Текст книги "Операция "Фауст""

Автор книги: Фридрих Незнанский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц)

  Теперь Люду начинает мучить Грязнов. Он достает из своего шкафа платы —удлиненные куски картона – и начинает колдовать: перемещать платы с различными лбами, носами, ртами и битый час комбинирует их. Наконец готовы два фоторобота, суммирующие внешние данные двух неизвестных. Теперь этих монстров репродуцируют в НТО, размножают в милицейской типографии и раздадут различным оперативным службам для розыска. Но я пессимист. Не верю в это чудо криминалистической техники: девять из десяти найденных преступников никогда не бывают похожими на те "синтетические портреты, что пачками изготавливают милицейские криминалисты.

На кратком оперативном совещании в кабинете Романовой было решено: бросить все наличествующие сыскные силы на установление связей убитой и розыск «лыжника».

  С размноженными фотороботами и копиями фотоснимка «лыжника» ребята из Шуриного отдела разъехались по различным районам Москвы.

Вскоре мы с Меркуловым остались одни.

  –   Как так, Саша, девочка что-то хотела сказать, тебе – следователю, а ты не стал ее слушать! А теперь казнишь себя, и, между прочим, правильно делаешь. И не жди от меня сочувствия, – Меркулов сломал три спички, прежде чем сумел зажечь сигарету.

– Ничего я не жду, Костя, я ведь мог тебе это не говорить...

– Не ври, я знаю, что ты не мог мне этого не сказать. Только я не могу понять, Саша, почему ты ее не слушал?  – Я думал, она о чем-то другом...

– О чем другом?

  Я выкуриваю целую сигарету, прежде чем решаюсь ответить. Меркулов ждет.

  –   Понимаешь, у нас с ней... в общем... мы устроили – тут вечеринку, я здорово перебрал и... Костя, клянусь тебе, это как-то само получилось

  Я знал, что я был по крайней мере смешон, но Меркулов и не думал смеяться. Он смотрел на меня так, как будто видел меня первый раз в жизни.

– Ты понимаешь, Костя...

– Нет, я не понимаю. Но это твое личное дело, сугубо личное дело...

– Она хотела мне позвонить домой по телефону, но меня не было... то есть я был, но отключил телефон. Но это другая история... – Я наношу себе, как утопающему, последний удар веслом по голове.

  –   Телефон?! Подожди, подожди, Саша. – Меркулов стал торопливо крутить телефонный диск. —Леля, Лелечка, ты говорила, что позавчера мне кто-то звонил? Нет, нет, позавчера, когда я был в Доме архитектора, мы провожали Танасевича на пенсию... Нет, ты точно вспомни, что она сказала? Как ничего? Ведь она меня как-то называла? Так, так.—Меркулов взял авторучку, приготовился записывать. —Это точно– она попросила «товарища Меркулова»? А-а, значит, она сказала: «Можно мне поговорить с Меркуловым?» Без «товарища»?.. Да, Леля, это очень важно. Так, так. В котором часу это было? Часов в одиннадцать или чуть позже. – Меркулов быстро записывал.

  Это звонила Ким. У нее такая привычка называть всех просто по фамилии... Была такая привычка...

  –   Саша, она сказала: «Мне надо поговорить с Меркуловым по личному вопросу, не как со следователем». Ты знаешь, когда так говорят, я уверен, что со мной хотят говорить именно как со следователем. Ты думаешь, что это она звонила?

Меркулов задает этот вопрос просто так. Он тоже знает, что звонила Ким. И вид у него очень расстроенный, потому что он ощущает причастность к моему черному делу.

  – Почему она больше никому не сказала—вот что меня тревожит.

  – Она не успела, Костя. Она, кроме моей, знала еще твою фамилию. Она мне звонила, вероятно, долго, а телефон не отвечал, а потом узнала в справочной номер твоего телефона. После одиннадцати позвонила тебе, а в четверть первого пришли они—в темных куртках. Она посмотрела в глазок и впустила их. Значит, хорошо знала хотя бы одного. Но она не ждала опасности. Иначе не открыла бы дверь...

– Ты понимаешь, что это значит?

  – Понимаю, понимаю. Эти двое каким-то образом связаны с опасностью, которую она чувствовала или о которой знала, но именно этих – в куртках – она не подозревала.

  – Ты обрати внимание – они даже не пытались инсценировать ограбление, но не оставили ни одного письма, ни одной записной книжки. Для чего они им понадобились? Или в них было что-то, чего никто не должен знать? Именно это нам и предстоит выяснить и как можно скорее...

  Я медленно ехал по Гоголевскому бульвару к Кропоткинской. Вот здесь, в переулке за Филипповской церковью я прожил шесть лет в маленькой нескладной комнатенке, в перенаселенной квартире с минимальным количеством удобств. Мне казалось, что это было так давно, а ведь прошел всего год с того момента, как председатель месткома вызвал меня к себе и торжественно объявил:

  –   С тебя причитается, Турецкий. Получаешь однокомнатную квартиру на Фрунзенской набережной...

  У меня сжалось сердце: когда-то на Фрунзенской жила Рита, почти три года прошло, как она погибла, и только связка ключей, ей принадлежавших, до сих пор покоится на моей книжной полке... Целая вечность миновала с тех пор, и сейчас другая женщина вошла в мою жизнь.

  Я не видел Лану два дня, даже как будто забыл о ней – смерть Ким вырвала меня из повседневной жизни – забот, печалей и радостей...

  Стоп! Я так резко нажал на тормоз, что меня даже крутануло на перекрестке. Я развернулся на площади каким-то немыслимым образом и рванул обратно к Сивцеву Вражку, где жили славные ребята Юля и Олег, архитекторы со смешной фамилией Чи-пига. Олега я нашел на его обычном месте – выходные дни он проводит под машиной, без конца ее ремонтируя.

  –   Привет, Саш – крикнул он, высунув голову из-под кузова, – я сейчас быстренько, подожди.

  Он снова спрятался, застучал инструментом и сдавленным голосом продолжал:

– Сейчас сообразим что-нибудь... Бутылка есть.

Юляха сварганит закусон...

  Наконец он вылез и стал вытирать руки ветошью. – Олежка, я, собственно, к тебе по делу...

– Вот и хорошо, за рюмашкой и поговорим.

– Да ты знаешь, мне надо, чтобы ты порылся в справочниках, или как там у вас – в буклетах? – Я достал фотографию «лыжника». – Мне бы хотелось узнать, что это за развалины.

Олег глянул на снимок и сказал:

  –   Это Царицыно, Екатерининский дворец, возводившийся по проекту гениальных Баженова с Казаковым, но, увы, строительство было заморожено по монаршему повелению Екатерины. Теперь новый «гений» Илюша Глазунов хочет восстановить кое что и организовать музей. А львиная морда – принадлежность потешинского домика на центральном острове Царицынских прудов...

– Как это ты с ходу? Олег, ты уверен, что это там? Он засмеялся:

– Если я спрошу тебя, например, что такое... – он поднял глаза вверх, – а, вот—что такое «необходимая оборона»? Тебе что – в справочниках надо будет копаться? Ну, давай, пошли, выпьем.

– Олег, не могу, надо ехать.

– У-у, что-то серьезное, да?

– Надо отыскать этого парня.

Олег посмотрел на часы:

  –   Через полчаса уже будет темно, что ты там найдешь?

  Честно говоря, мне самому очень хотелось посидеть у ребят, а прогулка вокруг Царицынских прудов в десять вечера в субботу не сулила никакой перспективы. Я спрятал фотографию в нагрудный карман и сказал:

– Ладно, пошли.

  Первым делом я позвонил в МУР, сообщил номер Чипиг, по которому меня в экстренном случае можно найти в течение этого вечера.

  –   Турецкий, – обрадовался дежурный,– тебя целый день разыскивает какая-то девица. Не соглашается разговаривать ни с кем другим. Говорит, только ты в состоянии разобраться.

– Девица имеет правильный путь суждений.

– Не выпендривайся. Давай номер телефона.

Через минуту звонок:

  – Александр Борисович, это Люда Корабельникова. Я не знаю пригодится ли вам это.

  – Во-первых, здравствуй, Людочка. Во-вторых, пригодится все, что ты скажешь.

  – Ой, здравствуйте... Я вот вчера как-то вдруг представила их себе и вспомнила, что у здорового парня в руках была книжка, а вот что касается второго...

– Стоп, Люда. Что за книжка – записная?

  —Ой, ну это я так выразилась. Книга. Довольно толстая. В темной обложке. По-моему, не очень новая...

  Убийца – любитель чтения. Идет на дело и прихватывает с собой приключенческий роман. И надо опять ехать к Лагиным и производить дополнительный осмотр. Книгу могли забыть при бегстве. Или она принадлежит Ким.

   – Вот, это все про книгу... И вот у меня еще есть некоторое соображение... то есть мне кажется, что молодой парень, в общем... гомосексуалист...

– Что?!

  – Я знаю, это очень глупое соображение, но мне так показалось...

  – Людочка, почему тебе так показалось? Что-нибудь особенное в походке или... или эти двое вели себя соответствующим образом?

  – Да нет... Извините меня, Александр Борисович, я не знаю почему. Просто я почувствовала это инстинктивно...

 Акселерация принимает в наши дни гигантские размеры. Я, например, инстинктивно эту публику не знаю. Даже в толпе гомиков у метро «Сокольники», где они обычно встречаются, я не могу с уверенностью сказать, кто есть кто. Но где эта девочка черпает свои инстинкты? – А ты что, многих из них знаешь?

 – Ой, что вы! Вот, говорят, в парикмахерской на Ленинском проспекте один парикмахер... Я его хорошо знаю, у него моя мама причесывается. А так больше никого.

  Даю задание МУРу, от меня по цепочке идут дополнительные сведения к фотороботам разыскиваемых преступников.

                                                                                    * * *

  Я заночевал у Чилиг и спал глубоким сном без сновидений. Настойчивый луч утреннего солнца лег мне на лицо. Я открыл глаза: сквозь деревянные прутья свешивалась с кроватки смешная пятка маленькой Катьки.

  Я тихонько открыл холодильник, налил себе черносмородинового киселя и съел холодный блинчик с мясом. Маленькая кухонька – повернуться негде – сияла чистотой и «модерном»: Чилиги своими руками недавно сделали ремонт. Ну могут же люди жить нормально, иметь детей и выходные дни, идти куда хотят и не оставлять никому номер телефона, по которому их будут поднимать среди ночи, вызывать с танцплощадки, отрывать от рыбной ловли или варки пельменей. Да, я сам выбрал свой путь. Но я уж не был, как три года назад, непоколебимо уверен в правильности своего выбора.

   Я сразу узнал руины царицынского дворца, хотя сейчас, летом, все выглядело по-другому, чем на черно-белом снимке, сделанном зимой. От развалин меня отделяло водное пространство пруда, покрытого сейчас рябью дождя.

–Эй, молодой – красивый, лодку, что ли, хочешь?

  Из зеленой будки вылез хромой мужик с всклокоченной бородой.

  – Спасибо, как-нибудь в следующий раз. Скажите, вы не знаете, здесь есть лыжная база?

  – Ты что, свихнулся, друг ситный? В июне – какие тебе лыжи?!

  – Ну, я имею в виду – зимой. Мне надо найти кого-нибудь из служащих.

  – А-а, служащие – это мы и есть. Я то есть. Летом – лодки. Зимой – лыжи.

  Хромой мужик долго изучал прокурорское удостоверение, недоверчиво сверял мое фотоизображение с оригиналом. Так же долго осматривал фотографию Ким с «лыжником».

– Кореяночку эту видали мы здесь в зимний период. И паренька тоже. Натворили чего? Девчонка, кажись, из Москвы. А паренек – бирюлевский, это уж точно. Видел его несколько раз неподалеку, на станции Бирюлево – Пассажирская, одет был в железнодорожную форму. Между прочим, здесь вели себя прилично. Хотя и целовалися...

  Станция Бирюлево – Пассажирская. Линейное отделение железнодорожной милиции. Дежурный слушает с вниманием. Уходит в ленинскую комнату. Оттуда слышен звук домино. Приводит румяного старичка неопределенного возраста, одетого в майку и фуражку железнодорожника.

  – Матвеев, – спрашивает дежурный, – не встречал этого в лыжном? Следователь из Москвы интересуется.

  Матвеев отставляет фотографию на расстояние вытянутой руки.

  – Дубов это, младший, Алексей, помощник машиниста из нашего депо. Сейчас не работает, в прошлом иль в позапрошлом мобилизован в Советскую Армию. Папаша, Дубов Николай, проживает в городке железнодорожников. Вокзальная три, корпус пять, а вот квартиру запамятовал. Ну, да там скажут...

  Огромный двор. Беседки, столы доминошников, гаражи, вплотную примыкающие к пятиэтажкам. Всюду люди – на лавочках, на подоконниках, в открытых настежь гаражах. Спрашиваю, где квартира Дубовых. Сразу стало тихо. Я вхожу к Дубовым и все понимаю. В комнате в углу, как икона, – в траурной рамке портрет Алексея Дубова.

  – Погиб наш младшенький, погиб... Вчера было сорок дней, как погиб наш Алешенька, – говорит отец.

  – А где же он погиб? – зачем-то спрашиваю я. Отец молчит. Отвечает мать, которую я сначала даже не заметил, такая она маленькая и сухонькая:

  – В вашем проклятом Афганистане погиб! Где ж еще! И даже не сказали, где могилка. Своих-то сыночков не посылают, при себе держат.

Дубов смотрит на меня с ненавистью. Превозмогая себя, я все же задаю им вопрос:

  –   Простите меня, но это важно, вы знаете Ким Лапшу? С ней встречался ваш сын... – И я показываю Дубовым фотографию.

  Дубова отворачивается от меня. Плачет. Дубов отрицательно качает головой:

– Не знаем мы никаких ваших шалав...

  Рома Розовский среди коллег слыл фантазером. Сам же он себя считал представителем новой отрасли науки – криминальной психологии, что находятся на стыке судебной медицины и права. В своей диссертации, которую он двадцать пять лет тщетно пытался защитить, он доказывал, что версии следствия по горячим следам может разработать только специалист, который является одновременно и медиком и криминалистом. Как бы в подтверждение своей концепции Розовский, помимо медицинского факультета, закончил вечернее отделение юрфака. Для меня же так называемые фантазии этого эксперта-медика были если не руководством, то по крайней мере стимулом для дальнейшего хода расследования.

  Кроме того, Розовский был истинным энтузиастом своего дела. Этого никто не отрицал, и мне не составило большого труда уговорить его произвести медицинское исследование трупа Ким, а попросту говоря, вскрытие – в воскресенье.

  К четырем часам все было закончено, и мы сидели в кабинете заведующего моргом. Розовский, надев тонкие очки на кончик носа, сказал:  – Давайте, Саша, приподнимем завесу таинственности этого дела. Вам – первое слово.

  Аутопсия никому не доставляет удовольствия, а вскрытие трупа Ким подействовала на меня настолько угнетающе, что я с трудом заставил себя говорить.

  – Двое в кожаных куртках подошли к двери и позвонили. Ким уже была в постели. Она, как была в короткой ночной рубашке, босиком подбежала к двери, посмотрела в дверной глазок, увидела только одного, которого, очевидно, знала, быть может, даже была с ним в близких отношениях, так как не надела халат, а сразу открыла дверь. У нас есть данные, что Ким боялась кого-то (эту фразу я произношу деревянным голосом), но тот, кому она открыла, был, как она думала, ей не опасен. Потом она увидела второго и бросилась на кухню...

  – А вот и нет! А вот и нет! – обрадованно закричал Розовский. – Вы помните, как она лежала? Ну, в тот момент, когда вы ее нашли. Она бежала, я не спорю. Но не на кухню! Она бежала к входной двери! Убийца входит – я не знаю, сколько их было, – и просит, настаивает, требует какие-то документы, снимки или еще черт его знает что. И в какой-то момент моя пациентка решает удрать: она бежит из гостиной в коридор и... – Розовский вскочил с кресла и побежал к двери. Замер с поднятыми руками, – ...и ее настигает страшный удар. Нож или, если хотите, кинжал, вонзился под левую лопатку и перерубил дугу грудного позвонка! Он был брошен с расстояния не менее двух метров. А вы знаете, какой скорости может достичь нож, брошенный с такого расстояния? Десяти—двенадцати метров в секунду! А девчонка-то наша весила не больше 45 килограммов, ее этим ударом внесло в кухню. Ну, скажите, зачем ей надо было бежать на кухню? Не чаем же она их собиралась угощать!

– Рома, но ведь он должен быть профессионалом, этот убийца!

– Вот-вот, Саша, правильное слово. Этот человек – профессиональный убийца! Этого человека учили убивать! Ищите его среди охотников или циркачей. А может быть, военных?

5

  Школьные друзья и подруги Ким, студенты юридического факультета, работники магазина «Тысяча мелочей», жители дома над этим магазином... В кабинет Грязнова на Петровке, 38, оккупированный мною в восемь часов утра, один за другим входили люди, свидетели по делу. Никто из них не был свидетелем в прямом смысле, но по нашему закону любое допрошенное следователем лицо – свидетель.

  —Ты, Сашок, как наш участковый зубной врач,– издевается надо мной Грязнов, – десять минут – зуба нет – следующий! И очередь у тебя как в районной поликлинике – с полкилометра.

  Сам я себе напоминаю заводную игрушку, которой задали программу – вопрос, ответ, вопрос, ответ, подпишите... Я спешил. Я ждал, что вот сейчас откроется дверь, войдет еще один свидетель и скажет... Но все говорили одно и то же, порой даже одинаковыми словами, и не было ни фразы, ни слова, за которое можно было уцепиться – стоп, вот оно! – снова: вопрос, ответ, подпишите... Обычная школьница, обычная студентка. Она и на юридический пошла лишь потому, что не обладала способностями ни к математике, ни к физике, ни к пению, ни к рисованию. Лишь в одной сфере она была компетентна – в сфере сексуальных отношений.

  – Ничего себе девка, за один год семерым дала, – резюмировал Грязнов.

  – «Восьмерым», – уточнил я про себя, раздражаясь.

Вслух же сказал, внимательно изучая угол стола:

  –   Возьми этих семерых в оперативную разработку. Мне нужно знать о них все. Не могу же я допрашивать подозреваемых вслепую. И второе, не в службу, а в дружбу: допроси, пожалуйста, Лагину, мать Ким. Сегодня она должна прилететь из Якутска. Матери знают о дочерях больше, чем отцы: особенно в интимных связях. А я еду в прокуратуру.

Закроюсь на ключ, чтобы никакая собака мне не мешала. Мне нужно просмотреть все, что вы собрали за эти дни, составить донесение генеральному прокурору и план следствия...

  Но ничего этого мне сделать не удалось – в Московской прокуратуре был большой хипеж. На нашем прокурорском языке это означает, что начальство проводит очередную внутриведомственную проверку. На этот раз в силки попался прокурор-криминалист Семен Семенович Моисеев. Кто-то донес Пархоменко, что Моисеев устроил сабантуй в кабинете криминалистики.

  Зампрокурора Москвы Пархоменко дрожал от страха: вдруг наверху узнают о пьянке, и притянут этот факт к криминальной смерти практикантки. В стране разгоралась невиданная противоалкогольная кампания. Постановления партии и правительства требовали наказывать руководителей ведомств, которые допускают выпивки на рабочих местах.

  – Александр Борисович, кто был организатором этой безобразной пьянки во вторник? – Пархоменко спросил это с таким выражением, как будто речь шла об организации по крайней мере Большого ограбления поезда.

– Совершенно случайно... Мы...

– Случайно? Тогда я вам назову зачинщика: Семен Семенович Моисеев.

– Ну, что вы, Леонид Васильевич. У товарища Моисеева больна печень. Он – непьющий.

  В таком духе шли, вероятно, «допросы» и других участников нашего сабантуя. Меня беспокоило одно: спросит ли Пархоменко что-нибудь о Ким. Но я надеялся, что о моем приключении никому не известно.

– Кроме того, работы у меня по горло. И отвлечение меня от дел, контролируемых высшими партийными органами, противоречит установкам партии об укреплении дисциплины, – добавил я, демонстрируя свои достижения в искусстве демагогии.

  Он нервно повел ушами и распрямил лоб от морщин.

 – Почему вы меня так не любите, Турецкий? – расстроено спросил шеф.

« – Ну, Леонид Васильевич, вы не Ромео, а я не Джульетта! Почему я вас должен любить?

– Глаза Пархоменко холодно сверкнули за стеклами очков:

– Идите работайте, товарищ Турецкий...

  В результате этой хреновщины всем было рекомендовано молчать о происшедшем, а Пархоменко издал распоряжение об изъятии практикантов из ведения Моисеева и передаче их под начало товарища Меркулова.

  На моем столе лежала гора документов – материалов по делу Ким Лапшой было собрано гораздо больше, чем я предполагал. Но гораздо меньше, чем требовалось, чтобы схватить убийцу за горло. Я знал, что найду его сам, один. Я не думал о том, что их было двое, они слились у меня воедино, мне казалось, что я могу узнать его на улице...

Одному Богу было известно, как я ошибался.

  А сейчас мне надо было сортировать эту гору бумаг, подшивать их на специальном станке в глянцевый картон, нумеровать страницы.

  Несколько листочков – Меркулов еще в пятницу опросил практикантов. Твердый почерк Светланы Беловой: «Учились в разных группах, я ее совсем не знала, только видела на общих лекциях... Вчера ночью я вернулась домой около трех часов ночи. При необходимости этот факт может быть подтвержден». Мне стало немножко обидно, что Лана назвала это «фактом». А что она должна была сказать – что в ночь убийства спала со следователем, который ведет это дело? И вообще зачем Меркулов задавал вопросы такого рода– «Что вы делали в день совершения преступления?» – студенткам, как будто их можно было подозревать в причастности к убийству. Но мне надо было поговорить с Ланой все равно, ведь теперь мы знаем, как выглядят преступники, она умная, цепкая, может, она что-то вспомнит – случайную встречу в университетском буфете,– на спортивной площадке, в клубе.

 Все мои попытки заполучить Лану были тщетны. Каждый раз, когда я заглядывал в кабинет Гречанника, где она просто осела, помогая Жозефу с делом о взрыве в метро, у ее стола кто-нибудь стоял. На ней был темно-синий костюм и белая крахмальная блузка. И строгость одежды еще больше подчеркивала необыкновенную соблазнительность всего облика. Я сильно подозревал, что Гречанник, а иногда и сам Пархоменко, просто искал повод, чтобы подойти и заговорить с ней, давая очередную ненужную инструкцию. Она выслушивала их очень серьезно, но в ее зеленых глазах я угадывал легкую иронию – Лана, безусловно, знала силу своей привлекательности.

  В конечном счете мне это кобелирование надоело. Я прервал его самым примитивным образом. Набрал номер Гречанника и гаркнул в трубку:

– Белову в кабинет Турецкого.

По-моему, Гречанник неразобрался, кто звонит...

  Она стала у двери, постукивая авторучкой по ладони. Не знаю, сколько бы тянулось наше молчание, если бы Лана, наконец, не спросила своим низким голосом.

– Можно, я сяду?

  Она улыбнулась, и мне захотелось сейчас же поцеловать ее. Вместо этого я должен был задавать ей вопросы, а она  – отвечать на них, и мы исправно выполняли свои обязанности, думая совсем о другом, о том, что было и будет с нами – с ней и со мной, когда все пройдет – неприятность и горе, и останется одно счастье.

  Она сидела передо мной, чуть-чуть опустив голову, и чертила что-то на листке бумаги, поднимая глаза, слушая очередной вопрос, и опять смотрела на замысловатый орнамент рисунка. И тогда я видел маленький зеленый бантик, чудом державшийся в ее волосах.

  Нас разделяло пространство стола, на нем лежали сто страниц о жизни и смерти Ким и, словно фотоэлемент, установленный в аэропорту для обнаружения металлических предметов, не давали нам преступить невидимую черту: протяни руку – и раздастся сигнал тревоги.

И чтобы пройти опасный участок, я спросил:

– Так что там нового у вас по взрыву?

  Лана отложила авторучку в сторону, и я скорее почувствовал, чем услышал, что она вздохнула с облегчением:

– Ты оказался прав: этот Святов, который взорвал церковь, никакого отношения к бомбе в метро не имеет. Оговорил себя, у него оказалось алиби – в момент подготовки взрыва находился целый день на обследовании в онкологической клинике... Но нам удалось нащупать другой след.

«Нам» – она сказала это с нескрываемой радостью.

– Обнаружена группа армян, занимавшаяся террористическими актами. Пытались устроить взрыв во время демонстрации в Ереване. Судя по почерку, взрыв в метро – их работа...

– Они признались?

– Нет еще, не признались. Но признаются, – твердо сказала Лана,– нам помогает опытная бригада из КГБ...

  В ее глазах было что-то особенное, затаенное, как будто она отгораживалась от меня – «мы», «КГБ»... Ну, это романтика начинающего следователя, я тоже через это прошел. Потом, через годик, все становится будничной рутиной – и погони, и работа с агентами, и операции ГБ, – и тогда прощай романтический энтузиазм следственной профессии. Зазвонил телефон. Я посмотрел на часы, было пять тридцать вечера.

  —Добрый день, товарищ генерал! – Я услыхал характерный смешок Грязнова и поддержал его хохмаческий тон:

  – Приветствую вас, гвардии полковник! Как на фронте?

  – На втором турецком без перемен: противник наступает, мы, как всегда, в глубокой ж...

  Я с силой прижал трубку к уху – от капитана Грязнова можно услышать и более крепкие выражения, но практикантка Белова бесстрастно изучала наполеоновские черты нового генсека на висящем над моей головой портрете.

  – Ладно, Сашок, теперь по порядку. Днем через районный розыск прощупал этих... ее партнеров по сексу. Слушай, никто не накладывается на наши фотороботы. У пятерых – алиби, с двумя еще чикаюсь, но, кажется, эта версия у нас не проходит. Мать девочки только допросил, не сказала ничего стоящего. Дочка писала ей о каком-то солдате, уверяла, что у нее «с ним серьезно». И все. Одно слово, товарищ генерал, невезуха!

В дверях показалась холеная голова Гречанника:

  – Так я и знал, что ты здесь, Лана. Пошли, ты мне нужна.

Она встала, сказала мне одними губами:

  – Я позвоню... – и пошла к двери, покачивая узкими бедрами, обтянутыми синей юбкой.

  – Опять у тебя Гречанник бабу увел? – разорялся Грязнов на другом конце провода. – Самбист называется! Дал бы ему разок в пах – и привет!

  У меня же вертелась в голове мысль, и вопрос возник сам собой:

– Слушай, Грязнов, ты почту смотрел?

  – Что? – не понял Грязнив. – Погоди, погоди, Сашок. Какую почту – Лагиных? Так я же выполнил твое задание – отнес в местное почтово-телеграфное отделение твое постановление об изъятии почтово-телеграфной корреспонденции. Как что-нибудь придет на имя девчонки, они сразу перешлют: тебе.

  – Я не о том, Слава. Сегодня понедельник, семнадцатое. Убийство произошло в пятницу. Осмотр произвели в субботу. А ведь утренняя почта приходит до восьми утра, понял?

  – Больше скажу, товарищ генерал, когда-то за письмами ходили на почту, но последние полторы сотни лет почту разносят по домам, угадал?.

   – Кончай хохмить, – я уже разозлился, – немедленно возвращайся и осмотри почтовый ящик Лагиных, наверняка в него родители не заглядывали, сейчас им не до почты.

  – Александр Борисович, – голос у Грязнова посерьезнел, – у меня через десять минут свидание с человеком, с «моим человеком», понимаешь?

  На языке оперативников это означало встречу с агентом, с личным агентом Грязнова, и по секретной инструкции пойти на нее не мог никто, кроме Грязнова. Даже начальник МУРа.

  – Хорошо, я сам,– бросил я коротко и положил трубку на рычаг.

  Мы все забыли о почтовом ящике, думал я, изо всех сил нажимая на акселератор. Убийцы явно искали что-то среди бумаг. А Ким прятала фотографию солдата, воевавшего в Афганистане. И не исключено, что в субботу или сегодня, в понедельник, от него могло прийти письмо. Да что я – совсем свихнулся?! Письмо от сержанта Дубова могло прийти разве что... с того света.

  Мать Ким Лапшой, маленькая кореянка с лицом, опустошенным потерей, безмолвно протянула через порог ключ от почтового ящика и сразу закрыла дверь. При тусклом свете лестничного освещения я с трудом нашел номер «322» на огромном металлическом блоке. Ключ не всовывался в замочную скважину. Что за черт! Руки у меня почему-то стали черными. Я вынул зажигалку и увидел... Языки копоти на поверхности ящика. Его кто-то уже пытался открыть, сломал замок, а когда попытка не удалась, то просто сунул спичку в смотровую дырку и сжег то, что там было.

Я поднялся к соседям Лапиных, Корабельнишовым.

   – Да тут у нас панки эти, хулиганье часто развлекаются. Волосы выкрасят в лимонный цвет, анаши накурятся и давай идиотничать: игрища устраивают, почту жгут! – возмущался Корабельников, мужик с внешностью свободного художника, патлатый и расхристанный не меньше, чем критикуемые им московские панки. – Кто -то утром в воскресенье устроил нам пожар. Дым еще целый день чувствовался...

  От Корабельникова я позвонил в прокуратуру. На мое счастье, Моисеев еще не ушел домой – отмаливал свои алкогольные грехи.

  Пока он ехал, я смотался в ЖЭК и приволок двух подвыпивших слесарей.

  Через полчаса на дежурной машине прикатил Семен Семенович во всеоружии криминалистической техники, и мы приступили к осмотру пожарища, предварительно осветив лестничную площадку мощным светом электрической лампы, извлеченной из следственного чемодана криминалиста.

Жэковский слесарь отжал стамеской замок...

  Сгоревший комочек бумаги с серыми колышущимися бахромками краев напоминал крещенские гадания моей бабушки: вот она комкает тетрадные страницы, кладет их на фарфоровое блюдечко и чиркает спичкой: «Видишь, Сашуля, выпадет нам опять война. —Она обводит пальцем тень на стене от сгоревшей бумаги. – Видишь, воин в кивере, а в руке– копье...» Я забираюсь с коленками на жесткий стул с гнутой спинной, старательно вглядываюсь в очертание тени, никакого воина с копьем не вижу, а по стене плывет чудо – юдо рыба-кит, о котором нам сегодня в детском саду читала воспитательница. Но почему-то чаше всего эти бабушкины тени напоминают мне старинные корабли...

  Вот и сейчас я увидел, как в глубине ящика покачивается от ветра обугленный «фрегат», готовый рассыпаться при первом прикосновении, – все, что осталось от какого-то письма.

  Мы выставили кордон из слесарей, призванных охранять парадную дверь, чтобы ветер не мог развеять наши слабые надежды. Слесари с радостью выполняли репрессивные функция и никого не впускали в дом, а Семен Семенович тем временем осторожно и ловко с помощью совочка и мягкого пинцета перенес «кораблик» в коробку с ватой, покрытой папиросной бумагой.

  Затем, потерев целлулоидные пластинки о свое колено, притянул на их наэлектризованную поверхность отвалившиеся мелкие кусочки, достал из следственного чемодана резиновую грушу со стеклянной трубкой, напоминающую детскую клизму, и всосал в нее мельчайшие частицы золы.

  Все это он проделывал с неожиданной быстротой, а я вздрагивал при каждом его движении.

  – Не надо нервничать, Александр Борисович, «больной» еще жив, операция прошла удачно, – резюмировал Моисеев, закрывая коробку, – теперь нам остается заключительная часть – выявить текст сожженного документа. Для этого нам потребуется глицерин. Придется заехать в аптеку.