Текст книги "Операция "Фауст""

Автор книги: Фридрих Незнанский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)

8

  Я приехал на работу позорно рано – даже дежурный милиционер удивился. И зря старался: Меркулов, поднявший меня ранним звонком, еще не появился. Я не стал подниматься к себе, а решил обождать начальника на улице под липой, покурить на свежем воздухе. И тут к самому входу в горпрокуратуру подкатил сказочный лимузин, в каких ездят только самое высокое начальство, министры – да и то не все – и члены Политбюро. Из лимузина неуклюже выбрался Меркулов. Темное стекло заднего окна автомобиля поползло вниз, и из него высунулась квадратная голова главного военного прокурора Горного – Здравствуйте, коллега. Прошу прощения за то, что задержал Константина Дмитриевича. Жуткая пробка у Павелецкого вокзала. Даже мы не могли пробиться.

  – Ничего, Артем Григорьевич, я не спешу, – снисходительно заявил я Горному, а он взмахнул рукой, и черная громадина отчалила от нашей резиденции.

  – Пришлось убить вчерашний вечер у Горного на даче, – не дожидаясь моего наводящего вопроса, сказал Меркулов.– Он поэксплуатировал меня – излил душу, рассказал про козни против него... А я его – выжал санкцию на арест этого дерьмового героя... Ивонина. Теперь твоя очередь, поезжай сейчас на Хорошевку, в Главное разведывательное управление, к генералу Рогову. Там тебя у входа будет ждать Бунин в девять часов...

  Я приткнул тачку у газетного киоска рядом со знаком «Стоянка запрещена». Присобачил к переднему стеклу табличку «ГАИ», на панель заднего бросил полосатый милицейский жезл – превентивные меры против придирок госавтоинспекции. Чтобы не крутиться в людском потоке, я стал в метрах десяти от двери современного здания из стекла и бетона, на жаргоне военных разведчиков – «Аквариума». Бунина еще не было, я занялся изучением толпы, валившей со всех сторон. Спокойные, сытые, хорошо выбритые лица. Даже самодовольные. В основном высшие офицеры и младшие генералы. Попадались, правда, смазливые девицы и валютные дамы, очевидно, секретарши и переводчицы.

  – Извини, старик, – засипел у меня за спиной Бунин, – у нас в Очакове все не по-людски. На станции опять ремонт, шпалы меняют. И дома сплошной бардак. У сына грипп, тесть в запое. Тещу... тещу без предупреждения из Столбовой выписали...

  Бунин улыбнулся, и я решил, что он шутит, рассказывая мне анекдот в собственном варианте. Но улыбка у Бунина была какая-то жалкая, не соответствующая его большому круглому лицу и всей его крупной фигуре. И я заметил, что мундир у него помят, воротник не свеж, ботинки не чищены. Видно, не от хорошей жизни он бегает по чужим бабам... Он переложил огромный портфель в левую руку, и мы обменялись рукопожатием.

  В приемной ГРУ с маячащими на постах дежурными офицерами мы задержались недолго – пропуск на меня был заказан. Дежурный капитан окинул меня стальным взглядом и как бы нехотя вернул удостоверение: уж очень ему хотелось задержать хоть одного шпиона на подступах к ГРУ.

  За дверью с табличкой «Рогов А. С» я увидел широкую спину генерал-полковника, стоящего перед открытым сейфом. Он поставил толстую папку в глубине массивного железного ящика, крутанул диск цифровых комбинаций и развернулся в нашу сторону. Крупный мужчина с совершенно лысой головой и черной повязкой, закрывающей левый глаз (неужели потерял в бою с душманами?). Я уже знал, что Рогов, один из заместителей маршала Агаркина, начальника ГРУ, курирует 5-е управление, в состав которого входит спецназ.

  – В Афганистан, слыхал, собрались, хлопцы, а не боитесь? Там наши ребята с мусульманочками не очень-то развлекаются, там эти азиаты чокнутые, душманы, муджахиддины тронутые стреляют, между прочим, очень метко, каждый – снайпер, мразь стервозная!

  Бунин стоял по стойке «смирно»: как-никак, а на приеме у крупного чина. Я же подумал про себя, что стреляют и орудуют ножами не только афганцы, но вслух сказал, словно передо мною был один из моих корешей по прокуратуре:

  – Мы живем в такое время, товарищ Рогов, когда не знаешь, где легче сохранить голову, в Афганистане или в родной Москве. Слыхали, может, про убийства в лифтах?

  – Нет, нет, – оживляется Рогов, даже посмеивается своим добреньким каким-то колышущимся смехом, – мы тут живем как в казарме, не знаем даже, что творится за углом—в Боткинской больнице или на ипподроме...

  Мы присаживаемся, и у нас начинается разговор. Совсем неплохой разговор. Мужской, нормальный. Поминутно щуря единственный глаз. Рогов откровенно говорит, что Афганистан – это кипящий котел с крепко закупоренной крышкой.

Как ее ни закручивай, результат будет один – пар найдет выход.

  – Маршал Агаркин придумал штурмовые отряды партии, собрал в единый кулак отряды спецназа, разбросанные по разным ведомствам: ВВС, ВМС, сухопутным войскам, и организовал из них особый военно-тактический комплекс, напрямую подключенный к ЦК и Политбюро, и прикомандировал спецназ к ГРУ Генштаба СССР. Сейчас в Афганистане действует 17-й полк особого назначения. Его задача – ликвидация повстанческого контрреволюционного движения. Вот ребятам и предоставлена возможность проявить себя в настоящем деле. Этот полк состоит из профессиональных спортсменов. Даже генерал-майор Серый – заслуженный мастер спорта. А сейчас я отдам приказ, и особый отдел оформит вам командировку по всем правилам военной науки: выпишет допуски, вкладыши и прочие литеры...

  Литеры и вкладыши, конечно, штука нужная, но мы пришли-то сюда вообще по другой причине. Нам нужна санкция на арест старшего лейтенанта Ивонина. Прокурорская санкция от заместителя прокурора Москвы Пархоменко и от главного военного прокурора Горного у меня есть, но на территории Афганистана они не действуют. Санкцию на задержание спецназовца может дать только его высшее начальство. И сейчас Рогов очень популярно объяснил, почему им дана такая власть.

  – Товарищ генерал-полковник, – говорю я, – надеюсь, Артем Григорьевич ввел вас в суть нашего дела? Мы едем в Афганистан для того, чтобы арестовать опасного преступника, убийцу. Нам нужна ваша санкция на задержание старшего лейтенанта Владимира Ивонина.

  –   Ивонина?! – щека у Рогова дернулась как у припадочного. Он уставился на меня своим единственным глазом, и в его взгляде было нечто, чего я ранее не мог уловить.– Санкцию? Санкцию, говоришь, прокурор засраный? Ты кого хочешь арестовать, молокосос? Героя Советского Союза! Нашу гордость! Гвардейца партии хочешь посадить?

  Что за метаморфоза? Я догадывался, что Рогов до этого разыгрывал из себя этакого добренького крестьянина, но чтоб такое! Вообще-то я не очень боюсь этих военных, а точнее, я просто терпеть не могу этих солдафонов еще с тех пор, как проходил двухгодичную службу в УлантУдэ.

  – Пожаловали! Видишь ли, санкцию им подавай! – не унимался Рогов.

   Бунин вытирал несвежим платком струйки пота на лбу. Я же, как можно спокойнее отвечал:

  – Это вы на обеде у шурина можете разговаривать таким тоном, генерал. А здесь потрудитесь быть по меньшей мере корректным. Я, между прочим, должностное лицо...

  – Какого еще шурина... – начал было Рогов, но в этот момент один из телефонов замигал красным глазком.

  Рогов снял трубку, и я увидел, как он весь подобрался под своим форменным кителем. Он почти ничего не говорил, кроме как «слушаю», и «так точно». Но каким-то образом у меня появилось ощущение, что этот звонок имел прямое отношение к нашему визиту. Генерал осторожно положил трубку, и снова перед нами был простоватый военный из пастухов. Но теперь я знал цену его колышущемуся добренькому смеху. Он даже несколько виновато глянул на нас и сказал примиренчески:

  – Извините, погорячился. Не переношу, когда нас, вояк, арестовывают, это у меня с войны.

  Рогов снова взял телефонную трубку, попросил какого-то полковника Нежного оформить нам документы для поездки в Афганистан, в 40-ю армию, в 17-й полк дивизии спецназа, где командиром генерал-майор Серый. Затем вытащил из стола бланк постановления на арест.

  Меркулов педантично ровнял длинными пальцами края папок, аккуратненькой горкой высившихся на его столе. При этом он быстро перемещал сигарету с одной стороны рта на другую. Что-то подобных привычек я не замечал за ним раньше.

  –   ...Так что самолет у нас сегодня поздно вечером, в Ташкенте посадка в два часа, рано утром мы в Кабуле, – жизнерадостно заключаю я свой рапорт, как будто мне предстоит не полет в воюющую страну, а увеселительная прогулка на теплоходе «Одесса». – Да ты не волнуйся, Костя, нас много, целых трое. Один Грязнов чего стоит!

Меркулов оставил папки в покое, потушил сигарету и сказал, как будто без всякой связи с моим докладом:

  – В воздухе чувствуется запах стремительного насилия. Эра умирания генсеков закончилась. И если говорить откровенно, я не знаю, хорошо это или плохо. Может быть, в магазинах будет больше докторской колбасы и модных туфель. Это всегда хорошо. И это понимают все. Это просто. И наглядно. Что же касается явной военизации нашего общества, то это для большинства остается открытым. Штурмовые отряды партии – это надо ж! – Меркулов разломал пластмассовую авторучку и кинул обломки в мусорную корзину. – Как-то не согласуется все это с некоторыми потугами демократизации нашего общества – призывами к гласности, публикациями в печати разоблачительных материалов. Что-то здесь не так...

  – Костя, я тебе приволок дело Ким, запри его в свой сейф. В Афганистан я возьму только необходимые копии. – Я потряс туго набитым портфелем.

  Меркулов засунул папки в несгораемый шкаф, подошел ко мне и даже попытался поцеловать меня в ухо.

  – Ну, желаю скорого возвращения... И не лезь на рожон. У тебя вся жизнь впереди...

9

  Посадочная суматоха в самолете стихла разом, на табло появилась надпись: «Пристегнуть ремни», «Не курить». Лица пассажиров приобрели выражение безмятежности и даже сонливости, как будто все их тревоги и надежды, провалы и достижения остались позади. Самолет начал свой разбег для долгих часов полета. Я посмотрел на Грязнова: на веснушчатом бледном лице – напряженность.

– А ты не мандражируешь, Сашок? Я имею в виду—вообще летать по воздуху.

– Есть момент, – признался я.

– А я вот так просто бздю. Вот пока не приземлюсь, так и буду все семь часов трястись от страха.

– Не преувеличиваешь? – засомневался я, зная Славину отчаянную смелость по некоторым рискованным операциям.

  —Да нет ей – Богу, боюсь. А вот помнишь Женьку Жукова? Уж смелей трудно было себе человека представить, а вот как лететь куда, то, говорит, поджилки трясутся.

  Он откинулся в кресле, прикрыл веки и снова вскинулся:

  – Между прочим – как это я забыл? Женька– то сейчас в Кабуле, строит мечети. Он недавно в отпуск приезжал, рассказывал семь верст до небес каких-то ужасов...

  Еще бы мне было не помнить Евгения Жукова! В МУРе просто легенды ходили о его изобретательности и смелости. Князь Меркулов до сих пор сокрушается о печальной истории, случившейся с Евгением Жуковым, которая вошла в негласную летопись Московского уголовного розыска под названием «Сага о капитане милиции Жукове».

– Два года назад на склоне весеннего дня два солидных московских гражданина вышли из ресторана «Яр» и пересекли улицу по диагонали. Тут-то они и увидели, что какие-то хулиганы, матерясь, волокут в подземный туннель упирающуюся девицу. Возмутившись равнодушием публики, солидные граждане поспешили ей на помощь и весьма преуспели: один стал бить хулигана в плаще своим коричневым портфелем типа «дипломат». Но хулигану непонятным образом удалось портфелем завладеть. Солидный гражданин сделал попытку возвратить свою собственность, в результате которой была оторвана ручка. Еще более непонятным образом вся группа оказалась в отделении милиции.

  Расследование этого случая, начатое и законченное в тот же весенний вечер работниками милиции Ленинградского района г. Москвы, внесло некоторые коррективы в изложенную одним из солидных граждан Жуковым версию происшествия. Было установлено, что 24 мая 1984 года в 8 часов 30 минут вечера двое дружинников помогали старому человеку, большевику и почетному пенсионеру Полине Васильевне Ворониной спуститься в подземный переход Ленинградского проспекта. В это время два очень нетрезвых гражданина, пересекавших проспект с грубым нарушением правил уличного движения в направлении от гостиницы «Советская» (задержанные постоянно обзывали ее «Яром», что со времен ликвидации НЭПа не соответствовало действительности), набросились на дружинников. Один из них, оказавшийся впоследствии гражданином без определенных занятий, заломил старому большевику Ворониной руки за спину, но, получив удар острым мысом женского ботинка в область паха, упал на разделительную полосу проспекта. Второй, он же Евгений Жуков, старший инспектор Московского уголовного розыска, стал наносить удары по лежавшему на мостовой своему приятелю Бакину портфелем типа «дипломат» коричневого цвета. Дружинники портфель отняли как раз к приезду опергруппы. Но гражданин Жуков, вырвавшись из рук милиции, подбежал к постороннему пешеходу, сбил с того шляпу и стал вырывать у него из рук принадлежавший пешеходу черный саквояж, вследствие чего нанес ущерб личной собственности профессора Московского пищевого института Сидорова Ю. А., оторвав от саквояжа ручку. Портфель, принадлежащий гражданину Жукову и содержащий том секретного следственного дела, был утерян...

  Результатом этого прискорбного случая было увольнение капитана Жукова из органов милиции. Два месяца он искал работу, начиная свой день с поднятий тяжестей и пробежки вокруг стадиона Юных ленинцев – старался не терять форму. Но поиски были безуспешны. Жукова всюду опережала данная ему характеристика: «К работе в критических условиях непригоден в связи со склонностью к употреблению алкоголя». Он было устроился юрисконсультом в организацию с мистическим наименованием «Контора вагонов-ресторанов Юго-Западного направления», но через два месяца уволился, так как не мог вынести откровенного воровства, которым занимались в конторе все: от посудомойки до управляющего. Но каждое утро он поднимал гантели и бегал. В день своего рождения, 1 сентября, купил торт и бутылку водки на последнюю десятку. Придя домой, обнаружил, что от него ушла жена. Он выпил бутылку один и на следующее утро вокруг стадиона не побежал, а достал забытый диплом строительного техникума и завербовался куда-то к черту на рога на стройку...

  О том, что Жуков строил мечеть в Кабуле, мне известно не было.

  –   О чем он рассказывал, Слава? – спросил я просто так, без особого интереса, но уже спрашивая, подумал: «Жаль, не знал, что Жуков в Афганистане. Надо было бы взять адрес».

  – Попал в какой-то переплет. Наши ребята схватились с афганцами, дрались ножами, и Женьке досталось...

– С муджахиддинами, что ли?

  – Да с муджахиддинами, с кармалевскими солдатами. Наши спецназовцы то ли наглотались, то ли кололись какой-то дрянью...

  Грязнов замолк, и я видел, как потемнели вдруг его небесно-голубые глаза. Он достал сигарету, долго чиркал спичкой и наконец хрипло произнес:

  – Провалиться мне на этом месте... блядь буду... это у них называлось... «Фауст».

  –   Слава... – сказал я как можно тише, но потому, как на меня стали оглядываться, я понял, что ору. – Повтори, что ты сказал!

  – Вот тебе крест, Женька говорил, что они употребляют или им даже прописывают... какой-то «Фауст», эликсир смелости или еще чего-то... Да нет, я не придумал, ей Богу! Или это я под впечатлением, Сайгак?

– Под каким впечатлением, Слава?

   – Да вот... какие-то Фаусты кругом... Может, мне это приснилось?

   – Слава, Слава! – Я тряс Грязнова за рукав новенького костюма, непривычного, штатского. – Да вспомни ты как следует! Ведь это же дело все ставит с головы на ноги!

   – Что за шум, а драки нет? – Перед нами выросла фигура Бунина с бутылкой коньяка в руках.

   – Еле дождался, пока эту сбрую можно было отстегнуть. Стаканы есть?

   Мы с Грязновым рванули грамм по сто пятьдесят из пластмассовых стаканчиков. Ароматная жидкость приятно обожгла внутренности, а я изо всех сил нажал на Грязновскую сандалету: не вздумал бы он при Бунине об этом «Фаусте»...

   Грязнов прислушивался к моему бормотанью и время от времени посыпал себе голову пеплом:

   –  Вот сука я безголовая, пропил все мозги к ... матери, оперативник херов... Да я должен был на дыбы вскинуться, как услышал про твоего «Фауста»!

А я что? Сашок, первым делом надо будет найти Женьку в Кабуле... Знаешь, ведь Женька провел в Кабуле семь лет еще в детстве: отец его был первым секретарем посольства. Фарси для него второй язык. И именно поэтому уже в МУРе он руководил практикой афганских полицейских, которые учились у нас на Ленинградском проспекте – в Академии милиции. МВД имеет в Афганистане отличную агентуру—куда более надежную, чем КГБ. Это заслуга Папутина, замминистра, царство ему небесное!

   Бунин ревниво посматривал в нашу сторону от противоположного ряда кресел...

   Я в полудреме снова и снова пытался восстановить, полнее текст сожженного письма от сержанта Морозова.

   «...Но погиб Леха не от пули душмана, а от своих рук. Он мне сказал, что послал вам документы о нехороших делах в Афганистане...»

   Потом там были слова «оплатам», «вки», «чтобы... боялись». Может быть, «нашим солдатам делают прививки, чтобы мы (или они) не боялись. А Леха не хотел (был против), и он заспорил с нашим командиром. Леха говорил, что у него в Москве есть хорошая знакомая, и что она учится на юриста, и она все расскажет, куда следует. Дорогая Ким! Это все вранье, что Леха закрыл грудью командира от пули. Они дрались ножами. И командир зарезал вашего друга. Нам делают прививки. Они называются...»

   Ну да, конечно! Эликсир «ФАУСТ»! Семен Семенович думал – Алексей Фауст, это ерунда. Просто Морозов не знал, как пишется слово «эликсир». Там остались буквы «деке». «Они называются эликсир ФАУСТ, то есть производят государственное преступление...»

  Самолет, одолев хребты, начал снижаться в каменную чашу Кабульской долины. И только здесь у меня возникло ощущение чужой земли – я увидел ее, как только самолет, пробив толщу облаков, нырнул в залитое солнцем пространство. Все вокруг было желтым: грязно-желтая речка, желтые камни, желтый воздух. И всюду – голая земля, лысая, желто-черная, с плешинами недавних пожарищ

  – Куда это нас принесло, а, Саш? – Грязнов растерянно смотрел в иллюминатор.

  Самолет делал круги над военным аэродромом, один, второй, третий. Теперь уже все смотрели вниз, где посреди посадочной площадки полыхал желтым пламенем бензовоз, а вокруг него с пескоструйными аппаратами суетились полуголые люди.

  – Опять афганцы горящую бочку с горы спустили.

– Да свои же, кармалевцы, небось.

  Это сзади нас ведут разговор двое отпускников – смуглый ефрейтор с восточными глазами и белобрысый старшина.

  – Ты что, сдурел, Куназ? Тебе Серый покажет «своих», болтай больше.

  Значит, спецназовцы: заместитель ГРУ Рогов говорил нам, что генерал Серый командует 17-м полком спецназа.

Наконец самолет садится на площадку, и мы выходим на раскаленный воздух. Под ногами – потрескавшаяся земля, над головой небо – не голубое, хотя солнце палит вовсю и ни единого облачка. Оно желто-латунное. И на всем лежит латунная пыль: на лицах солдат, на фюзеляже вертолета, на котором нам предстоит лететь в расположение военного прокурора 40-й армии.

– Из автомата стреляли?

  Загорелый майор с выцветшими на солнце волосами, встретивший нас в аэропорту, знал обстановку.

  – Конечно, – поспешно ответил я, – семь лет назад. А что?

  – Понятно, – вздохнул майор, – «аказс» вручаем товарищу Бунину! Вам гранату – держите.

  Я попробовал запихнуть гранату в карман джинсов, но она не лезла. Тогда я сунул ее в портфель с делом Ким.

  – Поосторожней. Это на крайний случай. Дернете за чеку – и в самую гущу...

  Он вгляделся в мое лицо и взмахнул рукой, что означало приглашение осмотреться: кругом воронки, следы обстрела...

  Как только мы приземляемся, Грязнов скороговоркой шепчет мне на ухо:

  – Я отвалю, Сашок, потихоньку, не делай волны, я вас найду...

  И Грязнов действительно «отваливает», я даже не успеваю заметить куда. Бунин командует парадом, говорит то с одним офицером, то с другим, он не сразу замечает, что Грязнов исчез, а когда замечает, то уже поздно «делать волну»: мы стоим в кабинете военного прокурора.

  Худенький, как мальчишка, военный прокурор 40-й армии выложил передо мной секретное дело Владимира Ивонина.

  В советском уголовном процессе два вида следствия: дознание и основной вид расследования– предварительное следствие. Дознание предшествует следствию по сложным делам или же производится полностью по менее значительным – органами милиции. Личные дела дознавателей воинских частей в Афганистане хранились в сейфе прокурора 40-й армии, и среди них—досье дознавателя 17-го отдельного полка спецназа В. Ивонина.

  С фотографии на меня смотрело совершенно иное лицо, чем я себе представлял по муровскому фотороботу и эскизу Карасева. Прилизанные волосы вместо ежика, низкий лобик, хищный нос, тонкие губы. Старик Ломброзо остался бы доволен этой харей: налицо были все признаки стойкой врожденной склонности к совершению преступления. Читаю подробную справку-установку. Отец – известный поэт. Мать – учительница пения. Когда Владимиру исполнилось 10 лет, родители развелись. Мать пошла работать продавщицей в галантерейную секцию универмага, через два года вышла замуж за заведующего гаражом того же универмага. Характеристики учителей школы: литературы—низкая грамотность, хорошая память, математики – способности к точным наукам, груб и высокомерен, физкультуры – физически развит слабо, к спорту интереса не проявляет.

  После окончания 7-го класса поступил в Ленинградское суворовское училище. Офицер-наставник отмечает в справке, что Ивонин по военным предметам успевал хорошо, зарекомендовал себя отличным спортсменом. Со сверстниками груб и надменен, с наставником – почтителен. С матерью и отчимом отношений не поддерживал, свободное время проводил в семье дяди, брата отца, заведующего районным клубом в Репино Ленинградской области. В 1978 году к Ивонину в гости приезжала мать, которая оформила развод с отчимом по причине его алкоголизма. В 1979 году зачислен курсантом Ленинградского высшего командного училища спецназа им. Кирова и после окончания по его просьбе направлен в ограниченный контингент советских войск на территорию Демократической Республики Афганистан. В 1983 году принят в члены КПСС. Характеристика командира 17-го отдельного полка Серого: «Ивонин—настоящий военный человек, рекомендую его в качестве дознавателя для проведения расследования воинских преступлений во вверенном мне полку».

  Я несколько раз перечитываю досье Ивонина. Сравниваю противоречивые характеристики. Противоречивые на первый взгляд. С ним все в порядке, с этим Ивониным. Налицо все признаки так называемой социальной шизофрении. Отчим издевается над физически слабым пасынком. Мать ради денег идет в торговлю. Ворует естественно. Потому что иначе больше года в советской торговле не протянешь, или сам уйдешь, или тебя выживут – круговая порука жуликов. Вырвался из семьи – убежал, ясно, – ему кажется, что сбросил с себя груз прошлого. Он еще не знает, что уже не сможет быть таким, каким он хотел тогда быть. Ему хотелось врезать пьяному завгару, отчиму, когда тот бил мать. Но он был слаб. Теперь он сильный и... может сам убить женщину. Таков финал. Это не моя фантазия. Сотни таких примеров приведены в закрытой диссертации профессора М. Б. Сингала. В судебной психиатрии это так и называется – синдром Сингала.

Прокурор 40-й армии понимающе кивает головой:

   – У меня в практике были дела, когда внешне человека хоть в отряд космонавтов записывай. А когда он своих перестреляет полроты, эксперты говорят: да он псих законченный, это у него с детства.

   – А может, положение у него было безвыходное? – вдруг изрекает Бунин. —Военнослужащий должен исполнять приказ.

Я смотрю на Бунина как на идиота.

   –  Какой, Ваня, приказ? Какому это командиру понадобилось отдать приказ – убить Ким? А?

Бунин упрямо смотрит в стол.

   Мне сделалось тоскливо, как на похоронах. Я прилетел в чужую страну за тридевять земель, чтобы арестовать убийцу Ким. А сейчас у меня возникло ощущение, будто я расследую совсем не известное мне дело, и оно уводит меня в сторону от моей основной задачи. И Грязнов куда-то провалился. Не случилось бы чего. И с одним пистолетиком на рожон особенно не попрешь...

   Бунин теперь старался заглянуть мне в глаза, а я тупо смотрел в пространство.

– Саша, дай сигаретку.

Я вышел из оцепенения.

– Ты же не куришь, Иван.

– Да вот что-то разнервничался...

У Бунина снова стал пропадать голос.

   – Тут такое дело, товарищ Турецкий, – прокурор армии смотрит на меня серьезными глазами. – Сегодня в четыре Зайцев приглашает командный состав к себе в бункер. Проводится небольшой митинг. Вернее, собрание актива: чествуют героев Афганистана. И Ивонин, он в Москве получил Золотую Звезду Героя, должен быть там. Я приглашен. Могу взять вас с собой. В штаб я сейчас позвоню, попрошу разрешения. Поехали?

– Да, – отвечаю, – поехали.

   Мы сидим в довольно тесном кабинете военного прокурора 40-й армии. Час дня по местному времени. За окном жарища. В комнате тоже. Я смотрю в окно: тесные глиняные улочки и длинный современный корпус – светлое здание в семь этажей, около зелень...

   –  Это Центральный военный госпиталь, – перехватив мой взгляд, поясняет прокурор. – Кажется, ничего подобного нет больше не только в Афганистане – на всем Среднем Востоке...

   –  Как мы будем арестовывать этого Ивонина. – ума не приложу. Замкнутый круг какой-то, – говорю я.

   Мы едем в армейском «газике» по раскаленному пеклу. Навстречу летят обшарпанные такси, тянутся потрепанные автобусы, увешанные гирляндами из бумажных цветов, и прокурор армии, глотая желтую пыль, отрывисто поясняет:

   –  Это вот, за площадью, район Дар-Уль-Амман, советское посольство. В крепости... Мусульмане-то воевать за эти годы научились. У американцев и у нас. Обстреливают ракетами центр. По кармалевскому Министерству обороны шпарят. Да и нам достается...

   Он сплевывает несколько раз в окно, и мне кажется, что у меня самого полон рот песку, хрустит на зубах.

   –  ...Вот за июнь террористы организовали шесть взрывов. 13-го бросили гранату в армейский патруль, пятерых наших на куски. 10-го возле штаба армии взорвалась машина, груженная взрывчаткой. Метили в Зайцева, командующего. Ему повезло, – уехал на базу Шиндад... На днях вертолет сбили с корреспондентом армейской газеты Савкиным. Погиб, конечно.

   Мы пересекли торговую часть города в направлении автострады. Узкие улочки, сплошь заставленные лотками. Чего тут только нет. Стараюсь рассмотреть на остановках: вот последние марки японских приемников, рулоны индийских тканей, китайские зонтики. Надо Лане купить такой... Впрочем, как я объясню, откуда такой подарок. Ни она, никто другой в прокуратуре, кроме Меркулова и Пархоменко, не догадывается о моем вояже в Кабул... И тут же холмики изюма, кураги, жареных орехов...

   Корреспондент Савкин... Савкин. Да ведь это его заметки о Дубове мы читали с Меркуловым! А я-то хотел с ним поговорить, расспросить о встрече с Дубовым, Морозовым, Ивониным...

   –  А в самом Кабуле каждое утро находят тела афганских чиновников и офицеров ХАДа, это кабульский КГБ. Да хрен с ними, наши гибнут – вот беда.

Вчера двух наших генералов убили в самом центре Кабула.

   Торговые ряды кончились так же неожиданно, как и появились. Мы въехали на бетонку. Генерал-майор юстиции, сняв фуражку, поутюжил ладонью потный затылок.

   –  Забот хватает. В армии распущенность. Не довольство из-за плохого питания и болезней. Особенно желудочных и гепатита.

– Наркоманов, наверное, много?

Это спрашивает Бунин.

   – Беда, – снова говорит прокурор, – с этим просто беда, да и только. А отсюда и убийства, и изнасилования... обоего пола, поножовщина. Убийства. Между своими вражда. Вот что страшно. Регулярные части враждуют со спецслужбами ГРУ, КГБ и МВД. Стрелки не идут в бой с десантниками из спецназа: те, дескать, в спину стреляют. Разбираться со всеми делами руки не доходят, кадров мало, одни юнцы зеленые. Опытных юристов Горный бережет, сюда их не присылает... А разбираться надо, куда денешься. Особенно если в ЧП вовлечены спецназовцы. Они чуть что – жаловаться. И не куда-нибудь, а по прямому проводу, в Москву. Там у них «мохнатая лапа» – маршал Агаркин и слушать ничего не хочет. За своих заступается. А спорить с ним, все равно, что ... против ветра. Вот ведь дела какие.

  Стальная дверь отходит в сторону. Вниз – по бетонным ступеням. Все глубже, глубже. Входим в узкий тоннель, залитый светом матовых плафонов. Поворот. Еще один. В полной тишине гулко отдаются наши шаги. Подземный ход упирается в герметическую дверь-люк. Она пропускает нас и тотчас захлопывается. Пойди выберись отсюда без помощи охраны. Входим в лифт. И опять вниз.

  Я пытаюсь сосчитать мелькающие отсеки, но сбиваюсь со счета.

  Но вот лифт, мягко ткнувшись в железобетонное днище, замирает. Разъезжаются в стороны стальные двери, за ними—командный пункт армии. Майор что-то сказал в микрофон, и еще одна дверь распахнулась перед нами. Большая комната. Приглушенный свет. Деревянная полированная мебель, ковры, цветной телевизор. Молодые офицеры в парадных голубых мундирах со звездочками Героев Советского Союза покуривали у огромной пепельницы на мощной бронзовой подставке.

И тогда я увидел... нескольких Ивониных. Штук пять. Или шесть. Все они были круглоголовые, с коротким ежиком волос и широко расставленными глазами. У каждого на лице прилепилась улыбка, не открывающая зубов. И все они были серого цвета.

  Люда Корабельникова говорила: «У них не было цвета. Они были серые».

  В это время зажглись яркие люстры под потолком, и тайна этой «серости» перестала быть тайной: при тусклом свете сильный загар производит впечатление серого цвета...

  Лестничную площадку дома «Тысяча мелочей» освещала засиженная мухами одинокая лампочка, поэтому убийцы Ким выглядели серыми...

  «И командир у них Серый»,– ни к селу ни к городу подумал я и увидел «настоящего» Ивонина.

  «Вы задержаны по подозрению в убийстве Ким Лапшой в ночь с 13 на 14 июня». Так я должен был сказать по сюжету своего расследованного дела. Но произнести этого не мог. Ивонин стоял в группе ему подобных и спокойно смотрел мне в лицо. Потом он перевел взгляд на Бунина, что-то сказал офицерам, вытащил из нагрудного кармана металлическую расческу, причесал несуществующую шевелюру и... направился к нам. Остальные пятеро следовали за ним.