Текст книги "Муж есть муж"

Автор книги: Фредерика Эбрар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

– Она очень известная? – спросил Альбин.

– ОЧЕНЬ, – ответила я.

– Она очень хорошо поет? – спросил Поль.

– ОЧЕНЬ.

– Это честь для папы, что она пришла?

– Очень большая честь!

– Так ты довольна?

Конечно, я довольна! Эти дети все время задают смешные вопросы !

Конечно, я довольна…

Хорошо, мы смогли пойти за стол. Свечи в канделябрах зажжены, свежий и жареный хлеб лежит в маленьких корзиночках, Сант-Круа-дю-Монт раскупорен…

Я позвала Игнасио и сказала ему кое-что на ухо. Он пересек террасу, где Ла Сангрия вытянулась теперь на качалке, обнимая мою дочь и моего мужа. Эти трое были так красивы, что хотелось, чтобы они запели.

Вивиан пила певицу взглядом. А Жан… мне казалось, что я его не видела месяцы, годы. Он светился. В нем пульсировала жизнь.

Я с порога дома наблюдала, как Игнасио остановился перед богиней и сказал:

– Стол накрыт, Мадам.

– Amore! Amore mio! – закричала она поднимая его на руки и покрывая поцелуями, на остаток вечера измазав его губной помадой.

Она взяла его руку, чтобы добраться до столовой, и испустила долгий вопль, увидев стол:

– И все вечера cosi?!

– Это праздник Ики, – объяснил Игнасио.

– Дорогой! “Праздник Ики!” 14 июля! "Республики"! ДА ЗДРАВСТВУЕТ РЕСПУБЛИКА! – Она приняла наше изумление за скромность и повторила: – Давайте, кричите! кричите! Не смущайтесь из-за иностранки! Франция – родина моего сердца! Давайте, ДА ЗДРАВСТВУЕТ РЕСПУБЛИКА!

– Да здравствует Республика!

Наше “да здравствует” было скорее вялым, но ее это не беспокоило. Она уселась и, обозревая приборы Великого Князя Старой России, в буквальном смысле слова облизнулась.

– Я не знаю, понравится ли вам это, – сказала я, поставив перед ней салат из трюфелей.

– Что это?

– Ломтики горячих трюфелей в ореховом масле с приправами.

Она попробовала, закрыла глаза, сделала красноречивый жест рукой и положила себе еще.

– Вам нравится? – спросил Жан.

– Мне все здесь нравится, – просто сказала она.

Потом она потребовала тишины, и до последней крошки трюфелей слышно было, как муха пролетит.

– Их всегда мало, – заметил Поль сокрушенно.

Ла Сангрия повернулась к нему:

– Когда ты приедешь ко мне в Рим, я угощу тебя белыми трюфелями.

Поль широко открыл глаза: “Когда ты приедешь ко мне в Рим…” Он больше не маленький мальчик на каникулах с семьей, он мужчина, которого одна из самых известных женщин мира только что пригласила к себе на ужин… в Рим… Он был красив. Он походил на своего отца. Он тоже существовал для нее. Он был весь к ее услугам.

Что до Альбина, я поймала во взгляде, который он устремил на брата, убийственный свет, должно быть горевший во взгляде Каина, когда тот оценивал разницу между дымом своей жертвы и жертвы Авеля. Но волшебница чувствовала такие вещи в тысячу раз лучше меня, в три улыбки она прицепила Альбина к своей колеснице. Она знала, как заставить себя любить. Она нуждалась в фимиаме вокруг себя так же, как нуждалась в плотной еде в своей тарелке. Она облизнулась на курицу с раками и наклонилась к Жану:

– Я как колибри! Я в день четырнадцать раз съедаю собственный вес!

Я редко видела, чтобы кто-нибудь более грязно обращался с раками. Локти на столе, крем на щеках, обсасывая пальцы, сплевывая панцыри… богиня стала богиней обжорства. Даже Игнасио удивился.

– Я могу все время есть, – разглагольствовала она. – Все время! И даже перед тем, как петь! Ах! Это рагу с бобами в Тулузе! Кислая капуста в Байрете! Однажды Дитрих сказал мне в Зальцбурге: Серафина (Смотри-ка, один из 10!) Серафина, ты не сможешь петь после всего этого пива! Если бы ты знал, Жан! Это ему тогда стало плохо! Я? Люди плакали! Превосходно!

Она рыгнула тоже превосходно, благовоспитанно произнесла “Scusate” и продолжила есть.

– Я еще люблю салат из чечевицы, – доверительно сообщила она Жану.

– Надо же! – сказал он с увлечением, будто она только что сообщила ему, что каждый вечер перечитывает Гете.

– Альбин! – позвала она, между двух жевков.

Какой талант! Она не была здесь и часа, а уже знала все имена. И когда она говорила “Альбин!”, она смотрела на Альбина, а не на Поля.

– Альбин!

Он уже стоял по стойке смирно.

– Ты возьмешь тарелку, сердце мое, ты кинешь на нее кусок курицы, краюху хлеба, стакан вина, ты пойдешь до границы владения, ты найдешь роллс…

– Роллс? – спросил потрясенный Альбин.

– Да, Роллс. Мой Роллс. Ты дашь поднос шоферу и скажешь ему, чтобы он ждал.

Я вмешалась в то что меня не касалось:

– Да нет же, что вы! Надо, его позвать, мы…

– Что? – покраснела она. – Я плачу ему, как бригадному генералу, этому бездельнику! И потом, кстати, я не стесняюсь: это мой брат.

– Я тоже пойду? – спросил Поль, растерянно поднимаясь.

– Нечего! – отрезал Альбин, у которого до сих пор поперек горла стояли белые трюфеля. – Роллс мой!

– Спасибо, дорогой, – проворковала Серафина так, будто мой сын был одним из ее самых интимных приятелей.

Не переставая жевать она взяла руку моего мужа в свои:

– Ах! мне здесь хорошо!

Потом совсем тихим голосом она сказала нам:

– Вы будете моей семьей!

Я буду La Mamma Сангрии…

Глухой шум: Игнасио рухнул на стол. Слишком поглощенная нашей блистательной гостьей, я забыла проследить за ним и теперь он храпел в стельку пьяный.

– Боже мой, Игнасио слишком много выпил!

Я была в панике.

– Это хорошо для детей, – уверила ла Сангрия. – Он будет видеть хорошие сны.

Я подняла его на руки, тяжелого, как винная бочка, и попросила нашу гостью меня извинить. Оказавшись наверху, я воспользовалась случаем, чтобы дать бутылочку Вивет и переодеть ее. Я торопилась вернуться в столовую. Я слышала, как они смеялись, и мне казалось, что я пропускаю что-то важное.

Никто не обратил внимания на мой приход. До конца моих дней я не узнаю, о чем они говорили и что их так забавляло.

Поль в полголоса пытался вытянуть разьяснения у Альбина, который вернулся из своего задания от Роллса. Альбин садистски молчал. Апетит Сангрии совершенно не притуплялся в ходе трапезы. И жажда тоже. Она три раза положила себе пирог, потом резко встала. Я сказала себе: “готово, ей нехорошо!”, но дело было не в этом.

– Где пианино? – спросила она.

Каждый предложил свои услуги чтобы ее проводить. А я пошла делать кофе. Оно не было предусмотрено, но так было прилично. Не прошло и нескольких минут, как музыка завладела домом. На цыпочках, чтобы не мешать, я внесла поднос.

– Я предпочел бы травяной чай, – сказал Жан, поднимая голову над клавишами.

– Травяной чай? – вскричала ла Сангрия. – Обожаю!

Послушная, тихо поддерживаемая дружественным Шопеном, я снова отбыла на кухню.

Тимьян, свежий тимьян – вот, что я им заварю.

Они не сменили позы во время моего краткого отсутствия. Ла Сангрия лежала на Рекамье (кушетка со специфической, S-образной формой спинки и подлокотников) , Вивиан у ее ног на подушке, Томас облокотился на пианино, а Жан играл. Мальчики очень тихо сидели каждый в своем кресле, как меломаны в Ноанте* ( дом Жорж Санд недалеко от Парижа)

Я налила тимьян в чашки. Ла Сангрия смотрела на меня. Я приблизилась к ней с напитком…

– Сначала ему, – приказала она, указывая на Жана.

Несмотря на наши протесты, надо было смириться. Она растроганно смотрела, как он пьет. Она взяла мою руку в свои, и от нежности ее кожи у меня по спине пробежали мурашки.

– Артист – хрупкое существо – сказала она. – Хрупкий, как жизнь… посмотри на него… полный сомнений, полный надежд… но ты здесь, ты все снесешь, все поймешь… La Mamma здесь и бдит! Buona!

Она медленно выпила, Шопен замолчал. Мы были очень спокойны, очень молчаливы. Она поставила чашку на круглый столик и закрыла глаза. Ее грудь поднялась, как волна, и вдруг, не двигаясь, она набросилась на жалобы Леоноры из конца La Forza del destino.

Fatalitа! fatalitа! un delitto

Disguiunti n’ha quaggiщ…

Alvaro, io t’amo…

Через стеклянные двери, открытые в небо Септимании к миллиарду чистых звезд, улетал уникальный голос. Сквозь ветви дерева Иисуса, над уснувшими тенями, на волнах розовых крыш как в первые времена Нима Римского. Улетал уникальный голос, который стоил миллиарды и который она отдвал нам в этот особый, в этот мимолетный и неожиданный момент. Лицо Серафины-Козетты разгладилось, ее глаза стали огромными, и скоро две слезы потекли по ее щекам. Она сдерживала голос, а между тем ее должны были слышать до самого края наших владений.

Я уже знала, что позже мы не будем смеяться, вспоминая эту сцену. Это не было демонстрацией. Это был дар, пакт. Страшный союз, который тянул за собой новое будущее.

Когда она остановилась, мы были измучены. Никто не отважился апплодировать. Это было бы так же вульгаро, как бросать ей монетки. Кстати, для нее нас больше не существовало. Ее глаза были погружены в горящие глаза Жана.

– Я впервые пела для тебя, – сказала она нежно. Потом невинно добавила: -Я хорошо пела.

Это вернуло нам дар речи.

Она принимала наши комплименты так, будто никогда в жизни их раньше не получала, у нее был вид маленькой счастливой девочки. И снова она повернулась к Жану:

– Ты знаешь, почему меня зовут “Недостижимая Донна”? Потому что я очень добра. Если я не буду недостижима, я пропала… – Потом она испустила рев, который заставил всех подскочить: – Вот! У вас цветок сошел с ковра и идет ко мне!

– Нет! – закричал Поль, – это не цветок, это удравший от мамы рак!

Прыжком она вскочила и поспешила к несчастному маленькому созданию, характерным шагом пересекавшему комнату. После того, что я видела за столом, я подумала, что она сейчас проглотит его живьем, но она удовлетворилась тем, что деликатно схватила рака за талию, пока невезучий югослав потерянно болтал клешнями, нежно проворковала:

– Ты избежал смерти, малыш, и ты слышал, как я пела? Ты хорошо сделал, что пришел, я тебя защищу. Рак, брат мой, мы пойдем, вернем тебя в реку!

Гуськом мы пришли к источнику, чтобы погрузить туда спасшегося. У нас горячий источник, я очень беспокоилась. Рак рисковал свариться на медленном огне. Однако в воде он показался совершенно удовлетворенным и побежал прятаться во мху.

– Добро, которое ты сделал миру, мир возвращает тебе! – сентенциозно обьявила наша гостья.

Боги выразили согласие в форме ужасного грома и дождя зеленых и розовых звезд. Октав залаял.

Начался фейрверк.

– О! Да вы с вашей Республикой принимаете меня, как королеву! – закричала ла Сангрия, подняв руки к небу, разрываемому раскатами, снопами, и сверкающими цветами.

Я побежала к дому, думая о детях, которых должен был разбудить шум. Игнасио ведь так боится грозы, он должен выть от ужаса. Но Игнасио спал, как пьяный матрос, красный и счастливый в своей маленькой кровати. Вивет тоже спала. Я завела большой кухонный будильник, чтобы уж точно не пропустить время следующего кормления, и снова отправилась к источнику. Каждый небесный цветок в особенном свете открывал мне пейзаж и группу, к которой я шла, и каждому цветку отвечал крик радости и апплодисменты. Финальный букет зажег все небо и упал в источник, как рак.

– Спасибо! – закричала ла Сангрия, подняла лицо к лохматящимся над нами серным тучам и без предупреждения запела Марсельезу.

– Пойте! Пойте! – приказала нам она, и мы хором пели “длявасденьславынастает”, пока ночь снова не стала ночью.

– Я хочу пить, – заявила она, и у меня заболели ноги при мысли, что надо идти за шампанским в дом.

Но она уже приникла ртом к пенному рту бронзового льва и жадно пила.

– Вы знаете, – придупредил Жан. – Вы знаете, наша вода немного горячая…

– Это хорошо для голосовых связок, – и она продолжила глоток. – Можно было бы состояние заработать с этим источником, – сказала она, стирая капельки с подбородка.

– Мы пытались, – ответил Жан, – но не пошло.

– Если бы у меня было время, все бы пошло!

Она подкрепила свое утверждение решительным жестом и вдруг плюхнулась в воду.

Мы все заорали, Жан с большой элегантностью вошел в водоем, подскользнулся на мху, попытался удержаться за львиную бороду, потерял равновесие и плюхнулся в обьятия Серафины.

– Разве здесь плохо? – спросила она у него.

– Напротив!

На берегу остались только я и Октав, скулящий, видя своего хозяина в воде. Все остальные бегом побежали в дом искать банные полотенца.

– Если ты скажешь: “Ла Сангрия каждую ночь голая купается в источнике Фонкода”, вы заработаете состояние, разве нет?

– А здесь и вправду хорошо, – плескаясь, заявил Жан.

Они все-таки согласились выйти, когда прибыли банные полотенца. Их вытерли. Но Серафина отказалась снять платье. Наоборот, она принялась раздевать Жана, не обращая внимания на его протесты. Скоро он был переодет в длинный белый махровый пеньюар.

– А вы, мадам? – восклицала Вивиан, указывая на мокрые складки, лепившиеся к телу певицы.

– Я крепкая! А потом, ваша вода – не та вода, от которой делается плохо, эта вода лечит!

– Это правда, – сказал Поль. – Может быть, если бы выкупать Тибера в источнике, он бы выздоровел.

– Тибер? Кто такой Тибер?

– Старый конь на ферме… он розовый и скоро умрет…

– Веди меня, – сказала она серьезно, взяв ребенка за руку.

И вот мы снова гуськом отправились в путь. Октав скакал впереди, а я замыкала строй с огромным будильником в руке, как с лампой.

Тибер спал. Стоя, как все лошади. Вычищенный. Он вздрогнул, слыша, как мы подходим, и его глаза с трудом открылись под резкой лампой, освещавшей его владения.

Она подошла совсем близко к животному и взяла большую грустную голову в руки. Очень нежно она пробежалась по нему пальцами, потом она говорила ему на ухо по-итальянски. Тибер потерся об нее. Они мгновение оставались неподвижными, потом она принялась проверять, смотреть его глаза, его уши, его зубы. Она поцеловала его в уголок ноздри, туда, где нежно бархатится кожа, потом шлепнула его по крупу.

– Он пообещал мне чувствовать себя лучше, – сказала она.

Мы покидали конюшню, она задержала нас на пороге.

– У меня был такой конь, когда я была маленькой, в Омбрии… brava, brava…”Коммендаторе”, так его звали. Он меня любил, я его любила… Он меня прогуливал по окрестностям, с его спины я училась познавать землю, птиц, небо… а потом…

– А потом? – спросил Поль обеспокоенно.

– А потом он умер.

– О! Как?

– Убит фашистами!

Она разразилась всхлипами и рухнула на тумбу, закрыв голову руками.

Война вернулась к нам со слезами этой маленькой девочки, у которой убили лошадь. Мы были ошеломлены.

Жан чихнул. Ла Сангрия мгновенно вскочила на ноги:

– Нечего стоять! Ты простудишься, если не будешь ходить! А если ты заболеешь, я умру! Ну-ка, пошли!

Она взяла его руку, повернулась к нам, закричала: “Avanti!” и пошла шагом охотника, как берсальер*(итальянский стрелок).

Октав вздохнул и пошатываясь последовал за ней. Ему это начинало надоедать. Мы покинули тень служб и больших деревьев и оказались в винограднике, где небо казалось светлее.

– Как это красиво! Как красиво!– говорил чудный голос. – Мы идем в Моцарте!

Потом она отпустила руку Жана и обьявила:

– Я сейчас пописаю!

Каждый засуетился, чтобы проводить ее в дом, но она хотела, чтобы это произошло здесь.

Это было общее облегчение. Наш унитаз может сколько угодно гордиться голубым цветком в фарфоровой глубине. Это место не самая элегантная комната в Фонкоде. И вот мы в религиозном и благодарном молчании ждали, чтобы Casta Diva вернулась из-за зеленого дуба. Измученный Октав уснул на земле.

– Это было чудестно! – сказала она, возвращаясь. А потом запела: “ Ночь, дивная ночь”… – Тут же прервала себя и взяла мальчиков за руки. Может быть я докучаю вам, мальчики?

– Вы так хорошо поете! – сказал Поль и заработал поцелуй.

– С вами все иначе! – сказал Альбин, и его тоже поцеловали.

– А что вы любите?

– О! – Сказал Альбин стыдливо, – мы любим группу, которая называется Dirty Cor…

– Dirty Corpses? Господи! Но они великолепны!

И голосом Апокалипсиса она запела обратную сторону диска..

– Мадам! – умоляла в ужасе Вивиан, – мадам! не пойте во влажном ночном воздухе, у вас платье еще мокрое…

– Figlia mia, ла Сангрия никогда не болеет. У Ла Сангрии никогда ничего не болит, уж во всяком случае не горло. Ты никогда не увидишь меня с теплым платком или с шарфом, как этих певиц, искалеченнных полосканием горла. Я никогда не слышала собственного кашля! Постой-ка, один раз на Шпицбергене, я пела на ветру, стоя босиком на айсберге! Люди щелкали зубами, дрожали под своими мехами, но ла Сангрия – стоя – пела!

Жан чихнул.

Обезумевшая, неистовая, она потащила его прижимая к себе:

– Танцуй! Это согреет тебя!

Мой будильник избрал именно этот момент, чтобы зазвонить.

Она рассмеялась, не прекращая танцевать:

– Это чтобы выставить меня за дверь?

– О! Нет, – сказала я со стыдом, – просто время кормить малышку.

– Я скоро уйду…

Она посмотрела на небо и нежно пропела: “Ce n’est pas l’alouette, c’est le gai rossignol!” *(“ Это не ласточка, это веселый жаворонок”!) Потом она приблизилась ко мне, обняла, посмотрела на меня долгим взглядом и накрыла мои губы своими, что показалось мне поразительным и чрезвычайно приятным одновременно. Я пробормотала:

– Спасибо, мадам, – и застыла.

– Arrivederci, mio cuore! – сказала ла Сангрия, обнимая семью изящным жестом.

Ее взгляд на мгновение остановился на Жане.

– Я вас провожу, – вызвался он

Глава 6

Никогда семье не удается собраться за столом для завтрака. Но утром 15 июля, несмотря на бессонную трехцветную ночь, все оказались в детской столовой.

Можно подумать, что нас накануне посетила Святая Дева. Мальчики были восхищены больше всех. Их рты источали фимиам и, так как божество отсутствовало, фимиам поднимался к их отцу и его мешкам под глазами. В котором часу он лег? Я отключилась после кормления и не слышала, как он пришел.

– А потом, чувствуется, что она может стать подружкой, – говорил Альбин. – Она звезда, но не дура. Эй, мама, масла не хватает!

Я передала ему масло.

– А Lovely Horror, – поддержал Поль, – она поет его лучше, чем Dirty Corpses! Правда, Альбин?

– Спрашиваешь! Даже Моцарта она сделала сносным! Варенье please!

Я передала ему варенье.

– Пап, ты доволен, что она пришла?

Да, он был доволен. Да, она красива. Да, она хорошо поет. Да, она забавная. Да, она милая. Да, она приняла Фонкод тут же…

– А потом у нее нежная кожа, – сказал Поль, и все с блаженным видом согласились: «Правда! правда!».

– Сколько ей лет? – спросила я.

Вокруг стола возникло бурление. Что за важность ее возраст? Что за идея об этом думать? Даже если бы ей было сто лет, она была бы сама молодость.

– В любом случае, – сказал Томас, – ей нет сорока, это видно по рукам. После сорока лет руки предают женщин.

Я потихоньку посмотрела на свои, предательницы, и спрятала их за спиной.

– Хлеба нет, – сказал кто-то.

Я ставлю тартинки перед детьми.

Они их берут.

Я говорю:

– Спасибо.

– Спасибо, – повторяют они рассеянно.

Я говорю:

– Спасибо, жопа моя.

– Спасибо жопа моя, – повторяют они.

Я взрываюсь.

Неожиданное пробуждение всего стола.

– Мама, да не сердись ты! Извини нас, мама, мы шутили!

– Что произошло? – спрашивает Жан, рухнув со звезды Серафины.

Мальчики встали, они стоят за мной, ласковые, милые. Я на грани слез.

– Ты не будешь плакать? – кипятится Альбин.

– Не стоит, мама! Ты такая милая, не плачь!

– Они правда милые в таком возрасте! – говорит ему его брат.

– Им бы только живости побольше!

– Ей не хватает только дара речи!

– И улыбки!

Он ласково целует меня и обьясняет: ты знаешь, мы сказали “Жопа моя” просто так!

– Они сказали “Жопа моя”?

Жан мечется.

Ко мне вернулась улыбка. Я лучше себя чувствую. Включенной. Снова включенной в семью. Что если мы поговорим о чем-нибудь другом? Нет, это начинается снова!

– У нее глаза!

– Пальцы!

– Руки!

– Ступни! – говорю я. – ОГРОМНЫЕ!

Я встречаю взгляд Поля. Взгляд чистый, раненый, шокированный.

– Да ты ревнуешь, мама! – говорит он.

О! мой сын!

В неожиданной тишине, я чувствую, что все сейчас или исправится, или окончательно испортится. Пожалуйста, пусть исправится! Помогите мне, ведь это серьезно…я устала…надо чтобы кто-нибудь что-нибудь сделал…

Альбин рыгнул.

Громкий внушительный безмятежный звук, который мы воспринимаем с изумлением.

Потом, я не знаю, что сделали другие. Смеялись, возможно? А я удрала. Все окончательно испортилось.

Жан бегом поднялся за мной по лестнице. Я успела захлопнуть дверь перед его носом и запереться на два оборота.

– Ну открой! – просил он. – Ну что на тебя нашло? Ты с ума сошла?

Я не отвечала.

– Дорогая?

Теперь «дорогая»!

– Дети очень сожалеют! Ну что с тобой?

Что со мной? Да он тупой, этот парень? Со мной то, что я не могу их больше видеть с их кормлениями, их жизнерадостностью, их безразличием, их грубостью, их рыганием…

– Альбин потрясен… дорогая! Ты ведь не будешь сердиться из-за такой ерунды?.. со всеми такое случалось в этом возрасте!

Потом тон неожиданно изменился и стал грубым:

– Если ты не откроешь, я полезу через окно!

Вы видите меня завершающей это лето с Жаном в гипсе?

Я открыла.

– Я пришел пригласить тебя поужинать со мной сегодня вечером, – сказал Жан с очаровательной улыбкой.

Все знали, куда Жан ведет меня ужинать. Кроме меня. Даже Игнасио это знал, но мальчики пригрозили заклеить ему рот пластырем, если он проболтается, а он уважал закон куидов* ( воинский начальник в арабских странах).

Все выглядели счастливыми, видя, как мы уезжаем. Успокоенными, может быть?

– Ты должна надеть свое белое платье, – сказала Вивиан.

– Да, но я забыла его в Париже…

– Да нет, оно у меня в комнате! Я только хотела его померить, чтобы Томас увидел меня с таким типом декольте.

Потом она добавила тоном ласкового упрека:

– Ты должна была мне сказать, что ищешь его! Ты хотя бы духи свои не искала?

– Искала.

– Я взяла их, чтобы Томас сказал мне, нравится ли ему на мне такой запах. Ему не нравится, я их тебе возвращаю. А сегодня я твоя маленькая рабыня, я помогаю тебе принять ванну, я тру тебе спину, я тебя причесываю, крашу, массирую, мажу мирром, одеваю и ставлю подпись.

– Ты права, -подтвердил Поль, – она может неплохо выглядеть, если захочет.

– О матери не говорят “она”! – заметила я проходя.

– “Он” будет неплохо выглядеть, если “он” захочет, – повторил Поль послушно.

– Ты должна больше заниматься собой, – говорит Вивиан.

Да, я бы очень хотела…

Я поплыла по течению. Это было хорошо. Я закрыла глаза.

– Неплохо, – говорил Поль.

Духи, румяна, мази… тайна гаремов, на которые упали тяжелые вышитые шторы. Искушенные кухни красоты. Шепот женщин. Сообщничество пола. Нет чужих. Нет шпионов. Только маленький мальчик, еще не покинувший детства, еще не вышедший в открытую и свободную жизнь совершеннолетних.

– Неплохо…

Резко врывается Альбин, свистит и ржет:

– Полегче с глазами, Виви, не так резво. Она все-таки не собирается петь Таис ( Таис Афинская – легендарная греческая гетера)!

Я возвращаюсь к реальности, стираю немного теней, рисую рот, одеваюсь. Пшшик! Пшшик! Пшшик! облачко духов…Поль, трогательный, подает мне зеркало.

Боже мой, какой милый мальчик!

– Ты не смотришь на себя, мама?

Я смотрю на него. Он мое зеркало. Какая я в нем красивая!

– Посмотри на себя, ты ужасно красивая! Можно идти за папой?

Нас представляют друг другу, как будто хотят поженить.

Они провожают нас до машины Жана, сажают нас и только что не кидают рис, когда мы трогаемся.

Мы трогаемся?

Да, мы тронулись. Помахали на прощание рукой. Выкинули из сознания хроническое беспокойство. Пожар. Несчастные случаи. Нападения. Иголку, которую проглотит Вивет. Муравьев, которые сожрут дом своими огромными жвалами…

Мы свернули шею угрызениям совести.

Мы медленно ехали вдоль платановой аллеи. Пересекли ворота. Ч сная со ственность…

Мы ничего не говорили, но, когда мы выехали на прямую, Жан положил свою руку на мою.

– Угадай, куда я тебя везу?

Я не знаю. Никаких идей. Счастливое неведение.

– Не угадываешь?

Я мотаю головой. Мы едем по Лангедокской трассе, к востоку. Есть столько возможностей! Камарг? Арль? Тараскон? Бокэр? Авиньон? Пон дю Гар?

Но мы проезжаем развязку Ремулин.

– Ты все еще не догадываешься?

Мы пересекаем Рону!

И вдруг я угадываю.

Это место вне времени, эта скала, сад тиары ( головной убор Папы Римского). Большая деревня среди вимноградников. Шатенеф-дю-Пап!

Круглые булыжники, галька ледникового периода, свидетели иной эры, крохотная армия, неисчислимая, окаменевшая, несет стражу вокруг втноградных лоз.

Страна на отшибе, между Королевством и Империей, сосед принца Оранского, вассал Викария, но так же антивассал во времена, когда Папа спал в Авиньоне. Святость с привкусом серы и свободы, твое вино не просто хорошо. Оно прекрасно.

– Как большие партитуры – сказал мне Жан, указывая на виноградники.

С самого вьезда в деревню вас приглашают попробовать домашнего вина. Большие виноделы, маленькие, малюсенькие. Как если бы у каждого во дворе бил винный источник.

Мы оставляем машину на площади перед фонтаном между огромных платанов. Я ставлю легкую ногу на землю. Я смотрю на своего спутника. Как он молод! Он берет меня за руку и ведет до входа в «Матушку Жермену». Большой шкаф с резными колосьями все еще здесь, апельсиновые деревья в кадках, медный пресс… мы в Шатонеф-дю-Пап и больше нигде в мире.

– Ну конечно, месье Мартель, два прибора, мы вас ждем… столик в саду…

Фиговое дерево машет нам в окно, крыши скользят по пологому склону к ночи. Скатерть бела. Маленький букет. Свеча. И вот уже тапенад* ( блюдо южной Франции: черные маслины, каперсы, и анчоусы в оливковом масле со специями) и жареный хлеб… Большие карты меню, внимательное чтение… здесь все серьезно.

Мы одновременно поднимаем головы и смотрим друг на друга.

Мы смотрим друг на друга.

Так редко случается смотреть друг на друга, когда живешь рядом. На это больше нет времени. Об этом больше не думаешь. Больше не знаешь. Вот они мы, вместе навсегда. И значит, больше не смотрим друг на друга.

Но этим вечером все изменилось. Мы смотрим друг на друга, мы видим друг друга.

– Я люблю тебя, – говорит Жан.

Мои губы складываются в поцелуй.

Патрон деликатно покашливает:

– Позвольте предложить вам маленький аперитив?

Это очень мило, но мы будем пить только Шатонеф. С благоговением. Патрон одобряет. Он помогает нам сделать выбор. Он обьясняет, что “фрикандо Жермен” – это фаршированный молодой кролик, с глазированным соусом.

Как это, должно быть, долго готовить! Постой-ка, только за это я хочу его заказать. Но есть столько других вещей…

– Мы рады вас видеть! Давно вы у нас не были.

– Три года? Четыре? – спрашивает Жан.

– Семь лет, – отвечает патрон. – Я смотрел по Золотой книге, вы ее подписывали в последний раз.

Семь лет! Как летит время…

Вино полилось в наши стаканы. Замечательный запах!

– За тебя, – сказал Жан.

– За тебя.

Я медленно выпила.

– Добрый вечер, – вежливо сказал Жан.

– Почему ты говоришь мне добрый вечер? – спросила я с беспокойством.

– Я говорю добрый вечер не тебе, а даме за твоей спиной, она помахала мне рукой.

– Она, может быть, придет целовать тебе руку?

– Я не очень этого хочу, и если бы ты видела ее усы, ты бы меня поняла.

Я разразилась смехом, который заставил меня подумать о ржании Альбина. Я обьяснила:

– Я шумная, потому что довольная!

– Я люблю, когда ты довольна! Ты иногда так недоступна… у меня такое впечатление, что ты в распоряжении всего мира… кроме меня. Я ревную к детям, к ракам, к водопроводчику, к супу…

У меня от этого перехватило дыхание.

– Но это же все для тебя! Я люблю тебя, и поэтому занимаюсь детьми, раками, водопроводчиками, супом!

– Сегодня вечером оставь все это. Я хочу тебя для себя. Для себя одного. Хорошо?

Я взяла его руку, посмотрела на нее, и поцеловала.

– Знаешь, это очень приятно, – сказал Жан. – О чем ты думаешь?

Я думала о Мариэт де Ступ… о том единственном вечере, когда я ее видела… Я , кажется, была первой, кто пришел в ее гримерную. Я была ослеплена. Дверь была открыта, костюмерша набросила шарф на ее голые плечи. Стоя в своем длинном синем бархатном платье, с диадемой на покрытом испариной лбу, Мариэт держала руки Жана, и они дрожали от одной лихорадки…. Она повернула ко мне свои огромные глаза, накрашенные для сцены, для другого измерения, для других приключений…

– Дайте нам белого Нали, – сказал Жан.

Мы уже прикончили бутылку? Честное слово, я чрезвычайно удивлена.

– Итак, – сказал Жан…

– Итак что?

– О чем ты думаешь?

– Я думаю о Мариэт дэ Ступ…

– Бедная Мариэт, – сказал он медленно.

Вдруг она оказалась здесь, живая. Достаточно было протянуть руку, чтобы потрогать ее синее платье…

Я сказала:

– Она – часть нашей жизни, нашей любви… даже если бы я и ненавидела ее.

– Ты ненавидела ее?

– Честно говоря, нет.

– Ну и правильно.

Я отпиваю немного вина – это идиотизм, но вино придает мне смелости! – и признаюсь:

– Знаешь, мне вообще трудно ненавидеть людей.

– Я знаю, – говорит Жан.

– Но это не мешает мне иногда…

– Быть несчастной?

О! Нет, я не несчастна! И уж точно не сейчас, когда передо мной режут рыбу, покрывают филе соусом, когда мне подают запеканку из тыквы, которую не я чистила, мыла, бланшировала, солила, перчила, закрывала крышкой и оставляла кипеть на слабом огне!

Я говорю:

– Я даже счастливая женщина.

– Ну и?

– Ну и счастье полно стиркой.

Жан опустил голову.

– Мне бы не понравилось быть женщиной, – сказал он.

– Мне бы тоже не понравилось, чтобы ты был женщиной! А потом, ты знаешь – еще немного вина, чтобы осмелиться все сказать – у меня есть комплексы!

– У тебя?

– Да . Мой большой комплекс это музыка. Вивиан, Томас и ты, когда вы о ней говорите, вы словно в магическом круге. Я же, что касается кругов, знаю только круг кастрюль.

– Это замечательно, – говорит Жан.

– Что замечательно?

– Состариться вместе! Вот ты мне рассказываешь, сколько всего произошло, а я тебе не верю! Ты так похожа на ту девушку, которую я встретил в воскресенье после полудня на концерте…

– Это ты не меня встретил: ты встретил адмирала! Ты должен был жениться на адмирале!

– Вам нравится? Вы довольны? (Вернулся патрон)

– Очень довольны, – говорит Жан. – У вас есть комната?

– О! Какая жалость, – говорит патрон. – Я отдал последнюю пять минут назад!

– Жаль, – пробормотал Жан, лаская мою ладонь, потом руку, как у себя дома.

Патрон отошел, покраснев.

– Ты его смущаешь! И потом, на тебя смотрят люди! Жан, не надо, остановись! Я тебя прошу!

– Скажите пожалуйста, ты будешь напоминать мне о приличиях, как будто ты моя мать!

– Я твоя Mamma!

– Сейчас увидишь, что я сделаю с этой Mammа на скатерти прямо перед всеми!

Какие мы непристойные! Никто не отваживется на нас смотреть, никто не осмеливается приблизиться к нам. Мы создали пустоту.

– Это сила эротизма, – сказал Жан.

Мой мозг, озаренный Шатонефом, пересек вопрос:

– До какого?…

– До какого чего?

– До какого возраста, ты думаешь, можно заниматься любовью?