Текст книги "Институты благородных девиц в мемуарах воспитанниц"

Автор книги: Г. Мартынов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц)

Додо М..., самая отчаянная, но милая шалунья, вздумала подшутить над придирчивой m-elle Ав – ой. Написав что-то на клочке бумажки, она передала записку на заднюю скамейку, но так, чтобы это видно было зоркому глазу нашего аргуса[38]38
  Аргус (греч. миф.) – многоглазый великан, часть глаз которого видела даже тогда, когда он спал. Нарицательное обозначение всевидящего ока.


[Закрыть]. Девица, получившая записку, отправила ее на следующую скамейку, и записка эта гуляла из рук в руки, пока m-elle Ав – а не увидала. Как вихрь налетела она на меня и вырвала бумажку. «Вот, – думаем, – слава Богу, поймала!»

Быстро развертывает и читает: «Любопытство бывает наказано!» Побагровела, как вареный рак, – пейсики ее затряслись. «Кто писал записку?» – допрашивает она. Меня, бедную, поставила на колени посреди класса. На допрос m-elle Ав – а: «Кто писал?» – все молчат. Додо М... уже хотела сознаться, как все знаками молили не говорить, предчувствуя, что от мстительной классной дамы не будет пощады.

Не добившись признания, она придумала наказать нас после обеда, когда все будут гулять в саду. Она заперла нас всех в большую беседку так, чтобы весь институт видел, как отличилось наше отделение; просить прощения мы не стали и смиренно все отправились в импровизированный каземат. Заперев на ключ и спрятав его в карман, она ушла в свою комнату, уверенная, что никто не уйдет из этой темницы.

Не тут-то было! Я, пишущая эти воспоминания, ушла из-под замкй!

Надя Ковалевская, к тебе приехал папа, – подбежав к окну, сказала мне Соня X...

Как быть? Как уйти тебе, бедная? – говорили мне девицы. – А вот как: мы тебе пособим, вылезай из окна.

И несколько девиц помогли мне выбраться в окно. Я стремглав, задними аллеями, через черный ход пробралась в комнату m-me Sarge, куда всегда приезжали мои родители, так как она была знакома с ними и меня очень любила. Кажется, только один раз в моей институтской жизни я не умоляла отца посидеть подольше и даже была рада проститься с ним, чтобы скорее попасть на назначенное мне мегерой место. Папа был очень удивлен, видя мою рассеянность, но мне было стыдно сознаться в нашем наказании, и я смолчала.

Простясь и не проводив отца до швейцарской, как я это делывала всегда, я через несколько секунд тем же путем и способом, с помощью карауливших меня подруг, сидела в беседке как ни в чем не бывало. В два часа m-elle Ав – а отворила нашу тюрьму и повела в класс на занятия; о моем путешествии так она и не узнала, как не удалось никогда узнать, кто писал злосчастную записку...

Наконец настало тревожное время приготовления к выпускным экзаменам! Занимались усидчиво, целый день, даже вставали в 4 часа ночи; выпросив огарок у нашей «воспитанницы» Маши, очень доброй девушки, мы по кучкам, то есть несколько дружных между собою девиц, садились долбить уроки к экзамену. У меня экзамены прошли вполне удачно, так что я была назначена отвечать на царских и публичных экзаменах. Надо пояснить, что на эти последние вызывались не все, а только лучшие ученицы, иначе было бы утомительно выслушивать 200 с лишком девиц; на эти экзамены полагалось только два дня. Каждая из нас, разумеется, прекрасно знала заранее назначенный для нее билет, и кажется: чего бояться? Ан нет! Как вызовут, бывало, к доске, сердце готово точно выскочить. А начнешь отвечать, страха как будто и не бывало! То же самое, даже еще более, мы испытывали и на главных инспекторских экзаменах, решавших участь наших занятий за все шесть лет, так

как по отметкам на них выдавались нам награды и аттестаты. Экзамены происходили в присутствии начальницы, попечителей, инспектора, учителей, <принца> Петра Георгиевича Ол ьд е н бу р гс ко го.

Царские экзамены обыкновенно происходили в институте, но в год моего выпуска в Бозе почивающая императрица Александра Федоровна, будучи больной и чувствуя себя не в силах ехать в институт, соизволила приказать привозить нас во дворец. В назначенный день нас повезли в Зимний дворец в придворных каретах. В 11 часов утра мы уже сидели в большой зале дворца. Не знаю, как называется этот зал, только помню в нем большие, под самый потолок, шкафы с серебряными блюдами, а возле коридор с часовыми, из которого дверь вела в Зимний сад.

Ее величество, поздоровавшись с нами, заняла свое кресло и, слушая нас, вязала чулок; возле нее поместились: начальница, инспектор, члены Совета, то есть попечитель принц Ольденбургский, учителя, фрейлины (классные дамы сидели возле нас). Потом вошли в ту же залу Их высочества великие княжны и великие князья. Экзамен наш продолжался часов около трех; вызванная по фамилии девица становилась против государыни. Мне пришлось отвечать из Закона Божьего, потом по географии, всеобщей истории и русской литературе. Для экзамена по географии были привезены классные доски с картами моей работы.

Император Николай Павлович также осчастливил экзамен своим присутствием, постоял несколько минут сзади императрицы, задал ученицам два-три вопроса и удалился в свои апартаменты. По окончании экзамена Ее величество в сопровождении начальницы и своих фрейлин оставила зал, сказав нам:

Идите, дети, посмотрите, где я живу; княжны вам покажут.

Nous Vous remercions, Votre Majeste Imperiale[39]39
  Благодарим Вас, Ваше императорское величество (фр.).


[Закрыть], – весело и радостно отвечали мы.

Как мы были счастливы и благодарны, видя такое милостивое внимание царя и царицы и их царственных детей!

С какой любовью и радушием показывали они, объясняли нам доселе невиданные редкости. Прежде всего повели нас в Зимний сад, потом через кабинет, где императрица сидела с начальницей, в ее опочивальню; заставили обратить внимание на великолепнейшие брильянты в коронах и парюрах[40]40
  Парюра (от фр. parure – убор, украшение) – набор ювелирных украшений, подобранных по качеству и виду камней, по материалу или по единству художественного решения. Включала от 2 до 15 различных предметов – диадему, ожерелье, брошь, серьги, браслеты, кольца, пуговицы, застежки, шпильки и т.д.


[Закрыть] в стоящих по углам витринах; затем спустились в нижний Зимний сад, где порхали птички на свободе с одной пальмы на другую, а в клетках кричали пестрые попугаи; из ванной комнаты повели нас по широкому коридору, украшенному великолепными картинами знаменитых художников. Тут присоединился к нам император Николай Павлович; встретив нас здесь, он сам лично показал нам Георгиевскую, Белую и другие залы, милостиво шутил с девицами, смеясь над их удивлением и наивностью.

Из комнат великих князей нас провели в круглый концертный зал, столовую, где уже были сервированы длинный стол и несколько маленьких столиков; столы были все убраны цветами, вазами с фруктами и конфектами, с бутылками вина и меда. Их императорские величества император, императрица, великие князья и княгини, фрейлины, начальница, классные дамы, за этим же столом заняли места и некоторые из институток; кому не достало здесь места, сели за маленькими столиками; мне пришлось сидеть за одним из последних. Какое было меню, я уже не помню; конечно, такое, которого мы, институтки, и во сне не видали; фрукты и конфекты нам приказали взять с собой. Садясь за стол, начальница, по желанию государя и государыни, приказала нам спеть концертное «Отче наш», какое мы пели в институте. По окончании обеда, поблагодарив царственных хозяев за высокую милость и внимание, оказанные нам, мы откланялись и уехали в придворных каретах домой. Боже мой! Воспоминание об этом дне никогда не изгладится из моей памяти! Весь вечер мы только и говорили, что о милостях государя и государыни, передавали друг другу слова, с которыми они обращались к нам. Не знаю, как другие, а я всю ночь не спала от пережитого в этот незабвенный день.

Неделю спустя нас возили опять – в Аничкин дворец, сдавать последний экзамен по математике, французскому и немецкому языкам, физике и естественной истории. После экзамена мы завтракали и также осматривали царские комнаты. Описывать этот день не стану, так как он будет повторением предыдущего, с маленькими лишь изменениями.

Царский акт был в институте. Не знаю, бывает ли такой праздник теперь, а в мое время тот акт был очень интересен! Постараюсь описать его, как помню.

Вечер. Наш огромный зал сияет тысячами огней; в углублении стоят кресла для царской фамилии и стулья для прочих жителей, в стороне – два рояля; наш оркестр музыки расположен за колоннами, в углу зала. Дверь отворяется, и классные дамы вводят девиц младшего возраста; помещают их на скамейках за балюстрадой; вот из физической комнаты раздаются торопливые шаги нашего полицмейстера, который спешит сказать музыкантам, чтобы играли марш, под звуки которого входят в зал Их высочества великая княгиня Александра Николаевна, великая княжна Ольга Николаевна, великие князья, Его высочество принц Оль– денбургский с супругой, фрейлины, начальница, попечители института, инспектор, учителя и масса приглашенных. Государя и государыни не было – Ее величество была не совсем здорова. За гостями идем мы, попарно, в белых муслиновых платьях: декольте и manches courtes[41]41
  Короткие рукава {фр.).


[Закрыть]; из широкой атласной ленты кушак с длинными концами красного цвета – ордена Св. Екатерины; расходимся по обеим сторонам зала, где составляем большое каре. Между тем приготовленные рояли выдвигают на середину, и наши лучшие музыкантши садятся играть на двух роялях пьесу в восемь рук, потом на одном рояле – в четыре руки, и наконец одна с аккомпанементом оркестра.

Помню, как все исполнительницы кланялись и благодарили за похвалы.

Затем выходят на средину три девицы с первой солисткой, а хор становится по сторонам их. Сначала пели трио по-итальянски, а затем хор прекрасно исполнил русскую песню из оперы <М. И. Глинки> «Жизнь за Царя». Вокальный экзамен закончился прощальной песней к институту, слова которой были сочинены нашим инспектором классов П. Г. Ободовским. Всей песни не помню, но вот ее начало:

Здесь, подруги, к светлой цели Все мы шли одной стезей, Здесь, как в мирной колыбели, Детства дни от нас летели И – умчалися стрелой! В разлуке кто из нас забудет Невинных радостей приют? Нам бурный свет чужбиной будет, Отчизной – мирный институт!..[42]42
  Воспоминания воспитанницы дореформенного времени
  ...Невольно мысль моя перенеслась в то далекое прошлое, и в памяти восстали давно забытые образы. Во имя этих последних хочу сказать несколько слов о Патриотическом институте, в котором я пробыла с 1852 по 1858 год <...>. С теплым чувством вспоминаю <...> о всех лицах, с которыми пришлось соприкасаться в продолжение шести лет.
  Вероятно, благодаря тому, что институт наш был небольшой, начальницы его могли уделять более времени как на надзор за порядком в нем, так и на более близкое знакомство с воспитанницами. К тому же традиции института не требовали от них чрезмерной важности, вот почему они все были доступны. А личные свойства: сердечная доброта и мягкость характера – давали тон всему институту.
  Как просто и сердечно относились начальницы к воспитанницам института, видно из рассказа г-жи Яковлевой


[Закрыть]

Тогда мы еще не знали, а только чувствовали правдивость этих последних строк, и только после многие испытали жизнь, полную бурь, волнений и всяких невзгод; живя же под попечением доброго начальства, мы не имели никаких забот, кроме уроков. Хорошее было, славное время, и я, на закате дней моих, вспоминаю, прославляя царя, царицу и все начальство за шесть лет, проведенных в милом институте...

Ковалевская Н. Воспоминания старой институтки // Русская старина. 1898. Т. 95. №9. С. 611-626.

Патриотический институт

А.В.Лазарева

о Л.Ф. Вистингаузен[43]43
  Луиза Федоровна Вистингаузен / Сообщ. П. К. Яковлевой // Русская старина. 1871. Т. 3. №3. С. 386-391.


[Закрыть], бывшей 30 лет начальницею Патриотического института (с 1818 по 1847 год). Опытная воспитательница, женщина редкой души, она не жалела себя в своих заботах о вверенных ей воспитанницах. Она была с ними беспрестанно в дортуарах, и классах, и за столом. Однажды государь Николай Павлович, неожиданно посетив институт в обеденное время, застал Луизу Федоровну, обедающую с детьми. Это очень понравилось государю, и он, вернувшись во дворец, сообщил о том императрице. Луиза Федоровна знала лично каждую воспитанницу, следила за всеми и всем. Бледное личико, скучное или грустное выражение лица останавливали на себе ее внимание и вызывали желание узнать, в чем дело, чтобы помочь. При трудно больных она проводила ночи, ухаживая за ними, как за собственными любимыми детьми. Никакие родства и связи не имели влияния на ее отношение к детям.

В Смольном было другое дело. <...> Говорю это по личному опыту.

В 1880 году, желая дополнить образование дочери моей, я решила поместить ее в один из петербургских институтов. К сожалению, по некоторым, не зависевшим от меня обстоятельствам выбор мой остановился на Николаевской половине Смольного. Тринадцатилетняя, хорошо приготовленная девочка была принята в 3-й класс, где большинство подруг ее были 15-17 лет.

Тихая, застенчивая, впечатлительная и нервная, она терялась при каждом окрике. А с поступления в институт она ничего, кроме крика, брани, толчков, не слыхала и не видела. Никто не сказал ей доброго слова, никто же не принял участия, никто не помог ей. Все, на себе испытавшие, знают, какое тяжелое время переживают вновь поступающие, особенно если они попадают в класс, прошедший уже несколько лет институтской жизни. Ежедневные крики, брань, издевательства над новенькой, вроде обливания холодной водой, когда она засыпала; одно: «Пошла прочь», когда больная от непривычного света глазами, с расширенными от атропина зрачками она умоляла по очереди всех воспитанниц разрешить ей послушать, как они приготовляют урок, иначе ее ожидает наказание за незнание его; крики классной дамы за все и про все, когда, отвечая урок французской литературы, девочка, прекрасно зная язык, осмеливалась заменить одно слово другим, а требовалось отвечать «в зубряшку», то есть слово в слово ; крики инспектрисы, чуть не каждый день отчитывавшей класс, и т.д. – все это не могло не подействовать на девочку. Она не выдержала, и я через три месяца вынуждена была взять ее совсем из института по совету профессора Мержеевского, предупредившего меня, что девочку ожидает столбняк, если я ее не возьму немедленно.

И долго потом я ничем не могла вызвать улыбки на ее лице. Когда же в разговоре с инспектрисою (до начальницы меня не допустили) я высказала ей, что сама воспитанница института, о котором вспоминаю с удовольствием и благодарностью, я менее, чем кто-либо, могла ожидать такое бессердечное отношение, такую грубость и такие беспорядки, то в извинение получила в ответ: действительно, класс невозможный, он за четыре года выжил семь немецких классных дам.

Время, конечно, берет свое, все, <...> упомянутое мною, нужно думать, отошло в область преданий. Теперь, как я слышала, в Смольном другие порядки, и одна из моих внучек, недавно вышедшая из него, добром поминает и крепко стоит за свой институт.

Но вернусь к Патриотическому институту. Я в нем была при двух начальницах: Засс и Безобразовой, и обе были так ласковы с нами, что мы безбоязненно обращались к ним с нашими маленькими горестями, что было со мною не однажды.

Характера я была очень живого и хотя имела прекрасные баллы не только за учение, но и за поведение, тем не менее очень часто попадалась в разных погрешностях. Так, однажды священник на уроке Закона Божия советовал нам: «Если кто обидит тебя и явится желание ответить на обиду каким-нибудь резким словом, то возьми в рот воды и держи ее, пока не успокоишься». Вслед за уроком нас повели в рукодельный класс, которым заведовала несимпатичная немка Беккер. Говорила она с каким-то акцентом, и ее грубый, трескучий голос делал ее непрерывную воркотню особенно неприятной. На этот раз не угодила ей работою я, и когда она стала грубо выговаривать мне, то я, чтобы смолчать, сделала вид, что беру воду в рот, а затем на все ее причитания только махала головой и указывала на рот. Конечно, это вызвало смех подруг, что окончательно взбесило Беккер, и она поспешила к классной даме с жалобой на меня. И как я ни старалась уверить последнюю, что всему виною батюшка со своим советом, тем не менее за мой haut-fait[44]44
  За старостью учителя французского языка решено было дать ему дослужить до пенсии, но преподавание литературы было возложено на классную даму. — Примеч. А. В. Лазаревой.


[Закрыть] приходилось платиться приемом, то есть в первый приемный день я лишалась свидания с родными, кто бы ни приехал навестить меня. День был субботний, и такое наказание, всегда неприятное и конфузное, было мне тем больней, что назавтра, в воскресенье, я ожидала приезда родителей, редко посещавших Петербург. Долго не думая, я в первую свободную минуту отправилась к maman и поведала ей и мое преступление, и раскаяние, и горе и получила отпущение греха своего. И мое обращение к ней не вызвало осуждения ни со стороны подруг, ни классной дамы, так <как> оно считалось обыденным делом. Вообще, у нас не существовало неприязни к хорошим воспитанницам. Не было у нас и «отчаянных».

Поступила я в институт месяца за два до <очередного>

«->sksfc

выпуска и попала в класс, три года проведшии в институте . Естественно было ожидать целый ряд экспериментов над «новенькою», но класс принял меня самым симпатичным образом. Правда, вышучивали меня иногда, задавая, например, вопрос: «Ела ли я физику с молоком?» – вопрос, на котором часто попадались новенькие, желавшие показать, что дома они пользовались всеми без исключения деликатесами. Но все шутки были так добродушны, что я с удовольствием поддавалась им. А когда в числе фамилий воспитанниц класса я услышала знакомые мне по Курску, <...> то скоро установились добрые отношения, которые продолжались и когда этот класс перешел в старший.

Классными дамами того отделения, куда я временно попала, были m-mee Липранди и m-lle Розен. Последней я обязана первым большим удовольствием, испытанным в институте.

Как-то вечером, сидя в рекреационном голубом зале, следила я за играми подруг. Вдруг стремительно входит Розен, берет меня за руку и, ни слова не говоря, так же стремительно ведет меня с собой. Не успела я оглянуться, как очутилась в белом зале на коленях среди выпускных, репетировавших к акту балет pas de chales[45]45
  Танец с шарфами (фр.).
  В дортуарах мы бывали только во время сна, рекреационные же часы проводили в залах, а уроки готовили в классах, в них же проводили все праздники. — Примеч. А. В.Лазаревой.


[Закрыть]. Оказалось, что кроме восьми—десяти воспитанниц младшего класса, уже принимавших участие в этом балете, нужна еще одна маленькая девочка, чтобы держать конец голубой шали, долженствовавший изображать «А» – вензель государыни, вот Розен и вспомнила меня. Много приятных минут доставило мне это, особенно же счастлива я была, когда стало известным, что акт будет во дворце ввиду легкого нездоровья императрицы. Быть во дворце, видеть царскую семью, любоваться всеми чудесами, которые моя детская фантазия облекала в волшебные образы, казалось маленькой провинциалке недосягаемым блаженством!

С понятным нетерпением ожидала я это радостное событие. Уже с утра в день акта весь институт был в волнении. Наконец настал момент – все готовы, юные личики так веселы, белые воздушные платья так нарядны. Придворные кареты доставили нас во дворец. Акт начался, как всегда, музыкою, затем шло пение, характерные танцы с pas de chales в конце. По окончании этого последнего государыня Александра Федоровна подошла к нам и со словами: «Ты не заснула, крошка?» – подала руку маленькой Березовской

(круглой сироте, привезенной шести лет в институт), сидевшей в середине вензеля со сложенными ручонками.

Затем начался бал. Государыня удалилась во внутренние покои, предоставив молодежи веселиться без стеснения. Наследник Александр Николаевич и все великие князья танцевали с выпускными, мы же, маленькие, сгруппировались в конце зала, любуясь танцами.

Вдруг подходит к нам государь Николай Павлович со словами:

Не скучно вам, детки? Нравится вам у меня? Хотите видеть всю мою хатку?

На наше повторенное: «Да, да, Ваше величество», – государь повел нас по всем залам дворца, Зимнему саду, и наконец мы пришли в комнату, вероятно, кабинет государыни, где она сидела в кресле возле стола. Государь быстро подошел к ней и, став на колени, поцеловал ее руку, а свои обе заложил за спину. Этим примером воспользовались мы, став кругом государя на колени, старались целовать его руки, но он отбивался, говоря:

Не кусаться, дети! Не кусаться!

По возвращении в зал нас напоили чаем, оделили сладостями, которые разрешено было взять с собой.

Об этой поездке долго вспоминали, много было рассказов о тех и других подробностях. Так, между прочим, рассказывали о комическом инциденте с одной из выпускных, так волновавшейся, что забыла снять большие калоши, в которых и танцевала весь вечер.

Наступил выпуск, мои временные подруги перешли в старший класс, а я попала в 1-е отделение младшего, классными дамами которого были Гаген и Бюсси де Рабютен. Первая простенькая, и не могу сказать, чтобы очень развитая, но добрая, незлобивая, старалась по силе уменья помогать воспитанницам и своим мягким обращением если не заслужила горячей любви всех, но и не возбуждала неприязни.

Что же касается Бюсси де Рабютен, то это была выдающаяся личность. Хорошей фамилии, прекрасно образованная, всегда спокойная и ровная в обращении, религиозная без ханжества, в высшей степени выдержанная, она имела громадное, благотворное влияние на воспитанниц. Внимательно следя за классом, она вела его твердой рукою и в конце концов вполне овладела им. Ее слово неодобрения имело гораздо более значения, чем десять наказаний. Огорчить ее считалось преступлением, и класс берег ее. Конечно, случались и шалости и недоразумения между детьми, но она умела дать всему верную оценку и своим влиянием облагородить понятия детей и взаимные их отношения.

В рекреационное и свободное от занятий время лучшим нашим удовольствием была беседа с нею. Она умела и заинтересовать рассказом, и остро пошутить, и незаметно навести на добрую мысль, и преподать урок нравственности. Враг шпионства, наушничества и всяких низменных побуждений, она умела и нам внушить это. Трудно поверить, но за четыре-пять лет ее пребывания в классе ни одна воспитанница не была ею наказана. Класс гордился этим и считал бы себя обесчещенным, если бы кто заслужил наказание. Всегда при более крупных проступках (как, например, помню раз при потере из кармана одной из воспитанниц куска сладкого пирога, поданного за обедом) весь класс чуть не со слезами умолял не наказывать виновной.

Много с детства испытавшая в жизни, m-lle Бюсси (она была дочь эмигрантов, все потерявших во время <Французской> революции) не придавала значения ни знатности, ни богатству, тому же учила нас.

К большому нашему горю m-lle Бюсси не довела класс до выпуска. Застарелая, многолетняя болезнь вдруг обострилась, и ей пришлось покинуть институт. Но добрые семена, посеянные ею, дали такие крепкие ростки, которых никакие дальнейшие превратности не могли уничтожить. Класс продолжал жить дружно без всяких разделений на богатых, и бедных, и «отчаянных» и сам уже следил и наказывал за всякий недостойный поступок.

Я не называю и ничего не говорю о дамах других отделений и классов, потому что менее знала их; но и между ними были достойные личности. Одни пользовались большей симпатиею, другие меньшей; были и такие, которых не любили, но <...> все классные дамы без исключения заботились о вверенных им воспитанницах, старались выдвинуть их, обижались при случае за своих и принимали к сердцу интересы класса.

Для облегчения менее способным во всех отделениях младшего класса выбирались лучшие по успехам и способностям девочки, и им поручали по две-три ученицы, за успехами которых они обязаны были следить.

Часто даже классные дамы обращались к воспитанницам старшего класса, прося их в каникулярное время подвинуть хороших учениц, которым почему-либо не давался тот или другой предмет. Так, одно лето я занималась математикой с несколькими ученицами 2-го отделения младшего класса.

Очень многие классные дамы летом помогали детям составлять подвижные игры. Вообще, не только летом, но и всегда во внеклассное время не запрещались и не преследовались ни игры, ни шум, ни танцы, ни беготня. И нужно признаться, что мы пользовались ими с наслаждением. Пробегаться хорошо, после многих часов сидения на месте – какое удовольствие!

В моем отделении, когда мы уже были в старшем классе, образовалось нечто вроде кружка любительниц подвижных игр, к которому, конечно, принадлежала и я. Классы наши помещались в среднем этаже институтского здания, в верхнем же были дортуары*, и вот любительницы игр в праздники, а иногда и в будни, когда уроков для приготовления было меньше, отправлялись в свой дортуар и там по дортуару и прилегающему коридору безустанно бегали и играли, пока звонок не напоминал об ужине. Розовые, довольные, спешили мы в класс.

И так бы долго продолжалось, если бы не несчастный случай. Однажды, заснув блаженным сном после такого приятного времяпрепровождения, я и моя соседка были разбужены одною из участниц игр (кажется, по фамилии Булгаковой), сказавшей, что она не знает, почему у нее кровь идет горлом. Мы по неопытности не придали этому должного значения и только утром заявили о том классной даме, которая сейчас же отправила больную в лазарет. Месяц проболела бедная девушка, и так серьезно, что, несмотря на наши усиленные просьбы, нас ни разу к ней не допустили, и мы увидели ее только... на столе.

Тут, кстати, скажу, что наш институт эпидемические болезни редко посещали и смертность была очень небольшая. За шесть лет пребывания моего в институте я кроме Булгаковой помню только еще о смерти Барышевой (выпуска 1855 года). Это была красивая, стройная, грациозная девушка, отлично училась, прекрасно танцевала. Вдруг за год до выпуска у нее стали болеть глаза очень сильно, потом заболели ноги, и она с трудом ходила. Раз даже упала с лестницы, но не соглашалась идти в лазарет, боясь отстать в занятиях, пока наконец болезнь не сломила ее. Что у нее было, не знаю, но, раз попав в лазарет, она из него не вышла. Особенно тяжело ей стало, когда наступил выпуск, все подруги разъехались и она осталась одна. Только я с несколькими приятельницами навещала бедную больную. Родные Барышевой жили где-то на юге и, за отсутствием железных дорог, не могли приехать к ней. Институтское начальство сделало для нее все, что было возможно, и очень баловало ее. Отдельная комнатка ее казалась такой светленькой, стол заставлен был всякими лакомствами, все желания ее исполнялись, но ничто спасти бедняжку не могло.

Вообще, уход за больными в институте был прекрасный. И доктор, и лазаретная дама были добры, ласковы, начальница часто навещала лазарет. Мне все это пришлось испытать на себе много раз, так как я часто болела, а последние годы каждую весну проводила приблизительно по шести недель в лазарете.

Мои родители даже одно время хотели взять меня совсем из института, но я со слезами умоляла оставить меня, говоря, что мне так хорошо живется.

Говорят, что институтки много сами вредили своему здоровью, считая, что «бледность» и «эфирность» – необходимые качества молодой девушки, а потому ели мел, грифель и т.д. Может быть, так было раньше, но в мое время эти дикие понятия уже не существовали.

Мы, правда, любили покушать, но все более существенное и питательное. Мысленно возвращаясь к прошлому, я задаю себе вопрос: действительно ли нас плохо кормили? И мне кажется, что не так качеством страдал наш стол, как малым количеством выдаваемого, что наблюдается и теперь в институтах. Голодом, как и холодом, мы не страдали, как смолянки, но здоровые, молодые организмы требовали лучшего питания, и нет ничего удивительного, что каждый лишний перепадавший нам кусочек доставлял большее удовольствие. С каким наслаждением некоторые, придя в дортуар после ужина, находили у себя под подушкой огромные ломти черного хлеба, которыми добрые феи в лице дортуарной прислуги оделяли счастливиц.

Не имея, вероятно, возможности обильней кормить нас, начальство разрешало нам на наши деньги, хранившиеся у классных дам, покупать булки, сладости и все другое. Должна признаться, что в младшем классе бывали случаи незаконной покупки ситников, маковников, паточных леденцов и т.д. – но кто же без греха?

По обычаю институтскому многие именинницы угощали класс шоколадом. Заказывали мы иногда в складчину пироги и другие вещи, подгоняя обыкновенно заказ ко дню именин общего предмета «обожания» (и, вероятно, М.М.Ста– сюлевич и другие преподаватели не знали и не подозревали то количество вкусных вещей, которое съедалось почитательницами во здравие их).

Родным и знакомым не запрещалось приносить в приемные дни и передавать воспитанницам на руки всякого рода гостинцы. Мы же предпочитали хоть попроще, да всего побольше и посытнее. Помню, как за месяц приблизительно до выпуска, по окончании инспекторского экзамена, мы просили maman разрешить нам отпраздновать это событие танцами между собой. Maman охотно согласилась и обещала нам музыку, но угощенье должно было быть наше. Мы разделились на кружки в шесть—восемь воспитанниц, и каждая должна была внести в кружок что-нибудь по силе возможности. Меня родители очень баловали, а потому мне подруги назначили доставить что-нибудь особо хорошее.

В первый приемный день, когда ко мне съехалось много родных и родственников, я, радостная, оживленная, рассказывала и об счастливо окончившихся экзаменах, и о предполагаемом вечере и просила мать мою прислать мне что-нибудь из ряда вон вкусное.

Хочешь особых каких конфект, пирожков?

Нет, мамочка, дорогая.

Фруктов, винограду, ананасов?

Нет... нет.

Может быть, свежей клубники? (Время было зимнее.)

Ах, нет, мамочка, что-нибудь получше.

Да что же наконец?

Ну вот, например – курицу жареную.

Общий взрыв хохота, и затем эта несчастная курица долго служила поводом подразнить меня.

Действительно, институтками того времени жареная курица или утка считались самыми тонкими изысканными деликатесами, и от кусочка того или другого никогда не отказывались даже классные дамы.

Упомянув выше об «обожании», не хочу пройти молчанием этого вопроса. Естественная потребность в сердечной привязанности заставляла девочек, на долгие годы оторванных от семьи и лишенных ласк, внимания и забот родных, искать, на ком сосредоточить свою нежность, кому проявлять участие и от кого ждать доброго чувства. И вот в результате:

Дружба воспитанниц между собой.

Обожание.

Кроме дружеских отношений между несколькими подругами, очень часто две соседки, или случайно сошедшиеся во вкусах и понятиях воспитанницы, заключали между собой нечто вроде обета дружбы.

Существовавший для этого кодекс обязывал друзей во всем помогать одна другой, беречь и в случае нужды защищать друг друга, а также делиться всем, что выпадет на долю той или другой. Преступлением считалось даже съесть конфетку, не уделив другу половины. Если один из друзей по болезни вынужден был пойти в лазарет, то оставшийся обязан был навещать его, и не с пустыми руками. Если же никто к этому последнему на прием не приходил, а следовательно, нечем было побаловать больную, то другу вменялось в обязанность просить более счастливых подруг уделить что-нибудь из лакомств для больной – и никогда отказа не было, живо наполнялся мешочек к радости просившей.

Такие дружбы длились годами и много скрашивали институтскую жизнь и не давали заглохнуть светлым чувствам в юных душах.

Что же касается «обожания», то прежде всего нужно задать себе вопрос, что такое обожание?

Взгляните, вот у одной из стен рекреационного зала неподвижно сидит маленькая девочка. Выражение лица ее такое грустное, жалкое. О чем тоскует она? Или вспомнился ей родной дом, который она только что покинула? Обидел ли ее кто? А может, заданный урок ей не удалось хорошо приготовить? Но видно, сильно болит ее сердечко. Случайно проходит мимо нее воспитанница старшего класса. Грустное личико обратило на себя ее внимание, и невольно рука протянулась, чтобы приласкать девочку, и тихий голос шептал слова ободрения – ведь и она, старшая, когда-то прошла через то же. И личико маленькой озарилось радостной улыбкой, кто-то пожалел ее, ей легче, она уже не одна.