Текст книги "Настоящая книжка Фрэнка Заппы"

Автор книги: Фрэнк Заппа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц)

Фрэнк Заппа
Настоящая книжка Фрэнка Заппы

Я не хочу писать книгу и все-таки собираюсь это сделать, потому что мне поможет Питер Оккиогроссо. Он – писатель. Ему нравятся книги – он их даже читает. По-моему, совсем неплохо, что книги до сих пор существуют, но меня от них клонит ко сну.

Действовать мы намерены так: Питер приедет в Калифорнию, и несколько недель станет записывать ответы на «интереснейшие вопросы», а потом магнитофонные записи будут расшифрованы. Питер их отредактирует запишет на дискету, пришлет мне, я их снова отредактирую, и то, что получится, вышлю Энн Патти в «Посейдон-пресс», а уж она сделает так, чтобы все это вышло в виде «КНИГИ».

Одна из причин всей затеи – распространение (на нескольких языках) идиотских книг якобы про меня. Я подумал, что где-нибудь должна появиться хотя бы ОДНА книга, в которой будет что-то настоящее. Только учтите, пожалуйста, данная книга не претендует на то, чтобы стать какой-нибудь «полной» изустной историей. Ее надлежит потреблять только в качестве легкого чтива.

Итак, несколько предварительных замечаний:

Автобиографию обычно пишут те, кто считает свою жизнь воистину необыкновенной. Я не считаю свою жизнь необыкновенной ни в каком отношении, однако возможность высказывать в печати всякую чушь о посторонних вещах весьма заманчива.

Документы и/или копии будут помечены особо.

Эпиграфы перед главами (издатели обожают подобные мелочи) отыскал и поставил Питер – я об этом упоминаю, чтобы никто не думал, будто я целыми днями сидел и читал Флобера, Твитчелла и Шекспира.

Если ваше имя попало в книгу, а вы этого не хотели (или вам не нравятся мои комментарии) – приношу извинения.

Если ваше имя не попало в книгу и вы чувствуете себя «обойденным» – приношу извинения.

ГЛАВА 1. И все-таки, насколько я чудаковат?

Я вовсе не хотел быть чудаком. Чудаком меня всегда считали другие.

Фрэнк Заппа («Балтимор Сан», 12 октября 1986 г.)

Данная книга исходит из посылки, что кому-то где-то интересно, кто я, как меня угораздило дойти до жизни такой и что за чушь я несу.

Для ответа на Воображаемый Вопрос Номер Один позвольте сначала объяснить, КЕМ Я НЕ ЯВЛЯЮСЬ. Вот две широко распространенные «Легенды о Фрэнке Заппе»…

Поскольку в 1969 году на альбоме «Раскаленные крысы» я записал песню под названием «Сын мистера Зеленые Гены», народ долгие годы верит, что выведенный под этим именем персонаж телешоу «Капитан Кенгуру» (которого играет Лампи Браннум) – мой «настоящий» отец. Нет, это не так.

Другая выдумка состоит в том, что однажды я «употребил на сцене дерьмо». Ее муссируют во множестве вариантов, в том числе (хотя не только):

1) Я сожрал на сцене дерьмо.

2) Я затеял «хамский спор» (что это за поеботина такая – «хамский спор»?) с Капитаном Бифхартом, и мы оба сожрали на сцене дерьмо.

3) Я затеял «хамский спор» с Элисом Купером, он растоптал цыплят, а потом я сожрал на сцене дерьмо – и так далее.

В 1967 или 1968 году я был в лондонском клубе «Приятная беседа». Ко мне подошел член группы «Флок», которая писалась в то время на «Коламбии», и сказал:

«Ты – просто фантастика. Я как услыхал, что ты жрал на сцене дерьмо, сразу подумал: «Да этот чокнутый просто не от мира сего!»

Я ответил: «Я никогда не жрал на сцене дерьмо». Он так помрачнел, точно я разбил ему сердце.

Занесите в анналы, народ: я никогда не употреблял на сцене дерьмо, а если мне и приходилось когда-либо жрать нечто похожее на дерьмо, так разве что в 1973 году, в буфете гостиницы «Холидей Инн» в Фэйетвилле, Северная Каролина.

Существенная дополнительная информация для тех, кто желает знать, что я ем

Я был не слишком помешан на еде, которую готовила моя мать, – взять хотя бы макароны с чечевицей. Одно из самых ненавистных блюд моего детства. Готовила она его обычно сразу на всю неделю, в огромной кастрюле. После нескольких дней в леднике оно чернело.

Любимой моей пищей в то время были пироги с черникой, жареные устрицы и жареный угорь, хотя нравились мне и кукурузные сэндвичи – белый хлеб с картофельным пюре, а сверху кукурузные консервированные зерна. (Раз уж, судя по всему, кое для кого из публики это так важно, мы еще нет-нет, да и будем возвращаться к этой увлекательной теме.)

Скучная, примитивная чушь

Веди спокойную, размеренную жизнь,

дабы в работе быть яростным и незаурядным.

Гюстав Флобер

Какой эпиграф, а? Питер, я сейчас со смеху лопну. Ну ладно, поехали дальше… Мое настоящее имя – Фрэнк Винсент Заппа (не Фрэнсис – это я еще объясню). Родился я 21 декабря 1940 года в Балтиморе, штат Мэриленд. Я был весь черный, когда выскочил наружу, – все решили, что я мертвый. Теперь я чувствую себя вполне сносно.

Я веду свой род от сицилийцев, греков, арабов и французов. Мамина мама была полуфранцуженка, полусицилийка, а мамин папа – итальянец (из Неаполя). Мама была первое поколение. Греко-арабская линия – от папы. Он родился в сицилийской деревеньке Партинико и еще ребенком приплыл сюда на иммигрантском судне.

Он работал в парикмахерской своего отца близ Мэрилендского порта. За цент в день (или цент в неделю – не помню точно) он, стоя на ящике, намыливал морякам физиономии, чтобы отец смог их побрить. Работенка что надо!

В конце концов он поступил в колледж Чепл-хилл в Северной Каролине и стал играть на гитаре в составе некоего трио «странствующих певцов». (Я до сих пор на день рождения получаю открытки от страховой компании Джека Уордлоу, который играл на банджо.)

Они бродили под окнами общежитий и пели студенткам серенады типа «Красного крылышка». Кроме того, отец входил в борцовскую команду, а после учебы устроился преподавателем истории в колледж Лойола в штате Мэриленд.

Дома родители обычно говорили по-итальянски, чтобы дети не знали, о чем идет речь, – а речь шла, скорее всего, о деньгах, поскольку таковых у нас, кажется, никогда не бывало. Думаю, родителям удобно было иметь «секретный код», а детей они родному языку не учили, наверное, из желания ассимилироваться. (Во время Второй мировой войны в США немодно было происходить из «иностранцев».)

Жили мы в армейском бараке в Эджвуде, Мэриленд. Там была одна семья – Найты, – которую отец называл «эта самая деревенская шайка». Однажды Арчи Найт повздорил с моим отцом, и дальше я помню, как папа несется к дому и кричит: «Доставай пистолет, Рози! Пистолет доставай!»

Так я впервые узнал, что у него есть пистолет (хромированный револьвер тридцать восьмого калибра, хранился в ящике с носками). Мама умоляла его не убивать соседа. К счастью, отцу хватило ума ее послушаться.

После того случая я уже знал, где лежит пистолет. Однажды я взял его с собой на улицу и, как сейчас помню, решил: «Лучшего игрушечного пистолета я в жизни не видел!» И вот, когда никто не смотрел, я приноровился стрелять из него одноразовыми пистонами и «синими пульками» – отрезанными головками деревянных кухонных спичек.

Родители весьма расстроились, обнаружив, что я испортил боек.

Мамины родители владели рестораном – тоже близ Мэрилендского порта. Мама рассказывала историю о парне, который туда пришел и затеял драку. Кажется, мамин отец взял такую большую вилку, какими картофелины из кипящей воды вытаскивают, и вонзил ее парню в башку. Тот не умер – унесся прочь с вилкой в макушке, точно с антенной.

Папин отец редко мылся. Он любил сидеть на веранде, напялив на себя кучу одежды. Еще любил пить вино и каждый день начинал с двух стаканчиков «бромо зельцер».

Мамина мама не говорила по-английски и поэтому рассказывала нам сказки по-итальянски – к примеру, про «мано пелуса», волосатую руку. «Мано пелуса! Вене куа!» – говорила она страшным «бабушкиным голосом», что должно было означать: «Волосатая рука! Иди сюда!» – а потом пальцами проводила по моей руке. Вот чем занимались люди, когда не было телевидения.

Первые воспоминания детства – как я носил матросский костюмчик с деревянным свистком на шее, все время ходил в церковь и то и дело становился на колени.

Одно время, когда я был еще совсем маленький, мы жили в пансионе. Может, в Атлантик-Сити. У владелицы пансиона был шпиц, этот шпиц ел траву, а потом выблевывал что-то вроде белых фрикаделек.

Потом мы поселились в одном из тех домов, что впритык друг к другу стояли на Парк-Хайтс-авеню в Мэриленде. У нас были деревянные полы, до блеска натертые воском и покрытые видавшими виды половиками. В те времена было принято все натирать воском, пока на поверхности не появлялось ваше отражение (не забывайте, еще не было телевидения, и у людей находилось время заниматься подобной ерундой), а еще было принято вот что: когда папа приходил с работы домой, надо было бежать его встречать.

Однажды, когда папа возвращался с работы домой, мой младший брат Бобби меня обогнал и добежал до двери первым. (Дверь была разделена на застекленные квадратики.) Он ее открыл, крепко обнял папу, а потом закрыл дверь. Подбегая, я поскользнулся на половике и левой рукой пробил стекло. Я слышал, как все говорят, что надо позвать доктора и наложить швы. Я так канючил, что зашивать ничего не стали, – попросту извели на руку целую пачку лейкопластыря, и у меня остался шрам. Терпеть не могу уколов.

У меня были ужасные зубы, родители водили меня к итальянцу-дантисту, у которого имелся удивительный аппарат – нечто среднее между цепной пилой и швейной машинкой. Эту штуковину он совал мне в рот, и она давай гудеть: «вуу-вуу-вуу-вуууу» – без новокаина. С тех пор при слове «дантист» я содрогаюсь в ужасе.

Родители считали, что должны ходить только к итальянскому дантисту, потому что не могут доверять никому из этих «белых» зубных врачей (неровен час окажется родичем какой-нибудь деревенщины), – так я и познакомился с гнусным доктором Рокка. В роли злого монаха в «Имени розы» он бы произвел фурор.

Мой первый космический скафандр

Папа устроился метеорологом в Эджвудский арсенал. Во время Второй мировой войны там делали отравляющий газ, а метеоролог, насколько я понимаю, определял направление ветра, когда придет время выпускать эту дрянь.

Папа приносил мне из лаборатории поиграть всякое оборудование: мензурки, оплетенные бутыли с узким горлом, маленькие чашки Петри с ртутью – с шариками ртути. И я вечно со всем этим играл. Весь пол моей спальни был в этой «гадости» – ртуть пополам с катышками пыли.

Одна из моих непременных тогдашних забав – высыпать ртуть на пол и колотить по ней молотком, пока не заляпает всю комнату. Я жил в ртути.

Когда изобрели ДДТ, отец принес домой целый мешок – он в чулане стоял. Нет, я ДДТ не ел, ничего такого, хотя папа сказал, что можно! – предполагалось, что порошок безвреден и убивает только клопов.

Сицилийские родители все делают по-другому. Если я жаловался, что ухо болит, родители заливали мне туда подогретого оливкового масла, отчего ебучая боль становилась просто невыносимой, – однако уверяли, что непременно станет легче. Если ты ребенок, на подобные темы не споришь.

Первые пять-шесть лет я прожил с ватой в ушах – желтой от оливкового масла.

Наряду с болью в ушах и астмой, меня донимал гайморит. В округе на все лады обсуждался «новый способ» лечения этой хвори. Путем запихивания радия в ноздри. (Слыхали что-нибудь подобное?) Родители отвели меня к очередному врачу-итальянцу, и хотя их намерения мне были неведомы, я особого удовольствия не ждал. У доктора было нечто вроде длинной проволоки – фут, а то и больше, – с шариком радия на конце. Он запихнул проволоку мне в нос, а там – в обе пазухи. (Вероятно, следовало проверить, не светится ли в темноте мой носовой платок.)

Еще одним новейшим чудо-лекарством был сульфамид. Зимой в доме 15 по Декстер-стрит было чертовски холодно. Стены тонкие, прямо картонный домик. Мы надевали пижамы из шерстяной фланели с клапанами на заду. По утрам, чтобы согреться, мы стояли на кухне возле угольной печи.

Как-то раз у моего младшего брата загорелся клапан на пижаме. Прибежал отец и голыми руками сбил огонь. В результате обгорели и его руки, и братнина задница. Доктор помазал ожоги сульфамидом – и следа не осталось.

Часть квартирной платы папа покрывал за счет добровольного участия в испытаниях химического (а может, даже биологического) оружия. Называлось «кожная аллергическая проба».

Военные не говорили, что накладывают на кожу, а ты соглашался не расчесывать и не заглядывать под повязку, – но за каждую пробу платили десятку. Через пару недель все снимали.

Каждую неделю папа приходил домой с тремя-четырьмя такими штуковинами на руках и на разных частях тела. Не знаю, что это была за дрянь и как она могла повлиять на его здоровье (или на здоровье любого из детей, родившихся после того, как с ним это проделали).

Недалеко от дома стояли цистерны с ипритом, и поэтому все жители в округе обязаны были иметь в доме противогаз для каждого члена семьи.

От иприта лопаются сосуды легких, и человек тонет в собственной крови.

В конце коридора у нас была вешалка с противогазами на всю семью. В своем я все время гулял во дворе за домом – это был мой космический скафандр. В один прекрасный день я решил выяснить, как он устроен, взял консервный нож и открыл фильтр (попутно его испортив). Как бы там ни было, я узнал, что внутри, – древесный уголь, бумажные фильтры и разные слои кристаллов, в том числе, кажется, перманганат калия.

Прежде чем пустить в ход иприт, они намеревались на поле сражения использовать другую дрянь под названием хлорпикрин, пыль, которая вызывает рвоту, – ее называли «блевантин». Пыль проникает под солдатский противогаз, и солдата рвет. Если он не снимет маску, то захлебнется в собственной блевотине, а если снимет вытряхнуть большие куски – тут-то его иприт и накроет.

Меня всегда поражало, как это людям платят за то, что они такую дрянь делают.

Вторая часть моего детства

Вторая часть моего детства (вы уверены, что хотите все это знать?) проходила главным образом в Калифорнии, и было мне тогда лет десять-двенадцать. Сначала расскажу, как мы туда попали.

В Мэриленде я так часто болел, что мама с папой решили переехать. Впервые мне удалось улизнуть из штата, когда папа нашел работу во Флориде – тоже на государственной службе, на сей раз в сфере баллистики, что-то насчет траектории полета снаряда. Еще шла Вторая мировая война.

Мои воспоминания о Флориде таковы:

В Опа-Локе было полно москитов, а если не убирать хлеб на ночь, на нем вырастают зеленые волосики.

Мы то и дело прятались под кроватью и выключали свет, потому что кому-то казалось, будто уже идут немцы.

Папа «делал маргарин»: давил на красную точку, запечатанную в пластиковый мешок с белым веществом, и когда она расплющивалась, белое вещество делалось желтым – иллюзия «масла».

У брата на заднице вскочил фурункул, и папе пришлось его выдавливать (вероятно, помогли маргариновые тренировки). Крик стоял невообразимый.

Мне велели остерегаться аллигаторов, потому что они иногда едят детей.

По сравнению с Балтимором все было как цветное кино.

Я часто играл на улице и лазал по деревьям, отчего в конце концов заработал грибок на локте.

В остальном мое здоровье поправилось, и я вырос примерно на фут.

Мама истосковалась по дому, а поскольку я подрос, решила, что пора возвращаться в Балтимор.

Мы вернулись в Балтимор, и я опять заболел.

Эджвуд, штат Мэриленд, находился как бы за городом. В самом конце Декстер-стрит была рощица и еще речка с большими раками. Я ходил туда играть с Леонардом Алленом.

Хотя я все время болел, в Эджвуде было довольно весело, но, вернувшись в Мэриленд, в Эджвуд мы уже не поехали – мы поселились в одноквартирном доме, в городе, и я его возненавидел.

Думаю, он и моим старикам не слишком полюбился, потому что не успел я и глазом моргнуть, как они заговорили о переезде в Калифорнию. Папа получил очередное предложение, на сей раз от «Испытательного полигона Дануэй» в Юте (там делали нервно-паралитический газ), однако мы счастливо отделались – он это предложение не принял. Взамен он в Военно-морской адъюнктуре в Монтерее получил место преподавателя металлургии. Я понятия не имел, что это за поебень.

Итак, глухой зимней порой мы сели в наш «Генри-джей» (ныне вымерший, страшно неудобный дешевый автомобильчик, который в то время выпускала компания «Кайзер») и по Южной трассе направились в Калифорнию. Заднее сиденье «Генри-джея» – кусок клееной фанеры, покрытый почти дюймовым слоем ваты и какой-то жесткой обивкой, напоминавшей твид. На этой Адской Гладильной Доске я провел две бодрящие недельки.

Папа полагал (как, впрочем, и все жители Восточного побережья, насколько я понимаю), что Калифорния – это сплошь яркое солнце и теплая погода. По этой причине где-то в одной из Каролин он остановил машину и подарил стоявшему у обочины слегка ошарашенному семейству чернокожих всю нашу теплую одежду, будучи абсолютно уверен, что это дерьмо нам больше никогда не понадобится.

В Монтерее (прибрежном городке в северной Калифорнии) стояли лютые холода, а потом зарядили дожди, и все заволокло туманом. Оп-па.

Химия в Северной Калифорнии

Из-за папиной работы я довольно часто переходил из школы в школу. Мне это не нравилось, но, с другой стороны, мне в те времена вообще мало что нравилось. Тогдашние воскресные «загородные прогулки» иногда выглядели так: мы набивались в «Генри-джей», ехали в сторону Салинаса, местечка неподалеку, где выращивают салат-латук, и тащились за грузовиками в ожидании, когда из них вывалятся листья. Листья вываливались, папа останавливал машину, подбирал их, смахивал куски асфальта, бросал находку ко мне на заднее сиденье, вез домой и варил.

Мне не нравилось быть бедным. Казалось, все, что я хочу делать, все, что весело, стоит слишком дорого, а если в детстве не удается веселиться, ты либо скучаешь, либо недоволен, либо и то и другое.

К примеру, мне страшно хотелось иметь набор химика. В те времена к большому «Гилбертову набору химика» прилагался буклет, где объяснялось, как делать слезоточивый газ.

К шести годам я уже знал, как делается порох, – знал все ингредиенты и с нетерпением ждал, когда наконец соберу их вместе и изготовлю порох. В доме у нас были всякие химические принадлежности, и я смешивал компоненты понарошку – мечтая о том дне, когда какое-нибудь мое варево по правде взорвется.

Однажды я решил, что вывел формулу нового ядовитого газа, – эта настойка, над которой я трудился (на основе жидкости для протирки окон «Уиндекс»), соединилась с некоторым количеством цинка.

Папа хотел, чтобы я стал инженером. По-моему, он был разочарован, что у меня нет склонности к арифметике и прочим необходимым вещам.

В шестом классе дети проходили так называемый «Кудеров тест на предпочтение». Надо было тыкать булавками в лист бумаги – в выбранные квадратики. Тест якобы выявлял, на что вы годны в смысле профессии – до конца дней своих. Результаты показали, что мне суждено стать секретарем. Я набрал максимальное количество очков как будущий «канцелярский работник».

В школе мне больше всего претило, что меня пытаются учить совсем не тому, что меня интересует. Я рос среди отравляющих и взрывчатых веществ – с детьми, чьи родители зарабатывали на жизнь, делая все эти вещи. Конечно, мне было насрать на алгебру!

Хлам из старого гаража

Из Монтерея мы переехали в Пасифик-Гроув, тихий городок по соседству. В свободное время я мастерил марионеток и авиамодели, а также изготавливал самодельную взрывчатку из всего, что оказывалось под рукой.

Как-то приятель сказал: «Видишь гараж через дорогу? Он заперт уже много лет. Интересно, что там внутри».

Мы прорыли лаз под боковой стеной. Внутри оказалась груда упаковочных корзин с боеприпасами для станкового пулемета пятидесятого калибра. Одну связку мы стащили, отодрали клещами головки и извлекли «порох». Только на порох это было не похоже – скорее напоминало зеленовато-черные мелкие блестки (по-моему, называется баллистит). Один из видов бездымного пороха (пироксилиновый) – я такого еще не видел.

Мы его запихнули в трубку от туалетной бумаги, воткнули ее в кучу грязи посреди пустыря и подожгли, а вместо запала вставили позумент (такой блестящий плоский пластмассовый шнурок, из них в летнем лагере делают брелоки для ключей).

Если баллистит как следует не уплотнить, получается настоящий ливень маленьких желто-оранжевых метеоритов.

Весьма стоящей взрывчаткой оказались измельченные пинг-понговые шарики. Мы их часами превращали в пыль тонким напильником. Эта идея пришла мне в голову, когда я прочел о парне, который сбежал из тюрьмы, сделав бомбу из игральных карт. В статье говорилось, что карты были покрыты каким-то сортом целлюлозы, а заключенный всю ее соскоблил и набрал пластифицированной пыли.

Оболочкой для бомбы послужил рулон туалетной бумаги, обмотанный изолентой. Взорвав ее, он удрал из тюрьмы, вот я и подумал: «Надо бы узнать, где тут собака зарыта».

Как я едва не разнес себе черепушку

В «Сделай сам» продавались одноразовые пистоны. Они лучше тех, что продавались в рулончиках: больше пороху и громче бабахают. Я по многу часов избавлялся от лишней бумаги и складывал очищенные заряды в банку. Еще у меня была банка с полусмертоносной пинг-понговой пылью.

Как-то днем я сидел в нашем гараже – ветхом и покосившемся, с земляным полом, как и тот, с пулеметными патронами. Дело было после Четвертого июля, и в сточных канавах валялось полным-полно использованных патронов от ракетниц. Я набрал несколько штук и принялся один перезаряжать по собственному тайному рецепту.

Зажав патрон между ног, я слой за слоем его заполнял разными веществами, уплотняя каждый слой толстым концом барабанной палочки.

Дойдя до слоя одноразовых пистонов, я, должно быть, надавил слишком сильно, и заряд сработал. От взрыва в земляном полу образовалась большая воронка, двери распахнулись настежь, а меня отбросило вперед яйцами на несколько футов. Эх, да с такой бомбой я мог бы почти сбежать из тюрьмы!

Конец моей научной карьеры

Несмотря на этот случай, мой интерес к штуковинам, которые делают «бум!», не угас. В Сан-Диего, году в пятьдесят шестом, у меня был друг, который тоже интересовался взрывчаткой. Мы с ним экспериментировали около месяца и в конце концов в майонезную банку собрали полную кварту вещества, представлявшего собой сочетание твердого ракетного топлива (50 % цинкового порошка, 50 % серы) и заряда химической гранаты.

В День открытых дверей мы, прихватив банку, доехали автостопом до школы, позаимствовали в кафетерии несколько бумажных стаканчиков, насыпали в них свой порошок, раздали стаканчики друзьям и разожгли по всей школе маленькие пожарики (а родители в это время сидели по классам и в который раз составляли отпрыскам распорядок дня).