Текст книги "Муж есть муж"
Автор книги: Фредерика Эбрар
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)
– Это хорошо для вина! – закричал доктор.
– Тем лучше, – икнула Фанни. Мокрое платье совершенно облепило ее.
Свечи и лампы были потушены, но иногда долгая вспышка освещала фасад синим светом Страшного суда.
– Боюсь! – кричал в восторге Игнасио.
Прекрасная гроза Лангедока. Благословенная вода, подарок неба и лета!
– Я поставлю Dirty Corpses! – сказал Альбин.
– Никаких! – Моника взяла бразды правления. – Сейчас все моют посуду. Музыка – потом. Все идут на кухню! Даже Факультет медицины и Опера! – добавила она, глядя на наших мужей, которые вели себя, будто важные персоны, по ошибке схваченные при облаве.
Ах! Если бы я могла так командовать!
Они не много нам помогли, но так было веселее. Доктор курил трубку в углу кухни. Жан боролся с детьми, Вивиан и Томас ушли закрывать окна машин. Никто не видел, как они вернулись, они, должно быть, целовались посреди вихря. Было слышно, как капли падают в многовековые лужи чердака. Патриция и Лорет уложили малышку, и когда вернулись и увидели борющегося Жана – с криками бросились на него. Он сделал вид, что покорен, потом послал их кувырком на другой конец комнаты.
– Ты любишь бороться с девчонками, а папа? – доброжелательно спросил Поль
– Да, – ответил Жан. – А ты?
– О! Это начинает мне нравиться, но они сущие звери!
Возмущенные девочки набросились на него, и он закричал, приняв достойную памятника позу:
– Ко мне, мужчины, это враги!
Началась куча-мала.
– Иди сюда, папа! Иди разомнись с нами! – кричали кузины своему отцу, а тот отказывался, качая головой. Он не хотел в свалке повредить свой красивый докторский костюм.
Но когда Фанни ринулась в битву, крича: «Справедливости!», он бросился на нее как на волейбольный мяч.
Октав лаял, Игнасио забрался на стол и кричал: ”Вперед, мужчины!” Слышно было, как трещат джинсы, отлетают пуговицы, стучат по полу черепа, Альбин ржал так громко, что кузины оставили сражение, заразившись смехом. “Я уписаюсь!” кричал Поль. Я видела Жана, всем телом лежащего на Фанни, потом Фанни сбросила его в сторону и вскарабкалась на него с уверенностью которой я в ней не подозревала. Доктор попылался на нее сесть, но дочери опрокинули его под стол.
Только Моника и я – две столетние старухи – не принимали участия в общем выбросе энергии.
– На помощь! – сказал Жан.
– Защищайся! – сказала Моника и, так как он не реагировал, она схватила кувшин с водой и выплеснула его на дерущихся.
Это положило конец игре. Бойцы, задыхаясь, расползались по кухонному полу. Мы смотрели на них со сложным чувством, в котором, должно быть, было много зависти.
– Мы здорово повеселились, – сказал доктор, из собачьей корзинки.
– Клево побалдели! – заявил Поль и снял штаны.
Я спросила:
– Почему ты вылезаешь из штанов?
– Это штаны слезают с меня, они треснули, – ответил он, и кузины потом все лето уважали его за находчивость.
Они устали. Кухня была полна пара, будто после стирки.
– Грустно расходиться, – вздохнула Лорет.
– Мы должы бы всегда быть вместе! – воскликнула Патриция.
– Только в Фонкоде можно так повеселиться, – сказал Оливье.
– Ах, Фонкод… – начал доктор, все еще сидя в собачьей корзинке. (Он сделал красноречивый жест рукой) Фонкод!.. к тебе возвращаешься с радостью, тебя покидаешь с болью…
– Прекрасно, – заявил Жан, – это очень просто, вы все останетесь здесь на ночь!
Я подумала, что ослышалась.
Но нет!
Пьеро тут же вскочил, совершенно счастливый.
– Хорошая идея! – сказал он, а дети прыгали от радости.
– Это совершенно невозможно! – сказала Моника.
– Вот, пожалуйста! – сказал ее муж, – посмотрите, кто мешает нам веселиться!
– Ты думаешь, Людовика нуждается в дополнительной работе?
– Да не надо никакой работы, – пропел он, беря меня за талию. – Нам же так хорошо вместе! Попросту! Дети приготовят постели…
– Мы будем спать на сеновале!
Каком сеновале?
– На войне, как на войне! Конечно, я не жду, что Фирмин принесет мне шоколад в постель завтра утром на серебряном подносе!
– Да оставайтесь, конечно, я очень рада, – говорю я с усилием, потому что меня научили говорить то, что вежливо, а не то, что есть на самом деле.
– Видишь! – торжествует доктор.
– Нет! – отвечает Моника.
В этот момент гаснет свет – молния ударила совсем близко.
– Вы прекрасно видите, что не можете уехать, – слышится в темноте голос Жана.
Электричество вернулось очень быстро, к большому разочарованию детей. Хорошо. Мне надо было найти семь одеял. Вот спасибо Жану за эту идею! …И все-таки дом полный смеха и стука шагов – это великолепно… Dirty Corpses обрушивали на нас электрические гитары и крики, в которых не было ничего человеческого. Я беспокоилась, не глухая ли у меня внучка, если спит в этом грохоте.
– Мама, ты видела, что за одеяла ты нам дала? Там в дырки пальцы пролезают!
– Дырявые или нет, вам еще повезло, что вы будете спать под одеялами, – говорит Моника. – Я бы вас уложила под газетную бумагу!
– О! да! под Play-Boy! – закричал Альбин.
– Play-Boy! Play-Boy! Play-Boy !
– Завернуться в пушистеньких девочек!
Ну и что изволите на это отвечать? Мы смеемся вместе с ними. Мы смотрим, как они проскальзывают в ванную, шумно умываются, говорят друг другу «доброй ночи», входят в свои комнаты, ложатся, снова встают, бегают по коридорам, устраивают себе гнездышки, шутят, щекочут друг друга… мы говорим себе, что тоже были юными и очень жаль, что это прошло.
Мы с Моникой так устали, что когда последняя дверь наконец закрылась за детьми, мы сели там где стояли на ступеньку лестницы.
– Моего мужа убить мало, а? – сказала мне Моника.
– Да я счастлива, что вы остались!
– Врушка! Со мной не надо играть в вежливость! Я повторяю, моего мужа убить мало. Кстати, твоего тоже. А теперь они сидят в гостиной с “Одноглазкой”. Это круто!
Поль вышел из своей комнаты и прошел перед нами.
– Сегодня в доме спит ровно двадцать человекообразных и один собакообразный. Я посчитал, – сообщил он серьезно.
Как можно лишать их радости?
Взрослые поднимались из гостиной. Мне показалось, что Фанни идет неуверенно…
– Фанни немного устала, – важно обьяснил доктор. – Думаю, ее надо осмотреть…
– Чепуха, – отрезала Фанни. – Я слишком много выпила, вот и все. (Она прыснула и уцепилась за Жана) Вы не хотите проводить меня в мою комнату, учитель? Я не слишком помню дорогу.
– Это здесь, – ответил Жан, крепко взяв ее за запястье.
Пьеро страдал, что не может пойти с ними:
– Я бы все-таки предпочел ее осмотреть…
– Не беспокойся, – она выживет, процедила Моника.
– Ох! Прошу тебя! Это не смешно! – взорвался он.
– Зато ты смешон!
– Вот! Пожалуйста! В мой единственный вечер отдыха! Ты могла бы, как минимум, улыбнуться! Но нет! Тебе надо поскандалить! Как дома! Прошу прощения, дорогая Людовика, за постыдное зрелище, которое мы собой представляем! Я все-таки думаю, может, стоит пойти осмотреть эту малышку? Жан не возвращается и…
Но Жан вернулся с улыбкой на устах и бросил нам:
– Я думаю, что ее не понадобится укачивать!
– Еще счастье! – сказала Моника, и Пьеро снова взорвался:
– Вот, Пожалуйста! В этом вся Моника! Вы видите, я ничего не выдумываю! Клянусь, чтобы с тобой жить нужно ТЕРПЕНИЕ!
Ужасный раскат грома помог сменить тему, мы обнялись на лестничной площадке, и Жан объявил, что воистину, в такую погоду хозяин кузена на улицу не выставит.
Я без сил уселась на кровать.
– Они доставляют мне столько радости, – говорил Жан. – Они все время орут! Ах! Какой хороший вечер! А, дорогая?
– Семь пар одеял… – произнесла я безнадежно.
Жан был в отчаяньи. Он не подумал об одеялах. Он подумал, что я уложу их на сеновале.
Да что это за сеновал, о чем они все говорят? Я лично никогда не видела здесь сеновала!
– Я думал, что есть сеновал… – сказал он огорченно.
– Сеновал… Во времена Римлян, не иначе! – и неожиданно я разразилась слезами.
– Да что с тобой произошло? Какой ужас! Да не плачь же! – бормотал перепуганный Жан, прижимая меня к себе. – Я клянусь тебе, что как только Консепсьон вернется, даже нет, как только тетушка Кармен приедет, я возьму и удеру с тобой!
– Никогда! Никогда! – всхлипывала я. – Консепсьон никогда не вернется! А тетушка Кармен… (я задыхалась) Никогда! Мы никогда не будем одни! Мы никогда не уедем!
Вспышка осветила эту мрачную сцену. Я с трудом обрела дыхание и сказала:
– А потом, с чего это мы отправимся в свадебное путешествие? Мы старые!
Боже мой, в тот момент я в это верила!
Я открыла глаза без помощи Игнасио и закричала: почти 10 часов!
Я поспешила на кухню, где нашла Монику, уже одетую, свежую, хорошо причесанную, режущую лук посреди строгого порядка.
Она подняла на меня полные слез глаза и улыбнулась:
– Какой он жгучий!
– А в котором часу ты встала?
– У меня был контракт с Игнасио, – сказала она. – Он обещал мне не будить тебя. А потом я дала первую бутылочку, вот и все!
Вот и все! Огромная слеза стекла по ее носу. Я взяла нож и сменила ее над луком. Она сделала мне роскошный подарок: четыре часа сна! Я сопела – лук был злой.
– Я сделала тебе рататуй… я все убрала…я подмела кухню…
Я утерла первую слезу. Какая ошибка! Мне показалось, что я ослепла! Моника перехватила нож, у нее был озабоченный вид.
– Ты еще знаешь, как будет “лук” по-гречески?
Нет, я не знала.
– Произошло недоразумение, Людовика, – продолжила она. – Ты можешь мне сказать, зачем нас учили греческому? Чтобы резать лук и даже уже не помнить, как он называется? Ты помнишь, когда мы рассказывали отрывок, где Носикаа порсит у своего отца разрешения пойти на берег моря? Ты сможешь рассказать оттуда стих? Всего один?
– Я произнесла первые слова…. Но дальше не пошла.
– Ты видишь, сказала она. Так вот я лично не помнила даже самое начало. А ведь как я это любила! Ну зачем нас учили Греческому?! – воскликнула она с отчаяньем. – Какая гадость!
Лук? Как сказать “лук” по-гречески? Этот провал в памяти неожиданно вызвал у меня безмерную печаль.
– Я презираю свою жизнь, – сказала Моника и я не знаю, лились у нее слезы от лука, или из сердца.
Я обняла ее и поцеловала. Теперь я плакала вместе с ней.
– Я не хочу, чтобы ты тоже сломалась, моя дорогая, – икала она, глядя своими, полными слез, глазами в мои – красные.
– Почему я должна сломаться? – всхлипнула я.
Она долго молчала и смотрела на меня, а потом серьезно прошептала:
– У меня есть любовник!
Моника! У Моники любовник. Она меня всегда эпатировала. У нее был лифчик раньше, чем у меня, нейлоновые чулки раньше, чем у меня, перманент раньше, чем у меня… а теперь, любовник…
– Я его знаю?
– Нет, он приехал в эти края в октябре. Все произошло молниеносно. Не знаю, помнишь ли ты последние каникулы? У меня было шестнадцать человек за столом каждый день. Патриция устроила мне аппендицит 15 августа, Оливье сломал ногу, упав с дерева, и, в довершение всех несчастий, моя свекровь приехала мне помочь, ты видала такое! Пьеро безответственно приглашал всех подряд… короче, ад! И я сломалась!.. И рухнула в обьятия Рено.
А! Его зовут Рено.
– Сперва это было великолепно! Я словно заново родилась! У меня было постоянно хорошее настроение! А потом стало ужасно. Рено ревновал к Пьеро, к детям… он устраивал мне сцены! Он приходил прямо домой! Он набрасывался на меня посреди гостиной! Следовал за мной в мою комнату! Ты не поверишь, если я расскажу, что он вытворял!
Если я правильно поняла, любовник не решение.
– В данный момент, – закончила Моника, – я могу немного вздохнуть. Он на каникулах в Бретани со своей женой и детьми.
– А! так у него…
– Пятеро детей, да. В довершение всего, Пьеро лечит его жену, а у той не все дома. Милая девочка, но всегда в слезах, – добавила она, сморкаясь.
Моника отвернулась, пошла включить плиту, налила оливкового масла в кастрюлю и посмотрела на меня многозначительно:
– Ты не можешь оставаться без никого, – сказала она.
Приехали! И как это понимать?! Судя по рассказу Моники, адьюльтер вовсе не убавляет женщине проблем, а, похоже, только порождает новые! Что со мной станет, если вдобавок ко всем членам моей собственной семьи, мне придется выкраивать время для любовника, его жены и детей? Его зятьев и невесток может быть? Сварливых родителей? Кто знает?! Надо ожидать всего! Я не способна найти время, чтобы заняться любовью с собственным мужем, где гарантия, что с мне больше повезет с чужим? И потом, а как же Жан! Я его люблю! Ах! Если бы я могла его взять в любовники…
– Подумай хорошенько, – сказала она.
– Я обо всем подумала: я не хочу заводить любовника!
Моника вытаращила глаза. Потом рассмеялась, как школьница, и рухнула на стул рядом со мной:
– Людовика! Да что ты вообразила? Любовник! Этого только не хаватало! Ты же сама честность!
– Но мне совершенно не хочется любовника, – сказала я с досадой.
– Я очень надеюсь! Любовник! Найми новую уборщицу, она поможет тебе лучше всякого любовника. Уж я-то знаю! Любовник! Ты лучше сделаешь, если откроешь глаза!
– Открыть глаза?
– На Жана.
В кухне воцарилось молчание. Только лук шкворчал в масле.
– Я не знаю, понимаешь ли ты, что происходит…
А что происходит?!
– Твой муж имеет бешеный успех ! Девочки рассказали мне о празднике в замке Кастри. Звездой вечера там был Жан! Женщины целовали ему руки…
– О!
– Ну да, дорогая, ты здесь, совершенно спокойно варишь соусы, не опасаясь никого и ничего, все принимая, все снося… Взять хотя бы Консепсьон! Я не оправдываю мамашу Леблез, но забавно слышать, как Игнасио говорит Жану “папа”.
– Моника! Заткнись! Мы с тобой были вместе, когда встретили Консепсьон на автобусной остановке в Перпиньяне! Ты прекрасно знаешь…
– Я прекрасно знаю, что Жан не отец Игнасио и что он, возможно, никогда не спал с Консепсьон…
Возможно!
– Это не мешает людям болтать, и мне за тебя обидно… Моя свекровь была в ужасе прошлым летом, когда ты пригласила нас на чай, и Консепсьон дефилировала совсем голая под своей блузкой…
Ну, тетя Жожо! Если она думает, что еще когда-нибудь придет ко мне на чай…
Моника слегка хлопнула меня по плечу
– Я не жалуюсь тебе на свекровь, мы обе прекрасно знаем, что она за монстр… я просто люблю тебя, идиотка!
Постойте-ка, дождь больше не идет… и даже очень хорошая погода. Я не заметила. Хорошая погода…
– А эта девица с прядью! “Ученица”! “Одноглазка”! Я бы не держала такую в доме и десяти минут! Дерзкая, томная, вульгарная, кокетка, вертихвостка, динамистка!
– Ты думаешь, она такая?
– ААААА!!! Вот и малышка Фанни проснулась! – воскликнула Моника, меняя тон.
Фанни стояла на пороге в кимоно цвета морской волны и слегка шаталась.
Она зевнула:
– У меня жуткая мигрень… думаю, я пойду попью немного минеральной воды…
Я смотрела, как она пересекает кухню. Она и правда вульгарная. Я смотрела, как она пьет и с облегчением вздыхает. Она и правда томная.
Она нам улыбнулась.
– А как вы себя чувствуете?
– Прекрасно! Замечательно! – ответили мы хором.
– Вы лучше меня переносите вино.
Моника заметила, что, наверное, мы просто меньше пили.
– Ну просто я… я начала, и сорвалась с цепи.
– Молодость! – кивнула Моника.
Фанни кивнула в ответ, и решила пойти еще поспать.
– Я ничего не выдумываю, – воскликнула Моника, когда дверь снова закрылась. – Поверь мне, она не проста. Но она – это ерунда. Просто девчонка. Вот когда они вчера заговорили о Ла Сангрии… Я задрожала!
Я расхохоталась
– Теперь Ла Сангрия! Да ты сбрендила! Во-первых, мы ее не знаем. Ла Сангрия недостижима! Она работает только с самыми известными дирижерами…
– И тут же прибирает их к рукам!
– Это ее дело! Не мое! Послушай, Моника, я не буду беспокоиться из-за женщины, которую Жан никогда не встречал и возможно никогда не встретит!
– Вспомни о Мариэт де Ступ, – сказала Моника, и я почуствовала, что, может быть, мы действительно говорим о серьезных вещах.
Мариэт де Ступ. Первая певица Жана. И моя тоже. Изысканный голос.Они вместе ставили Лючию де Ламмермур ( Опера Гаэтано Доницетти). У них было много совместных проектов. Я ее очень боялась, ревновала… Она попала в страшную авиакатастрофу на пути в Бостон…
– Тогда ты была молода, – сказала Моника, – но сейчас… Короче, я тебя предупредила. Поверь мне, смотри в оба! Твой муж сейчас становится известным дирижером. И у него нет живота. Заботься о завивке, следи за обьемом талии, крась ногти, даже на ногах. Будь красива и будь начеку, иначе ты рухнешь в обьятия первого попавшегося идиота, который будет заниматься с тобой любовью, рыдая, что его дочь провалила экзамен, а его сын разгрохал мотоцикл.
Напольные часы пробили медленно, словно чтобы придать больше веса этому мрачному прадсказанию. Моника вскрикнула, увидев, который час, поцеловала меня и убежала, оставляя позади себя шлейф аромата лаванды и вербены.
Только ледяной душ мог вернуть меня к жизни. Я дотащилась до ванной комнаты, толкнула дверь и застыла на пороге.
– Простите!
Мы с Фанни закричали одновременно . Она была голая и стояла в ванне с мылом в руке, неподвижная и ошеломленная. Я смотрела на нее, не в силах уйти, говорить с ней, двигаться, и сама она тоже не могла двинуться.
Это противостояние, должно быть, длилось всего несколько секунд. Время, достаточное только для того, чтобы неизгладимо отпечатать в памяти плоский живот с треугольником волос чуть темнее пряди, очень высокую, почти детскую грудь, длинные ноги и родинку на бедре…
Я еще раз извинилась и покинула ванную. Мне было необходимо остаться одной, подумать, обхватить голову руками, может быть, походить…
Боже мой, какая хорошая погода! Ночной дождь умыл пейзаж, освежил краски. Грязь под ногами уже высохла. Тайные протоки потянули воду в глубины земли.
Я тихо-тихо шла к могиле папы.
Глава 4
Чужестранцы удивляются, видя кипарисы и могилы на краю садов, посреди виноградников, по соседству с домами. Это наследие времен, когда здесь текла кровь Религии. И для нас это не грустно. Смерть для нас имеет характер более домашний, более обыденный.
Теодор Кампердон
1903 + 1945
Дикие травы бегут вдоль гранитной плиты. Четыре дня как мы в Фонкоде, а я здесь еще не была. Но я знала, что Теодор не сердится. Покой поднимался во мне, как каждый раз, когда я думала о папе. А ведь… должны были прийти болезненные воспоминания, слезы…
В мае 1943 мама сказала ему:
– Теодор, я знаю, что могу вам доверять… я должна вас предупредить… со мной может что-нибудь случиться… вот…
Все было просто, уже много месяцев она была членом организации Сопротивления.
Он выслушал ее, не говоря ни слова, потом покачал головой и положил руку ей на плечо:
– Будь осторожна, моя дорогая, это опасно.
Через пятнадцать дней он был арестован, и она узнала, что он был шефом Сопротивления в районе.
Ни «до свидания». Ни «прошай». Исчезновение в ночи и тумане. И в конце бесконечного ожидания – возвращение.
Это так прекрасно – возвращение! Возвращение из места, откуда не возвращаются.
Он вернулся с бритой головой, легкий как тень, от него осталась одна улыбка.
Увы, он задержлася лишь на неделю. Короткую благословенную неделю с окном его комнаты, открытым в царство и в великолепие весны. Кровать была поставлена под тем углом, под которым видишь все. Немного кустарника, немного камня, сосновый лес и виноградник, цветы в саду. Его душа вылетела в окно. Очень просто. Я не боялась. Я не понимала. Только подняв голову на плачущего крестного, на неподвижно застывшую в изголовье кровати маму, я поняла. Он вернулся к нам на такой короткий срок, потому что ему надо было нам сказать что-то главное. Нам троим, тем кого он любил. Своей жене. Своей дочери. Своему другу. Ему нужно было обьяснить нам, что жизнь продолжается, что жизнь должна продолжаться без него, и что он этим счастлив. В шестнадцать лет он написал в своей тетради: ”Вечером моей жизни я не попрошу у Божества ничего, кроме возможности закрыть глаза, глядя на этот покой”.
Вечер спустился быстро, вот и все.
Муравей спешит к моей босой ноге по гранитной плите, останавливается, сомневается, и отправляется в путь в другом направлении. О чем думает муравей? Я вот думаю о Теодоре, который любил вино, поэзию, деревья в вечернем ветре, лошадей цвета соли близкой Дельты, муравьев… малых сих, ткущих счастье.
Почему Моника вспомнила о Мариэт? Почему она за меня боится? У меня нет сил жить. Отец, прости меня, ты был героем… Как же сложно, быть женщиной! Я счастлива, любима… но у меня нет больше сил жить! Слишком много супов, тряпок, пеленок, бутылочек, посуды, лука… представь себе: мы с Моникой не знали, как сказать «лук» по гречески! Глупо, а?.. И еще, слишком много девушек вокруг. Они очень красивы, очень обнажены, очень молоды… а вот мне… завтра мне будет сорок пять…
И вдруг я поняла: я старше папы!
Как я смеялась!
Видел бы он Адмирала! Он уже старик! Его Аурелиан из лицея в Ниме! Ах! мы все здорово изменились. Кроме мамы. Она все так же красива. Еще красивее. Я хотела бы знать ее секрет. Возможно, я даже знаю его. Некий способ обращаться с болью. В пятнадцать я достаточно знала о любви, чтобы понять, что я не могу помочь маме. Я брала ее велосипед и ехала с Моникой кататься. “Смотри-ка, кузины”, говорили люди. Мне кажется, мы были гораздо очаровательнее. Это было прекрасное, очень грустное лето. Потом мама оправилась, и началось ее неумолимое восхождение…
Хорошая погода. Я сижу в домашнем платье на могиле молодого отца, а все, наверное, собрались на кухне, где варится рататуй. Они подождут. Мне хорошо. Я останусь с тобой еще на минуту. Успею еще поплакать над новым луком…
" Кермиддья"!
Я вспомнила слово!
Я встаю и не кладу ни жимолости ни асфодели, чтобы украсить твой сон, ибо знаю, что ты предпочитаешь цветы живывми, а не принесенными в жертву твоей памяти.
И легок мой бег к охристому фасаду, у которого сам Фредерик Базиль ( художник-импрессионист)установил однажды мольберт, перед тем как идти умирать в Бон-ла-Роланд.
Фанни уехала!
Ни с того ни с сего. Она позвонила, потом сказала, что должна ехать.
– Тебя везде искали, – сказал Жан, – но ты исчезла, а она не могла ждать. Она благодарит тебя за все.
Почему она уехала так быстро?
Я почти загрустила.
Не слишком.
Я сказала:
– Все-таки, я хотела бы знать, почему она уехала так неожиданно…
– А! – Жан махнул рукой, – мало ли что происходит в мозгу молодой девушки!
– Ничего толкового, – заржал Альбин. – Итак? Мы завтракаем?
Казалась, семья не испытывает ничего, кроме жестокого голода.
– Я видела, что что-то готовится, но не была уверена, что это на завтрак, – сказала Вивиан.
Вивиан страшно повезло в жизни. Она совершенно неспособна к домашнему хозяйству. Если вы желаете вызвать пожарников, попросите ее поджарить хлеб. Она еще не достанет масло, а вы уже услышите сирену. Вивиан это знает. И приобрела привычку мило говорить вам:
– Я не предлагаю вам сделать майонез, я всегда его порчу.
И это правда. Она говорит также: я прекратила гладить мужские рубашки, разделывать птицу, готовить суфле, потрошить рыбу, шить, вязать, штопать…
Как она права! Земля продолжает вертеться, а ее муж и ее ребенок от этого не становятся ни более грязными, ни более тощими ни более несчастными. Только… этой домашней некомпетентности противпоставлено чудо ее великолепного голоса. Я преклоняюсь перед ее пением. Она живет. И мама, Сенатор, тоже живет. А я все еще спрашиваю себя, что буду делать позже, когда вырасту. Тем хуже для меня. Я слишком глупа. Я всегда даю себя поймать. Я не могу сопротивляться прелестям земной пищи. Вместо того, чтобы снова приняться за греческий, продолжить учебу или рисовать картины в жанре наивного искусства, я трачу львиную долю своего времени на кручение мельниц, чистку шпината, подготовку лангустов, а ведь существуют полуфабрикаты, мороженые продукты, готовые блюда, и, главное, никто ничего не заметит.
Ах! Иметь талант – какое спасение для женцины! Правда, я, даже если бы у меня был талант, даже если бы мне дали нобелевскую премию “по совокупности достоинств”, я уверена, что извернулась бы таким образом, чтобы самостоятельно готовить банкет и прийти туда с опозданием и без прически.
– Ты спишь, Людовика.
– Я думаю о Фанни…
– Об этой дуре! Уехать, как раз когда мы начали к ней привыкать! – пробурчал Альбин с полным ртом.
– Я предполагаю, что это комплимент? – спросил его отец.
– Она очень славная, – встрял Томас, – но у нее действительно, не все дома.
– Она, главное, влюблена в папу, – уточнил Поль, кладя себе на тарелку половину того, что оставалось на блюде.
– Да нет же! Нет! – возразил Жан. – Простая привязанность ученицы и все!
Так Моника была права? У него нет живота, он обаятельный…
– Привязчивые у тебя ученицы!
– Они тебя целуют, когда ты входишь в класс?
– Когда она будет дирижером, она сможет дирижировать только половиной оркестра, – сказал Поль, – со своей прядью она не увидит другой!
Жан начинает нервничать:
– А Селибидаш ( Sergiu Celibidache; 1912 -1996 Немецкий дирижер румынского происхождения) мой мальчик, он что, дирижирует половиной?
– Все равно, когда она входит в ванную… она ничего не видит. А я ее видел! Да!
Жан смеется, он хороший игрок:
– Вместо того чтобы пинать меня, вы лучше бы приготовили день рождения мамы!
Все решительно на меня смотрят. Мой день рождения – большой летний праздник. Каждый год из-за даты он принимает размер национального торжества.
– Я могу сделать вам рагу с бобами, – говорит Альбин, и все испуганно смеются.
– Если бы можно было наловить достаточно раков…
– Ага, как в прошлом году, мы тогда поймали двух, из которых один был такой маленький, что его выкинули обратно в воду!
– Понадобится тридцать семь лет, чтобы набрать блюдо раков!
– Что мы ели в последний день рождения?
– Паэллу.
Незримо пролетел ангел, голый под своей блузой, как Консепсьон.
Паэллы не будет.
– Мы что-нибудь найдем….
– В любом случае, мама ничем заниматься не будет!
Мама ничем заниматься не будет!
Они в это верили. Все. И я тоже.
Так вот, праздничный стол, которым я не имела права заниматься, о котором, как я догадывалась, опьяненно шепчутся за моей спиной; стол, который блестел в их глазах и на моем горизонте – мне таки пришлось им заняться!
Это не их вина. Бедные малыши, им не повезло.
– Ты себе не представляешь, что с нами сделалось – говорила возмущенная Вивиан. Она с Томасом и мальчиками приехали к Меркуарану и увидели: “Ежегодный отпуск. Открытие 15 июля!” Мы все приготовили…
– Все приготовили?
– Ну, приготовили список: равиоли с дарами моря, жареный окорок со шпинатом, мороженное с орехами…
Я была почти довольна, что местный трактир, более века кормивший всю округу, сменил время отпуска своего персонала. Меню казалось мне немного банальным.
– Но что же мы будем делать? – убивалась Вивиан.
Я необдуманно сказала:
– Не беспокойтесь, мои дорогие! – и они перестали беспокоиться.
Ловушка захлопнулась.
Исступление праздника завладело мной.
Праздник!
Это такая необыкновенная радость – готовить праздник. Я вот думаю, не является ли праздник более прекрасным, более опьяняющим, когда его готовишь самостоятельно, чем когда он уже готов? Посреди праздника вещи – это просто вещи; до того, как занавес полностью поднят, они купаются в восхитительном свете надежды. А потом… готовить праздник, это способ сказать: Я вас люблю! голосом свечей, скатертей, пробок от шампанского, маленьких хлебцев, спеленутых вышитыми салфетками, раковинок хорошо сформованного масла, цветов на столе, изысканных соусов, сладких кремов и непривычного и потому опьяняющего церемониала.
Короче, ловушка.
Я не очень хорошо знала, что “я им сделаю”. Чисто случайно, я заехала в супермаркет в тот знойный час, когда все переваривают свой гуляш или там говядину по-пастушьи. Карусель Рудуду исчезла, чтобы уступить место свиной колбасе. Внутри очень свежо, у кассирш свитера и насморк. Как представить себе в этом американизированном супермаркете, что снаружи полдень и лето? Что рассудительные люди предаются сиесте? Что жара распластывает собак в тени платанов? Что дети, дерзкие и счастливые, пересекают изжаренные под солнцем виноградники, жуя кислые освежающие усики? Что земля трескается, а над ней летят тяжелые насекомые, то бронированные, то бархатистые? Здесь купаются в кондиционированном воздухе. Я чихнула и одна их кассирш эхом ответила мне. В углу рыбного отдела мой взгляд привлекла огромная корзина, кишащая темными тварями.
– У меня красивые раки, – сказал мне продавец. – Они вам нравятся?
Нравятся ли они мне? Да я уже видела их с кремом вокруг курицы…
– Я мог бы попытаться уверить вас, что их поймали в Севеннах, но я предпочитаю быть честным: они югославские!
– Знаете, я не расистка.
– Они прилетели на самолете, – сказал продавец со значением. – Я вот никогда не летал на самолете, а они летали!
Я попросила четыре дюжины, он посоветовал мне взять пять. Причина показалась мне темной, но я не просчитала нужным ее оспаривать.
– Поместите их в воду, приехав домой, это доставит им удовольствие.
На обратном пути несчастные пускали пузыри и расползались, свежесть таза с водой их явно оживила.
– Ты их ловила? – спросил Поль.
Октав был схвачен за кончик носа, а Игнасио разозлился, потому что ему мешали положить одного в люльку Вивет.
– Она его хочет! Она его хочет! – кричал он.
– А теперь, – сказал мне Жан, знаешь, что ты будешь делать? Ты пойдешь в свою комнату и ляжешь. Ты достаточно сделала, любовь моя. Отдохни.
Отдохни. Тягостные слова!
Я слишком устала, чтобы отдыхать.
Я свирепо сражалась, но они все были непоколебимы.
– Иди отдыхать!
Но как отдыхать, когда столько надо делать? Едва я лягу, как на меня нападут мытье посуды, подметания, возгорания, протирки, полировки, стирки, насморки…!
– Иди отдыхать!
Я послушалась. Я бросилась на кровать. Но мне было плохо. Кровать была разворочена и полна старых крошек. Стыд. Ее нужно полностью перестелить. Я это сделала. Потом я подмела и вытерла пыль в комнате. Это заставило меня подумать, что я не заглядывала к Фанни с момента ее отьезда. Я пошла туда. Кроме раскрытой кровати, казалось, покинутой только что (ее запах еще витал в комнате) все было в строгом порядке. Фанни… она уехала… Я сложила одеяла, перетянула матрацы, открыла окно. Потом в едином порыве я полностью убрала комнату Игнасио. Потом комнату, где спали Моника и Пьеро. Потом я имела несчастье пройти мимо комнаты мальчиков. Дверь была раскрыта, ужасное видение привлекло меня, как вспышка. Я шагнула назад и вошла.
Опыт из Маленького химика ХХ века тошнотворно дымил под пугающими постерами Dirty Corpses. Кровати разворочены, как циклоном. Я нашла горшок меда, наводненный муравьями, семнадцать пустых бутылок из под Колы, начатое яблоко, заплесневевший торт, смятые салфетки, стаканы с соломинками… МОИ щипчики, я их ищу с момента нашего приезда, вот они, совершенно испорчены! Залеплены клеем, только выбросить. Верблюжата!
