, которого он мало знает. Пепеляев же отсутствовал – он был на Алтае.

Из общественных настроений

Когда Деникин подвигался к Москве, в правых омских кругах так ярко выявилось пристрастие кдиктатуре, такая нетерпимость даже к умеренным социалистическим партиям, что блок, объединявший людей различных политических направлений, уже не мог удерживать в своем составе явно враждебные группы. Он распался. Из него выделился демократический союз, которому справа противополагался Национальный Центр.

Демократический центр, признавая единоличную верховную власть только персонально, считал необходимым образование кабинета министров политически солидарного и временного представительного органа для обсуждения законодательных предположений и контроля над органами исполнительной власти.

Национальный центр устами газеты «Русское Дело» твердил только одно – «диктатура», без всяких ограничений, без всяких перспектив.

Характерен в этом отношении отзыв председателя восточного отдела партии народной свободы Устрялова о Государственном Земском Совещании.

«Партия народной свободы, – сказал Устрялов, – относилась и относится отрицательно к идее законосовещательного и законодательного органа, ибо это ослабит, а не усилит диктатуру. Наша точка зрения заключается в необходимости укрепления диктатуры Верховного Правителя. Наш девиз – не только «диктатор-освободитель, но и диктатор-устроитель» («Правительственный Вестник», № 253).

Тот же Устрялов, как бы дополняя свою мысль в статье «Власть и общество» («Русское Дело», 22 октября 1919 г.), говорит по поводу «демократического союза»: «Недавно в Омске пробовали организовать своеобразный "демократический союз", долженствовавший представить собой всю "организованную прогрессивную общественность". Но "платформа" этого проектировавшегося союза была составлена так неудачно, что по точному ее смыслу целью соглашения являлась не столько организация признания и укрепления диктаторской власти, сколько организация лояльной оппозиции против нее».

Суживая роль общественных сил только до «организованного признания» власти диктатора, Устрялов рекомендовал немедленно создать в Омске отделение Всероссийского Национального центра. Существование этой организации, по его мнению, устранило бы надобность во всякой другой.

Так писал выразитель мнения одной из наиболее крупных политических партий в то время, когда выяснилось, что длительная диктатура становится язвой разложения государства и общественных сил.

Орган, издававшийся людьми, близкими к правительственным сферам, пользовавшийся казенными материалами и льготами, вытекавшими из родственных связей с больше чем наполовину правительственным Бюро печати, существенно расходился в линиях своей политики с Правительством, оказывая ему дурную услугу.

Правительство желало поддержки не одних буржуазных политических партий, но и умеренных социалистических, а «Русское Дело» определенно третировало всех «петушков», решительно отмежевываясь от демократического союза.

Правительство сочувствовало автономии – «Русское Дело» даже скромных сибирских областников клеймило прозвищем «самостийников».

Все это было бы не так печально, если бы в ту пору не было вообще поколеблено положение власти и если бы тон и направление кадетского органа не усиливали бы разобщенности власти с умеренными и государственными демократическими кругами, считавшими направление «Русского Дела» правительственным.

Правительство оказывалось почти совершенно изолированным. Никакая партия, никакая общественная организация за ним не стояла, враги же были кругом, недовольные – всюду.

Взбаламученное море

По всей Сибири разлились, как сплошное море, крестьянские восстания. Чем больше было усмирений, тем шире они разливались по стране. Они подходили к самому Омску из Славгородского и Тарского уездов, с юго-востока и северо-запада, прерывая линии сообщений Семипалатинск—Барнаул, захватили большую часть Алтая, большие пространства Енисейской губернии. Даже местным усмирителям становилось, наконец, понятно, что карательными экспедициями этих восстаний не потушить, что нужно подойти к деревне иначе. Зародилась мысль о мирных переговорах с повстанцами, так как многие присоединялись к движению, совершенно не отдавая себе отчета, против кого они борются.

Приходили сведения о жестоких расправах в городах с представителями местной социалистической интеллигенции. Делавшие это помпадуры не понимали, что интеллигенция – мозг страны, что она выражает настроения широких кругов населения и заражает их своими настроениями, что всякая излишняя, а тем более произвольная жестокость вредна не только потому, что убивает без смысла, но и потому, что создает тысячи новых врагов.

Трудно было проверить все, что приходило с мест. Красильников, один из участников переворота 18 ноября, повесил на площади городского голову города Канска, и, как рассказывают, когда ему сообщили о жалобе на него Верховному Правителю, то он пьяным, заплетающимся языком ответил: «Я его посадил, я его и смещу».

Красильникова послали на фронт. Он повиновался. Он был всегда послушен власти, никогда не проявлял атаманской склонности ни захватывать власть, ни наживаться. Один из близких Красильникову людей, честный молодой офицер Ш., отрицал справедливость обвинений, возводившихся против Красильникова, а прокуратура молчала. Несомненно, Красильников был хорошим офицером, но отвратительным, невежественным администратором.

Дыма без огня не бывает. Красильников успел, вероятно, натворить много зла. Страшные сибирские расстояния и разобщенность власти с обществом затрудняли правильную информацию. Отсутствие представительного органа, в котором могли бы предъявляться запросы и вопросы, более чем когда-либо давало себя чувствовать.

На Востоке

В конце октября в Омск вернулся из командировки мой помощник Бутов. Он уверял, что революционные настроения не имеют успеха среди земской оппозиции и что организация Государственного Совещания, при условии отказа от принципа назначения хотя бы части членов, может предотвратить революционный взрыв.

Он был в Чите, несколько раз подробно беседовал с Семеновым и вынес впечатление, что атаман искренне желает покончить с теми дурными пережитками, которые остались у его сотрудников от периода анархического существования в качестве небольшого и лишенного средств отряда. Далее, Бутов совершенно правильно указал, что в Забайкалье настолько мало проявляется инициативы центрального правительства и так бедно обставлена гражданская власть, что популярность Семенова, который берет на себя разрешение всех вопросов, невольно возрастает за счет Правительства.

Незадолго до этого приехал с Востока же министр юстиции. Он тоже отметил, что Семенова само Правительство толкает на путь безграничного честолюбия, легализируя все его достижения. Из командира корпуса он превратился в генерал-губернатора, из атамана Забайкальского казачьего войска – в походного атамана всех казачьих войск. При Верховном Правителе существует представитель атамана Семенова, как какого-то владетельного князя.

Действительно, у этого молодого, совершенно неподготовленного к государственной деятельности человека могла закружиться голова.

Еще весной 1919 г. стало известно, что Семенов замышляет создание Мон голо-Бурятского княжества. Он допустил на территории Забайкалья съезд бурят, и они в благодарность поднесли ему титул князя. Осенью стало известно, что Семенов ведет какие-то переговоры с Чжан-цзо-лином, мукденским вице-королем, одним из наиболее видных генералов северного Китая, стремившимся расширить влияние Китая в Маньчжурии, чему мешал Хорват. Семенов будто бы предполагал захватить полосу отчуждения в Маньчжурии и устранить генерала Хорвата при условии поддержки Чжан-цзо-лином семеновского плана Монголо-Бурятского государства. Таким образом, как бы ни был наружно лоялен Семенов, по существу он был независим, бесконтролен и вел самостоятельную политику.

Генерал Розанов легализировал атаманское управление, назначив Семенова и Калмыкова уполномоченными по охране общественного порядка с правами генерал-губернаторов.

Калмыков, которого мы считали уголовным преступником, организовавшим несколько убийств его политических врагов, оказался тоже маленьким царьком. Создавалась такая обстановка, что трудно было представить, как сможет существующее Правительство восстановить свой авторитет в стране.

Как нарочно, положение складывалось таким образом, что нельзя было покуситься даже на Калмыкова. В начале ноября он стал героем, так как спас права российского государства от незаконных притязаний Китая. Дело шло о плавании по Амуру. Китайцы претендовали на пропуск их миноносцев, Калмыков, опираясь на действовавший порядок, не допускал их и на попытку прорваться ответил артиллерийским огнем, заставив миноносцы уйти обратно.

Источником всех новых осложнений на Востоке явился генерал Розанов. Он держал себя вызывающе по отношению к центральной власти. Все донесения направлял непосредственно к Верховному Правителю, предъявлял министрам ультиматумы в таком роде: «Если в такой-то срок мне не будет разрешено сделать то-то, я сделаю это собственной властью».

Поводом для подобных выступлений Розанова послужило прежде всего установление нового порядка расчета на Китайской Восточной железной дороге. Оно вызвало следующую телеграмму Розанова: «Управляющим Китайской Восточной железной дороги по распоряжению Правления Общества той же дороги издан приказ от 16 октября за № 212, которым устанавливается расчет за провоз пассажиров и грузов романовскими или бонами Русско-Азиатского банка, или полтинниками, отпечатанными в Америке. Прием сибирских денег приказом прекращается. Проведение в жизнь изданного приказа приведет к следующему: 1) к катастрофическому падению ценности сибирского рубля, которым оплачивается труд; 2) к бешеному вздорожанию предметов первой необходимости, приобретаемых в крае только на сибирские деньги; 3) к полному торговому и промышленному кризису, прекращению выпуска товаров и лишению малоимущих классов трудовых сбережений; 4) прекращению подвоза хлеба и других насущных предметов довольствия для войск и населения края из единственного источника – Маньчжурии, что должно привести к неминуемому торговому кризису, а затем голоду, восстанию и анархии в крае; 5) к остановке снабжения главного фронта и населения Западной Сибири с Востока; 6) к поднятию курса романовских денег, ныне печатаемых в изобилии исключительно советским правительством, что выгодно только для большевиков, спекулянтов и Русско-Азиатского банка, который сосредоточил заблаговременно в своих руках огромные запасы этих денег. В окончательном итоге проведение в жизнь приказа приведет к голодным бунтам в городах вверенного мне округа. Я, как назначенный Верховной властью охранять порядок и спокойствие в крае, категорически требую немедленной отмены антигосударственного и гибельного делу возрождения России приказа. В противном случае не остановлюсь ни перед чем. Ожидаю ответа не позднее 12 часов 28 сентября».

Вслед за тем Розанов прислал телеграмму, в которой заключалась такая неприличная брань по адресу министра финансов Гойера, что эту телеграмму неудобно было показать целиком последнему.

Гойер стал мишенью всех наших дальневосточных героев из-за введения расчета на золотой рубль на Китайской Восточной дороге. Это его решение было объявлено изменническим, и его, как деятеля Русско-Ази-атского банка, стали обвинять в том, что он продает русские интересы в угоду банку. Атак как реформа была проведена приказом генерала Хорвата, то обвинения посыпались и по адресу последнего. Никто не хотел принять во внимание, что Китайская Восточная дорога – частное предприятие, которое не могло работать в убыток, и что денежной реформы требовал междусоюзный комитет.

Тот же Розанов организовал во Владивостоке распродажу товаров из портовых складов, нарушая все установленные Советом министров правила. Началась какая-то вакханалия. Интересы казны и частных лиц ставились ни во что.

Совокупность всех этих обстоятельств заставила адмирала вызвать Розанова в Омск для объяснений. Это еще не означало отставки, но можно было предвидеть, что объяснения будут признаны неудовлетворительными и отставка неминуемо последует. Верховный Правитель предложил Розанову сдать власть на время его отсутствия генералу Романовскому.

В ответ на это пришла телеграмма Розанова, что он подчинится, но считает долгом указать на возможность беспорядков во Владивостоке в случае его отъезда, особенно при временном и, следовательно, неполноправном заместителе. По-видимому, Розанов снесся с Семеновым и Калмыковым, потому что оба поспешили заявить, что для них генерал Романовский неприемлем.

Омск висел на волоске, а на Дальнем Востоке разыгрывалась трагикомедия атаманщины. Резкий шаг со стороны Омска, вроде приказа № 61, мог повести к распаду Дальнего Востока. Адмирал решил оставить Розанова, потребовав от него письменных объяснений.

В Омск прибыли в это время комендант Владивостока полковник Бутенко, которого Розанов хотел во что бы то ни стало сплавить и обвинял в семи смертных грехах, а также командированный генералом Хорватом его бывший помощник по гражданской части В. А. Глухарев. Оба они пополнили наши сведения о деятельности генерала Розанова и о дальневосточной обстановке.