Текст книги "Муж есть муж"
Автор книги: Фредерика Эбрар
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)
Я издала долгий стон и закрыла глаза. Увы, когда я их снова открыла, картина не изменилось. Ну как они умудряются создавать такой беспорядок?! Повсюду вещи, одинокие носки, грязные джинсы, книги, журналы… оставалось только срочно всем этим заняться.
Я занялась, и должна сказать, что уступая моему пылу комната начинала принимать вид. Я подоткнула юбку домашнего платья, обернула вокруг нее завязки фартука «для больших работ», повязала вместо косынки дедушкин клетчатый носовой платок. У меня были черные от грязи ноги, а руки… их надо было вскипятить, чтобы снова увидеть, но я была довольна, я видела прогресс.
Вопли мальчиков: Мама! Мама!
Я обмерла. Что произошло, почему они так кричат? Только бы Игнасио, или Вивет… От волнения, я перевернула Маленького химика, я поскользнулась на ферроцианиде калия, как сумашедшая, не выпуская ведра и метлы, скатилась вниз по лестнице, и оказалась посреди светского раута.
Из глубин Авгиевых конюшен я не слышала, как они подьехали. А ведь перед домом – настоящая Армада! Черный мамин лимузин с круглым трехцветным значком Сената, машина «Миди Либр» ( Газета, выходящая на юге Франции), машина Радио Монте Карло. Фотографы, молодые люди в джинсах, устанавливают микрофон под деревом Иисуса. Равье, мамин шофер, маленький, коренастый, одетый в республиканскую лазурь* ( игра слов: bleu roi – «королевская лазурь» в противоположность bleu republicain – республиканская лазурь), посасывает неизменную спичку, которую он прекращает жевать только под Марсельезу, в минуту молчания и цветного салюта.
Я все замечаю краем испуганного взгляда под сдвоенный крик мамы и Жана.
– Что с тобой, дорогая моя? У вас был пожар?– орет мама.
Я чувствую, что Жан разьярен.
– Браво, – цедит он сквозь зубы.
– Не фотографируйте мою дочь, – кричит мама удивленным журналистам. – Она сейчас переоденется!
Никто не торопится пожать мне руку. Я их понимаю! Я грязная!
Мама, не прикасаясь, увлекает меня внутрь дома. Сперва – душ… она следует за мной в ванную и вдруг я вижу что глаза ее полны слез.
– Мама, что с тобой?
Она улыбается. – Ничего страшного. – Она осторожно утирает слезы. Раз, и никаких следов…
– Что с тобой, мама?
– Ты знаешь, когда я возвращаюсь сюда, все воспоминания возвращаются вместе со мной… а потом я уже давно не видела Альбина… когда он только что вышел, мне показалось…
Ее голос ломается, она достает сигарету. Моя мама много курит .
Я вылезаю из своих лохмотьев и остаюсь неподвижная, голая и задумчивая. Это правда, Альбин похож на своего деда… это говорили уже, когда он был младенцем, это говорили, когда он был маленьким мальчиком, но сейчас мама впервые увидела молодого мужчину, с чертами лица молодого мужчины, которого она любила.
– Дорогая моя.., – говорит мама. – Моя дорогая, ты измотана… Они все уже загорели. А ты нет. Ты вся бледная. Хуже: у тебя серое тело. Ты была такая черная на пляже в Гро-дю-Руа, маленькая девочка… моя маленькая девочка.
Я принимаю душ не оборачиваясь
– Будь внимательна.
Я оборачиваюсь.
– Внимательна к чему?
– К своему счастью. Твой муж скоро станет известным дирижером…
– … и у него нет живота.
– И у него нет живота! Вот именно. Ты не могла бы получше причесаться?
Не могу. У меня грязные волосы. У моих волос идиотский вид. У меня серое тело. У меня серое сердце. Я спасаюсь в своей комнате и надеваю маленькое платье в цветочек . В окно я вижу Адмирала, он идет к нам пешком. Это ритуал, он всегда просит высадить его у вьезда в Фонкод. Он идет через виноградники, как шел когда-то давно, на заре юности, с Теодором. Только сейчас он опирается на палку. Железным острием он трогает ствол платана, отодвигает лист, находит кремовый, свежий шампиньон, катает кусок кремния. Он вдыхает запах земли, слушает жабу…
– Адмирал постарел, – говорит Сенатор, выдыхая дым через нос. – Это больно видеть…
Мальчишки бегут к нему и обнимают. Они очень милы. У него никого нет кроме нас. Крестный – старый рыцарь моей матери, ангел -хранитель памяти. Я вижу, что он достает бумажник… Альбин наклоняется к его уху… маленькая бумажка Альбину. Мы обе улыбаемся из окна. Крестный никогда не мог устоять перед латинским стихотворением, и мальчики это знают. Но если они учат Горация, Вергиллия и Овидия, то больше для того, чтобы доставить ему удовольствие, чем ради денег.
Мама смотрит на меня, гладит мои ужасные волосы.
– Я люблю тебя, – говорит она застенчиво.
Потом, без перехода, просит меня спросить у Равье о жене.
– Ему это доставит удовольствие. Ей будут удалять яичники…
– Опять!?
Я не знаю ни одной женщины у которой было бы столько яичников, как у М-м Равье.
Мама уже на лестнице, момент нашей близости закончися, мне остается только следовать за ней и пытаться делать хорошую мину в семейной обстановке: расслабленную, провинциальную и очень домашнюю, какой и должна быть мина при интервью Сенатора.
Я страдаю. Я чувствую себя уродливой со всех сторон.
На этот раз журналисты пожимают мне руку. Фотограф делает снимки Жана, щелк! перед маленькой Дианой в беседке, щелк! облокотившись на вазу из Андуза, щелк! – перед бассейнами с индийскими маками.
– У тебя усталый вид, – беспокоится Адмирал, обнимая меня. Потом он берет меня за руки. – Если бы ты знала, как я рад успехам Жана! Все говорят о нем!
– Fama volat – хитро констатирует Поль. И останавливает Адмирала у которого уже рука на бумажнике – О! нет, Адмирал, не за два слова! Не издевайтесь!
Миди Либр делает фотографию четырех поколений: мама, я, Вивиан и Вивет.
Четыре поколения! – кричит в восторге журналист, поднимая стакан, который Жан не прекращает наполнять “карфагенским”.
Облокотившись на свой лимузин, Равье пьет не пьянея и молчит, загадочный взгляд за чернымим очками придает ему вид гангстера. Я пользуюсь затишьем, чтобы спросить его.
– Это будет Окончательная…, – обьявляет он мне будто комментирует серию препятствий, которым противостояли органы его жены.
Он пахнет чесноком, и этот запах смешиваетмся с запахом Шалимар, который щедро использует моя мать. Крестный подносит палец ко рту, чтобы я замолчала: мама говорит в микрофон Радио Монте Карло. Твердой рукой она схватила Жана, Вивиан и Томаса. Сенатор не та женщина, чтобы оставить в тени успех своего зятя. Она хорошо говорит. Жан хорошо говорит. Вивиан с Томасом тоже. Они держатся естественно. Профессионалы.
– Секрет успеха семьи? – спрашивает журналист.
– Работа, – просто отвечает моя мама.
Как это верно! Я об этом кое-что знаю.
Мальчики смотрят на бабушку с восхищением. Они обожают ее, она такая красивая. Она так свежо выглядит! Счастье для глаз в такую жару. Гладкая девушка с белыми волосами, она похоже, одета в ванильное мороженное.
Запись закончена, мама зовет мальчиков и обвивает их руками.:
– Дорогие мои! Я хотела бы выпить капельку воды из источника…
Они уже на дороге.
– Дорогой друг, – говорит Адмирал, доставая свои плоские часы, на которых выгравированы луна и солнце, – моя милая подруга, я не хочу обходиться с вами грубо, и укорачивать эту короткую втречу, но если вы должны ужинать в Марселе сегодня вечером…
Как, они не остаются? Они только проехали мимо? Они не приехали на мой день рождения?
– Я думала, вы останетесь на 14 июля…
– 14 июля я держу речь в Эксе! – отвечает Сенатор. – А что, здесь будет 14 июля?
Мама восхитительна! Она даже не помнит, что 14 июля произвела на свет дочь.
– Это сколько тебе стукнет? – спрашивает она.
Ответ заставляет ее заорать.
– Сорок пять лет? Какой ужас! Моей дочери сорок пять лет?
– Совершенно не важно, – галантно говорит крестный, – вы выглядите моложе.
Миди либр и Радидо Монте Карло укладывают свой материал, мальчики возвращаются от источника, мама задумчиво пьет.
– В твоем возрасте я была одна уже… долго, – говорит она.
Она отворачивается, и ее взгляд останавливается на Жане. Он здесь, в нескольких шагах от нас, болтает с журналистами. Он смеется, расслабленный, счастливый. Мы смотрим на него. Это так загадочно, так пугающе – мужчина…
– Надо тебе научиться быть эгоисткой, – говорит мама, не отводя глаз от Жана.
Он приближается к нам, и она отвечает на его улыбку.
– Ах! Этот дом, – говорит она, указывая на фасад, – как мы его любим!
– Вы никогда сюда не приезжаете, – упрекает Жан.
– В день, когда я больше не буду сенатором, вы увидите!
– В день, когда вы больше не будете сенатором, – он целует ей руку – вы будете президентом республики!
Все восхищенно смеются, Сенатор говорит, что это очень возможно, Адмирал говорит, что страна сможет только похвалить себя за это, а дети уже видят себя за столом в личной столовой в Елисейском дворце.
– Я немного пройдусь, – говорит мама Равье, – вы нас подберете после служб.
Но я не могу вот так дать ей уйти! Я же многое должна ей сказать! Тибер болен, арендатор ворует у нас, чердак протекает, шторы в голубой комнате сожжены временем, оливковые деревья… но она останавливает меня жестом красивой ухоженной руки:
– Все что ты делаешь, сделано хорошо! Если Фонкод еще живет, то только потому что ты заставляешь его жить. Так что спасибо, карт бланш!
Хорошо. Она удаляется с Жаном и детьми. Адмирал удерживает меня за руку и смотрит вокруг, как будто боится, что его услышат:
– Это поразительно – как Альбин похож на деда! Мне только что показалось, что я вижу Теодора. Твоя мать должно быть была потрясена, но она такая мужественная! однако…(он еще понижает голос)… она кажется мне усталой, это больно видеть…
Мы мелкими шагами идем к службам. Равье устроился за рулем своего лимузина и ждет нашего исчезновения, чтобы завести мотор. Адмирал опирался на мою руку, и по весу его руки я чувствовала, что он очень старый и усталый. Тяжело представить его карабкающимся на деревья, бегущим по кустарникам, атакующим почву лопатой со своим товарищем по играм… Он говорит: “Какая красота”! “Какая красота!”, приветствуя пейзаж и отказываясь видеть башни Зону Урбанизации. Их здесь нет, говорит он с достоинством.
Часто люди смеялись над ним. Он был такой ухоженный, что казалось он носит с собой чистые перчатки и гетры. Так изысканно вежлив, что это оскорбляло нашу естественную грубость. Так скромен, что было невозможно предположить, что он был первым в выпуске Морской школы в 1925. Можно было подумать, что он никогда не плавал!
Несколько лет назад, после ужина у друзей, некий господин, немножко чересчур выпив, спросил у меня, сквозь свой малиновый бокал перед лицом десятка гостей, был ли адмирал любовником моей матери. Это был единственный раз в моей жизни, когда Жан при мне дал пощечину, да таким красивым движением, что все чуть не заапплодировали. Можно было подумать, что это взмах к началу Пятой симфонии. Жест былв великолепен и не испортил вечера.
– Я прошу вас меня извинить, – сказал господин и поклонился.
На следующий день он послал мне три дюжины великолепных роз, которые я отдала консьержке.
Поль бегом возвращался к нам. Адмирал смотрел, как он приближается и когда он был совсем близко, начал отрывок из Лукреция так будто речь шла об обычной беседе:
Si nunc primum mortalibus adsint
Ex improviso , ceu sint objecta repente…
Я с удивлением услышала, как мой сын продолжает:
Nil magis his rebus poterat mirabile dici
Aut minus ante quod auderet fore credere gentes.
– Хорошо– сказал Адмирал. А потом вздохнул.
– У них есть достоинства, у этих детей. Больше, чем было у нас в их возрасте. Мы только и делали, что слушались. Они выбирают!
– Жалко, что вы не остаетесь с нами на день рождения мамы, Адмирал! Она нам сделает курицу и раков.
Крестный взял мою шероховатую руку и задержал ее в своей:
– Людовика, маленькая пчелка, ты отдаешь всю себя, твои ногти сломаны! Будь осторожна…
Поль слушал нас навострив уши, с уверенным инстинктом детей, постигающих проблемы взрослых. Но мы уже присоединились к маме, медленно подьехали машины, пришел момент расставания.
Мама склонилась к дверце лимузина и доверительно сказала мне:
– Я пришлю тебе питательный крем для глаз….Фантастический! Ты увидишь, результаты огромны!
– Спасибо, мама.
Кто-то спросил:
– А Игнасио?
И правда, было от чего беспокоиться! Его не видели c полудня. А ведь всем известно, что нежданный ребенок часто делает глупости.
Кроватка была смята, но в комнате его не было. Мы начали сходить с ума. Крики “Игнасио! Игнасио!” становились все беспокойнее, я уже думала об организации облавы, когда из ванной послышался слегка раздраженный голос:
– Ну что?
Игнасио нашелся!
Он как раз увлеченно засорял слив туалета содержимым пакета с тальком, сыпал его в воду.
– Я делаю молоко, – сказал он с широкой улыбкой.
Он не понял, за что его шлепнули по попе.
– Почему ты это делаешь? – спросил он с болезненной гордостью.
Я бесилась, а вокруг все смеялись. Ну ладно, если так, тем хуже для них: я не буду сегодня готовить ужин!
К моему огромному удивлению никто не протестовал. Они даже сказали, что это хорошая идея. Что все просто пойдут на бал и на праздник. И будут есть полосатую карамель и арахис. Не нужно ужина.
– А ты? – спросила я Жана.
Он тоже пойдет на праздник. Все пойдут на праздник, даже маленькая Вивет, даже паршивец Игнасио, засоритель клозетов. Даже я.
Хорошая идея!
Мы все втиснулись в машину Жана и приехали на большую поляну, где раскинула свои шатры ярмарка. Закон вечера: никто ни в чем себе не отказывает.
Общесемейнай кутеж. Каждый вытащил билет гороскопа из железного крашенного ящика гадалки. Полю было обьявлено, что у него скоро будет приключение с женщиной, брюнеткой с огненным темпераментом, а я узнала, что меня скоро призовут в армию.
Все это в аромате вафель, блинов, в шуме карабинов, направляющих яйцо в струю воды и в хрусте поп-корна в челюстях детей. Усатый гигант скручивал карамельную массу в зелено-розовые клубочки. Картофель жарился в огромном тазу, а под платаном нас ждал подарок: африканские острые сосиски, жаренные на открытом огне и засунутые в хлеб, который они щедро поливали хариссой *( острая североафриканская приправа на базе перца и масла), гарантируя едокам ожог внутренностей. Мы выиграли килограмм сахара – радость! бутылку шипучего вина – фиеста! Все кругом орало, корчило рожи, было усыпано блестками, извращено и наивно. Нам было хорошо. Вивет удивленно хлопала глазами на чудеса ночи и сосала краешек вафли. Я беспокоилась, глядя на ее маленькое личико, но Жан увлек меня танцевать на площадку утоптанной земли, опоясанную лампочками и трехцветными гирляндами. Вивиан и Томас уже танцевали, приклеенные один к другому. Дети покупали конфетти. Разноцветный ласковый дождь. Дождь на волосах, дождь на шее, дождь во рту… иногда эти маленькие мерзавцы собирают конфетти на земле. Я это знаю. Я сама так делала. Оркестр “Тони Дьяволо и его бойз” стучал, как бригада плотников, тряс маракасами, как трясут яблоню…Я уже несколько мгновений не видела Игнасио.
– Расслабься! – говорит Жан раздраженно.
Да, мне надо бы расслабиться. Почему не могу расслабиться? Все хорошо. Никакого мытья посуды сегодня вечером, завтра большой праздник. Все хорошо.
“Класс! Бабуля беременна!”
Оркестр поет последний хит, который все, кажется, знают наизусть. Пары, которые танцуют вокруг нас подпевают парням Тони Дьяволо:
“ у нас будет маленький дядюшка
он будет настоящий лапушка”
И когда подходит припев, под лампами наступает исступление.
“Класс! Бабуля беременна!”
Отдыхающие поют и скачут, словно радуются беременности бабули.
Жан смотрит на меня с легкой шутливой улыбкой в глазах.
– Как тебе такая перспектива? – спрашивает он.
Да он смерти моей хочет, этот тип! А потом, интересно, как это бабуля могла бы забеременеть? С начала отпуска нас преследуют неудачи, разве что в меня снизойдет Святой Дух, но это, Слава Богу, не часто происходит.
С края площадки на нас смотрят дети. Альбин держит Вивет на руках, а Поль взял Игнасио на колени.
– Ты не любишь детей? -дразняще говорит Жан. – Посмотри-ка на это! Это прекрасно, как хлеб, совершенно, как солнце, непреложно, как соль, прямо, как стрела! Это очень просто, если бы у меня были средства, я бы имел ферму.
– Ферму?
– Целую ферму детей! Ведь так прекрасно слышать как они жужжат, копошатся, резвятся в доме.
У меня должно быть задумчивый вид, он целует мои волосы и шепчет:
– Я знаю, что тебя все достало, мы уедем с тобой вдвоем, как последние эгоисты… Я думаю об этом столько же сколько и ты. …может быть больше…мы уедем вдвоем… и я сделаю тебе двойню!
– Негодяй! – говорю я нежно точно в тот момент, когда музыка заканчивается.
Тони и его бойз вытирают лбы. Перерыв, пары расстаются, мы еще ненадолго остаемся в объятиях друг друга…
– Поехали домой, – шепчет Жан.
Возвращаемся пешком, мы оставили машину Томасу и Вивиан. Игнасио мужественно идет сам, мы передаем друг другу Вивет. Взрывы криков доносятся до нас с ярмарки, мы слышим маленькие машинки, которые сталкиваются в снопах искр: “ Вперед, господа, стоп на красный свет! Ногу на тормоз!” приказывает женский голос в громкоговорителе. Потом понемногу все это теряется , растворяется в просторе природы.
– Жалко, что там не было кузин!
– Ничего не жалко, – отвечает мне Альбин, – ты слышала оркертр? Жуткая дрянь!
– А потом они дебилки, – говорит Поль, и похоже, он по ним ужасно скучает. – Им всего-то надо было не уезжать!
– Как по заказу в лЭгуале дожди! – продолжает Альбин. – Они там отморозили себе задницы, пока ходили смотреть на восходящее солнце!
– А оно не взошло!
– Кстати, вы видели Мадам Леблез?
– Нет. Она была на балу?
– Она не покидала вас взглядом! Мы-то быстро спрятались! С тех пор, как мы знаем, что она пристает к мужикам, мы начеку! Правда, Игнасио?
– Я – начеку, – говорит Игнасио, зевая.
Короткая тень галопом приближается к нам, Октав. Наши шаги отдаются на дороге Фонкода. Вивет спит на руках у Жана.
– Ферму! -повторяет он.
Я смеюсь и чувствую, что этот смех рождает добро вокруг меня. Альбин берет свою уснувшую племянницу, и Жан ласково обнимает меня за плечи. Игнасио идет с закрытыми глазами, его маленькая рука цепляется за мою, у меня не будет никаких сложностей с тем, чтобы уложить его в постель. Ни его, ни Вивет. Мою ферму.
Когда я вошла в нашу комнату, Жан уже лег. Он насвистывает мотив Пере и смотрит на меня. Я медленно снимаю кольца… эротический момент. Жан потягивается и говорит мне:
– Если ты идешь на кухню…
Восхитительная формулировка, если хочешь получить то, что ты вроде бы не просил.
Он желает стакан халодной воды. Я слышу, как он кричит, когда я выхожу из комнаты:
– Быстрей возвращайся!
Я лечу!
К сожалению, включив свет на кухне, я еле душу крик ужаса. Раки на потолке, раки на стенах, раки в раковине, процессия раков на каменном полу… Я должно быть плохо закрыла таз и несчастные югославы выбрали свободу. Я их собираю, ловлю, отлепляю, сгребаю вместе, считаю. Посмотрим, пять дюжин – это получается шестьдесят раков. Напрасно я считаю и пересчитываю, я нахожу только пятьдесят девять. Я ищу шестидесятого в самых темных углах, на дне шкафов, под раковиной… я не нахожу его! Зато остальные пятьдесят девять тут-же готовят новый побег. Есть только один выход: варить сию-же минуту.
Я приношу стакан холодной воды Жану, который напрасно протягивает ко мне руки. Кажется, он сердится, видя что я снова ухожу. Он ревнует к ракам, и я иду быстро-быстро, чтобы не огорчать его и вернуться как можно скорее. Я режусь, разрезая морковь, колюсь гвоздикой, я плачу от лука, я чихаю от перца. А потом вода закипает и немного грустно видеть как эти живые существа становятся красными и неподвижными. Мой праздник начинается с огромной жестокости. Я наклоняюсь над этим кипящим убийством. Оно хорошо пахнет. Это будет обьедение. Настоящая обьедаловка, как в доме Людоеда. Пахнет свежей плотью. Я могу спокойно идти в постель. Раки больше не движутся.
Добрый Боженька очень быстро наказал меня за убийство: Жан уснул.
Глава 5
Утро праздника, как ты прекрасно!
Каждый в доме просыпается зная, что этот день избран, чтобы что-то отпразновать вместе. Праздник. Все сегодня будет непривычно, неповторимо, сопережито. Будут разбиты хрупкие вещи, будут сьедены вкусные вещи, будут сказаны праздничные слова. Все уже знают, что после этой радости будет немного грусти. Но кто отважится отказаться от праздника, даже зная, что тот мимолетен?
Они все мне помогали так хорошо, что можно было подумать, что Консепсьон здесь. Эта… Уж я ей скажу пару слов, по ее возвращении… К счастью, она обожает своего сына, и я знаю, что и при самой безумной любви она нуждается в Игнасио, в том, чтобы его видеть, обнимать, шлепать – короче, доказывать ему свою привязанность.
Все делали уборку. Альбин пел “Это мамаша Леблез подарила мне своих котят! Она целует, целует, целует и целует всех подряд!” и смеялся от радости. Полю поручили разложить столовое серебро. (Надо же получить пользу от сеанса чистки). Выбрали кружевную скатерть и разложили на ней приборы, при виде которых великий князь Старой России пускал бы слюни от зависти. Три разрозненных стаканчика для яиц всмятку, вилки для пирога с перламутровыми ручками, подставки под блюда с вензелем des Bains de Fauncaude, забитые солонки из синего стекла… все разрозненные и бесполезные вещи, которые, однако, имели право быть здесь, ничтожные крошки, затканные нашими воспоминаниями и нашими надеждами. Даже Октава помыли шампунем Виветет, и он пах хорошо ухоженным ребенком. Октав. Он тоже знал, что сегодня праздник. Щенок, заброшенный случаем в нашу семью, он все в ней принял с естественной для собак безоговорочностью. Годы преданной службы. Какое терпение, какая любовь! Я хотела сказать: какое смирение, – но собаки не смиренны, поскольку счастливы. Рождение наших детей, визиты наших близких, взрывы нашего смеха, наши крики радости, наша беготня в лесах, это не только наша жизнь. Собаки делают из них свою. И когда у нас нет больше сил переносить вес этой жизни, они приходят положить свою морду на наши колени, и груз чудесным образом становится легче. Конец мира наступит в тот день, когда собаки потребуют независимости.
Томас и Вивиан исчезли сразу после полудня. Альбин смотрел за Вивет. Поль и Игнасио помогали мне делать торт дураков. Вкуснятина. И хорошо названная, потому что требует очень средних умственных способностей. Я приготовила первый накануне моего пятилетия и готовлю каждое 14 июля всегда удачный, сложенный из печенья, смоченного кофе и скрепленного кремами, патокой и различными вареньями.
– Это будет вкусно! – говорил Поль с видом сластены, делавшим из него совсем маленького мальчика.
А Игнасио отвечал ему серьезно:
– Сегодня Праздник!
Только пока делался красивым дом, взбивалось желе из смородины, сыры раскладывались на листья винограда, разложенные на деревянном подносе, прошло время, час Праздника приближался, а моя внешность все еще не была на высоте декораций.
Я поспешила в ванную, быстро помыла голову, накрутила на бигуди несколько прядей, чтобы они сохли во время последних приготовлений, и оделась. Не совсем так, как мне бы хотелось. В последний момент оказалось , что нигде нет моего белого платья… я, должно быть, забыла его в Париже… и флакон духов тоже… тем хуже, духи запрещены поварам и портят соусы. Итак, я оделась и на латье накинула блузу Консепсьон.
– Ну вот, девочка моя, – протянул Жан, завязывая перед зеркалом галстук. – Мы рассердились? И начали надевать что-то под блузу? А служба?
Я глупо смеялась, как смеешься, когда очень счастлив.
Я слышала, как машина Томаса остановилась под нашими окнами. Все здесь. Больше не надо волноваться, мы можем празновать.
– Угадай, что мы тебе привезли! – кричала Вивиан, тряся пакетом от кондитера.
Я поняла, прочтя на коробке «Пезена». Пирожки Мольера.
– Мы попали в пробку, это было ужасно! Но пирожки Мольера это не просто пирожки, это пища духа!
В этом вся моя дочь. Человек искусства. Она не сумеет сварить вам яйцо, но преодолеет пробку 14 июля, чтобы привезти пирожки, не будет есть сама, но привезет вам из Вены знаменитый торт отеля Саше.
Я покормила Вивет, пока ее родители наводили красоту, я уложила ее, потом одну за другой воткнула свечи в торт. Боже мой, как их много!.. 42, 43, 44, 45.
– Это все? – спросил Игнасио.
– Думаешь я еще не слишком старая?
– Что значит – старая?
Альбин обьяснил:
– Мадам Леблез старая.
– Мадам Леблез “штучка”! – заявил Игнасио со сведущим видом.
Видя общую радость, он повторил: “Мадам Леблез – это “штучка”!”, что обещало нам чудный сеанс чистки серебра, в случае если она вернется.
Наш смех привлек Жана и молодую пару:
– Что происходит? Не смейтесь без нас!
Жан пытался тащить меня, но я хотела снять блузу и причесаться.
– Проходи же, бери свой бокал шампанского!
Действительно, почему бы нет? Бутылка ждала нас на террасе с видом на заходящее солнце, падавшее за холм и оставлявшее на небе красную роспись. Льдинки звенели в ведре, давно оно не отбрасывало столько огня.
– Праздник начался? – спросил Игнасио, не в силах больше ждать.
Тогда пробка вылетела очень далеко в высокие ветви акации.
Начался
Игнасио хрипит. Он считает, что ему мало налили. Надо следить за ним. Он легко пьянеет. Жан протягивает свой бокал к моему, и это производит легчайший шум, хорошо подходящий к часу и освещению, которое изменяется от пурпурного к синему.
Необыкновенная тишина царит над виноградниками.
Вдруг Поль испустил крик. Странный крик. Восхищенный крик. Слегка испуганный.
– Папа! -прохрипел он. – Смотри – Венера Виноградников!
Мы окаменели, как те семьи Помпеи, которые небесный огонь на века оставил неподвижными под пеплом, а позже разрушил свежий воздух .
К нам идет чудо.
Богиня проснулась. Своим бессмертным шагом она пересекает виноградники и направляется к дому. Она далеко, но мы уже знаем, что она красива. Складки ее длинного платья плещутся в вечернем воздухе. Она разрубает борозды поля, как волна. И вдруг она видит нашу окаменевшую группу и поднимает идеальную руку над витыми шнурами своей шевелюры. Она испускает мелодичный крик радости. Крик, который возвращает нам способность двигаться. Богиня живая, и Жан потрясенно шепчет:
– Это не Венера Виноградников, это Ла Сангрия!
Ла Сангрия! Самая великая певица века в нашем саду! Серафина-Козетта Сангрия, та, которую журналисты всего мира зовут “Недостижимая Донна”, ”Inaccessible Dona”! Она поднимается по ступенькам террасы, такая легкая, несмотря на габариты. Она подходит к Жану, как Орлеанская Дева подошла к Королю Франции. Она целует его руку.
– Я целую музыку, – говорит она Жану, а тот растерянно отбивается.
Этот голос! Созданный, чтобы оплакать горе и воспеть радость. Такой огромный, что он одновременно и скала и источник, и небо, и птица. Этот голос такой знаменитый, что слыша его, невольно думаешь, заплатил ли ты за место…
– Если бы ты знал, что мы сделаем вместе, – сказала она моему мужу.
Ошеломленная семья все еще неподвижна. Ла Сангрия поворачиватся к нам и смотрит на нас, такая веселая, такая радостная, что кажется, будто ей на двадцать лет меньше. Кстати, сколько ей лет? Сорок, сто тридцать, двадцать пять?
Я знаю все, говорит она. Все!
Она идет к Вивиан и Томасу, она их обнимает:
– Я знаю, что ты поешь, о diletta! Я знаю, что он отдал свою единственную дочь музыке и музыканту! Я плакала, когда узнала! (Она поворачивается к мальчикам) Я знаю так же, что есть двое малышей…O peccato! сколько будет несчастных девушек! – восклицает она. Они будут оплакивать эти красивые глаза!
Потом она заканчивает свою инспекцию мной и открывает обьятия:
– А это, это La Mamma!
Безнадежность затопляет меня.
– Достойная работница, La buona Mamma, – настаивает она голосом Малибран ( Мария Малибран, колоратурное меццо-сопрано, одна из выдающихся певиц 19 века), детально рассматривая меня, как под микроскопом.
Боже мой! мои бигуди, моя блуза… У меня шикарно выходит в выгодном свете представляться фанатикам моего мужа.
– Buona, buona…ты все отдаешь…Родная, дорогуша, у тебя едят сердце…
Потом она застенчиво спросила:
– Я могу остаться?
– О! Мадам! – стонет Жан и целует ей руку.
– Мадам? Ты ведь не будешь звать меня Мадам? Говори мне “ты” и “Серафина”!
Серафина? Вот они уже где! Жан сопротивляется, красный от смущения. В мире, наверное, существует человек десять, которые зовут Ла Сангрию по имени.
– Ты привыкнешь! – решительно заявляет она, просовывая свою руку под его. – Если бы ты знал! Я была в ванне, я слушала Шуберта… Превосходно! Тогда я сказала: “Почему я не знаю его? Он создан для меня!” Затем я завтракаю у Пуана. Мадо, она от тебя без ума, рассказывает мне, что ты проезжал, и где ты живешь! И о твоей семье! Обо всех! И вот я приехала! Это не прекрасно, а!
– Это чудестно, – говорит Жан. – Что я вижу? Вы еще ничего не пили!
– Это правда, и я хочу пить!
Она разразилась вагнеровским смехом и опустошила бокал шампанского с умопомрачительной скоростью.
– Хорошее! – одобрила она. – Оно хорошее, дай мне еще.
Я ускользнула на кухню, лихорадочно сорвала бигуди и блузу и попыталась причесаться перед зеркалом над раковиной.
Поль последовал за мной:
– Она забавная! Сколько ей лет?
Это заставило меня вспомнить о свечах в пироге идиотов и я поспешила бросить их в мусор.
– О! – сказал Поль. – Это было так красиво!
– Я не знаю ее возраста, – обьяснила я ему, – и нет никаких причин , чтобы она знала мой! Иди скорее добавь тарелку!
Пирожки были теплые и я отнесла их на террасу.
– А это кто такая? – спросила ла Сангрия, увидев меня.
– La Mamma, – ответила я ей, протягивая пирожки.
Снова она разразилась смехом и подмигнула мне, как старой приятельнице.
Потом, с полным ртом, прожевала вязкую от теста фразу:
– Фто йа эм?
Вивиан поспешила:
– Это пирожки с вареньем и с мясом, которые делают только в Пезене, мадам, пирожки…
– …Мольера? – закричала уже проглотившая ла Сангрия. – Пирожки Мольера! Но это же надо есть на коленях, несчастные! На колени!
Она взяла по пирожку в каждую руку и, к нашему изумлению, действительно упала на колени. Ибо это женщина, которая никогда не выдумывает и которая живет точно так, как она говорит. Если она говорит “Погода такая хорошая, что хоть в обморок падай», она падает на землю без чувств. Если она восклицает: “Это Грустно до слез!”, слезы текут. Если она заявляет: “Я без ума от счастья!”, она выдирает себе волосы с истерическим смехом.
Жан подскочил, поднял ее, и мелодичный голос снова потребовал шампанского.
Жан сделал незаметный знак своему зятю, чтобы тот поставил в холод несколько бутылок из резерва. Я полетела заниматься трюфелями, а мальчики, наступали мне на пятки.
– Легендарная! Невероятная! Великолепная! – воскликнул Томас, и исчез в погребе.
