Текст книги "Муж есть муж"
Автор книги: Фредерика Эбрар
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)
Фредерика Эбрар
Муж есть муж
Бета-ридер: Anastar
Переводчик: katusha
Перевод осуществлен на сайте http://lady.webnice.ru
Принять участие в работе Лиги переводчиков http://lady.webnice.ru/forum/viewtopic.php?t=5151
Об авторе
Фредерика Эбрар, актриса и писательница, родилась в 1927 году в Ниме, в семье хранителя Лувра, французского писателя Андре Шамсона. Обладает огромной эрудицией, мягким чувством юмора и чисто женской мудростью. Написала более 20 романов.
Книги Фредерики Эбрар не являются любовными романами в чистом виде. В них редко встречаются "откровенные" сцены, и они редко заканчиваются свадьбой. Чаще всего герои уже женаты. "Ну вот, вы поженились, а дальше что?" – как бы спрашивает автор. "А что, если вы так заняты работой, что почти не видите друг друга?" "А что если жена успешнее делает карьеру?" "А что если он ушел к другой, а потом вернулся?" "А что, если он полюбил другую, но утверждает, что любит и вас тоже?" "А что если вы не можете иметь детей?" "А что, если вы так замотаны хозяйством, что у вас нет ни времени ни сил на любовь?"… "захотите ли вы тогда сохранить друг друга? И как вы это сделаете? Возможно ли это?". Автор считает, что возможно.
Фредерика Эбрар пишет о любви, о выборе, который женщине часто приходится делать между любовью и собой, о том как сложно порой любящим людям найти общий язык, о том, как это все-таки удается.
Многие романы писательницы удостоены литературных наград.
По нескольким ее книгами (включая роман "Муж есть муж") сняты фильмы.
Аннотация
Где-то между Нимом и Монпелье, посреди виноградников стоит большой старый дом, нуждающийся в ремонте, но полный очарования.
Там Людовика проводит летний отпуск со своим мужем-музыкантом Жаном, с роялем и детьми. Их окружает прелестный пейзаж: река в тени вековых деревьев, длинная платановая аллея, терасса, украшенная вазами Андуцци, источник, откуда брали воду еще во времена римлян… Фонкод – просто рай на земле.
Но в один прекрасный день, поехав за покупками, Людовика неожиданно бежит из этого рая на земле, и оказывается на пляже своего детства, в Гро-дю-Руа, одинокая и потерянная.
Как она сюда попала? Это бегство? Драма? Приключение?
Моему мужу, которого я любила бы,
даже если бы он не был моим мужем.
«Муж? Муж – это муж; вам надо было начать с этого слова;
оно примирило меня со всем остальным».
Глава 1
Мы с Консепсьон встали в 4 часа, когда воздух Парижа еще казался чистым от утренней прохлады.
Солнце встало в 4:59.
А мужчины встанут гораздо позже.
Было 9 июля, и мы уезжали в отпуск в Фонкод.
Наш Ситроен рассекал утро, как жеребенок разнотравье на поляне. Автострада была еще пуста. Мы правильно сделали, что отправились пораньше.
Франция открывала перед нами свои зеленые ресницы, встряхивала пшеничными юбками, пела от радости тысячей жаворонков в прозрачном небе с очаровательными маленькими облачками, которые, казалось, плыли там с единственной целью: сделать голубизну еще голубее.
– Какое красивое утро! – сказала Консепсьон.
Консепсьон… Чтобы поверить что она есть, ее надо видеть.
Пять лет назад она пришла в Фонкод, сойдя с автобуса на Перпиньян, совершенно несчастная и беременная до самых своих бархатных глаз. Так что она и Игнасио появились в доме почти одновременно. Игнасио – это ее сын, рожденный от неизвестно кого. Это неважно. Он живет с нами с самого рождения, поэтому поступает, как наши мальчишки: он зовет Жана папой. Кажется, наших друзей это смущает. И неважно, что они знают правду. Они говорят, что это неловко. Бедный малыш! Нельзя же отбирать у него все только потому, что у него нет самого главного!
От красоты Консепсьон захватывает дух. Это тоже, кажется, смущает. Мы-то к ней привыкли, но когда приходят гости и она вносит суфле, они в трансе провожают ее глазами и рассеянно обращают внимание на тарелку, только когда суфле уже полностью осело. Тем более что зимой и летом она ничего не надевает под блузку. Миниатюрная, изящная и округлая, с кожей, какая бывает у девушек, выросших на берегах Средиземного моря, в краю олив и апельсинов. Но ведь красота, это не преступление, правда? А с работой, которую она под пение радио проворачивает за пол дня, трое здоровых мужчин не справятся и за неделю, даже если их погонять кнутом.
Милая, любящая нас и любимая нами Консепсьон.
В это утро мы обе счастливы. Начинается отпуск. Отпуск, который мы все проведем по тщательно разработанному плану.
Наш отпуск!
Ситроен рвется к отдыху в потоке движения, которое радио называет “свободным”.
Машина до отказа забита чемоданами, корзинами, сумками, плохо увязанными пакетами, ящиками, саквояжами. Настоящая повозка переселенцев. На заднем сиденье Игнасио и Октав – наш пес – лижут друг другу физиономии. Лапы и руки аплодируют отъезду.
Ситроен бурит пространство, подставляя ветру заячью губу.
Да-да, со времен (несколько жесткой) встречи со столбом на стоянке, мой Ситроен усмехается. Столб поднял ему левую губу, к счастью, не повредив ничего важного, и, как говорит Жан, «пока она ездит…»
Жан. Это мой муж.
В 4 часа, когда мы уходили, он сладко спал, но я наклонилась к нему, и он нашел в себе силы меня поцеловать и сказать: “Я везу тебя в отпуск”.
Он был горячий, как хлеб в печи. Я бы тысячу лет грелась в этом тепле… какого мужества мне стоило уехать!
И какого страха …
Вчера вечером мы все приготовили, все спланировали, дали последние наставления. Мужчин всегда боязно оставлять… Вы говорите им не забыть отключить счетчик и телевизор, уходя хорошо закрыть входную дверь и – наоборот – ни в коем случае не закрывать дверь холодильника. Они смотрят на вас с выражением, от которого становится больно. Сперва они не слушают, потом не понимают. Однако надо сказать, иногда я замечаю в глазах моих сыновей мимолетную искру понимания, которая, возможно, доказывает, что раса мужчин становится лучше.
Раса мужчин.
Что до расы женщин – иногда я спрашиваю себя, в чем нас еще можно улучшить?
Нет, волноваться не стоит. Мадам Шарль, консьержке, было хорошо уплачено за то, что она проверит состояние помещения после их отъезда. Ни пожар, ни наводнение нам не грозят.
Я им не то чтобы не доверяю… я в них сомневаюсь.
…Нет, я думаю, волноваться нечего…
А потом приходилось выбирать: либо запереть дом после их отъезда, либо открыть Фонкод до их приезда. Я правильно сделала, что выехала пораньше. Надеюсь только, что не слишком поздно. Заячья губа не метеор, и “Мерседес” Жана сделает его в два счета…
– Ика,– говорит Игнасио, проводя испачканной ручонкой по моему лицу, – Ика, когда мы приедем?
– А ну живо прекрати! – говорит его мать.
Он тут же начинает плакать. В зеркало заднего вида я вижу, как огромные, с фасолину, слезы текут по его щекам.
– Это не я, – всхлипывает он, – это Октав хочет знать.
Октав в подтверждение щедро лижет меня в ухо.
– Вот я тебе! – угрожает Консепсьон, которая использует эту фразу, чтобы пообещать своему сыну и книжку комиксов, и малиновую карамельку, и шлепок.
Игнасио орет, Октав скулит, Консепсьон сердится.
– Веди себя как следует! СЕЙЧАС ОТПУСК!
– Я не хочу отпуск!
С ним не всегда легко, но у него бездна обаяния и выдумки. А потом, я перед ним в долгу, который еще не скоро оплачу. Он разрушил заклятие, тяготевшее надо мной все мое детство.
Заклятие моего имени.
Я родилась на земле и в семье, где еще не совсем забыли, что такое римское владычество. Мы – люди из Provincia. Мы от этого так и не оправились, и – если вам интересно мое мнение – мы от этого никогда не оправимся. Антонины и Юлии переполняют регистрационные книги наших мерий. Мода на Веспасианов устарела, но Цезари и Маринианы все еще в ходу! Мои дедушка с бабушкой пошли еще дальше: они назвали сына Теодор. А мой милый крестный, дорогой labadens ( соученик)отца по лицею в Ниме, тот, который должен был стать адмиралом в 1949, зовется Аурелианом. Вы понимаете, что в таких условиях было сложно окрестить меня Жинеттой или Марианной, как всех нормальных людей.
Мое детство было мучением.
Особенно первого октября – день начала занятий в те темные времена – в день скорби, когда я вынуждена была выносить веселье учителей и одноклассниц, впервые слышащих мое имя.
Людовика.
– Это так красиво смотрится, когда вырезано в мраморе!– говорил крестный.
– Не забывай, что ты родом из источника, – говорил отец.
Они брали меня за руки и вели пить.
Потому что мы действительно родом из источника.
Fons Calda, Фонкод.
Темно-зеленый букет в сухой траве. Каменный водоем, пасть льва, из которой бьет вода, неиссякаемая, к людскому изумлению, независимо от времени года. Напиток, на славу приготовленный на невидимом огне. Святая вода страны вин.
Я пила из сложенных в горсть ладоней. Я слушала, как крестный читает поэму, написанную моим отцом в возрасте тринадцати лет.
Возле римского Нима, я верю,
С дней древнейших в земле сырой
Белокаменная Венера
Под тяжелою спит лозой
К ней любовь моя – будто мания.
И я знаю, что день придет -
И под небом Септимании
Ягодица ее блеснет
Я смеялась, слыша про «ягодица ее блеснет». В те темные времена дети еще не были обременены сексуальным образованием и наслаждались малейшим упоминанием о плоти.
Бронзовый лев разбрызгивал воду, повинуясь собственной фантазии, ветер нес капельки… с незапамятных времен люди останавливались у этого источника, на Via Domitia ( Первая дорога, построенная Римлянами в Галлии)здесь была почтовая станция, Римляне построили здесь бани…
– Людовика, милая, ты где?
Мама, загорелая, в светлом платье, звала меня с террасы.
Я смотрела на Теодора, на Аурелиана, на бронзового льва, на молодую красавицу в тени оливы и думала, что мы бессмертны.
Я очень быстро поняла, что это неправда, и возненавидела свое имя. И ненавидела его, пока маленький, не имеющий отца ибериец не вошел в мою жизнь.
– Ика, – сказал он.
Он разбил надпись, высеченную в мраморе.
Заодно, он разбил множество других вещей, но зачем мелочиться?
Заячья губа честно едет по полосе, отведенной для медленного транспорта. Время идет. Скоро 11. Сердце мое бьется чаще, ибо в 11 часов у меня свидание с мужем на Франс-Мюзик.
Три дня назад Жан дирижировал Девятой симфонией до мажор Шуберта в театре Монтансье. Сегодня утром этот концерт передают по радио.
Три дня назад мое сердце билось так сильно, что я боялась заглушить оркестр. Я дрожала, ничего не слышала и не видела, никого не узнавала. Теперь, в машине, я слушаю музыку, и она прекрасна, как лето. Звук рога в анданте приветствует Бургундию. Если заячья губа будет хорошо себя вести, Шуберт приведет нас к первым черепицам в долине Роны. Интересно, под какие пейзажи, какие пшеничные поля, какие леса слушают музыку Жан и мальчишки? Большая Симфония прорезает Францию, как ножом, объединяет путешественников от Севера до Юга, течет, как звуковая река. А для меня эта река течет очень издалека. Она берет начало в воскресном дне в театре на Елисейских полях. Адмирал повез меня на концерт, как он водил меня в Лувр, пока бедная мама председательствовала на банкетах и брала слово на предвыборных собраниях. В то воскресенье зал требовал Мюнха( Г ерхарт Мюнх 1907-1988, пианист и композитор). Один молодой человек, стоя на стуле, кричал так громко и восторженно, что крестный поспешил к нему:
– Счастлив пожать вам руку, друг мой!
Какой ужас! Так приставать к незнакомцу! Я не знала, куда спрятаться. Если бы только крестный на этом успокоился… Но нет, он пригласил молодого человека выпить с нами чаю у Коломбина. Весь чай я угрюмо молчала. Юноша казался мне неприятным. Он не обращал на меня никакого внимания. И он был слишком красив. Нельзя доверять слишком красивым людям. Я была очень удивлена, когда он позвонил мне на следующее утро:
– Я вчерашний молодой человек… которого ваш дядя приглашал на чай…
– Он не мой дядя, глупо сказала я.
– Главное, что вы – это вы. Это вы? Хорошо. У меня на сегодня два билета в Оперу. Дают La Forza Di Destino.( «Сила судьбы», Опера Верди)Вы пойдете со мной?
Если бы я не пошла, я бы вам всего этого не рассказывала. Я пошла. Молодой человек – это был Жан. В антракте он сказал мне:
– Я хочу однажды дирижировать здесь Верди. Потому что Верди – это театр, праздник, драма, красота и жизнь. Согласны?
Я ответила:
– Согласна.
После спектакля, провожая меня, он сказал:
– Я хочу вас поцеловать. Согласны?
– Согласна!
Я правильно сделала, что так сказала.
Этот поцелуй открыл двери моей жизни. Двадцать пять лет изматывающей гонки рука об руку. Дети. Вивиан, Альбин, Поль… Потом Вивиан встретила Томаса. Она тоже сказала ему “согласна”, и тогда в наш круг вошла Виветта.
Да, я бабушка. Вы, я думаю, удивлены, что я так хорошо сохранилась. А ведь дорога была трудная. Длинная.
Если успех не пришел к музыканту в семь лет, он приходит много позже, или никогда. Мы с Жаном столько от этого страдали, что уже привыкли. Но это прекрасное, ликующее утро, над которым уже раскатился последний аккорд финала, говорит мне, что что-то должно измениться. Пришло, наконец, время принимать лавры?
– Ты слышишь? – говорит Консепсьон сыну, – это нам хлопают! Скажи “браво”!
– Браво,– говорит Игнасио с отвращением.
Он еще не совсем меломан. Симфония кажется ему такой же длинной, как путешествие.
– Мадам хочет яйцо в крутую или мясо? – Консепсьон жует колбаску и разливает Бадуа в картонные стаканчики. Яйца врутую полураздавлены, как всегда в машине.
– Месье – молодец! – удовлетворенно говорит Консепсьон с чувством собственника.
– Пи-пи, – говорит Игнасио мрачно.
– Ты сделаешь пи-пи в Фонкоде. Надо, чтобы все было готово, когда приедет Месье. Месье так любит Фонкод!
Я смеюсь:
– Я даже спрашиваю себя порой, не из-за дома ли он на мне женился!
Консепсьон смеется еще громче, и это доставляет мне удовольствие.
– О, нет! Если Месье женился на Мадам, значит, он хотел мадам!
Милая девочка! А она продолжает:
– А Месье, когда он хочет!.. уж я-то знаю! У него такой безобидный вид, у месье, но когда он чего-то хочет, он это получает! Это правда! Когда месье хочет – о-ля-ля!
Что она хотела сказать?
Я этого так и не узнала, потому что Игнасио заявил, что его сейчас вырвет. Я остановилась. Трижды. Напрасно. На четвертый раз я не остановилась. Тоже напрасно.
Но мы уже у цели. Башня Мань осталась позади, скоро мы сьедем с автострады, чтобы проехать по дороге Паллады – по дороге моего детства.
Мы проехали эту ужасную Зону Урбанизации, которая убила бы моего отца, если бы он был жив. Он умер, когда начали вырубать кустарник. Папа умер… О нем, о моей боли, я вам еще расскажу.
Потом – дорожка, спускающаяся от шоссе на уровне воды, где растет дикий кресс-салат и куда мальчишки ходят ловить головастиков. И, наконец, ворота. Погодите представлять себе Версаль! Ворота разбитые, скрученные, полуоторванные и всегда широко открытые. С неизменной (как минимум, в течение полувека) табличкой:
Ч стная со ственность
оход запр
– У нее не хватает зубов, – сказал Поль много лет назад.
Мы посмеялись, но зубы не вставили.
После ворот начинаются наши владения.
Фонкод… я не решаюсь о нем говорить. Я предпочитаю открыть тетрадь юного Теодора, едва ли сильно выросшего со времен той невинной поэмы, которую я так люблю.
Отрывок из тетради Теодора Кампердона, ученика класса риторики нимского лицея.
“Путешественник, пересекающий безлюдные кустарники Лангедока и привыкший к скупой и суровой растительности, где лишь изредка легкая грация миндального дерева пробивается сквозь колючки средиземноморского дуба и камни, бывает сражен удивлением, когда, покидая избитое ветрами и сожженное солнцем плато, вдруг, с поворотом дороги, чувствует, что попал в иной, тайный мир, защищенный природой от нескромных взглядов. Только он проходит ворота, на него падает тишина. Он идет по длинной аллее из вековых платанов, детей Юга. Эта длинная, свежая, тенистая и извилистая аллея подводит его через виноградники к загадочному зеленому массиву. Сон какой Спящей Красавицы хранят эти места? Богини, незнакомец! Венера спит в этих виноградниках, и не сто, а тысячи лет. Отнесись с уважением к этому каменному сну, и если ты пришел как друг, хозяин этих мест поднесет тебе воды, чтобы утолить жажду, и вина, чтобы порадовать дух. Ибо ничтожные смертные живут в этом чертоге, в этом длинном доме цвета охры, под крышей с римской черепицей, посреди сада, где лавр Аполлона переплетается с розовым лавром, розмарином, тонкой чеканки камелиями, тимьяном и майораном, столь милым сердцам веселых эльфов.”
Милый папа, он был уверен, что статуя Венеры спит где-то здесь под землей века. Он даже предложил своему отцу вырвать виноградники и перекопать всю почву, чтобы добраться до нее. Можно себе представить энтузиазм моего дедули, который их растил!
Теперь, папа, ты сам спишь под виноградниками. А мы каждый год благоговейно возвращаемся на этот остров, который безжалостно давит Зона Урбанизации. Еще одна буква падает с таблички, еще перекладина отломана от ворот, еще черепица с крыши… виноградники дичают, трескаются вазы из Андуза (Андузские вазы – керамические сосуды, традиционно украшавшие дома и сады французской аристократии. Гончарное производство в Андузе, на юге Франции началось с 16 века и с тех пор пользовалось неизменной популярностью).
… Смотрите, этой зимой умер платан!
Но величественный изгиб аллеи все так же красив. Покинутые службы все еще стоят. И пусть конюшня дает приют лишь старому розовому коню арендатора! В мимолетное время сбора винограда под ее сводами еще слышится смех.
Октав и Игнасио шумно вылезли из машины. Фелиситэ – собака с фермы – уже шла к нам, тявкая от радости – с сосками висящими еще ниже, чем в прошлом году. Консепсьон открыла багажник. Я смотрела на дом. С закрытыми ставнями, запертой дверью, он казался сердитым.
Игнасио спросил меня:
– Началось?
– Что началось?
– Отпуск.
Ох! Это милое нетерпение ребенка!
– Смотри, – сказала я и достала из сумки огромный ключ с куском когда-то золоченой веревки, на которой держалась старая бирка «Фонкод» написанная папиной рукой. – Смотри, Игнасио, это ключ от отпуска!
Я толкнула дверь, царапнувшую плитки у входа, и проскользнула в дом.
Запах могилы, пыли и плесени охватил меня. Что-то шурша пролетело в густой тени, что-то пронеслось нам навстречу, к ужасу моему задев меня по ноге, пес, устремившийся было за мной, чихнул, а Игнасио закричал:
– Я боюсь!
– Вот я тебе… – сказала Консепсьон, уже разгрузившая всю машину.
То, что ждало нас в доме, было ужасно. Лорда Карнавона, вошедшего в усыпальницу Тутанхамона, несомненно, встретил больший порядок и большая чистота, чем нас в тот вечер 9 июля.
А ведь дом пустовал всего лишь с середины сентября и был закрыт со всей возможной заботой. Стулья были зачехлены, ковры свернуты, занавески сняты… Но дома, как нелюбиме женщины, мстят тем, кто их покидает. На бильярд пролился дождь, индийский ситец в столовой исчез под слоем зеленоватых грибов, на полке со скатертями поселился сурок, и при каждом нашем шаге хрустела штукатурка.
Больше всего меня огорчило падение дяди Сабина. Он порвал веревку, приковывавшую его к гвоздю и соскользнул на пол, разбив стекло и поранив губу. Бедный Сабин, никогда ему не везло! Это он во время второй империи хотел возродить бани Фонкода. Ему это чуть было не удалось, и на некоторое время реконструированные Бани обрели блеск эпохи Цезаря. К несчастью, дядя Сабин был красив, и злоупотребление этой красотой вызвало гибель и разорение моей семьи. Вполголоса говорилось, что после поездки в Марсель и “разнузданной свадьбы” он подхватил дурную болезнь. Довольно успокаивающее выражение, призванное доказать, что раз есть дурные болезни, то существуют и хорошие. Но болезнь дяди Сабина действительно была очень дурной. Трепонем скоро стало гораздо больше, чем берущих ванны. Общество Бань обанкротилось, и новые бани рухнули еще быстрее древних. От этой мечты нам осталась только бутылка (Поль разбил предпоследнюю, когда был маленьким) и две зеленых ванны, где сейчас цветет индийская гвоздика.
– Мадам Леблез сволочь, – сказала Консепсьон.
Мадам Леблез – это бедствие, гордо называющее себя уборщицей (ей, без сомнения, нет равных в героическом умении разводить грязь и умудряться получать за это деньги). Каждый год она клянется, что будет заглядывать “присмотреть время от времени”. В прошлом году она заставила нас разложить столовые приборы на скатерти в детской столовой (детская столовая – это место, где мы едим, когда нет важных гостей). Ну так вот, столовые приборы до сих пор там. Потускневшие, покрытые окисями и еще больше – пылью. Совершенно очевидно, что ноги ее не было в доме, несмотря на мои письма и денежный перевод.
– Хорошо! – сказала Консепсьон, и мы не произнесли больше ни слова, пока не привели все в порядок.
Игнасио плакал в саду и требовал свои игрушки. Лай Октава был слышен на километры вокруг. Мы превратились в муравьев. Мы поднимались по лестницам, мы спускались по лестницам, мы вытряхивали коврики, мы разворачивали матрацы, теряющие вату через старые раны, мы подметали, драили, носили кипы одеял… одеяла были влажными, и надо было развести огонь в большом кухонном очаге, чтобы развесить их сушиться.
– Вы больше не наймете эту сволочь? – спросила Консепсьон, когда мы все закончили.
Тяжело не нанять мадам Леблез. Во-первых, кроме нее никого нет, а во-вторых, нас не поймут. Она очень старая. Она всегда была такая, но нам это не поможет. И, несмотря на видимость, это моя семья была у нее в услужении, а не наоборот. Я всегда слышала: “Бедная мадам Леблез, нельзя так поступать с мадам Леблез, будь вежлива с мадам Леблез”… раздражает, правда?
Игнасио больше не плакал. Он нашел муравейник рядом с деревом Иисуса и лег посреди муравьев, которые уже начали привыкать к нему и карабкаться на него. Изредка лаял Октав. Он, должно быть, гонял зайцев. Он вернется ночью, с мордой, покрытой жирным черноземом… Консепсьон предложила мне сигарету, и мы уселись на ступеньках террасы, напротив зарослей. Любимая сторона Базиля, когда он приезжает делать наброски с дома. Солнце исчезало за зелеными дубами, ступенька, на которой я сидела, шаталась, как молочный зуб, квакала лягушка…
– Как хорошо!… сказала Консепсьон, вытягивая грязную, но идеально красивую ногу.
Этот галоп по подготовке к плаванию засыпанного песком корабля был прекрасен. И прекраснее всего было делать все это без мужчин! Я боялась, что они приедут слишком рано. Теперь они могут приезжать: дом проветрен, кровати застелены, стол накрыт, вино поставлено, и вода из источника – еще теплая – искрится в графине.
У меня болела спина, я зевала. Консепсьон грациозно встала, чтобы пойти выкупать и покормить своего сына. Я осталась, слав не подвижнее камня (он все время шатался) и на мгновение потревоженная природа снова почуствовала себя одинокой, как во все прошедшие вечера. И пока тень спускалась на землю, внутреннее свечение тихо поднималось из темноты. Далекий зов, плеск источника под порывом ветра, шуршание листвы, странный крик птицы, резкий рев самолета, который скоро приземлится во Фрежорге или в Гароне, глубокое естественное спокойствие пляжей и неожиданно – беспорядочное явление задыхающегося Октава, с облегчением нашедшего меня в конце своей гонки.
Почему их нет? Теперь ночь спустилась окончательно. Я резко поднялась. В доме было еще темнее. Я зажгла свет и не успела снова закрыть дверь, как мириады комаров радостно устремились в дом в погоне за свежей плотью.
– Вы не против, если я схожу на бал?
Вымытая, выскобленная, причесанная, надушенная, декольтированная, развевающаяся, с розой в волосах – короче, хоть картину пиши – Консепсьон склонялась над шаткими перилами второго этажа.
– На бал?!
Она неверно поняла мой тон, поэтому быстро спустилась и заверила меня в том, что, если я еще нуждаюсь в ней, мне надо только сказать. Но вырвавшийся у меня крик был криком чистого восхищения, которое еще увеличилось, когда она на моих глазах поменяла колесо у мопеда и с грохотом укатила по платановой аллее.
Игнасио спал. Октав пожирал паштет, заботливо приготовленный Консепсьон. Потом он оросил двадцать квадратных метров пола, пока пил из своей миски, вздохнул и свернулся у очага, чьи умирающие угли сушили наши одеяла.
Мне стало страшно. Я смотрела на стол с четырьмя тарелками. Мужчины должны были быть здесь уже давно. Боже мой, почему их нет? Что произошло? Счастье – хрупкая штука. Нечто безграничное, что судьба обводит вдруг черной полосой. Мне было очень страшно… так страшно, что я не понимаю, как умудрилась заснуть.
Что-то очень мягкое. Нежное вторжение в сон. Дождь. Легкий прилив. Но это не был ни дождь, ни прилив, это было что-то другое… Другое? Я искала слово. Я знала, что оно существует, но я его забыла. Очень красивое слово. Главное слово. А вторжение продолжалось, разливалось по мне, захватывало спящие клетки моего мозга…
Музыка!
Я проснулась. В ночи кто-то играл на пианино. Кто-то? Я встала из-за стола, за которым спала, положив голову на руки, и тихо прошла в гостиную.
Жан сидел за пианино. Он все еще был в кожаной куртке, и входная дверь за ним была открыта, к радости маленьких кровожадных бестий.
Я люблю смотреть на него тайком. Так я будто краду что-то у времени, которое нам отмерено.
Я смотрела на него – подарок. Я слушала его – Моцарт.
Я смотрела, как он будит, запускает остановившееся сердце Фонкода. Иногда он морщился от фальшивой ноты: пианино, как и каждый год, нуждалось в настройке.
Я не могла выдержать долго.
Я подошла и обняла его за шею, и он целовал голую кожу, оказавшуюся у его губ.
Это было восхитительно, и я представила себе лето, полное поцелуев. Он посадил меня к себе на колени, одной рукой обнимая меня за талию, а другой мягко продолжая играть. Я сказала “как красиво!”, он сказал “как фальшиво!” и пожаловался, что пианино пострадало от зимней сырости. Завтра он вскроет ему живот, в случае необходимости разберет его целиком…
Ой! Я забыла сказать ему о передаче!
– Так ты слушала? – спросил он с неудержимым мужским кокетством, но тут же добавил: “Мне кажется, получилось хорошо” тоном, каким Поль говорит “мне кажется, я справился с этим немецким сочинением!”.
Мы оба знали, что получилось хорошо, и это нас потрясло. Эта симфония в Версале была не просто профессионально сделанной работой, она была вехой в нашей жизни.
– Мы на недельку сьездим куда-нибудь вдвоем, – сказал Жан. – Мы это заслужили!
Да! Да! Мне очень этого хочется. Настолько, что мне стыдно. Я пытаюсь задушить мечту, представляя себе все возможные катастрофы, способные обрушиться на Фонкод в мое отсутствие. Что, если дети заболеют? Если их придет резать бродяга? А если гадюка? А если пожар?
– Но ведь Консепсьон обещала остаться! Мне кажется, это успокаивает!
В какой-то степени – да…
– В конце концов, они уже не дети!
– Справедливо…
– Похоже, ты просто не хочешь со мной ехать?
– О! – возмущенно воскликнула я.
Он выиграл. Мое чувство вины со сломанной шеей валялось у наших ног.
– Согласна?
– Согласна!
Осмелевший от нашей неподвижности рой комаров разжился пинтой свежей крови.
– Попались!
Мальчишки только что вошли в комнату: Альбин как всегда – гогоча, Поль – с обеспокоенным видом.
– Где вы были?
– Мы пошли поцеловать коня, – сказал Поль.
– Тебя это и печалит, малыш?
– Не зови его “малыш”! – взвился Альбин.
– Что с тобой?
– Тибер очень состарился,– сказал Поль с легкой дрожью в голосе.
– Это потому, что зимой он скучает без нас! – сказал его брат. – В этом-то все и дело!
– Как и это бедное старое пианино, – сказал Жан, погладив клавиши.
– Но все-таки… сказал Поль, глядя на меня так, будто я могла все устроить: остановить время, вернуть молодость старому розовому коню, которого мы так любим. – Все-таки… – повторил он.
Нежный маленький мальчик, с сожалением покидающий детство. Четырнадцать лет – прекрасный и неудобный возраст между детством и юностью…
Чтобы прервать ход его мыслей, я предложила пойти поужинать. Все трое переглянулись и разразились смехом.
– Она действительно не знает! – сказал Альбин.
– Угадай, куда я водил этих молодых людей? – спросил Жан
(И тут-же все рассказал, потому что я никогда ничего не угадываю)
– Я возил их к Пуану!
Какая замечательная идея! Пуан, Лувр, визит в порт Роттердама – это вещи, которые ребенок никогда не забывает.
– Девятую надо было отметить! – сказал Жан.
– Признаться, я не очень любил Шуберта, – заржал Альбин, – но после обеда у Пуана я с ним подружился!
Я спросила: “ Было хорошо?”, и они снова расхохотались.
– Это было легендарно, – сказал Жан. – Знаешь, я не заказывал столик, идея пришла мне во время финала. Когда мы приехали было 2:20 и метрдотель был в ужасе. Я собрался уходить, и тут пришла мадам Пуан…
– Она закричала, увидев папу!
Закричала? Почему она закричала? Потому, что она его только что слушала, потому что она его узнала и на волне восторга им накрыли столик, шампанское потекло в бокалы, и церемония состоялась.
– Я даже курил сигару! – уточнил Альбин.
– Не дури меня!
Но это правда! Жан дал ему выкурить сигару, этому шестнадцатилетнему ребенку! А впрочем, почему бы и нет?
– Там были пирамидки из масла и совершенно глухой министр, который знаком с бабушкой, – сказал Поль и спросил, люблю ли я утят в майоране по рецепту папаши Жюля. Но я ничего не могла ему на это ответить, я никогда не была у Пуана. Поль был возмущен.
– Папа! Ты должен ее сводить!
– Завтра, – сказал Жан. – Нет, лучше послезавтра. Там ждут Ла Сангрию. Мадам Пуан меня представит и хоп! мы подпишем контракт! Мечты, мечты! И вообще, ваша мать все равно не хочет со мной ехать!
– Это правда?! – мальчишки в ярости.
Конечно, нет! Я сказала “да”, я еду!
Они успокаиваются.
– Ты не думай, что ты нам так уж необходима! – говорит мне Альбин.
– Мы прекрасно можем обойтись и без тебя! – уточняет Поль.
Их бы слова да Богу в уши!
Я зеваю от усталости. Мне осталось только убрать портящиеся продукты со стола и пойти спать, отклонив небольшую партию в бильярд, предложенную мальчишками. Партию в бильярд! Да я на ногах не стою!
– Ты скучная, – заявляет Альбин. – Когда пора играть, ты никогда не стоишь на ногах.
Я смеюсь. Ну и энергия!
Когда я входила в свою комнату, тонко пробило полночь. Мы даже часы завели! В полусне я разделась и погрузилась в постель под балдахином из вышитого муслина, который хранил еще мои девические мечты.
Много позже в комнату вошел Жан. Он опустошил карманы, произвел ужасающий шум, снимая ботинки, разбросал свою одежду во все стороны, открыл краны, почистил зубы… Я слышала обрывки обращенных ко мне фраз, которые усталость не давала мне связать воедино…
