Текст книги "Операция "Фауст""

Автор книги: Фридрих Незнанский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)

  Он помолчал, задумавшись о чем-то своем, а потом предложил:

  – Если не возражаете, мы с вами проделаем эту работу у меня дома. Мои мальчики обещали приготовить ужин. Сегодня год, как не стало моей Ани...

  Жена Моисеева, Анна Петровна, заведовавшая нашей канцелярией, умерла прошлым летом от рака, оставив Семену Семеновичу двух 16-летних близнецов – Мишу и Гришу. Я не только не возражал против поездки к Моисееву, но обязательно должен был ехать, будучи уверен, что он прочтет уничтоженное огнем. Где-то на задворках сознания мелькнула мысль: Лана обещала позвонить, – и тут же испарилась, как что-то второстепенное. Моисеев отпустил дежурную «Волгу» и, бережно, как новорожденного ребенка, прижимая к груди коробку с пеплом, уселся рядом со мной в «Москвиче».

                                                                                       * * *

  Пока близнецы накрывали на стол, Семен Семенович обрабатывал на куске стекла сожженное письмо раствором глицерина из пульверизатора, и на моих глазах коробившиеся кусочки начали мягчать, оседать и распрямляться. Криминалист разровнял их по стеклянной поверхности шпателем, накрыл другим куском стекла.

  – Я надеюсь, Александр Борисович, что письмо было написано шариковой ручкой. Тогда что – нибудь мы увидим. Много не обещаю, но что-то увидим.

  Семен Семенович завел меня в чулан – домашнюю криминалистическую лабораторию. Сделал десятка три снимка в инфракрасных лучах, освещая поверхность сгоревших листов каким-то мудреным способом при помощи зеркал под разными углами наклона.

Затем он засунул пленку в бачок с проявителем.

  – У нас, Саша, есть двадцать свободных минут, пока проявляется пленка. Давайте помянем Анюту...

  Семен Семенович аккуратно разлил водку из хрустального графина, следя, чтобы было поровну.

  – Графин – то она, Анна, покупала на мой день рождения, за день до того, как узнала о своей болезни. Она любила красивые вещи. Сказывалось, видно, ее дворянское происхождение... Сам-то я из местечковой еврейской бедноты, а она всегда ворчала, что мне все равно, из чего пить да есть, что на окна вешать...

   Он вытер глаза ладонью. Мы молча выпили. Миша и Гриша набросились на холодец и салат собственного приготовления и, насытившись, удалились в другую комнату смотреть по телевизору футбольный матч.

  Мы выпили еще по одной, и внутренняя струна, натянувшаяся, когда мы стояли у почтового ящика Лагиных, немного ослабла.

  Моисеев пошел промывать и сушить пленку, а я подошел к окну – я люблю смотреть на вечернюю летнюю Москву и слушать уличный шум. На моей Фрунзенской набережной вечером тихо, видны только огни Центрального парка имени Горького, но шума не слышно. Кажется, что Москва-река поглощает все звуки. А здесь центр, и до самой ночи не прекращается движение. Но сейчас я думал не об этом. Я ждал. Я боялся. Боялся, что ничего не выйдет у Семена Семеновича с пленкой. Боялся, что сожженное письмо – пустое дело, мало ли кто о чем пишет письма. Я надеялся. Надеялся, что мы сейчас откроем тайну. Надеялся, что тайна, разгаданная мною, поможет мне найти убийцу Ким...

  Припадая на раненую ногу, Моисеев вошел в комнату:

 – Пойдемте, Александр Борисович, кажется, что-то есть...

  Теперь в чуланчике на ветхом столике стоял микроскоп, под объективом которого была протянута фотопленка.

– Только осторожно, Александр Борисович, она еще не совсем высохла. Да вы не бойтесь, сядьте на стул и смотрите вот сюда.

  Я заглянул в микроскоп и ровным счетом ничего не увидел. Вернее, я увидел расплывчатое желтое пятно с крупными бурыми точками. Я растерянно посмотрел на Моисеева.

  – Да вы сядьте поудобнее и смотрите прямо в окуляр! – повторил мне криминалист.

  Я переместился вместе с шатким стулом вплотную к столику и по указанию Моисеева покрутил винт микроскопа. И тогда из бурых точек явственно сложилось: «а/я». Я услышал, как громко застучало мое сердце. Почтовый ящик. Воинская часть. Афганистан. А может, нет? Просто кто-то работает на закрытом предприятии, ну там, где-нибудь в Караганде? А может, это просто запоздалое письмо от родителей из геолого – разведочной экспедиции.

  Моисеев вывел меня из оцепенения, осторожно передвинул следующий кадр. Как ни старался, я не мог составить из точек второго кадра даже намека на какую-нибудь цифру или букву.

  – Кадры идут в логическом порядке, Саша. Сначала то, что уцелело от конверта, потом вложенный в него листок.

  «Ну да, конверт, листок, – подумал я,– пепел, вложенный в пепел...»

  Кадр за кадром, миллиметр за миллиметром, часа полтора мы бились над микроскопом. Я записывал то, что удавалось разобрать. «... 22... К. Лаг... п/я.„». Это было все, что осталось от конверта.

Дальше шло само письмо:

    авств  е дор        лекая К Пишет Ва  рищ

ужка     сея Ду   с уже конечн      ла трагич

чка       Леха погиб      лняя интер     олг

в Афг    Полу     ечно посмер дочку Ге

  Глаза у меня начали слезиться, и я перестал разбирать что-либо. И волновался черт знает как. Мне надо было сделать перерыв.

  –   Пойдемте, Семен Семенович, дернем еще по маленькой, а?

Моисеев разлил водку:

  –   Ну, дорогой вы мой, давайте – за успех без надежного дела!

  Я жевал соленый огурец, а в голове вертелись возможные комбинации полупрочитанных слов.

  – Да вы давайте вслух, Александр Борисович! Я, может, тоже на что сгожусь!

  – Только не прибедняйтесь, Семен Семенович, я перед вами необразованная мышь.

– Ну вот, старая крыса и поможет.

  – «Здравствуйте, дорогая и далекая Ким! – начал я. – Пишет Вам товарищ вашего дружка Алексея Дубова». Дальше там о трагическом событии, вероятно, поскольку есть слово «трагич».

  —Я думаю – «До вас уже, конечно, дошла (или долетела, но скорее – дошла, мало букв) трагическая весточка, что Леха погиб...»

  —«...исполняя интернациональный долг в Афганистане»!

  – Ну вот, что-то уже есть, Александр Борисович. Дальше, ей-богу, не знаю – про какую-то дочку... Да нет, не дочку – звездочку!

  – Звездочку Героя?! «Получил, конечно, посмертно, звездочку Героя». А мы не сочиняем, Семен Семенович? Идем посмотрим, что дальше.

  И снова миллиметр за миллиметром, буква за буквой....

Но  огибле       пулидушма   своих   к.

Он мне ск   что послал вам    менты о

нехор     лахв Афган    олдатам     вки,

чтобы   А Лех     и он заспорил

с     ндиром. Ле  что у него в

Мое   шая знакомая и    ся на юри

асск  куда  следует    Дорогая К   врань

еха закр        дью командира от пули. Они

жами. И       ома еза        уга.

ают прив        азы

  И в следующую секунду я чуть не опрокинул на пол микроскоп, потому что совершенно отчетливо различил слово... «Фауст». Я не поверил своим глазам, подумал, что начинаются алкогольные галлюцинации. Я потянул пленку назад:

   леке      ФАУСТ, то есть производят го преет     ние.

Дорогая Ким! Сохр хины докум

вам еще напишу вскорости и даже прие тожит ьтво.

Надо    ументы отд      ысшие орга

ста   и К   С.    таюсь незнак

уг А.Мо     ов

  – Вот теперь шарада. Ребус. – Моисеев беспомощно взъерошил волосы.

  – Почему ребус? «Но погиб Леха от пули душмана...»

  —Не думаю, Александр Борисович. Между «Лехой» и «пулей» не две буквы, а больше. Скорее –«Но погиб Леха не от пули душманов, а от своих...» Совсем коротенькое слово!

  – ...А от своих рук! Семен Семенович! – взмолился я. – Подождите минутку. Вернее, запишите все, что вам удается разобрать.

  Я вышел в коридор, закурил и сел на допотопный сундук. Что за Фауст свалился на мою голову? И не много ли Фаустов для одной недели? Или это один и тот же – тот, кто взрывал метро, и вот этот – в письме из Афганистана? Я стряхиваю пепел прямо на пол, сидеть на покатой поверхности было неудобно, а крики футбольных болельщиков за дверью не давали сосредоточиться. Я ждал, что Моисеев позовет меня, но, когда я достал третью сигарету, начал в этом сомневаться. Я открыл дверь чуланчика: Семен Семенович положив седую голову на столик, мирно посапывал.

  Я взял исписанный Моисеевым листочек. «Но погиб Леха не от пули душманов, а от своих рук. Он мне сказал, что послал вам документы(?) о нехороших делах в Афганистане... солдатами... А Леха не согласился(?), и он заспорил с нашим командиром. Леха говорил, что у него в Москве есть хорошая знакомая и что она учится на юриста... рассказать куда следует(?) Дорогая Ким! Это все вранье, что Леха закрыл грудью командира от пули. Они дрались ножами. И ... зарезал(?) вашего друга... Алексей(?) Фауст, то есть производят государственные преступление Дорогая Ким! Сохраните Лехины документы. Я вам еще напишу вскорости и даже приеду на ваше местожительство. Надо эти документы отдать в наши высшие органы власти и КПСС. Остаюсь незнакомый вам друг А. Морозов? Молоков, Мосолов?»

  Уложив пленку и записи в чемоданчик, я разбудил криминалиста»

  Не зажигая света, я ходил из угла в угол своей квартиры. Я не знал, что делать. Провел по всем правилам следственной науки обыск и в телевизионной тумбочке обнаружил почти полбутылки коньяку. В холодильнике было пусто, и только одинокий апельсин пламенел в белом безмолвии. С бутылкой и апельсином я устроился в удобном кресле. Пил прямо из горлышка крупными глотками и жадно вонзал зубы в кислую ледяную мякоть. Полная физическая расслабленность прояснила мозг – теперь я мог думать, сопоставлять факты...

  Следственная версия, как известно, представляет собой вероятное объяснение расследуемого события, его обстоятельств, отдельных фактов. Разумеется, природа версии как вероятного суждения допускает возможность ее ошибочности. Надо выдвигать и проверять все достаточно обоснованные версии. Из которых, в конечном счете, ни одна может не оказаться доброкачественной. Теоретические споры о классификации проверки версий с учетом их очередности – последовательности или одновременности – сводятся к одному: надо интенсивно проверять наиболее опасную версию.

  Итак, прежде всего мне увиделась связь: бомбу в метро подложил человек по имени Фауст, в письме к Ким говорится о каком-то Фаусте. Моисеев дал ему имя – Алексей. Потому что в письме был обрывок слова – «леке». Но это большой вопрос. Это просто догадка. А что, если Ким было известно о взрыве в метро? Почему она тогда никому в прокуратуре не сказала об этом? Она была весела и беззаботна до последнего дня. О чем она хотела сказать мне и Меркулову? И вообще – каким образом война в Афганистане могла быть связана с взрывом в метро? И как могла военная цензура пропустить письмо такого содержания, да еще через границу? И уже совершенно дико выглядело убийство девушки.

  Я переставлял факты, выдвигал на первый план одни из них, потом другие – с каждой новой попыткой ощущая, что у меня ничего не выходит. С одной стороны, описание бритых парней в куртках согласовывалось с новобранцами и Афганистаном. С другой – Розовский утверждает, что удар кинжалом был нанесен профессиональной, тренированной рукой, а это не вяжется с новобранцами.

  Как бы то ни было, мне предстояло интенсивно проверять наиболее опасную версию—взрыв в метро – афганские военнослужащие – убийство Ким. Значит, надо копать армейскую среду, прощупать военкоматы Москвы и Подмосковья, поездить по воинским частям, войти в контакт с Главной военной прокуратурой и самим Министерством обороны... В нашей стране вооруженные силы – это не только армейские части. Они состоят из трех видов войск: помимо Министерства обороны, это внутренние войска МВД и пограничные КГБ... Ничего себе намечается работенка. Сомневаюсь, что мне удастся справиться с таким объемом следственно-оперативных мероприятий, даже если завтра весь отдел Романовой поступит в мое распоряжение. Я «выжал» из бутылки последние капли коньяка себе в горло и, не раздеваясь, лег на незастеленный диван.

6

  В семь утра я прикатил в 78-е почтовое отделение. Несмотря на бессонную ночь и сверхдостаточное количество выпитого, я чувствовал себя довольно бодро. Начальница отделения, наступая огромной грудью и мигая фиолетовыми веками, защебетала:

  – Ах, товарищ Турецкий, Александр Борисович, дорогой! Разве можем мы помнить какое-то письмо? Вам известно, какое огромное количество почтовых отправлений проходит через наши руки?!

  Я отступил под натиском декольтированного бюста в угол и плюхнулся на стул. Начальница уселась рядом, обдавая меня запахом едких духов и еще более едкого пота.

  – Вы знаете, что наша советская почта перевозит десять миллиардов писем в год, а это в шестнадцать раз больше, чем перевозилось в царской России в 1913 году – не унималась начальница и, неожиданно громко захохотав, добавила: – Знаете, ведь они перевозили почту на почтовых – лошадях с бубенцами!

  – Пригласите, пожалуйста, почтальона, обслуживающего дом «Тысяча мелочей», – сказал я.

  Она, захлопнув рот, обиженно виляя задом, выплыла в коридор и заорала:

  – Афанасьева! Тут тебя следователь вызывает! Афанасьева! Сколько можно повторять!

  Через минуту я допрашивал в освободившемся кабинете начальницы почтового отделения молодую деваху с наивными голубыми глазами.

  – Скажите, Афанасьева, вы можете вспомнить, кому разносили почту в субботу, пятнадцатого числа?

  – Всех – нет, некоторых – могу, – спокойно ответила она, разглаживая ладонями подол юбки.

  – Меня интересует корреспонденция квартиры номер 322.

  – Я так и думала. Да, было одно письмо для Ким Лагиной.

– Вы что, ее знаете? То есть знали?

  – Я знала Лагину. Мы с ней вместе кончили школу.

Ничего себе! Хороши наши оперативники, пропустили такого свидетеля!

  – Какое это было письмо – обычный конверт или треугольник армейского образца?

  – Письмо было обычное, с маркой, брошенное в почтовый ящик в Москве.

– Откуда это вам известно?

  – На конверте был штемпель «Москва, ПДДЖ, Казанский вокзал».

– Вы помните обратный адрес?

  – Нет. Но, по-моему, там стоял номер почтового ящика и роспись. Неясная.

  – Разве можно это помнить при таком ежедневном обилии корреспонденции?

  – Можно, – не смущаясь, ответила Афанасьева, – Ким просила письмо от ее парня, Дубова, из Афганистана, отдавать ей лично, а не бросать в почтовый ящик. Но от него уже долго не было писем.

– Вы знаете, что кто-то поджег почтовый ящик? – Знаю. Это у нас случается часто. Это хулиганы.

– Вы уверены, что это просто хулиганы?

  – Да, я их знаю, шестиклассники из моей бывшей школы, охотятся за марками, а если не удается открыть замок, то поджигают почту. У нас есть копия акта, милиция задержала их в соседнем подъезде утром в воскресенье; теперь приходится менять замки. Слесари должны были еще вчера это сделать, но наша начальница не могла до них дозвониться.

– Она мне об этом не сказала.

– Наша начальница немножко... невнимательная.

  Вот сопляки паршивые, подумал я, испортить такое доказательство!

– Вам известно, что случилось с Лагиной?

– Конечно. Об этом знает весь район.

  – У вас есть какие-то подозрения... Кто бы мог это сделать?

– Нет... Подозревать не моя профессия...

  Беседы с Меркуловым всегда доставляют мне эстетическое удовольствие. Я не боюсь этого слова – именно эстетическое. Лениво льется наша речь, как за кружкой пива в пивном баре. Но леность эта кажущаяся: мы взвешиваем слова, ищем точные определения. И постепенно вырисовывается картина...

  Беседа, которую мы с Меркуловым вели в это утро, никакого удовольствия мне, однако, не доставляла. Тем более, не вырисовывалась картина.

  Меркулов стоял у окна, плюща нос о стекло, – наблюдая, как ветер сбивает капли дождя в маленькие ручейки и прижимает их к раме. Приближалась гроза.

  Время от времени Меркулов оборачивался ко мне, и тогда я видел темное пятнышко на кончике его носа – пыль с оконного стекла. Князь немного сдал за последний год, заботы начальника следственной части Мосгорпрокуратуры прибавили седины к его русым волосам и проложили две глубокие борозды от крыльев носа к подбородку. Но серо-голубые глаза моего начальника по-прежнему пытливо и всепонимающе смотрят на беспокойный мир. Он прерывает меня очень редко, в основном для замечаний вроде: «Повтори еще раз, но оставь теорию, только факты», или: «Теперь скажи, что ты сделал потом, но предположения отложи на неопределенное время». Но я все-таки и теоретизирую, и предполагаю, потому что иначе вообще ничего не получается и факты опровергают друг друга. Наедине с Костей меня еще больше давит сознание своей вины: если бы я тогда выслушал, что мне хотела сказать Ким...

  – А ты сегодня ел? – неожиданно прервал меня Меркулов и, не дожидаясь ответа, открыл дверь в приемную. – Клава, пожалуйста, принеси нам из буфета кофе и каких-нибудь бутербродов... штук шесть.

  – Ой, Константин Дмитриевич, что это у вас с носом? – испугалась секретарша и вытащила из своей сумочки надушенный платочек и пудреницу с зеркалом.

  Маленькое происшествие с меркуловским носом некоторым образом нас развлекло, и я действительно ощутил ужасный голод. Меркулов порылся в тумбочке стола, вытащил оттуда газету, отчертил ногтем какую-то статью на последней полосе.

– На-ка, почитай...

  Секретарша притащила поднос с кофе и бутербродами с ветчиной. Меркулов отхлебнул горячего кофе, по-детски выпятив губу, и пошел к двери.

– Як шефу, ненадолго. А ты пока съешь бутербродик и почитай.

   За окном уже хлестал ливень, сверкало и громыхало. В комнате стало темно. Я включил настольную лампу и уселся в меркуловское кресло. Газета московского военного округа «На страже Родины» была двухмесячной давности. Статья называлась «Десантники». Жуя хлеб с ветчиной и запивая их невкусным кофе, я начал читать.

   «...Взвод отрабатывает приемы рукопашного боя. Не на ковре в спортзале – на шершавом, как наждак, асфальте, под моросящим дождем парни «колют» друг друга штыками, «бьют» прикладами автоматов, саперными лопатами, сверкает сталь ножей. Пока бойцы увлечены уроком, поднимаю нож. Заточен, как бритва...

  – А вы думали – бутафория? – усмехается комбат. – Условности не для нас. Что прежде всего должен подавить парень в берете десантника? Страх!»

   Меркулов не просто так подсунул мне эту газету. И я внимательно вчитываюсь в каждое слово, написанное корреспондентом – как его? – Савкиным.

   «...Нынешние части спецназначения с входящими в них танковыми, артиллерийскими, саперными и другими подразделениями находятся в составе воздушно-десантных войск Министерства обороны СССР. Высаживаясь в качестве тактических десантов, они способны самостоятельно захватывать острова, военные базы, порты и аэродромы.

   Служба в батальоне спецназа требует особой подготовки. Среди тех, кто воспитывает и командует молодыми десантниками, случайных людей, отбывающих службу, а не отдающих ей все сердце, все силы, нет. Вот только один из батальонов спецназа. Сержанту Алексею Дубову...»

   Я машинально запихнул в рот целый бутерброд. Допил остатки меркуловского кофе.

   «...Сержанту Алексею Дубову 23 года. Судьба не раз испытывала его на излом. Он вырос в трудовой семье железнодорожников, в Бирюлеве, под Москвой. Попал в военно-воздушные войска спецназначения. Его подразделение было переброшено в ДРА. Однажды... Впрочем, пусть сам расскажет.

   – Мы помогали воинам афганской армии эвакуировать раненых из селения, подвергшегося нападению душманов. Я вошел в один из домов и почувствовал на себе взгляд. Резко обернулся: на меня летел с кинжалом здоровенный детина. Успел подставить приклад автомата. Удар отбил, но клинок вспорол кисть руки. Подсечкой опрокинул душмана. Тот в падении пытался заколоть меня кинжалом. Но не успел. Мой нож был быстрее...

   – Не считали, сколько у вас было таких стычек – один на один?

   – Почему же, считал. Их не забудешь. Двадцать две...» Я отложил газету. Которая же из них – двадцать третья, двадцать седьмая, – оказалась для тебя роковой?

   Гроза стихла. И как в хорошем спектакле, на пороге возник Меркулов. Он удовлетворительно осмотрел опустевшие чашки и блюдца. Достал из папки еще одну газету.

– У нас что – политзанятия?

  – Занятия по криминалистике, – ответил Меркулов тоном, каким учитель объясняет урок отстающему ученику.

  На этот раз статья называлась «Шаг в бессмертие», опубликована в «Красной звезде».

  «Взвод под командованием Владимира Ивонина получил задачу закрепиться на выгодном рубеже у ущелья в провинции Кунар. Сюда, по имеющимся данным, направлялась крупная банда душманов. В дозор командир взвода назначил сержанта А. Дубова и А. Морозова, а также рядовых Халилова и Смирнова с задачей не допустить внезапного нападения противника с тыла.

  И тут же в упор по командиру взвода лейтенанту Ивонину ударил пулемет притаившегося в кустах душмана. Но на мгновенье раньше на пути свинцовой струи встал сержант Дубов, грудью защитив командира...»

Я бросил на стол газету.

  Первый раз за три дня после смерти Ким нечто большее, чем бесконечные, многозначительные домыслы, выстраивалось у меня в голове... Это еще не было знанием. Меркулов называл это «предметно думать о будущем».

  Если автор письма – сержант из взвода Ивонина по фамилии Морозов, то мы можем найти одного свидетеля гибели Алексея Дубова. Если мы с Моисеевым правильно прочитали письмо к Ким, то ее убийство имеет непосредственное отношение к контакту с Дубовым. Ведь она хранила какие-то документы, присланные ей Дубовым. И судя по всему, этот Морозов знает их содержание. Убийцы, вероятно, искали у Ким эти бумаги и нашли... Надо искать воинскую часть, а точнее, взвод, которым несколько месяцев назад командовал лейтенант Ивонин. Надо разыскать также рядовых Халилова и Смирнова. Надо узнать, что в действительности произошло у них там, в Афганистане, потому что все это один узел, завязанный непостижимым образом. Но прежде всего нам нужен сержант А. Морозов...

  – Мы же договорились, Саша, берем только отдельные факты и вертим их со всех сторон, не связывая воедино. Пока...

  Веселое дело! Я даже не заметил, что говорю вслух, а Меркулов при этом послушно стоит около меня, восседающего в начальственном кресле.

  – Но мне кажется, что наличие «Фауста» в моем деле и в деле Гречанника не случайно, – все-таки говорю я, – нам надо попросить Жозефа и этого комитетчика, Балакирева, помочь нам в оперативной разработке военнослужащих. У лубянцев больше возможностей для того, чтобы пощупать подходы к военным, выяснить их причастность к этим двум убийствам. Согласитесь, что я прав.

  – Если ты хочешь, чтобы комитетчики у тебя отобрали дело, тогда ты прав... И не смотри на меня так остервенело, надо же предметно думать о будущем. Да, да, именно предметно, и нечего иронически вздыхать. Мы не поедем к товарищам лубянцам. Мы поедем к «боярам».

  «Боярами» у нас величали Главную военную прокуратуру: во-первых, она размещалась в старинном боярском особняке на улице Кирова, бывшей Мясницкой, во-вторых, военные прокуроры и следователи фактически подчинены другому ведомству—военному – и в сравнении в нами, штатскими, явно выигрывают в зарплате и всяческих льготах. Военная прокуратура сильна еще тем, что имеет определенную власть над КГБ: в случае провинности сотрудника госбезопасности его дело попадает на стол военного прокурора...

  – И будем считать это, – продолжал Меркулов, —началом операции под кодовым названием... -«Фауст».

– Ты что, Костя, издеваешься?

  – А чем плохое название? Название миленькое, как в детективном романе. Тем более что, кроме нас с тобой, кроме Турецкого и Меркулова, оно, как и сама операция, никому не должно быть известно.

  Он подошел к зеркалу, прихорошился, подмигнул самому себе и, обернувшись, пропел:

Брось сердиться, Саша, Ласково взгляни! Жизнь прекрасна наша В солнечные дни!

Я засмеялся:

  – Ну, ты пока пой, а я состряпаю Грязнову задание.

  – Только быстро, Саша, нам надо успеть до обеда. Ты дай Клаве напечатать, она попросит подписать, скажем, Гречанника и отправить в МУР.

  Я уже строчил Грязнову ориентировку – определить местонахождения Морозова, рядовых Халилова и Смирнова и через пятнадцать минут доложил Меркулову о готовности.

– Заводить мотор, Константин Дмитриевич?

  – Заводить, Александр Борисович! – И когда я был уже в дверях, он окликнул меня: – Саша. Нам нужна особая осторожность. И конспирация.

  Честно говоря, я так и не понял, шутил он или говорил серьезно.

  Мы с Меркуловым сидели одни в громадной приемной военного прокурора. Вообще -то мне эта аудиенция нужна, как рыбке зонтик. Сиди и жди милостыни от главного боярина – все военнослужащие и работники оборонных предприятий охвачены юриспруденцией военной прокуратуры. По моим подсчетам, это около пятнадцати миллионов человек. Моя бы воля – я бы сейчас махнул в Шереметьево, на самолет – и в Афганистан. А там бы разобрался что к чему. Но без высочайшего повеления нельзя, заграница все-таки.

  –   Костя, как ты думаешь, сколько сейчас наших в Афганистане? Я имею в виду этот... «ограниченный контингент».

Меркулов посмотрел на меня и рассмеялся:

  – Я тебе не рекомендую употреблять это словосочетание вслух с таким явным отвращением.

  – Так ведь это бред какой-то! Чем он ограничен, этот контингент? Я каждый раз, когда вижу эту муру в газете, то чувствую, как меня хотят убедить: вообще-то афганцы это заслуживают, чтобы мы на них пять миллионов напустили, а мы – нет, мы очень ограниченно отправляем на тот свет ваших и наших...

  – Именно так и обстоит дело, Саша. Именно так... да, так вот я думаю, что наших в Афганистане постоянно воюет что-то порядка двухсот тысяч. А поскольку части меняются, то сквозь мясорубку уже прошло более миллиона. И погибло не менее двадцати тысяч наших солдат. Но поскольку это, так сказать, непроверенные данные, прошу их не разглашать...

  При этих словах Меркулов задумчиво рассматривает хрустальную люстру под лепным потолком…

  Генерал – полковник Артем Григорьевич Горный выглядел не лучшим образом, желтое отечное лицо, чернота вокруг глаз. Рядом на маленьком столике – бутылки с водой, коробки и пузырьки с лекарствами.

  – Какими судьбами, дорогой? – Горный тяжело поднялся из-за стола и пошел нам навстречу.

  Это был меркуловский сюрприз номер один, он был хорошо знаком с главным военным прокурором.

  –   Прошу садиться, молодые люди, но только не курите, не переношу табачного дыма... Что-то с легкими.

Меркулов представил меня и приступил к существу дела. Горный слушал его внимательно, хотя то и дело прыскал себе в горло пульверизатором и глотал минеральную воду.

  – Ну, что ж, Константин Дмитриевич,– тяжело задышал Горный,– как говорится, услуга за услугу.

  Он нажал кнопку вызова. На пороге вырос адъютант.

– Бунина ко мне.

  Через минуту в кабинет вошел белобрысый амбал метров двух ростом, улыбка до ушей.

  – Майор юстиции Иван Алексеевич Бунин, полный тезка знаменитого русского писателя. С сегодняшнего дня поступаешь в распоряжение прокурора Москвы. Ты у нас только из отпуска, так что делами еще не зарос. Отдаю тебя пока на две недели, а там видно будет. Все ясно, Иван Алексеевич?

  Полный тезка знаменитости неожиданно просипел то ли простуженным, то ли сорванным голосом (а может, он у него был такой с рождения):

– Так точно, товарищ генерал-полковник!

  – Так что желаю удачи. Все свободны, – заключил аудиенцию главный военный прокурор, и мы вышли в коридор.

  – Товарищ Бунин, я оставляю вам своего следователя, а мне разрешите откланяться,– сказал Меркулов и вправду поклонился. Но у меня было подозрение, что полный тезка ему не очень понравился.

  Я подождал, пока Меркулов отдалился на приличное расстояние, и тогда крикнул вдогонку:

– Константин Дмитриевич, одну минуту! Я догнал его почти у выхода.

  – Зачем он нам этого майора подсунул? В надзиратели, что ли?

  – Не беспокойся. Иначе мы не сможем проникнуть ни в одну военную организацию. Горный мне гадости не сделает.

  – Ты так уверен? Потому что ты ему оказал какую-то услугу?

– Это не имеет значения...

  Бунин мне делал нетерпеливые призывные знаки. Тоже мне энтузиаст нашелся на мою голову...

– А все-таки?

  – Я прекратил дело в отношении его брата. Тот напился и буянил на стадионе, а потом в отделении милиции. Они его там сапогами по голове били, а он их фашистами обозвал... Порядочный человек, между прочим...

  – Слушай, Саша, а квартира у тебя есть? – задушевно просипел Бунин, как только мы остались одни в его кабинете.

– Есть... А что?

– Отдельная?

– Отдельная, однокомнатная...

  – Дай, пожалуйста, ключ. Мне одну чувиху трахнуть надо.

Я опешил, но вслух вежливо сказал: – Какой разговор, Иван Алексеевич! Как-нибудь выручу!

– Да что «как-нибудь»! Сейчас! Она меня уже ждет у «Детского мира». Через два часа верну. А ты пока посиди у меня. – Он открыл шкаф и достал оттуда несколько номеров каких-то порножурналов. – Вот, развлекись... Завтра, понимаешь, будет поздно, она с мужем в часть возвращается. – Пока ее мужик по делам бегает, мы и управимся... Он очень суетился вокруг меня, видя, что я не испытываю большой радости от его просьбы. Я же думал, как лучше использовать ситуацию. Бунин расстегнул китель, задрал рубашку и стал яростно скрести загорелое пузо.

  – Знаешь, в последний день отпуска сжег себе на пляже живот, чешется теперь – жуть.

– А с голосом что?

  – А от холодного пива. Понимаешь, здоровый мужик, а вот горло того, слабоватое. Чуть что – и ангина. Или вот голос пропадает. Связки слабые. А я холодное пиво ужас как люблю... Ты дашь ключи или будешь мне мозги пудрить?

  – Слушай, Ваня, сидеть мне у тебя нет никакого смысла. Понял? Мне дело надо делать. Так вот, Ваня. Я тебе ключи, а ты давай звони куда надо и организуй мне запрос. Я поеду в спецназ за допуском, а ты к «Детскому миру».

  Бунин остолбенело смотрел на меня секунд десять, потом снял телефонную трубку.

– Давай свои данные...

  – Мне нужен допуск в части спецназначения на территории Советского Союза и... Афганистана.

Он бросил трубку на рычаг и пропищал:

 – Слушай, я даже дела твоего толком не знаю...твою мать! Афганистан!

  – А ты пойди к Горному, он тебе объяснит, что у меня за дело. И не забудь упомянуть, что тебе к «Детскому миру».

  Но это было еще не все. Я знал, что мне одному будет трудно. И я шел напролом.

  – Второй допуск пусть выпишут на инспектора МУРа капитана Грязнова Вячеслава Ивановича...

По-моему, он готов был заплакать.

  Прихватив в спецчасти военной прокуратуры запрос о выдаче допуска в части спецназа, я помчался на Большую Пироговку, чтобы успеть до конца рабочего дня в Главное управление военно-воздушных сил. Но меня там ждало первое разочарование. Седая голова в окошечке сообщила, что спецназ не имеет никакого отношения к ВВС. Спрашиваю, к кому относится этот проклятый спецназ. Седая голова заговорщически сощурила глазки: