Текст книги "Операция "Фауст""

Автор книги: Фридрих Незнанский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

– Автомат-то я в газике оставил, – услышал я Бунина. – Он выругался и добавил: – а то пальнуть бы по ним...

  Я посмотрел на Бунина и сильно засомневался, что он мог бы «пальнуть» в кого бы то ни было: большое его лицо было совершенно белым, и по этому блину струйками стекал пот. Да и я, вероятно, выглядел жалким в своей ковбойке и джинсах, с огромным портфелем в руках.

  –   Ну, как там в Москве погода? У нас тут хорошо, тепло. Поговорить хотите, я слышал? Моя фамилия Ивонин. Ну, чего там у вас, выкладывайте, не бойтесь.

  Он удивленно – спокойно смотрит на нас, как будто хочет сказать: «Чего это вы, ребята, такие невеселые?» Нет, это не игра. Кто-то сумел ему сообщить о нашей миссии, но ему на нас попросту наплевать.

  –   У нас с вами, гражданин Ивонин предстоит очень серьезный разговор. Вам придется проехать с нами в военную прокуратуру в Кабул для допроса, поскольку вы подозреваетесь в совершении тяжкого преступления, – выпаливает Бунин, неожиданно обретя нормальный человеческий голос.

  Молоток Бунин. Я щелкаю замком портфеля и вытаскиваю постановление о задержании Ивонина. А он удивленно смотрит теперь на своих безмолвных «братьев» и еще больше растягивает губы в улыбке.

  – А вот здесь вы что-то путаете, товарищ майор. И говорить мы с вами будем в этом помещении.

Почему бы не поговорить?

  Ивонин смеется, не раскрывая рта, издавая хрюкающие звуки.

  Да ведь он дебил. Самый настоящий дебил, которому я, следователь Турецкий, позволил убить Ким...

– Попрошу, товарищи, всех пройти в зал. А вас, товарищ Ивонин, и вас, товарищи награжденные, прошу в президиум, – раздался зычный голос толстого полковника, и нам ничего не оставалось делать, как в окружении ивонинской группы подняться по эскалатору на следующий этаж, где в центре зала на председательском месте сидел тучный генерал армии командарм Зайцев.

  Ивонин с офицерами прошел вперед, оборачиваясь и подмигивая нам, как добрым приятелям. Мы с Буниным бестолково толклись на месте, пока тот же толстый полковник не предложил нам занять места.

  Зайцев оглядел собравшихся внимательным взглядом:

  – Товарищи генералы и офицеры, у нас нет времени для долгих словопрений. У каждого много работы. Поэтому проведем наше заседание оперативно, без лишней болтологии... Я открываю наше совещание с сообщения: семерым военнослужащим спецназа нашей армии присвоено почетное звание – Герой Советского Союза! Шестеро из них находятся в этом зале. Одному нашему товарищу это почетное звание присвоено посмертно... Я говорю о гвардии сержанте Дубове...

  Зайцев отложил листок, в который он заглядывал при оглашении списка награжденных, помял тройной подбородок толстыми пальцами:

  – Прошу почтить память Героя Советского Союза товарища Дубова, погибшего смертью храбрых, минутой молчания.

  ...Где же все-таки Грязнов? Безнадежность ситуации была очевидной: мы с Буниным не найдем поддержки на этом сборище. Мне казалось – будь Слава Грязнов с нами, он бы нашел решение. Я не знал какое. Без капитана я просто был как без рук...

  Когда все уселись на места, командарм продолжил:

  – Развивая марксизм-ленинизм в новых исторических условиях, Политбюро приняло тактику проникновения коммунистических идей на территорию других стран. Создано понятие «интернационального долга». По просьбе правительства восставшего народа или коммунистической партии ограниченный контингент советских войск вводится на территорию какой-либо страны, в данном случае Афганистана.

В будущем советские ограниченные контингенты...

  Но мне так и не удалось узнать, что будут делать советские «ограниченные контингенты» в будущем, потому что я увидел, как толстый полковник, дежуривший у входа в зал, машет рукой.

Я сорвался с места.

– Вас к телефону, товарищ Турецкий!

Он проводил меня в комнату дежурного по штабу.

  – Сашок, у – меня полный ажур! Еле тебя нашел! – надрывно кричал Грязнов, но я его слышал с трудом – Женька на месте, ботиночки тоже!

– Какие ботиночки, Слава!

  – Американские! Которые на кошкином песочке след оставили! Куда прикажешь нам с Женькой причалить? С транспортом тут хреново, учитывай!

Мы сейчас в кабульском полицейском управлении. Ждать вас здесь?

  – Слава, дуйте сюда немедленно! Любыми средствами. Хоть на верблюдах!

– Чего? Не слышу? Какие блюда?

  – Сам ты блюдо, Грязнов! Давай двигай сюда, бери такси и двигай!

  В трубке с полминуты раздавалось какое-то кукареканье, потом запищал зуммер отбоя.

  Совсем в другом настроении подошел я к двери зала заседаний. Посмотрел в щелку – на трибуне стоял Ивонин. Я прислушался:

  – «Нас сжигали в паровозных топках, живьем по голову закапывали в землю, рот заливали свинцом и оловом... «Отрекитесь!» – ревели, но из горящих глоток лишь три слова: «Да здравствует, коммунизм!» – Ивонин декламировал Маяковского.

  Я плотно прикрыл дверь, прошел по коридору и оказался в буфете. Там за столиком сидел Бунин и с прокурором армии пил водку.

  – Ты где был? Я за тобой побежал, а ты куда-то делся. Вот мы решили... – Бунин щелкнул пальцами по бутылке.– Садись, Сашуля. Хлопни стаканчик, полегчает... Ты знаешь, где мы находимся?

– В бункере, Ваня. В бункере командующего.

  – Ха! А ты знаешь, что это подземный бастион? Ты знаешь, что здесь в шахте укрыты ракеты стратегического назначения? Если Зайцев отдаст приказ, боевой расчет выпустит на натовские базы наши ракеты. Это пусковая установка для ядерного удара...

   – Сейчас Грязнов приедет с... с одним муровским инспектором. – Я решил вернуть Жукову его прежнюю должность. Бунину совсем не обязательно было знать печальные подробности жуковской карьеры.

– Чудненько! Надо взять еще бутылку!

   – Ваня, нам предстоит операция по задержанию опасного преступника.

Бунин посмотрел на меня с испугом.

   –  Какая там операция! Окстись! Кто тебе даст его арестовать? Пропади он пропадом, этот Ивонин!

Чтобы я из-за него со службы вылетел?!

   Официант приволок закуску. Я выпил полрюмки и закусил селедкой.

– Ну, тогда я сам.

   – Александр Борисович, – сказал военный прокурор очень серьезно, – я тоже не думаю, что настоящая обстановка располагает.

   – Я знаю, что не располагает, – не очень вежливо перебил я генерала юстиции и обнаружил, что до сих пор не знаю его имени. – Простите, как ваше имя и отчество?

– Славомир Васильевич.

   – Так вот, Славомир Васильевич, вы меня извините, у меня с этим типом свои счеты. Мне наплевать на обстановку.

   Про себя я подумал: «Скорее бы ребята приехали».

   – Единственное, в чем я могу вам помочь, – пригласить Ивонина для беседы с вами один на один.

Он ведь не только офицер спецназа, он еще и мой дознаватель. Я ему скажу, что нужна его помощь. Мой приказ он обязан выполнить. Хотите?

   – Славомир Васильевич, ведь это ловушка, нарушение. Ради чего вы на это идете?

    Давайте считать, что я вам просто лично симпатизирую... Между прочим, прекрасное грузинское вино «Ахашени», терпкое, чудный букет. Не хотите попробовать?

  Я прекрасно понимаю, что дело здесь не в личных симпатиях. Скорее всего, это профессиональная смычка. Я отказываюсь от вина и принимаю помощь.

  – ...В ночь с тринадцатого на четырнадцатое июня сего года вы, гражданин Ивонин Владимир Алексеевич, тысяча девятьсот пятьдесят девятого года рождения, русский, ранее не судимый, военнослужащий Советской Армии...

   Голос мой гулко раздавался в бетонных стенах бункера, неискаженный эхом, снова возвращался ко мне, а Ивонин сидел в удобном, вертящемся кресле и как будто не воспринимал моих слов. Он, правда, чуть покачивался взад вперед в такт моим словам. Это раскачивание раздражало меня. Допрос – действие двустороннее: следователь давит на подозреваемого, а тот – на следователя.

  – ...Ударом кинжала в жизненно важные органы тела убили гражданку Лагину Ким Артемовну, которая от полученной раны скончалась на месте преступления...

  Маленькие светлые глазки смотрят на меня с откровенной наглостью. И еще в этом взгляде проскальзывает насмешка надо мною, следователем. Меня он всерьез не воспринимает. «Не задерживайся на мелочах, – сказал бы сейчас Меркулов, – спокойно гни свою линию». Но я не Меркулов, такой оборот дела меня задевает...

  – ...Короче говоря, вы, Владимир Алексеевич, обвиняетесь в умышленном убийстве при отягчающих обстоятельствах согласно статье сто второй уголовного кодекса. Признаете себя виновным?

  – Чего это вы мне тут говорите? Какое я имею к этому отношение? – удивленно спрашивает Ивонин и продолжает раскачиваться.

  – Где вы были в ночь с тринадцатого на четырнадцатое, с четверга на пятницу?

– Вот уж не помню.

– Постарайтесь вспомнить.

– И не подумаю.

  Я лезу в портфель за копиями допросов свидетелей, – актрисы Истоминой, инженера Викулова и коменданта офицерского общежития. Терпеливо зачитываю вслух. Но Ивонина ничто не тревожит.

  –   Путаете вы все, товарищ следователь. Никого я не знаю, и знать не хочу.

Качается.

  –   А кто был с вами второй в день убийства Ким Лапшой?

  Резко остановился. Молчит. Снова качается. Но смотрит на меня с некоторой настороженностью.

– На следующий день после убийства Латаной вы были с ним в кафе сада «Эрмитаж». Кто он? Военнослужащий? Из отряда спецназа?

  Я, по-видимому, допускаю какую-то ошибку, потому что Ивонин хрюкает, не раскрывая рта, а глазки его весело разбегаются в стороны. Я убираю протоколы в портфель, и рука моя натыкается на бугристую металлическую округлость...

  – Слушай, ты, – смеется Ивонин, – у...-ка в свою столицу, покуда жив. А то прикажу своим ребятам, они взводом тебя отхарят, сопля моченая!

Это я тебе говорю, а не чугунок какой, понял?!

  Я спокойно, очень спокойно, начинаю произносить слова, в смысл которых почти не вдумываюсь:

  – Следствие в отношении вас, Владимир Алексеевич, я только начинаю (от меня до Ивонина метра четыре – просчитываю я разделяющее нас пространство)... и времени для бесед, надеюсь, у нас с вами будет достаточно (слева в метре от меня дверь в коридор, боковым зрением вижу, что она только прикрыта)... Одно скажу: возраст у вас молодой, жить вам еще и жить (сделать вид, что лезу в портфель за бумагой)... У меня имеется постановление об этапировании вас в Москву (стены здесь непробиваемые, разнесу его в куски, а сам в дверь... скажу, что он на меня бросился)... А если трибунал крутанет вам на полную катушку (остается только дернуть чеку и швырнуть гранату в угол, где сидит Ивонин)...

Но я не успеваю этого сделать, потому что в наш отсек-капсулу распахивается дверь, и на ее пороге появляется командарм Зайцев.

  – Прошу прощения, мне срочно нужен старший лейтенант Ивонин... Что с вами, товарищ следователь?

  Я не отвечаю, да, собственно, даже не слышу, что говорит командарм. До меня доходит его вопрос лишь через минуту, когда я снова сижу с Буниным в буфете. Баянист наяривает «Прощание славянки», а я молча наливаю себе еще одну рюмку и постепенно прихожу в себя.

– Ваня, я чуть человека сейчас не убил...

  – Не говори глупости, Турецкий. – У Бунина происходит выпадение гласных из речи, – признак опьянения довольно высокой степени.

– Давай выпьем.

  – Ваня, я хотел убить Ивонина. И если бы мне не помешали, я бы его прикончил.

  – Не придумывай, его никак нельзя прикончить. В него надо бросать гранаты.

  – Вот я и хотел... – Я приоткрываю портфель. Бунин клюет носом и мгновенно трезвеет.

  – Сашок, я кое-что выяснил. Они тут все заодно. Ивонина они нам не отдадут. Надо действовать иначе. Надо позвонить старику Горному. Он башковитый, мудрая змея. Он сделает...

  – Александр Борисович, – услышал я тихий голос прокурора армии, – нам лучше отсюда незаметно исчезнуть. Недалеко от Кабула случилось ЧП – вооруженное столкновение между нашими военнослужащими. Роту Ивонина послали на усмирение...

  Все это генерал-майор юстиции произносит, стоя рядом со мной, внимательно оглядывая зал.

– Говорят, погибли 80 человек.

  Мимо нашего стола прошелся адъютант командующего, явно прислушиваясь к беседе.    – Давайте продолжим разговор у меня в прокуратуре. За нами явно наблюдают. Вставайте и идите к лифту, к «газику». Быстро, но без лишней суеты.

  – Посмотрите, они стоят у дверей – и там и там... Не отставай, Саш, от генерала. При нем они нас не тронут. – У Бунина опять пропал голос.

  – Это у тебя, Ваня, в глазах двоится, – говорю я одобряюще, но на всякий случай прибавляю шаг.

  Я уже часа два стараюсь уснуть, но Бунин своим могучим храпом разносит на части не только нашу комнатку, но и целиком все помещение офицерского общежития сотрудников прокуратуры. У меня кончились сигареты, и я курю гаванские сигары «Партагас», подаренные прокурором армии, от которых першит в горле. Полный тезка великого писателя не умещается на кровати, и я вижу его огромные ступни на подушке третьей, свободной койки. Я изо всех сил ору ему в ухо:

–     Ваня!

Он просыпается мгновенно:

– Что – Грязнов приехал?!

  – Никто не приехал. Храпишь ты страшно и ноги просунул на чужую кровать.

  –   Фу ты, черт... Кровать, понимаешь, на меня не рассчитана. А насчет храпа – прости, забыл предупредить: ты мне поцокай – вот так, и я перестану...

10

  Я проснулся от сильной жажды. Во рту пересохло, и язык шуршал, как осенний лист. За окном кто-то плакал, надрывно, со всхлипываниями. Я приподнялся с подушки, но кругом была кромешная тьма. Я прислушался, и тут до меня дошло, что плачет Бунин. Во сне это он, что ли? Я уже собирался его разбудить, как услышал его тихий сипловатый голос на фоне непрекращающихся рыданий:

  – Да не убивайся ты так, Мансур. Мы что-нибудь придумаем. Сашку сейчас разбудим. Еще один наш парень должен появиться. Пропал где-то...

  – С ним... ничего... не сделаешь... У него за спиной генерал Серый, всхлипывал кто-то невидимый.

Я нащупал кнопку настольной лампы.

  – Ну ты здоров спать, Сашок. Тут, видишь, дела какие скверные. Вот познакомься – военный следователь Мансур Мансуров. С брательником его беда случилась.

  Я посмотрел на часы: было пять минут второго ночи: значит, я проспал часа три. Бунин сидел на своей кровати в исподнем рядом с молоденьким лейтенантом. Тот стянул со спинки кровати вафельное полотенце, долго сморкался и прокашливался. Успокоившись, сказал извиняющимся голосом:

– Вы меня простите, пожалуйста. У вас свои тут дела, не забивайте, Иван, себе голову чужими заботами... Я все равно этого Ивонина достану, клянусь Аллахом...

  – Да подожди ты, Мансур, со своими клятвами. Давай расскажи Турецкому, Сашке то есть, все в подробностях... Слушай, тут у вас попить можно? Все нутро горит.

  – В Кабуле очень плохая вода, не пейте из водопровода, а то еще подхватите дизентерию или еще какую-нибудь гадость. Я сейчас принесу нарзан из холодильника...

  – Ну, тут у них дела,– сказал Бунин, когда лейтенант Мансур Мансуров вышел в коридор, —пока ты дрых как чурка, он мне тут такого наплакал...

  «Нутро горело» не только у Бунина. Я не мог думать ни о чем другом, как только о стакане нарзана из холодильника. С трудом разлепив ссохшийся рот, я прошелестел:

– Что с ним случилось?

  – Не с ним, с его братом. Понимаешь, рота Ивонина, спецназ значит, истребила население кишлака Керал. По ошибке. Спецназовцев послали в другой кишлак, там мужики ушли к партизанам. А из этого Керала мужчин забрали в кармалевскую армию.

  – Подожди, Ваня. Так что ж, наши убивали население? По ошибке или не по ошибке – какая разница?

  Бунин наморщился, как будто я ему задал невесть какой трудный вопрос.

  – Вот тут-то собака и зарыта... Для этих карательных целей спецназ и существует. Солдаты других подразделений с мирным населением не воюют. А «духи» потом мстят нашим, не разбирая, конечно, кто спецназ, а кто нормальный...

– Что еще за «духи»?

– Так наши душманов называют.

Бунин здорово поднаторел в ситуации, пока я спал.

– И при чем здесь этот лейтенант Мансуров?

  – Ну вот. Гарнизонные солдаты рассвирепели из-за плохой пищи. А спецназ – на особом пайке. Жрут как в кремлевском санатории. Один мальчишка-солдат разошелся. Дело в столовой было. И высказал спецназовцам все, что думал. Сказал, что банку икры они за каждый труп получают. Офицер спецназовский его отчитывать. Он, юнец этот, обозвал спецназовского офицера сволочью и бандитом. И тогда офицер в упор угрохал его из пистолета. Гарнизонные ребята сцепились со спецназовцами. Сначала врукопашную. Потом уж и до перестрелки дошло. Гарнизонные, кто еще жив остался, укрылись в казарме, забаррикадировались. Тогда вызвали Ивонина. Он-то знает, как исполнять «интернациональный долг», подкатил пушку к казарме и разнес ее на части.

– А там был брат Мансура?

– Ну да!

– Погиб?

  – Так вот же он и рвется туда. Может, его брат тяжело ранен...

Мансуров стоял на пороге комнаты с двумя запотевшими бутылками. Он успел привести себя в порядок: китель застегнут на все пуговицы, черные блестящие волосы разделены безупречной стрелой пробора. Красив он был необыкновенно – прямо на обложку «Огонька» с подписью «Место подвига – Афганистан». Он протянул нам бутылки – руки у него были, что называется, точеные, только ногти обгрызены.  – Сейчас ночь. В Баглан иначе чем на вертолете не доберешься. Я за брата все равно должен рассчитаться. Вас не хочу вмешивать. Я ножом не хуже спецназовцев владею.

  – Ну, где ты этого Ивонина найдешь?—пытался охладить восточную кровь Мансура Бунин. – Погибнешь ведь ни за грош!

  – Пешком пойду, найду собаку, – не унимался лейтенант.

  – И ведь правда пойдет, – растерянно повернулся ко мне Бунин.

Я сам видел, что Мансуров не успокоится.

  – Товарищ Мансуров, мы с вами пойдем. У меня тоже с Ивониным личные счеты.

  – Я знаю. Мне Иван рассказал, как он вашу девушку зарезал. Я один за всех рассчитаюсь. Вам не надо рисковать.

Но Бунин уже натягивал брюки:

  – Я сейчас организую вертолет... У меня есть идея. Я тут своего земляка-вертолетчика видел, ростовчанина, он сегодня ночью дежурный.

– А ты разве из Ростова? – удивился я.

  – А это не важно, Сашок. Если надо, я могу и ростовчанином сделаться.

  Я сидел на лавочке возле офицерского общежития, глазел на яркие звезды в бархате неба. Если цель афганского солнца – растопить мозги иноверца, превратить их в бесформенную запеканку, то иное дело – афганская ночь с ее запахами буйного цветения, набегающими густыми ароматными волнами. Тусклый свет луны освещал вершины гор. Тишина. Афганское небо похоже на афганский ковер: густой, насыщенный черно-серебряный небосвод с десятками тысяч звезд-узелков. Говорят, на афганский ковер средних размеров уходит два года работы нескольких мастериц...

  Я вздрогнул от неожиданности. У скамейки стояли двое.

– Который час? – спросил один из них. —Половина второго,—ответил я, подставив руку под свет фонаря.

Я хотел спросить этих ребят, не вертолетчики ли они и не встречали ли высокого майора. Но не успел спросить ничего. Удар страшной силы сбросил меня с лавки на землю. Первое, что я увидел, были мои собственные колени —я почти упирался в них подбородком. Я пытался разжать губы, но они были стянуты клейкой лентой; хотел сорвать эту штуку, но руки были связаны за спиной. От сильного толчка я ударился челюстью о колено: меня везли куда-то в грузовике. Я с трудом повернул голову. На скамьях сидели парни в пятнистых комбинезонах и тихо переговаривались. Меня прижало к борту – машина остановилась. Топот солдатских сапог, команда «построиться»! Меня подхватили под руки и потащили...

  – Вы пришли в себя, Турецкий? – спросил мужской голос.

  Мужчина был бос, в шортах, в майке с эмблемой спортобщёства «Динамо». Он стоял вполуоборот, смотрел мне прямо в глаза, направляя на меня свет яркой настольной лампы.

  Я молчал. Мужчина кивнул седой, подстриженной ежиком головой, и солдаты кинулись сдирать с моего рта повязку.

  – К-то в-вы т-такой? – в свою очередь, спросил я.

– Фамилия моя вам не нужна. Я командир части...

  – К-какой части? – спросил я, чуть заикаясь. Мне было больно шевелить губами. – Кармалев-ской, душманской?

  – Советской, советской части... Бросьте придуриваться.

  Он прошелся по комнате, как бы разминаясь перед гимнастическим снарядом. Лицо у него было в резких морщинах, но руки и ноги налиты силой, выдавали профессионального спортсмена-гимнаста или акробата.

  – Хорошо, – сказал «спортсмен», – развяжите ему руки... Садитесь!

    Я опустился на подставленный стул.

  – Все проще пареной репы. Нам нужно поговорить начистоту. Мы выкрали вас, чтобы решить: или – или. Или шлепнуть вас, и концы в воду. Или договориться с вами о сотрудничестве.

  – Вы допустили ошибку, товарищ Серый! Мои товарищи смекнут, что меня похитил спецназ!

  – Ого! Вы меня вычислили! Слушайте, а вы мне нравитесь! Хотите выпить!

– Хочу.

  Серый достал из холодильника, вмонтированного в железный шкаф, запотевшую бутылку «Московской», тарелку с бутербродами с колбасой и сыром, банку огурцов, бутылку «Боржоми». Поставил все это на стол и разлил водку по кружкам.

– Выпьем.

Затем налил минеральной воды.

  – Знаете, – отдышавшись, сказал он, – любого шпиона отгадаю по тому, как он пьет водку. Иностранец пьет, не запивая спиртягу водой. В отличие от нас, русских.

Я усмехнулся.

  Серый внимательно посмотрел на меня. Глаза у него были какие-то странные. Водянистые, будто налитые слезой.

– Чему смеетесь?

  – Не ожидал, что буду пить водку в Афганистане в таких условиях. Вот будет смеху, когда я расскажу об этом в Москве...

– Не думаю, что это вам удастся. Впрочем, если мы придем к общему знаменателю, вы, пожалуй, сможете рассказать в Москве о гостеприимстве генерала Серого...

– А если не договоримся?

  – Тогда... тогда ваши косточки сгниют здесь, на афганской земле...

– Только пугать меня не надо!

  – А я и не пугаю. Я вам правду говорю. – Серый вздохнул, улыбнулся. – Итак, к делу. Скажите мне, пожалуйста: с чем вы сюда приехали, в Афганистан?

  – Вы же знаете – взять под стражу и этапировать в московскую тюрьму одного из ваших подчиненных.

– Кого из подчиненных?

  – И это вам отлично известно. Я приехал за Ивониным.

  – Вот как! За Ивониным! – он нахмурился, ноздри у него раздулись, а лоб собрался резкими морщинами – И что же он натворил?

  – Я веду дело об убийстве сотрудницы городской прокуратуры, – я решил поднять значимость проводимого мною следствия,—дело на контроле в ЦК КПСС, а срок мне предоставлен минимальный.

– Дальше.

  – Я располагаю доказательствами, что женщину убил именно Ивонин, когда был в Москве, получал свою награду. Это он нанес ей смертельный удар. Мне теперь по закону надо предъявить его для опознания свидетелям, провести очные ставки...

  – А ошибки у вас быть не может? Знаете, как у нас бывало – расстреляют, а потом выясняется, что убийство совершено другим.

– Ошибки нет.

– И у вас уже есть санкция на его арест.

– Есть.

– Где она?

– В моем портфеле.

  Он прошелся своей пружинистой походкой к шкафу, достал мой обтрепанный портфель и протянул мне...

  Серый курил, рассматривая подписи Меркулова, Горного и Рогова.

  – Что это за статья такая, девяностая? – поинтересовался Серый. Я объяснил, как на экзаменах по уголовному процессу:

  – Следователь имеет право задержать подозреваемого на десять дней. Если за этот срок он соберет достаточно улик, он предъявит обвинение, подозреваемый остается в тюрьме до суда.

– А если не соберет? – поторопил Серый.

  – Если не соберет, следователь обязан его отпустить. На все четыре стороны...

  – Вот как! – обрадовался генерал. – Если я вас правильно понял, вы намерены арестовать одного из лучших офицеров частей особого назначения! Так сказать, рыцаря без страха и упрека! А доказательств у вас – с гулькин нос?

  – Разве я сказал, что улик недостаточно? Вы спросили, я объяснил вам закон...

– Свидетели, очные ставки! Какая чушь! Свидетель любую чепуху подтвердить может! Я вот сейчас скажу своим ребятам. И они где хочешь подтвердят, что никакого Турецкого в расположении части не было. Ребята, подтвердите?

  Солдаты засмеялись. Серый посмотрел на часы и заторопился:

  – Оставим это. Скажите другое: какой процент раскрываемости убийств у вас в Москве?

Я не отгадал ребуса. Не понял, куда он гнет.

  – В среднем по Москве раскрывается восемьдесят-восемьдесят пять процентов умышленных убийств...

  – Из десяти виновных двое разгуливают на свободе... Это хорошо.

  – Чего хорошего? Убил – и ходит по улицам. Пиво пьет...

  – Хорошо потому, – твердо сказал Серый, – что в эти двадцать процентов вы включите Ивонина! Иначе вам отсюда не выбраться!

  И Серый уставился на меня своими – слезящимися глазами.

– Вы что – хотите меня запугать?

– Нет. Перевербовать.

  – Но это запрещено инструкцией. Сотрудники прокуратуры не имеют права работать на иные службы. Вплоть до КГБ.

  Серый подошел ко мне. Взял за подбородок сильными пальцами, откинул мою голову и внятно сказал:

  – На КГБ—нет. На партию – да. Спецназ служит только партии. Причем только ее центральным органам. Так что это не перевербовка, дорогой мой, это – другое.

  – У вас ничего не получится, – парировал я. – Упущено логическое звено. Чтобы замять дело, со мной договориться мало. Надо поладить по крайней мере еще с пятерыми! И все они не здесь, а в Москве.

  – Это не твоя забота. В Москве договорятся без нас. Мое дело договориться с тобою, с Турецким. Таков приказ.

– Чей приказ? – спросил я.

  Он не ответил, снова подошел к шкафу и достал пакет.

  – Слушай меня внимательно! Сейчас я отблагодарю тебя за то, что ты найдешь способ закрыть дело Ивонина. Я дам тебе деньги. Много денег. Здесь десять тысяч. И ты при свидетелях возьмешь эти деньги. И дашь мне расписку в том, что следователь Турецкий взамен обязуется вывести из дела Ивонина Владимира. И прочее в таком духе. Сам знаешь...

  Он подошел ко мне вплотную, открыл пакет: толстая пачка сторублевок. Аккуратно положил пакет мне на колени.

Я сбросил его на пол:

  – Взяток не беру. И... вообще в эти игры не играю.

   Серый невозмутимо сел на место. Но пальцы его дрожали.

 – Без соглашения, извини, я тебя отсюда отпускать не имею права. Хотя ты мне и нравишься... – Генерал повернулся к солдатам.

– Отведите его в камеру!

  И в мою сторону: – Я жду два часа, Турецкий! Только два часа. Или – или!

  Я прокручивал в голове ход беседы с Серым, сидя в камере-одиночке  с зарешеченным окном. Вообще-то мне ничего не стоило написать любую расписку этому Серому. Я бы выкрутился. Во всяком случае, Меркулов бы мне поверил, что у меня не было другого выхода и я просто-напросто спасал свою жизнь. И он нашел бы точный ход – связался бы через Емельянова с товарищами на самом верху. Мог ведь я обмануть генерала. Ей-богу, я сам себе удивлялся, валяясь на нарах, почему я этого не. сделал. Но еще не все потеряно. Серый мне дал срок для раздумий. Все будет выглядеть очень натурально: все взвесил, решил, что погибать ни за что в таком возрасте не стоит. Берите своего Ивонина, я его в гробу видел... Но вот ведь какая штука: я знал,. знал с самого начала, что ни при каких обстоятельствах не пойду на компромиссы. «Турецкий, нам надо поговорить»... Она взяла меня за руку. Какие у нее ледяные руки... И море крови, а посреди него, как островок, безжизненное тело Ким. «Клянусь, я найду его, Ким! Я, следователь, найду твоего убийцу»... Говорят, ученые недавно сделали открытие, так называемые рецепторы мозга, запрограммированные центральной нервной системой, избирательно воспринимают действие лекарств. Рецепторы моего организма избирали единственно приемлемый ход мышления – я должен обезвредить Ивонина, и эти самые рецепторы не могли позволить совершиться никакой сделке, даже если бы это мне стоило жизни.

  Но если быть до конца честным, то я не верил, что они меня прикончат. Ивонин лишен охранительного разума, это ясно. Но ведь генерал Серый – умный мужик. Он-то понимает, что ему придется отвечать за пропавшего следователя Мосгорпрокуратуры.

  В камеру кто-то вошел. Конвоир, решил я, пришел отвести к Серому – два часа истекли.

– Стален велел спросить, чего надумал?

Передо мной стоял Ивонин. На этот раз он был в гимнастерке без геройской звездочки. И мне почудилось, что он другой, чем тогда, в бункере. Нормальнее, что ли.

– Какой Стален?

– Серый, Стален Иосифович.

  Ах, вот что. Этого Серого звали Стален, Сталин-Ленин, два вождя в одном имени, не много ли?

  – Можете передать: никаких бумаг, никаких сделок...

Я отвернулся к стене, не встал с нар.

  –   Эй, следователь! Как тебя? Турецкий, надо поговорить!

  От этих нормально произнесенных слов я ощутил беспокойство. Какую-то новую форму страха, словно гиена обрела вдруг человеческую речь...

– Зачем говорить. Тем более здесь, в такой-то вот обстановке.

  – Другого раза не будет, слышь, Турецкий! Я бы сейчас хотел.

  Он не требовал, не угрожал, хотя был в выигрышном положении и запросто мог сейчас пырнуть меня финкой, как пырнул Ким. Или даже пальнуть в лоб между глаз. Он смотрел на меня, как смотрят мальчишки на старшего товарища, когда хотят поделиться своими проделками и попросить совета, как бы лучше их скрыть от родителей.

  —Я не совсем понимаю, о чем говорить. О чем ты хочешь говорить со мною?

  – Об этом деле. Об этой девчонке, как ее, Ким, что ли. Я ее убил! Это точно! Точно, говорю, ты расследовал.

  – Ну и ну! – такого поворота событий я, признаться, не ожидал. – И за что ты ее убил!

  Ивонин сел на нары, протянул мне пачку «Сэлем» и зажигалку.

– По уставу убил.

– По какому «уставу»?

  Я закурил, и рот обволокло мятой. На зажигалке инициалы ИВ, Ивонин Владимир? Да, нет же, Игорь Викулов! Это та самая инкрустированная под серебро зажигалка инженера...

  –   Такая у меня профессия, – вздохнул Ивонин, —я военнослужащий, приказ выполняю, вернее, не приказ, а устав. У нас есть наша библия, «Устав афганского братства» называется. Там сказано, это я наизусть помню, память у меня отличная: настраивать отборную молодежь на смертельную войну не только на сегодня и завтра, но и на послезавтра... На первое место необходимо поставить преобразование общества с тем, чтобы избавиться от балласта в своей среде, а затем взяться за расширение и преобразование жизненного пространства, но и там проводить политику избавления от шлаков среди населения... Для страховки нравственной чистоты народ следует истреблять, худшие экземпляры, и поощрять кастовость, стратификацию... Поголовное истребление чужеродного начала —залог достижения благородного конца... Нет более благородного дела, чем быть солдатом. Интеллигент – раб мертвого разума, а солдат—господин жизни... Судьба человека равна его силе и его породе. И чтобы народу не выродиться, чтобы не стать рабами и роботами, надо возродить и утвердить навек здоровый и ведущий к истинному бессмертию культ —культ солдата, прошедшего испытание огнем и мечом в Афганистане. Для этого и учреждается наше «Афганское братство»...