Текст книги "Муж есть муж"

Автор книги: Фредерика Эбрар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

– Видишь, это и есть счастье.

Жан держал меня за талию. Он подошел ко мне сзади, а я его не заметила.

– Мне бы так хотелось слышать, что он ей говорил! Ты их видел? – спросила я Жана.

Он их видел. Но надо ли слышать, что было сказано? Это было так красиво – пара детей, словно смотрящих в жизнь.

Сквозь фартук я чувствовала, как пульсирует кровь в теле Жана. На стуле я оказалась вдруг выше его и первый раз в жизни смотрела на него сверху вниз.

– Спускайся! – сказал он.

– Где твоя ученица?

– У источника, с партитурой. Спускайся!

– Чтобы делать что?

– Спускайся, увидишь…

Я сняла толстые резиновые перчатки, уронила их в ведро, потом медленно, приникая спустилась в его обьятия.

– Наши девушки крестьянки этим летом хороши, – сказал он, глядя на мой лоб, повязанный клетчатым платком деда.

И добавил:

– Теперь, когда балдахин упал, мы ничем не рискуем. Пойдем!

Потом он одарил меня поцелуем, от которого задумалась бы и святая.

Звук клаксона разделил нас.

– Проклятье – сказал он.

– Нет – воскликнула я, – благословение: тетушка Кармен!

Но это была не тетушка Кармен, а наша дочь Вивиан.

С ними случилось ужасное! Да уж, удалась им эта первая самостоятельная поездка в отпуск! Квартира в Бастон-сюр-мэр оказалась совсем не такой, как обещали в агенстве, ее окна смотрели на сардинный завод, горячая вода никогда не была горячей и всегда была ржавой, пляж был усеян булыжниками, а малышка не переносила морской воздух. Ночью она плакала, днем она задыхалась от жары, она выплевывала соски, она была покрыта сыпью… а потом там не было пианино.

– А ей его не хватало?

Нет, конечно, не ей, а ее родителям. У меня дар задавать идиотские вопросы!

– Ты представляешь, папа, – пожаловалась Вивиан, – все это время без вокализа! Это искалечило меня на всю жизнь!

Вивиан посещает класс вокала в консерватории. Она была еще маленькой, когда Жан заметил, что у нее исключительные вокальные данные. Он был для нее неумолимым учителем. Она пересекла детство, не зная ничего кроме музыки. К счастью, она встретила Томаса и любовь. Томас играет на пианино. Он дает сольные концерты и занимается поисками древних музыкальных инструментов. Псалтериумов, кифар, тамбуринов, как в Библии. Это не та музыка, которую я особенно ценю, но я не отважилась бы об этом сказать, я недостаточно квалифицирована. Ведь наша семья живет в настоящем хроматическом гетто. Мальчишки оттуда убежали, добровольно повернувшись спиной к классической музыке. Они заставляют своего отца скрипеть зубами, угощая его воплями Dirty Corpses. Честно говоря, несмотря на уровень, на котором мальчишки нам их преподносят, я нахожу, что у этой группы есть достоинства. Но я предпочитаю слушать Вивиан. У нее итальянский тембр. Ее отец говорит, что если она будет работать, она будет великим сопрано lirico spinto. Я мечтаю об этом, потому что я люблю ее и потому что я не могу привыкнуть к тому, что я произвела на свет сопрано lirico spinto.

Она обвивает руками мою шею и трется щекой о мою щеку. Она пахнет корицей и туалетной водой Королева Венгерская, золотые слезки качаются в ее ушах, каштановые волосы скользят по цветастому платью… моя дочь красива. Она как праздник. Театральный персонаж.

– Милая – говорит она – как будет хорошо дать себя побаловать.

Понимаю! После всего, что с ними случилось!

Я беру на руки Вивет, маленькую кнопочку, благожелательно пускающую слюни мне на руку. Она действительно плоховато выглядит! Девять месяцев и очень спокойный характер, как у большинства современных младенцев, которые спят в корзинках, сдают экзамены и участвуют в конкурсах на спинах своих матерей и часто оказываются в коммиссариате на предмет установления личности еще до того, как у них прорежется первый зуб.

– Где Консепсьон? – спрашивает моя дочь.

– Консепсьон уехала с убийцей, – говорит Жан.

– Черт! А у меня как раз тонна белья для стирки…

– И она оставила нам Игнасио.

– О! Это хорошо, он обожает Вивет!

Кто может не обожать Вивет? Я взяла ее с собой, я ее переодела, припудрила, причесала, пока ее родители принимали ванну. Жан пошел искать свою сильфиду к источнику, а я думала, что готовить на ужин.

Это был очень веселый ужин. Нас было шестнадцать человек за столом. Малышки кузины остались. Все помогали накрывать на стол в большой столовой, резать хлеб, размешивать салат.

– Кто эта мышка? – подозрительно спросил Альбин, увидев Фанни, а Поль спросил меня на ухо: – Эта девушка останется надолго? – вопрос, на который я была неспособна ответить.

А Фанни отогревалась. Они с Вивиан иногда встречались в Консерваториии и тут же заговорили о Шуберте. Кузины тоже. Патриция даже записала Девятую симфонию и дала нам послушать кусочек. Качество было не идеальное, но это было очень мило с ее стороны. Их маленькая английская приятельница находила чудестным, что сам the Conductor ( дирижер, англ) откупоривает бутылку вина прямо перед ней, как простой смертный. Фанни протягивала стакан и говорила: «еще!» Она даже поела жаркого из баранины с тарелки Жана. Она безудержно смеялась и я тихо сказала:

– Не спаивай ее, она не привыкла!

Но она больше нравилась мне такая.

За десертом Лорет – как она выросла с последних каникул! – Лорет встала у Жана за спиной и обвила его шею руками.

– Это мой кузен! – сказала она, целуя его под апплодисменты девочек и улюлюканье мальчиков.

– Ой! Мама, я забыл, – сказал Альбин. – Мы встретили Мадам Леблез, она плачет, потому что ты ее не зовешь!

Есть над чем смеяться!

Я не знаю, кто заговорил о фестивале в замке Кастри. Дети тут же закричали “Пойдем туда! Пойдем!”. А Жан был так счастлив, что сказал: “Я приглашаю всех!”, что было всего лишь манерой выражаться, потому что кто-нибудь должен был остаться присматривать за Вивет и Игнасио. И кем оказался этот кто-то? Угадайте. Им оказалась я.

Их отъезд наступил быстро! В воплях Игнасио, который говорил, что он уже большой! Который тоже хотел ехать! Я пыталась успокоить его, пока Вивиан рассказывала мне о часах кормления, пока все готовились, выстраивались в очередь перед туалетом, одевались, брали куртки на случай холода, кричали: доброй ночи! доброй ночи! исчезали…

Жан был в отчаяньи. Он не понял, что я не смогу поехать, но сейчас, когда он всех пригласил, он не мог пойти на попятный.

Хлопнули двери. Они уехали.

– Плохая! – орал Игнасио, и это было уж действительно слишком.

Я отпустила его, и он пошел на другой конец стола. Он бросал на меня сердитые взгляды над бранным полем нашего ужина. Огрызки яблок, скелеты виноградных кистей, косточки на пустых тарелках. По столу были разбросаны скомканные салфетки, на скатерть пролито вино, и кто-то, чтобы присыпать пятно, перевернул солонку.

– Плохая, – повторил Игнасио более спокойно. Этажом выше заплакала Вивет и, неожиданно, я тоже заплакала.

Слезы ослепляли меня, а когда мне удавалось их утереть, я замечала этот бардак на столе, эту Березину семейной трапезы, это Ватерлоо хозяйки дома…

– ….не плакать, – сказал тоненький голосок.

Я высморкалась так громко, что он засмеялся. И, как я заразилась слезами Вивет, я заразилась смехом Игнасио.

Он помог мне убрать со стола. Он беспокоился за меня и наблюдал за мной краем глаза. Увы, из за этого он разбил две тарелки и салатницу, но разве можно обижаться на маленькое существо столь полное добрых намерений? А потом их не придется мыть. Затем он смотрел, как я готовлю бутылочку для Вивет, и мы снова слегка повздорили. Он мечтает покормить Вивет из бутылочки, но каждый раз, когда он пытается, он накачивает ее, как бурдюк, она становится красной, задыхается, из ее глаз брызжут слезы, и ее надо брать за ноги и хлопать по попке, чтобы вернуть ей способность дышать.

Потом она срыгнула, мы поапплодировали и, ниточка за иголочкой, от пеленки к пижамке, от люльки к постельке, все они были, наконец, уложены.

Когда я уходила от Игнасио, он позвал:

– Ика? Ты хочешь спать со мной? Ты совсем одна, ляг со мной!

Какая любовь!

Было около полуночи, и мне было ровно девяносто восемь лет по местному времени. Я заглянула в кухню – Боже мой, сколько посуды! – и заметила, что забыла покормить пса. Каждый раз, когда я садилась, каждый раз, когда вставала, он поскуливал.

Я уложила Игнасио как можно позже и положила стопку Тинтинов и Астериксов ( детские коммиксы) рядом с его кроватью, порекомендовав ему когда он проснется, посмотреть картинки. Но я не очень верила в успех своей затели.

Я оказалась права: вместо без четверти шесть, он пришел без пяти.

Дом был нем, как могила. Рядом со мной, положив голову под подушку, спал мужчина. Я проверила, это был именно Жан. Я прижалась к нему, и он повернулся во сне, обхватив меня руками.

– Вставай! – произнес беспощадный голос Игнасио. Я послушалась и была вознаграждена вчерашней посудой.

Глава 3

Мой ангел-хранитель несомненно был занят игрой в мяч на площади Паллады, когда я приняла безумное решение поехать за Мадам Леблез.

– Я тебя не понимаю, – заявил Жан. – У тебя есть домработница, а ты этим не пользуешься!

Я сомневалась. Потом он стал так настаивать, что я сказала:

– Я еду!

Наверно, от усталости у меня помутился рассудок.

Как я могла вообразить, что Мадам Леблез будет следовать моей программе? У мадам Леблез СВОЯ программа, и она придерживается ее, что бы ни случилось.

Представьте себе муравья в очках, одетого в черные бесформенные платья, сладковатый запах, постоянное отсутствие улыбки и исключительная способность будить чувство вины в невиновных.

Как только мы погрузили ее в машину, Игнасио начал ее с интересом рассматривать, особенно кустик длинных волосков у нее под левой ноздрей. Что до мадам Леблез, она глядела на него, как фея Карабос, и я ждала, что бедный малыш превратится в саранчу или в снегиря. Мадам Леблез не любит детей, не любит незаконнорожденных, не любит испанцев и не любит “гувернанток”, как она выражается.

– “Она” вас оставила? – цедит она, едва разжимая губы.

Я уже пожалела, что поехала за ней. Но когда мы приехали, и я заговорила с ней о матрацах, об уборке и о белье, стало еще хуже!

– Я начну с моего серебра, – сказала она, устроившись перед кухонным столом. – Принесите мне его, мадам Кампердон.

Да, несмотря на мое замужество, она продолжает звать меня девичьей фамилией. Но “настоящая мадам Кампердон” – это моя бабушка, “Мадам Кампердон, о! эта женщина!” – это моя мать, а “Мадам Кампердон”, произнесенное с грустью – это я. Мой муж это “Этот Ваш”, потому что его имя слишком сложно запомнить.

Я могла сколько угодно говорить ей, что мы никогда не пользуемся серебром, что у нас чрезвычайное положение, что обьявлен к действию план Орсек * ( план всеобщей мобилизации), все было напрасно.

– Мадам Кампердон (читайте “настоящая мадам Кампердон”) всегда говорила мне начинать с моего серебра. Пойдите, принесите мне его из серванта, Мадам Кампердон (произнесенное с грустью), я предпочитаю, чтобы вы, а не я что-нибудь разбили.

Потом она добавила, что никогда не знаешь, что произойдет, что кто-то достойный может зайти в любой момент, и будет стыдно принимать его с черными ложками. Подобный позор не в традициях семьи Кампердон.

– Хотя, – вздохнула она, – я говорю о временах, когда за домом следили…

Это был приговор без права обжалования. Я дала ей серебро и взялась за метлу.

– А щипцы для сахара, мадам Кампердон?

Голос ее был суров.

– Проданы! – весело ответила я. – Мы оставили только одни, мадам Леблез.

Я не могла ей сказать, что отдала их Вивиан чтобы оплатить часть ее стажировки в Moцартеуме (консерватория в Зальцбурге, Австрия)

– Ах, если бы ваша бабушка это видела! Бедная Мадам Кампердон (настоящая)! Щипцы проданы! Вот ведь!

Она накинулась на ситечки, на конфетницы, на коробочки для зубочисток, на подставку для чайника и крышку от салатницы, от конфетницы, на блюда для рыбы и улиток, короче, на то, чем не пользуются НИКОГДА.

– У вас не найдется капельки кофе? – сказала она после паузы, с тем точным оттенком интонации, который дал мне понять, что я давно должна была предложить ей кофе.

Я предложила ей растворимый Нескафе, но она его отвергла, сказав, что от Нескафе у нее кисло во рту.

– Со мной это случается, – уточнила она, чтобы я лучше поняла.

И я принялась молоть, держа мельницу между ног, как в старые времена, и мягко сказала ей:

– Мадам Леблез, почему вы не приехали почистить медь и проветрить дом? Вы мне обещали…

От возмущения, она уронила кольцо для салфетки:

– Почему я не приехала?! А как я могла приехать?! Может быть на такси?! Кто меня мог отвезти, а?! может быть мой сын ?! Этот негодяй! Я все время удивляюсь, что он до сих пор не в тюрьме! Ему бы все кутить! Но поехать, показать мою ногу доктору у него никогда нет времени! А ведь она плоха! Ужасно! Я вам ее покажу! Когда я вижу свою дочь, которую я никогда не вижу (у Мадам Леблез всегда море бесподобных выражений и стилистических находок) и я осталась одна! Боже мой!

Она утерла глаза полировальной тряпочкой. Кофе мололся плохо.

– Пёшер, мой муж, я никогда не найду никого похожего! Такой мужчина! Такой серьезный! (ее муж пил по-черному, но надо сказать, у него были оправдания.) Подумать только, провести всю свою жизнь на железной дороге! В Эсэнэсэсэф*!( SNCF-Société Nationale de chemin de fer Français-Национальное общество железных дорог Франции)! всхлипывала она, и от надрыва этой плакальщицы служба на железной дороге превращалась в труд Магеллана и Колумба. Всю свою жизнь! А я здесь! Но я знаю, откуда все это идет! Давайте, я хорошо понимаю, что это значит! Я вижу руку за всем этим! Больше некому, кроме молодости и Испании! Девчонки, которая моет ножи вашей несчастной бабушки с Жэксом* ( средство для мытья посуды)!

Кофе был готов.

– Он не очень-то крепкий, – сказала она.

Я глубоко вдохнула. В конце концов, у мадам Леблез было одно достоинство: она занимала Игнасио. С того момента, как она устроилась со своим серебром, он уселся перед ней и с открытым ртом завороженно следил за ней взглядом.

– У вас не найдется маленького печеньица, смочить в кофе?

Я открыла перед ней коробку, поняла, что это не ее любимый сорт и это доставило мне удовольствие.

Когда она поставила пустую чашку, Игнасио одарил ее ослепительной улыбкой, она ответила ему нервным тиком, который тоже мог сойти за улыбку.

Это меня тронуло. Я всегда рада присутствовать при чуде. Я подумала: ”Игнасио ее очарует. Это чудесно, они станут друзьями!”

Она снова принялась за свое серебро. Игнасио протянул ей чеканную рамку с фотографией Жана.

– Это мой папа, – гордо сказал он.

– Это не твой папа, Это твой Господин!, – зашипела она в ответ.

Я думала: ударить ее золоченым игольником (тяжелее) или коробкой для чая (практичнее), но мой ангел-хранитель, наверное, закончил партию в мяч, потому что кипятящееся белье с жутким шумом начало переливаться через край и я помчалась выключать газ.

– Я не сообщу вам ничего нового, сказав, что с прошлого года цены поднялись, – сказала Мадам Леблез, поставив последнюю салонку на стол.

Довольная, что она уходит, я готова была заплатить ей, как первой скрипке!

У меня не было мелочи.

– Это не старшно, мы еще увидимся – сказала она, на лету хватая банкноту. – Вы сами разложите серебро в серванте, я предпочитаю, чтобы вы, а не я что-нибудь разбили.

Она встала и окинула комнату цепким взглядом.

– Так вот как, в этом году Этот Ваш не стал вас сопровождать в отпуск?

– Напротив! – сказала я – он здесь!

– А! Очень хорошо, – сказала она обиженно. – Я просто не видела его…

А я его видела, со спины через приоткрытую дверь. Он торопливо проскользнул во входную дверь, очень стараясь, чтобы его не заметили. Я заметила, как осторожные рожицы подмигивали мне, якобы оказывая поддержку. Но никто не нашел в себе смелости прийти и подать мне руку помощи, пока я страдала под гнетом Мадам Леблез. Только Игнасио бился бок о бок со мной и храбро последовал за нами, когда я отвозила ее на машине.

Дом, сад, все казалось пустынным. Наверное, они скрылись в погребах, на чердаке, в шкафах, в подсобках, в водосточных трубах? Или в норах, лишь бы не рисковать оказаться на нашем пути.

Они были правы. Посреди платановой аллеи Мадам Лаблез зашевелила вставной челюстью.

– Если бы ваш дедушка видел, в каком состоянии вы оставляете виноградники! Все здесь мертво!

Злюка! Я прекрасно вижу, что наши виноградные лозы одичали и ползут по земле вперемешку с буйными травами. Нам удалось спасти только верх владения, это уже чудо. У нас нет денег. Даже на то, чтобы вырвать то, что уже погибло. Когда Тибер умрет, а он умрет, увы, скоро, мы не купим другой лошади. Возможно, мы именно поэтому так любим этого розового коня. Он пережил здесь все. Конечно, если бы мама захотела заняться владением, все, возможно, шло бы лучше. Но мама – сенатор. Она слишком занята спасением Франции, чтобы спасать нашу мебель. И даже могилу отца в конце большого виноградника. Время – беспощадное, бетонное, металлическое – борется с пейзажем и с воспоминаниями. Сколько еще сможет сопротивляться этот хрупкий островок? Круги Зоны Урбанизации подстерегают нас, окружают и движутся вперед невидимым, административным походом. И как поверить, что нас единственных пощадят? Сейчас надо прийти к самому подножию Тур Мань, чтобы увидеть ее в первозданной наготе. Ним времен Римлян залит цементом. С этим ничего не сделать. Скоро придется научиться смотреть глазами памяти.

– Из-за всего этого у меня суп еще не на огне!

– У меня тоже, Мадам Лаблез!

– Да, но вы молоды и вам больше нечего делать!

Нечего делать! Я кипела еще на обратном пути! Они удались, мои каникулы! Я всего лишь машина для приготовления чужого счастья! Счастья и супа! Надоело! Во-первых, сегодня вечером будет суп из пакета “Пистунет, суп домашний”, три круга свиной колбасы, таз макарон, а если они будут недовольны… Нет, а! Ведь правда! Каждый раз, когда идет дождь, всем кажется, что это я виновата! И эта злая женщина хочет мне сказать, что я позволяю умирать земле моих предков…

– Ика?

Игнасио наклонился к моему плечу, мы пересекаем виноградники.

– Ика, это неправда?

– Что неправда?

У меня было плохое настроение.

– Неправда то, что сказала тетя. Это все не умерло?

Он развел руки, даря мне пейзаж и даря утешение. Я переключила скорость, что позволило мне проглотить поднимающиеся слезы.

– Нет, мой милый, ты прав.

Какой ужин я им приготовлю!

Мне казалось, что я окунулась в приготовления к свадьбе Рикет-пастушки!

На террасе поставили столы на козлах. Вокруг них суетилось десять-двадцать человек. Большая белая скатерть хлопала на ветру, как парус, из дома выплыла кипа стульев, несомая невидимым существом…

– О! Ика! – закричал в восторге Игнасио. – Ты видела, Ика? Ика приехала!

Ика и впрямь приехала! Ика, это Моника, моя кузина, мой двойник, моя сестра.

Когда я говорю – мой двойник, я хочу сказать, что наши сердца как два зерна с одного колоса. Потому что физически мы совсем не похожи. Моника – большая дочь кельтов, блондинка с серыми глазами, а я – маленькая сарацинка с темными. А ведь наши бабушки были сестрами. Фантазии генов на земле, где нашествия, царства и расы словно хотели обогатить нас множеством кровей. Достаточно спросить почву, чтобы понять. Мы, хрупкие жильцы тысячелистника цивилизаций, присутствуем иногда при странном возвращении прошлого. Древние боги смешивают свой прах с прахом христианских гробниц и все что растет, цветет и дышит под сенью Лангедокского креста* ( символ южных земель Франции после лангедокских крестовых походов) – это милость, которой одарил нас Великий Пан.

Моника приехала и командовала своими и моими детьми, друзьями своих детей и даже Жаном (который и был невидимым существом, несущим стулья), и даже Фанни, прижимавшей края скатерти, опасаясь поднимавшегося ветра -

легкого, но таящего угрозу.

Приехала Моника, она увидела меня с террасы на краю сада, раскрыла руки и закричала:

– Входи! Иди сюда! Ты дома, моя дорогая!

Я побежала и сжала в обьятиях мою кузину, какой она была в пяднадцать лет, девушку у которой семеро детей, но все та же тонкая талия, та же светлая голова на моем плече и запах настоящих лаванды и вербены – ее собственный запах.

– Жан мне позвонил и рассказал, что мамаша Леблез весь день сосала из тебя кровь, -сказала она с чудным выговором “ Набережной Фонтэн” ( набережная в Ниме, богатый квартал), как говорят в Ниме. – И я сказала себе “приглашусь-ка я на ужин и принесу все с собой”.

Потом она извинилась – этот ангел-спаситель – и сказала:

– Я могла позвать вас к себе, но мне хотелось еще раз увидеть Фонкод.

Тысячи воспоминаний вернулись ко мне: о прятках, о смехе, в потеках сока спелых виноградин, о яслях на Рождество – с тринадцатью десертами, багрянцем виноградных побегов, орошенных молодым вином в “ детской столовой”… какие мы были…

…Но главное, я снова увидела маленькую кровать, которую она подтащила к моей вечером того невозможного, неприемлемого дня… дня, когда умер папа. Мы были ошеломлены, мы не плакали. Ты пришла, потому что ты все угадала сердцем. Ты пришла, потому что я правда не могла остаться одна с мамой – молодой женщиной, которая только что потеряла мужа. Мне понадобились годы, чтобы понять мамино одиночество. И не знаю, хорошо ли я его поняла. Можно ли понять то, что не пережил ? Я знала так мало, у меня было так мало воспоминаний. Нам было пятнадцать лет. Ты молча помогала мне той ночью ничего не забыть, ничего не потерять из этого хрупкого сокровища. И это я засыпала. И просыпалась от твоего взгляда… Милая Моника!

Она сказала:

– У меня было много тушеной говядины и я ее привезла…

Тушеная говядина, которую делала не я! Ух-ты, это еще лучше! Я чувствую, что ко мне возвращается хорошее настроение. Душно, жарко, Жан целует меня в губы на глазах у всех и я нахожу, что это ОЧЕНЬ ХОРОШО! Дети апплодируют. Дети забавные. Они, как и во все предыдущие годы, ограбили чердак. Кажется, что их нарисовал Базиль ( Жан Фредерик Базиль, (1841-1870) Французский импрессионист). Жилеты, канотье, гетры, бретельки, шлемы, фартучки с вышитыми нагрудниками, корсеты с английской вышивкой делают из этого собрания картину импрессиониста. Игнасио кипит от зависти.

– Я тоже хочу быть одетым в чердак! – умоляет он, и Патриция до плеч накрывает его голову фетровой шляпой с широкой шелковой лентой.

Пойдет ли дождь? Мы смотрим на небо… кажется, там был раскат грома… далеко, у Севенн?.. Неважно, нам хорошо. Мы пьем великолепное вино со сластями. Пьеро принес их, приняв последнего пациента.

Пьеро – доктор, муж Моники, мой кузен, когда мы учились в старших классах он носил невыносимые свитера. Кроме свитеров, я никогда не понимала, почему она вышла за него замуж, но меня это не касается. Самоуверенный, громко говорящий, прекрасно выглядящий, любящий порисоваться тип. Это очень просто, вы тут же поймете, нужно только послушать Мадам Леблез. Однажды она мне сказала:

(Грустно) “ Этот Ваш – человек искусства…”

(Трепетно) "Доктор – красивый мужчина!”

Вот так.

Я нервничала, глядя на Игнасио. Он слишком веселился. Он был нервный, перевозбужденный. Он кричал ”я сяду рядом с папой!”, но, естественно, оказался в конце стола между Лорет и маленькой Англичанкой. Он с жаром говорил ”Это праздник!”, когда принесли свечи. (Он так любит свечи, что у него настоящий культ перебоев с электричеством. “Это праздник!”, говорит он, когда перегорают пробки и идет за стаканом, чтобы получить каплю шампанского)

Пока дети ставят на стол отражатели и зажигают старую керосиновую лампу, я вполголоса рассказываю о замечаниях мадам Леблез. Запах неожиданно уничтожает время и уносит нас с Моникой в вечера детства, когда делдушка читал нам Виктора Гюго, Мистраля и Нерваля под потрескивание горящих в пламени комаров и мошек.

– Повторяйте за мной, малышки, – говорил он, и мы повторяли послушно и радостно…

La Crau ero tranquilio e mudo… ( отрывок поэмы Бушара д’Эскье, написанной на «патуа», языке южной Франции)

Или это была “République de nos pиres , grand Panthéon, plein de lumières” * (“ Республиука наших отцов”большой пантеон, полный огней “, фр.)

…или наше любимое “Ils reviendront ces Dieux que tu pleures toujours, le temps va ramener l’ordre des anciens jours, la terre a tresailli d’un souffle prophétique…”*( «они вернутся – эти Боги, которых ты все оплакиваешь, время вернет порядок древних дней, земля уже задрожала в пророческом вздохе», фр.)

Он был доволен и одинаково ласково гладил светлую голову и темную. О дедушка, ты говорил на таком красивом языке, что бы ты сказал, вернувшись в наш мир сейчас, когда трепятся по-французски, как я не знаю, в натуре?

Я не имею права двигаться. Я получила приказ ничего не делать. Абсолютный запрет вставать со стула. Я оживаю.

Вокруг стола все восстали против малам Леблез. Все сочувственно смотрят на красивого мальчугана, рожденного от неизвестного отца и распутной матери, который открывает ослепленные глаза в эту летнюю ночь.

– Вы, небось, не знаете, что мадам Леблез была та еще веселушка в молодости. Она была знаменита у почтальонов.

– Вот-те на, мало же надо было почтальонам, – заржал Альбин в шляпе задом наперед.

– Мой отец, а ведь он принимал всех ее детей, говорит, что ни один из них не был от папаши Леблеза. И даже в конце жизни Папаша Леблез говорил: “Моя дочь мне совсем не дочь, так как она дочь этого бедного месье Клуатра…”

Общее оживление.

– А ведь она даже в молодости не была красива, – продолжил доктор.

– Нет необходимости быть красивой, бывают всякие штучки…

– Мадам Леблез – штучка! – преувеличенно громко сказал Игнасио, покинув свое место и карабкаясь на колени Жана.

Все лежат. Вивиан и Томас упали в обьятия друг друга, задыхаясь от смеха. Дети хохочут и переводят – я бы очень хотела знать как – юной англичанке. Игнасио, в восторге от собственного успеха, повторяет:

– Она – штучка!

А Фанни простодушно спрашивает:

– Учитель, что это значит “штучка”?

Жан поперхнулся:

– Ты надо мной смеешься?

Но нет, у нее действительно искренний вид! Даже в наши дни с молодыми девушками не оберешься сюрпризов.

– Надо привести пример, – сказал Жан. – Погодите…

– Я нашел, – вскричал Томас. – Слушай Фанни, ты знаешь Ла Сангрию?

– Ох! прекрати! – говорит Фанни раздраженно.

– Так вот, Сангрия, как многие наши певицы, – штучка!

– А! – вскричала Фанни, понимая.

Потом она рассмеялась и положила голову на плечо Жана.

– Она набралась, – вполголоса проговорила Моника.

Надо сказать, что малышка хлебала “картагенское” кузена, как фруктовую воду, а “картагенское” такого не прощает.

– Я хочу пить!

Фанни протягивала доктору пустой стакан.

– Тебе будет плохо, – сказал недовольно Жан.

– Оставь, – бросил доктор с масляным взором, – я ее вылечу.

Вот, вы уловили?! Вот из-за высказываний такого типа Пьеро меня и раздражает. Он рисуется, он оповещает, он дает понять, что если бы он захотел…что ему бы это недорого стоило…что ему достаточно просто дать себе труд…что ему достаточно только поманить…О-ля-ля!

Пользуясь тем, что Моника встала, чтобы принести очередное блюдо, он прошептал мне на ухо:

– Малышка, а? – Ты думаешь, можно…

Я резко оборвола:

– Нет!

– Поспорим?

– Не хочу!

– Ох! Ты скучная! Знаешь, характер, как у тебя со мной не прошел бы!

Наши с кузеном беседы чаще всего кончаются, как детская потасовка.

– Ты ничего не понимаешь в огненном темпераменте, таком как мой! Иногда начинаешь сомневаться, что ты с Юга! Тебе нужен был северный варвар, очень холодный, как Жан.

Холодный! Ну какая сволочь, какая сволочь! А вообще, что значат эти инсинуации?

Моника вернулась под крики “ура”, неся огромную корзинку, полную припудренных сахаром ушек.

Дети встали первыми, подняв стаканы.:

“Provenзau, veici la coupo…”

Фанни широко открыла удивленные глаза, хватаясь за Жана, чтобы не упасть.

– Что они поют?

– La cupo santo. ( «Священный кубок» – гимн Прованса.)

– Ах, как это красиво! – сказала она.

Это и правда, звучало очень красиво. Мы все пели в ночи, в нежном ветре, толкавшем тяжелый воздух, мы от всего сердца пели про “чистое вино наших лоз». Сколько лет, о Боже мой, о Боги мои, вы дадите ему литься в наши чаши? И молниеносно отрезвевшая Фанни – истинная дочь гармонии – бормотала в такт. И когда мы дошли до “ Котрое пришло к нам от Каталанцев”, каждый поприветствовал Игнасио, короля Каталонии и гранда Испании на этот вечер.

Мы расселись в молчании. И услышали легкий всхлип. La Cupo Santo разбудило Вивет. Малышка. Ее принесли, и она сделала круг вокруг стола по нашим коленям.

– Надо снова кормить ее пять раз в день, – произнес сентенциозный голос Факультета медицины. – У нее обезвоживание после Бостонь-сюр-Мер. Это очень плохой пляж для детей, Вивиан. Если бы ты спросила моего совета… Ты приведешь ее в норму, урезав ей вечернее кормление и слегка прикармливая ее между двумя и тремя часами.

– Утра? – в ужасе вскричала Вивиан.

Не страшно, я сама буду ее кормить. Бедная Виветочка. Лапочка. Кнопочка. Как Вивиан, когда та была маленькая. Но это не Вивиан. Это Вивет. Вивиан – это красивая молодая женщина, сопрано lirico spinto, муж которой гладит ее обнаженную загорелую спину. Я создала Вивиан. А Вивиан создала Вивет. Волшебно. И несмотря на все это я еще не старуха…

– Значит, так вот, через два дня тебе стукнет на год больше? – спросил доктор.

Уверяю вас, у него дар, у этого типа!

– Через два дня?– спрашивает Фани. – Но это невозможно: через два дня – 14 июля! ( 14 июля – национальный праздник, день Республики во Франции)

– Очень республиканская семья – обьясняет Жан.

– И сколько именно тебе стукнет? – настаивает Пьеро.

– Прошу тебя! – кричит разгневанная Моника.

– Я спрашиваю, потому что никак не запомню, ты на два года старше или младше, чем твоя кузина….

– Да какая разница!!! (Моника испепеляет его взглядом).

Я сладко произношу:

– Если это доставит тебе удовольствие – мне стукнет ровно сто два года.

Дети без ума от счастья. Альбин бегом убежал “за маминым портретом!”

– Вы приедете 14 июля? – спросил Жан.

– Увы, нет, мы на три дня едем в л’Эгуаль к Клапаредам – Пьеро получил сменщика…

Мне казалось, что очень далеко в горах им вторит гром. Но Альбин уже вернулся с экземпляром Магазан Питореск за 1887 год. Он открыл его на странице, представляющей беззубую старуху, лысую под пышным чепцом, морщинистую, изношенную, увядшую. Она ввалившимися глазами и ртом, похожим на щель копилки, улыбалась спеленатому младенцу у нее на руках. Автор подписал свой шедевр:

БАБУШКА!

Как они смеялись! Ввзрывы смеха. Даже у Моники на глазах выступили слезы. Она-то еще не БАБУШКА. А мне не было смешно. Совсем.

Гроза разразилась над нами неожиданно, и с ней прилетел сумасшедший ветер: он поднимает скатерти, дерет волосы, сеет панику среди свечей. Дом задрожал от страшного грома. Дождь начал падать большими теплыми каплями. Потом резко начался потоп. Вспышки, вихри, раскаты грома, о! какое чудо! Все бегом убирали со стола, крича, смеясь…