Текст книги "Муж есть муж"
Автор книги: Фредерика Эбрар
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)
Я смеюсь, снова встречая прекрасный сиреневый взгляд напротив меня. Фатальное существо тоже пользуется защитой Люсьена. Она имеет право на суп из угря. Постой-ка, интересно посмотреть, кому он втюхал мидий… У типа-соблазнителя их огромная тарелка. У многочисленной семьи их настоящий таз… Я подозреваю, что Люсьен хочет избавиться от части клиентуры. Маленький мальчик, показавший мне в полдень язык, строит мне страшную рожу. Меня обуревает азарт соревнования, будто мне столько же лет, сколько ему. Я пускаю три маленьких сухарика плавать в супе, как ни в чем не бывало. Я жду момента, когда никто меня не увидит… вторая рожа мальчишки… бедный малыш! дилетант! Готово, никто не обращает на меня внимания, и я возвращаю любезность несчастному наглецу. На мгновение он окаменевает. Потом разражается всхлипами и протягивает ко мне руку:
– Тетенька! тетенька! – блеет он, стуча зубами.
Родители сперва удивлены, потом сердятся.
– «Тетенька», «тетенька»? Что “тетенька”? Что это за манера плакать на ровном месте?
На ровном месте? Скажете тоже. Я удивляюсь, что он в обморок не хлопнулся.
Девочка посылает мне благодарный взгляд. Люсьен кудахчет от хохота.
– Вы получите две порции пирожного, – говорит он мне. – Этот грязный сосунок… Это он испортил телефон, он пописал из окна на старых англичанок. К счастью, они глухие!
Я не вижу связи?
– “Raining in the sun, my dear Susan!” ( «Грибной дождик, дорогая Сьюзен!» англ.) Но знаете, с вашим талантом вы и мартышку заставите родить!
Должна сказать, я вполне горда собой. За большим столом дело дошло до скандала. Немножко чересчур, на мой вкус. Мне хочется пойти защитить моего любителя гримас.
– Чем меньше вы будете с ними связываться, тем лучше вы будете себя чувствовать. У них все время так. Они орут. Они кричат. Они плачут. Они лупят друг друга. Вам повезло, что ваши комнаты не под ними. Всегда закрывайте дверь на ключ, когда уходите. Молодожены нашли рыбу в своей постели первой ночью. Слышали бы вы эти крики! Семейный очаг чуть не разбился в самом зародыше. Ага! Вот они, мои милые! O my darling! o my darling!… ( О мои дорогие, англ)
Нет нужды в пояснениях: это две старые Англичанки. У них оттенок кожи, как у майора, вернувшегося из Индии, редкие взбитые волосы, мужская походка, восторженная улыбка паломника, который наконец достиг своего рая. Они носят жуткие корсажи с люрексом, суперувешенные колье и шейными платками.
Правь, Британия!
Сперва они приветствуют невидимое и жуткое существо, которое прячется за стулом старой мадам Клержуа. Это ее собака. Она цвета фуксии. Потом они приветствуют саму мадам Клержуа. Потом Люсьена. Потом всех остальных. Они говорят громко. Люсьен еще громче. Должно быть порядка 70 децибелл.
– Did you enjoy with horses? (Вам понравились лошади?)
– Oh! Lovely, georgeous, marvellous! (Прелестно, великолепно, чудесно! Англ.)
Силой авторитета Люсьен налил им слабо разбавленного абсента и поставил бутылку розового на холод. Свежий воздух не единственная причина их розовых щечек. Они потягивают абсент…
– Delicious! (Вкусно! Англ.)
Завтра на рассвете они уходят в море с рыбаками.
– Wonderful holidays! (Изумительные каникулы! англ.)
Они счастливы.
Я тоже.
Wonderful holidays!
Со времен моего детства ночной ритуал в Гро не изменился.
Тот же тропизм (жажда движения в определенном направлении)овладевает каникуляром, как только он окончил десерт, будь то мороженное с меренгой, красный персик или крем-карамель.
Достичь порта, канала, набережной, куда запрещен проезд на машинах и где происходит что-то важное.
Что? Так вот именно это и надо выяснить!
И группы, пары, семьи торопятся через маленькие, плохо освещенные улочки, почти бегут. И я, одинокая, нахожу дорогу и знаю, что надо достичь разводного моста, чтобы неожиданно началась церемония. Здесь бег прекращается и каждый приспосабливается к ритму толпы. Размахивая руками, люди смотрят друг на друга, на витрины, на корабли, на террасы, где пьют, едят, курят, смеются. Стоят в очереди у разносчиков, толкаются перед «Веселой устрицей»… Редко странники идут против течения. Это ошибка, происшествие, на это косо смотрят и если вы это проделали один раз, вы не захотите повторить.
“Опиум! В Сайгонском порту…”
Скрежещущий диск привлекает меня в Восточную Лавку…
“…есть китайская джонка
таинственная лодчонка
ее имя неизвестно никому…”
Запах ладана, ракушки в промышленном количестве, загадочные травы, горящие в бронзовых вазах, мятые платья, подвешенные, как жены Синей Бороды….
“Опиум!..”
Я покупаю сверхкороткую ночную рубашку, японскую зубную щетку, несколько предметов туалета и парфюмерии и бросаю все это в сумку из рафии, пахнущую шафраном.
Людской прилив снова захватывает меня, мягко толкает. Если бы вся эта толпа пела псалом, никто бы не удивился. Ночь издает дикий шум, кричащий, как неон и огни. Ребенок слушает раковину:
– Я его слышу! – говорит он, более очарованный пойманным морем, чем тем, что плещется у наших ног.
Молодожен надевает зеленое, как волна, кольцо на палец своей жены, которую так напугала рыба.
– Ща ты у меня услышишь, как жопа звенит!
Я оскорбленно поворачиваюсь. Но это всего лишь милый отец семейства в плохо сидящей рубашечке и шортах пытается дать хорошее воспитание своему трудному подростку.
Вдруг, двигаясь против течения, волну паломников разбивают три оглушительно хохочущие девушки. Они носят со знанием дела разлохмаченные джинсы, утыканные стеклянными изумрудами и топазами. У них голубые или зеленые ногти. Они пахнут огнем, мускусом и свободой, а у той, что толкает меня, тело горячее, будто она собрала весь жар ушедшего дня.
– Скажи-ка! Ну и девицы! – цедит меж сжатых губ жена раболепно кивающему мужу.
Да, они очень дурного тона девицы.
Мне бы хотелось увидеть их еще раз.
– Алисочка! Дай мне руку, ты упадешь!
Бабушки всегда были секретом Гро. Они и сейчас здесь, в черном с ног до головы, как во времена моего детства. Алисочке лет восемь-девять, это ужасное существо, увешенное дурацкими украшениями, она носит больше медалей, чем ветеран, и серьги, как у кассирши.
Вот она торгуется с бабушкой, ее рука за фисташковое мороженное.
Бабушка сдается.
– Двойное! – сурово уточняет Алисочка!
Процессия останавливается перед киноафишей.
На этой неделе:
КОШКА НА РАСКАЛЕННОЙ ГРЫЖЕ.
Вскоре на экране:
ЗАПИПИСКИ ПИККВИКСКОГО КЛУБА.
– Скажи, бабуля, – спрашивает Алисочка, – мы пойдем в кино?
– Если ты будешь хорошо себя вести, – отвечает бабуля.
Думаю, я угощу себя оршадом на террасе Кафе де Пари, восстановлю силы. Колонны, водянисто-белого цвета железный вьюнок, граненые стекла, круглые мраморные столики с покореженными ножками, вы еще помните те времена, когда от абсента таял в ажурной ложечке сахар? На эстраде веселая старушка, одетая в испанскую шаль с шелковой бахромой, стучит на рояле.
“Если ты будешь хорошо себя вести…”
Что это значит, “хорошо себя вести”?
Когда я была маленькая и задавала вопросы о дяде Сабине, мне отвечали:
“Он дурно себя вел”
И, естественно, Добрый Боженька его наказал. Добрый Боженька очень рано забрал его к себе. Принимая во внимание рассеянность Доброго Боженьки, я тогда решила, дяде просто не повезло. Боженька мог бы устроить проверку в другой день. Нет, надо было, чтобы он попал именно на глупости дяди. Какая жалость! Он был так красив…
Бедный Сабин. Бедный дядюшка. Слушай, знаешь, что мы сделаем, дядюшка? Сегодня мы вместе выйдем в свет. Извини, нюанс: я тебя выведу! Я, твоя правнучатая племянница Людовика. Я родилась через пятьдесят пять лет после твоей смерти. И вот, сегодня вечером я вывожу тебя в общество. Я купила тебе пакет-сюрприз, и ты найдешь там дозу неизвестного тогда лекарства, которое изменило бы твою жизнь. Вот так, маленький укольчик, он даже не сделает тебе больно. Оса оставляет больше следов.
Ты выздоровел.
Ты красив, Сабин.
Ты в расцвете лет, мир будет принадлежать тебе, лошади бьют копытами во дворе, запряженные в зеленые кареты с золотыми буквами на кузове:
Fons Calda
Чудесные источники
Фонкода
Общество Бань
Кампердон и Братья
Лошади бьют копытами, а потом поскачут на совсем новый вокзал за прелестными пациентками, которые прибывают со всего мира с чемоданами, полными кокетства. Они, конечно, приезжают ради воды – маленький хрустальный мерный стаканчик в чехле из тростника или тисненой кожи – но они приезжают так же ради тебя, Сабин Кампердон, прекрасный холостяк из Септимании. Под тенями торжествующего Фонкода ты обнимешь самых прекрасных за их тонкие талии, медленные шаги в аллеях, качание кринолинов в горошек, шелковые зонтики, жилеты с бахромой, сладострастное комкание тафты, тепло руки под митенкой…
Ты сделаешь нас богатыми! Ты отправляешь свою воду по всей Европе! И даже в Америку! Миссис Фергюссон, эта обворожительная оригиналка, больше не может без нее обходиться! Твое фото в Галлуазе. “Признанный источник, общественный интерес” – сказал президент Республики. Поговаривают о визите итальянской королевы! Победа, дядюшка! Продолжай, это богатство и слава. Мы ведем большое стадо, и наши лошади гордятся нами.
Увы, это мечты.
Ты тоже много мечтал. И ты дорого заплатил за отравленный поцелуй. Ты умер в расцвете лет, в боли и гнили, о тебе вспоминали только шепотом. Но я скажу тебе кое-что хорошее: есть предписание, брат мой. Этим вечером я беру тебя за руку и вывожу из семейного чулана. Если бы ты знал, как мораль изменилась с развитием науки! Теперь любовь…
– Могу я позволить себе предложить вам рюмочку?
Что за дурацкий голос? Невозможно, чтобы он принадлежал дяде!
Тип-соблазнитель, очень солидный в своих ботинках из белой замши, стоит передо мной.
Какое пробуждение!
Я составляю свой отказ по образу и подобию отказа молодой женщины с фиалковыми глазами. Вежливо, но твердо.
Он уходит с обычным своим довольным видом, должно быть, он сохраняет его и в самых ужасных поражениях.
Он мне испортил оршад!
А все-таки, как хорошо на этой террасе.
Пианистка весело гробит Болеро Равеля, потом резко перескакивает на Фуникули-Фуникула. Музыка киоска и города на водах. Четыре местных старожила рубятся в карты рядом со мной на салфетке, жирной от воспоминаний. Они говорят на провансальском, и волшебный язык защищает их, отрезает от вульгарности и шума. Тридцать лет назад, когда я приезжала сюда с бабушкой, были такие же сеньоры из Гро… Тридцать лет назад? Что я такое говорю? Сорок лет назад!
– Сорок лет назад!
Я почти закричала.
Старые игроки смотрят на меня, перемигиваются – каких только сумасшедших здесь не увидишь! Тот, который сидит ко мне спиной, срезает карты.
– Parlo souletto! – говорит он, и все смеются.
Но их смех заглушен другим смехом. Соблазнитель пригласил девушек в джинсах, и они только что с большим шумом устроились рядом с моим столиком. Старожилы замолкают. Грек с нежной загорелой кожей уселся на террасе. Они осуждают, но оценивают. Партия в карты переживает из-за этого тяжелый удар. Девушка, что недавно меня толкнула, рыжая с мелко вьющейся лохматой шевелюрой. Она ложится в ивовое кресло. Ее пупок – великолепная звезда на равном расстоянии от инкрустированных джинсов и корсажа, приоткрывающего золотистую грудь. Все трое как на коньках. Занятно, должно быть, наблюдать, как они слезают со своей обуви! Они очень молоды, их глаза загораются, когда официант ставит перед ними банана-сплит* (коктейль с мороженым)тридцатисантиметровой высоты. Они весело бросаются в атаку и радостно смеются под усами из крема Шантильи.
Рояль смолк.
“Класс, бабуля беременна!” Поет Пьер Перрэ, и, как на ярмарке в Пайяде, толпа подхватывает хором куплеты и припев. Девушки поют с полным ртом. Соблазнитель разглагольствует об ошеломительной жизни на Коста Брава, где он был в прошлом году. Но они не слушают ни слова из того, что он говорит, слишком занятые своими сладостями. Я тем более не слушаю, слишком занятая тем, чтобы смотреть на то, как они лакомятся, играют ложкой и соломинкой, следя за потоком паломников.
– Ох! Отпадный тип! – кричит вдруг самая маленькая, брюнетка с голубыми и сиреневыми тенями.
Ложкой она указывает на кого-то в толпе за моей спиной своим моментально взбудораженным подружкам.
– Отпадный! – вторит рыжая, страстно сося свою соломинку.
Третья ограничивается тихим рычанием.
– А не прогуляться ли нам в казино Гранд Мотт? – предлагает несчастный рыцарь-слуга. – А? Это будет занятно! – добавляет он с напускной веселостью.
Никто ему не отвечает. Он опускает голову. Я бы очень хотела увидеть объект их восторга. В данный момент я удовлетворяюсь тем, что слежу за его продвижением по их лицам. На соблазнителя больно смотреть. Он уставился на ботинки. С открытыми ртами, с бьющимися накладными ресницами, три девицы бьются в совершенном экстазе. Объект приближается, они на грани обморока…
Ох! Я хочу его увидеть! Я резко поворачиваюсь.
– Ну вот! – говорит Вертер. – Я думал, вы никогда не посмотрите в мою сторону! Я уже давно подаю вам знаки! Добрый вечер, мадам.
Скажем правду, бабуля была горда этой неожиданной развязкой.
Я спросила у Вертера, что он будет пить.
– Молоко, – ответил он посреди общего внимания.
Он был доволен. Он нашел группу студентов и стоял с ними лагерем за маяком де л`Еспигет. А потом, завтра, он поедет в Сант-Мари.
– Я встретил парня из Кристчерч* (христианская церковь),он тоже филолог. Он перевел д’Арбо на английский. Для меня это хорошая встреча.
Девушки бесстыдно слушали, изумленные, не сводя с него глаз.
– Сложно увидеть настоящий Камарг со всеми этими туристами, но я думаю, что мне это удастся. Мистраль сказал, что Камарг может сопротивляться всем варварствам и даже цивилизациям… Вкусное молоко! – добавил он с милой улыбкой.
– Вертер! – закричали гортанные голоса.
В центре группы молодежи высоченная блондинка подняла руку, достойную Золота Рейна.
– Ich komme! (я иду, нем)
Он допил свой стакан молока и извинился за то, что слишком быстро откланивается.
– Вы еще не уедете, мадам, когда я вернусь послезавтра? Потому что мне необходимо рассказать вам о своей встрече с Чудовищем из Ваккаре* (самый большой пруд Камарга, зоологический заповедник. «Чудовище из Ваккаре» – сказочный персонаж, герой одноименного произведения)!
Он протянул мне широкую, как у лесоруба, ладонь и убежал к своим товарищам.
Банана-сплит растаял в посеребренных бокалах в форме тюльпанов.
Три девицы смотрели на меня с завистью, а их несчастный провожатый мрачным взором излучал счет.
Я оставила приличные чаевые и встала, рассеянно улыбаясь.
Я пересекала закоулки порта, темные улочки, притоки сверкающих набережных. Кошки-воровки дрались за рыбьи кости вокруг перевернутых мусорных баков. Сильные запахи, убывающий шум праздника…
– Завтра еще будет хорошая погода, – говорит голос в тени.
Ребенок закричал “Мама!”, и я проснулась, подскочив посреди ночи.
Кто меня звал? Кто болен? Кому страшно? Кому я нужна?
Потом ко мне вернулось сознание.
Я никому не нужна.
Я одна.
Ни души на моем попечении.
Только моя собственная…
Я заснула счастливая.
Свобода.
Дорогая свобода.
Могут ли дорожить тобой, о свобода, те, кто никогда не знал принуждения?
Если я праздную тебя сегодня с такой радостью, не потому ли это, что я вновь обрела тебя?
Я знаю, что ни один голос не будет искать меня на песке моего детства, который я никогда не хотела покидать. Никакой приказ не настигнет меня в этой теплой воде, из которой я никогда не хотела выходить. Никакой звонок не возвестит конца моей переменки.
Быстро иди сюда! Не беги! Ко мне! Мы уходим! Поторопись! Не пей так быстро! Накройся! Отвечай! Не кричи! Я с тобой говорю! Заткнись!
Эти слова возмущали меня в детстве… пришел день, и они стали моими собственными словами. Эти слова порабощают того, кто их произносит, не меньше, чем того, к кому обращены. Эти слова, которые еще кричат на этом пляже бабули, мамочки, мамаши, тетушки, тетеньки…
“Господь накажет тебя!”
Смотри-ка! Как дядю Сабина, который плохо себя вел!
Нет, ну во что я вмешиваюсь?
Я-то сегодня свободна.
Я приняла ванну с пахучей пеной. Добрый завтрак в постели, которую мне не придется убирать. Прекрасный день без похода в магазин, без кухни, без мытья посуды, без уборки, я с наслаждением качаюсь на твоих волнах!
Я зашла по пляжу очень далеко, надеясь обрести одиночество. Но дикие пляжи исчезли с берега, изгибающегося от Гро до Пор-Камарг. Придется приноровиться к этой толпе. К этим паломникам на берегах Ганга. Вдалеке белые пирамиды Гранд-Мотт, кажется, наблюдают за нами. Атлантида, поднявшаяся из вод и из времени, неясный мираж в дрожащем воздухе. Игрушечные паруса пересекают маленькую морскую ширь. Вода омывает колени медленно бредущих паломников. Это прихожая глубокого моря, где можно плавать, нырять, исчезнуть.
В полдень дрожь пробегает по семьям, все кричат, бегут, собирают детей. Все спешат набить животы. Алисочка не хочет выходить из воды. Рири плачет, Ноно топает ногами. Но никто не сможет уклониться от жаркого, которое заставит их храпеть до 4-х часов, от супа, которым их вывернет во время урока плавания. Пляж очищается от детей и толстых дам. Датчане вгрызаются в сочные огурцы, немцы пьют из горлышка розовое, высокие девушки, тонкие и загорелые, спускаются с дюн и бегут к морю, на них надеты веревочки и почтовые марки.
Это и есть Мэрри-Лук* (веселый вид)?
Морисет попыталась мне продать один такой сегодня утром. Морисет – это вчерашняя кудрявая рыжуха из Кафе де Пари. Она содержит лавку со всякой всячиной рядом с отелем, на берегу моря.
– Смотри-ка, ты! – воскликнула она, когда я вошла сегодня утром в ее магазин.
Я хотела купальник.
– Возьмите Мерри-Лук, – посоветовала она мне. – Они отпадные!
А то! В таком живо окажешься в жандармерии!
Я хотела цельный купальник.
Она была возмущена. Цельный купальник? Придется поехать, как минимум, в Ним или в Монпелье, чтобы найти подобную штуку! Хорошо, раз уж я не хочу Мерри-Лук, (в чем я сильно ошибаюсь!) она пойдет посмотрит, что у нее осталось из раздельных с прошлого года.
Вот почему мои груди и бедра покрыты оранжевыми утками. Я выбрала его не потому, что мне понравился рисунок, а потому, что ткань была немного менее прозрачная, чем в других моделях.
Он вас уродует, – сурово сказала Морисет. – Мерри-Лук табачного или тыквенного цвета с красивенькой цепочкой на талии – вы были бы отпадной!
Ансамбли из утыканных стекляшками джинсов – точно как у нее – свисали с арок. Она проследила за моим взглядом.
– Мы скоро получим новые… Они отпадные, а! Что, если вы наденете такие?
Я не назвала ей суммы, за которую согласилась бы влезть в эти лохмотья. Я оставила себе уток и объяснила, что мне надо пойти купить книги.
– Тогда идите к моей подружке Магали, – сказала Морисет, – это прямо за кафе Барк.
Магали продавала в основном голубой и зеленый лак для ногтей, крем для загара и солнечные очки, притворяющиеся маргаритками. Но у нее были также прилавки с детективами, кровавыми и не очень, где существа с огромными грудями целились в читателя сразу из нескольких орудий тяжелой артиллерии. Кроме этого, я увидела только “Клуб пяти”, “Выращивание домашних кроликов”, “Хорошие манеры” (которые бывший префект только что дописал в тюрьме) и популистское издание “Доступный всем секс”.
Магали была в отчаянье. Вчера она продала последнего Бувара: “Рак в паштете”. “Я пустая”, – говорила она. Потом она вспомнила, что у нее осталось какое-то старье в ящике. Куда она засунула этот ящик? А, да, под навес во дворике. Она принесла большую, пахнувшую плесенью коробку, и оставила меня искать, потому что бельгийская девушка как раз хотела одну из тех знаменитых золоченых цепочек на талию.
Я испытала шок, когда нашла в коробке помятое, но полное издание “Мучеников” Франсуа Рене де Шатобриана!
– На нем нет цены, – сказала Магали в затруднении. Но это старая книга, я продам вам его по цене Сан Антонио*(детективы с каламбурами).
Он здесь на песке, рядом со мной. Я не пойду завтракать. Я так решила. Я взрослая. Я сама командую. Я не пойду завтракать. Я хочу перечитать Мучеников.
“Это была одна из тех ночей, когда прозрачные тени, кажется, боятся спрятать прекрасное небо Греции…”
Я оставляю книгу. И продолжаю с закрытыми глазами:
“…это была вовсе не темнота, это было просто отсутствие дня. Воздух был сладок, как молоко и мед, и при вдыхании его чувствовалась неизъяснимая прелесть”
Неизъяснимая прелесть.
Вот, что я испытываю, вдыхая воздух этого пляжа. Я думаю о времени, когда учила Шатобриана наизусть. Я хотела всю жизнь заниматься греческим. Но что значит “заниматься греческим” в наши дни? Иметь крохотный класс молодых фанатиков? Переводить отцов Церкви? Кавафи? Афинские журналы? Заниматься греческим… Разве это еще профессия? Моей профессией стал Жан. Моей профессией и моей жизнью. Я была унесена рекой, у меня не было времени раздумывать. Тем хуже для греческого. Тем хуже для меня. На что еще можно надеяться в сорок пять лет, когда ты женщина?
– Надеяться не на что! – говорит женщина рядом со мной.
– Уф! – отвечает ее спутница.– Почему ты так говоришь?
– Ну что ему надо?! Я читаю Ле Монд каждый вечер! Я глотаю по четыре книжки в месяц! Хорошо! Я уродина? У меня плохо пахнет изо рта? Нет! Так ты мне можешь сказать, почему он меня не целует?
– Не ищи. Они все сволочи.
Я немного смущена. Мои соседки вовсе нет. Та, у которой проблемы, бросает взгляд на Мучеников и шепчет в ухо другой что-то, от чего обе смеются.
Раздосадованная, я иду плавать и в теплой воде вновь обретаю радость и веселье. Я уплываю далеко-далеко. Маленький кораблик проходит в нескольких метрах от меня. Мне кричат с палубы.
– Хотите подняться?
Нет. Но я нахожу в вашем предложении неизъяснимую прелесть…
Я плыву на спине.
– Алисочка! Выходи, пока я сама за тобой не пришла!
Я плыву под водой. Я толкаю маленького мальчика, он выныривает рядом со мной, плюясь как кит концом своей ныряльной трубки.
– Не больно?
– Не больно!
– Наперегонки?
– Наперегонки!
Он побеждает, и мы оба в восторге. Я даже не знаю его имени. Я никогда его больше не видела. Это и есть жизнь.
Как сорок лет назад, проходит продавец с тяжелой коробкой на боку, наполненной оладьями в сахарной пудре, а вскоре, с помощью легкого ветра, и в песке. Это вкусно. Воспоминание хрустит на зубах, соленое, как слеза.
Я пьяна от выпитого солнца, от пахучего масла, от воды «Камарго», от морской волны, от слов, криков, Шатобриана, Мерри-Лука…
У меня болит голова.
Я плохо себя вела. Я слишком долго забавлялась. Я буду немного больна. Если бы я слушалась свою бабулю… так тебе и надо, Людовикочка!
Но мне наплевать.
Я встретила Надежду!
– Боже мой! Солнечный удар! – закричал Люсьен, видя, как я, словно сомнамбула, поднимаюсь по трем ступенькам входа.
За олеандром я заметила девочку с косичками и в очках, она поднялась мне навстречу. Люсьен последовал за мной до регистратуры, где мадам Пакэн умоляла кого-то по телефону:
– Я прошу вас! Не покидайте меня! – сказала она, кладя трубку.
У нее был измученный вид. Потом она увидела меня и закричала:
– Боже мой! Солнечный удар!
Я пробормотала:
– Я не буду ужинать, – и была захвачена приступом дрожи и зевоты.
– Ну что, мой маленький крабик, мы слишком задержались в бульоне?
– Люсьен! Вы фамильярны! – упрекнула мадам Пакэн.
– Я не фамильярен, я нежен! – сердито поправил он, опуская заказ в раздаточное окошко.
Мадам Пакэн вздохнула:
– Тяжело одинокой женщине содержать такой дом, как этот! Командовать мужчинами, какой крест! А потом в наши дни тяжело найти квалифицированный персонал! Я не говорю о Люсьене. Он знает свое дело. Но он странный…
Она понизила голос, посмотрела, что никто не может нас подслушать и прошептала мне на ухо:
– Иногда я спрашиваю себя, не пишет ли он книгу! Но я говорю, говорю, а вы здесь вся в лихорадке. У вас есть аспирин? Нет. Я скажу, чтобы его вам принесли с большой чашкой вербены. Ах! Я так замотана! Угадайте, кому я только что звонила? Водопроводчику! У нас открутили все краны в туалетах… и я знаю, кто! Но я ничего не могу сказать! Клиент всегда прав, и особенно ребенок клиента! А водопроводчик говорит мне, что такой модели больше не найдешь! Прошлогодняя модель! Но я докучаю вам! Ложитесь, спите подольше, вам это пойдет на пользу, и, если завтра вам не станет лучше, я попрошу у доктора Фавара прийти осмотреть вас с утра. Это друг, он перегружен, но для меня…
Мадам Пакэн. Красивая девушка тридцати восьми с половиной лет. Усталая. Озабоченная. Тонкая. Слишком тонкая. У нее-то нет солнечного удара. Никакой опасности, что она его получит хоть раз за лето. Она бледная от бессонных ночей, когда переписывает счета, чеки, квитанции, зарплатные листы сезонного персонала. Каждый день она в новой блузке. Безупречной. Новые брюки. Веселые. Прекрасно сшитые. Я никогда не видела ее непричесанной. Ее лак для ногтей сверкает, как китайская эмаль. Вот это и есть героизм. Я надеюсь от всего сердца, что доктор Фавар, несмотря на занятость, находит время иногда ее проведать. Мадам Пакэн, я хотела бы, чтобы мужчина заключил вас в свои обьятия… я знаю, что ничего не могу для вас сделать, и вздыхаю. Люсьен, проходящий мимо с блюдом даров моря обьявляет:
– Если вы не будете лежать в постели через пять минут, я отнесу вас туда и подоткну вам одеяло!
– Вы видите! – восклицает мадам Пакэн.
Горничная с этажа принесла мне аспирин и вербену. Когда я выпила и легла, молоточки мигрени в голове поутихли.
Кто-то очень тихо постучал в дверь.
Удивленная, я не ответила.
Легкий шорох в прихожей…
Я спрашиваю:
– Кто там?
– Это я.
Маленькая девочка стояла у изножия моей постели. Она, должно быть, сама испугалась своей дерзости, потому что спросила у меня:
– Вы не сердитесь?
– Сержусь? Почему?
– Что я пришла вам докучать?
– Но ты мне не докучаешь!
– Просто тетушка все время говорит: “Не докучай клиентам!”
– Тетушка?
– Тетушка Кристина. Хозяйка отеля. Она взяла меня из-за мамы.
Она подошла поближе. Она уже казалась менее опасливой.
– Хотите, я налью вам чашечку?
– Если ты хочешь.
– Это вкусно?
– Нет, но это помогает.
– Вы были очень красная… Вы это пьете чтобы быть менее красной?
– Да.
Я опустошила чашку.
– Я заберу у вас поднос?
– Очень мило с твоей стороны.
– У вас есть дети? – спросила она, сев на мою кровать.
– Да. И даже одна внучка.
– Вы бабушка?
– Да.
Она рассмеялась.
– Никогда не видела такой красной бабушки!
Я тоже рассмеялась. Она была обворожительна .
– Сколько тебе лет?
– Девять с половиной.
– А как тебя зовут?
Она в смущении опустила голову.
– Я ждала этого вопроса.
– Ты не хочешь называть свое имя?
– Оно дурацкое! Я никогда не встречала никого с таким дурацким именем, как мое! Меня зовут Селеста.
Я протянула ей горящую руку:
– Хорошо же, Селеста, сегодня твой день, ты нашла: меня зовут Людовика.
Она разразилась смехом, потом резко остановилась:
– Вы придумали это только чтобы доставить мне удовольствие?
– Хочешь посмотреть мои документы?
– Я вам верю, – сказала она серьезно.
Я умирала от желания уснуть. Аспирин и вербена вызвали оцепенение. Я подавила зевок.
– Я могу лечь с вами? – спросила Селеста.
– Конечно!
Она вытянулась рядом со мной, положив голову мне на плечо. Я обвила ее руками, несколько ошеломленная этим, свалившимся на меня с неба материнством.
– Моя мама очень больна, – сказала она, не глядя на меня. – И это из-за нас…
– “Нас”?
– Меня и моих братьев… Со мной не всегда просто, но можно ладить. Но не с моими братьями. Кошмар… Кстати, тетушка сказала папе: “ты можешь послать мне малышку, но мальчишек я не хочу!” Когда у тебя дело… Конечно, она не может заниматься мной, а я не осмеливаюсь одна пойти купаться… но все-таки мне повезло! Я не хотела идти в приют!
– А твой папа?
– Он мужчина, – сказала она обреченно. – Вы знаете, что это такое. Хотите погасить свет?
И, не ожидая моего ответа, она погрузила нас в темноту. Потом она выскользнула из моих рук и исчезла в ночи.
– А! Это я! – провозгласил торжествующий голос. Это Люсьен принес завтрак! Ну не баловство ли?
Он ставит поднос на стол, раздвигает шторы, открывает окно в сверкающий день. Он поворачивается и смотрит на меня.
– Да, больной будет жить, знаете ли! У нас веселый взгляд! Мы не шелушимся!
Он дает мне поднос, на котором лежит цветок и Миди Либр (газета, выходящая на юге Франции).
– Это создает ощущение дорогого отеля, – говорит он. – Это рекламирует меня и восхищает Мадам! Хотя… – он садится на мою кровать, как все, кто входит в мою комнату – хотя в действительно хорошем заведении ни за что бы не дали одинокому мужчине нести завтрак одинокой женщине…
– Что, нет?
– Нет! Вы можете мне поверить, я прошел три посольства! Просто малютка мамаша Пакэн слегка огорошена событиями.
Он с материнской заботой кладет сахар в мой чай, мешает ложечкой, мажет маслом тартинку, открывает горшочек варенья, разворачивает салфетку… Очень приятно, когда вами кто-то занимается!
– Это правда, что вы пишете книгу?
Он поднимает руки к небу и убеждает меня, что, Слава Богу, он до этого еще не дошел.
– Писать книгу! Болезнь века! “Я был педикюрщиком Фара Дибы" (Вдовы иранского хана)и шмяк! 858 страниц! 59,25 франков, плюс налог. Какое убожество! В конце концов, каждая эпоха пишет свою литературу сама. Мы имеем то, чего достойны.
Он смотрит, как я ем и умиляется.
– О! Вкусное валеньице! ням! ням! ням! для кокетки обьеденьице! Кокетка не ужинала! Была вся красная, знаете ли.
Я смеюсь с полным ртом.
– Люсьен, я хотела бы привезти вас к себе домой!
– Мадам об этом не пожалеет! Я один из редких служащих. Еще той эпохи, когда умели заниматься столовым серебром.
– Но я не собираюсь везти вас, как служащего! У меня нет на это средств! Я хотела бы пригласить вас к себе домой, как друга!
Он целует мне руку, потом спрашивает:
– Мадам говорит серьезно?
– Очень!
– Но знайте, я приеду!
– Очень надеюсь!
– У меня есть три дня в начале сентября, прямо перед круизом.
– Круизом?
– Да, каждый год я позволяю себе маленький круиз. В прошлом году это был Шпицбург. В этом году – греческие острова.
Он разражается смехом:
– Я очень требователен к персоналу!
– Конечно!
– И я не терплю фамильярности!
– Этого еще не хватало!
– Ах! Вы мне сразу понравились, – сказал он, разглаживая отворот моего одеяла. – Я очень люблю женщин… Когда я вижу, как они приезжают, – и особенно, когда они одиноки – я говорюб себе: “Люсьен, в чем проблема? Что ты можешь сделать?” Но я не могу сделать всего! Женщины очень несчастны, знаете ли. Посмотрите на бедную мадам Пакэн! А Роковая Красотка? Фиалковые глаза напротив вас. Они все одиноки в мире…
– А я?
– Вы?
– В чем проблема?
– Вам необходимо хорошенько выспаться! – сказал он, поднимаясь.
