Текст книги "Муж есть муж"
Автор книги: Фредерика Эбрар
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)
Жан глубоко задумался, прежде чем ответить:
– Посмотри, очень, очень одаренные личности… до двадцати пяти… двадцати шести лет, может быть.
Я заржала от радости:
Ты думаешь, мы доживем до такой старости?
– Постучим по дереву! – сказал он. И обратился к патрону: Еще бутылку Шатонеф!
– Еще одну бутылку? – (Патрон был растерян) – Полбутылки, вы хотели сказать?
– Не знаю никаких полбутылки! – Жан был великолепен. – Поставьте нам Шато-Фортия 1973
– Но это уже третья, месье!
– Я знаю: моя жена пьет как сапожник!
Это наверное, правда, потому что все остальное теряется в изысканом тумане. Боже мой, если бы я была папой, я думаю, что часто надевала бы тиару задом наперед!
Я знаю, что мы танцевали на террассе перед фиговым деревом, Жан кусал мне ухо, говорил мне ужасные вещи, и только патрон и персонал еще смотрели на нас ошеломленным взглядом, который вызывал у меня бешеный смех. Был чудестный десерт. Но что? Невозможно вспомнить. Я вспоминаю только фразу патрона, когда мы уходили:
– Смотрите на желтую линию ( линия на дороге, разделяет встречные полосы)
В машине, возвращаясь на шоссе, я сказала Жану:
– Ты обращаешь внимание на желтую линию?
– Спрашиваешь! Но я не помню, где мы должны ехать, справа или слева от нее. Я еду прямо по ней!
Я обвилась вокруг него и скользнула рукой под его рубашку. Они все были правы: у него нет живота! Я издала легкий вздох.
– Что-то не так?
О! Нет! Все было хорошо! И даже очень хорошо!
– Как глупо, что он отдал свою последнюю комнату! Но я буду спешить! Закрой глаза, дорогая, и ты проснешься уже в своей постели.
– В ТВОЕЙ постели, – уточнила я.
Мы приехали.
– Я оставлю машину достаточно далеко от дома, чтобы не перебудить всех, – сообщил мне Жан приглушенным голосом.
Ночь была свежая, отрезвляющая, чистая. Луна стекала на крыши служб, аромат травы плыл в воздухе. Я споткнулась на камне и очутилась в обьятиях Жана.
Он одарил меня сокрушительным поцелуем. Коллекционным просто. Моя шаль соскользнула с плеч. Я перевела дыхание.
– Я потеряла шаль…
– Оставь, ты скоро потеряешь много других вещей, – сказал Жан, расстегивая мой пояс.
– Ты будешь раздевать меня прямо в саду?
– Я не осмелюсь! – протянул он, отправляя пояс на крышу бывшего курятника.
Расстегнутая юбка соскользнула к ногам.
– О!
Мой корсаж треснул. У меня должно быть был вид пастушки, насилуемой солдафоном. Давно уже я не переживала таких очаровательных моментов. Подобрав юбку одной рукой, сжимая сумку другой, я бегом бросилась к дому, достаточно легкая и быстрая, несмотря на высокие каблуки. Мгновение удивленный моей живостью, Жан поспешил в погоню. Я оставила ему свою юбку в тот момент, когда он почти меня схватил, я потеряла туфлю, вскарабкалась по ступенькам подьезда и оказалась в его руках, прижатая к двери.
– Цыц! – сказал он тихо, открывая ее.
Все было темно и тихо. Он закрыл ее за нами с теми же предосторожностями.
Я больше не видела его. Наощупь он нашел меня и поднял на руки, как молодую жену. Моя сумка упала, и я услышала, как множество маленьких предметов покатилось по полу.
Жан атаковал лестничный пролет.
– Не слишком тяжело?
– Не занимайся…
– Если дети…
– Дети согласны! Они подписали мне бумагу. Ты хочешь посмотреть?
В свою очередь, я поцеловала его и почувствовала, как он покачнулся между двух ступенек. Я думала, что мы сейчас разобьемся на лестничной клетке, и, пожалуй, это будет достаточно красивая смерть, но он сделал глубокий вдох и закончил подьем шагом охотника.
Мы вошли в комнату. Он положил меня на кровать. Зачем зажигать свет? Я слышала, как на пол скользят вещи, я уже благодарила Господа и почувствовала его благословение: вес мужчины на груди. Но в храме моего блаженства неожиданно зажегся красный огонек, и начал вибрировать сигнал тревоги. Происходило что-то ненормальное, и я испуганно пробормотала:
– В постели кто-то есть!
– Не бойся, – прошептал Жан, – это я!
– Нет, – сказала я, – есть кто-то другой…
Он все же встревожился.
– Ты уверена? – прошептал он.
– Уверена!
– Ты не пьяна немножко?
– Да! Но все-таки, кто-то есть!
Да. Кто-то был.
Игнасио.
– Ку-ку! – весело сказал ужасный ребенок.
– Я тебе покажу “куку”! – покраснел Жан. – И, во-первых, что ты здесь делаешь?
– Я боюсь, – спокойно сказал он.
– Боишься? Боишься чего?
– У меня в комнате большой мерзкий лис.
Я почуствовала, что сейчас свихнусь. Последний лис Фонкода был убит моим прадедом в 1872!
– Что это за комедия? Ты сейчас же пойдешь ляжешь спать!
– Нет, – сказал он ласково, – хочу спать с Икой и папой!
Жан скрипнул зубами у меня за спиной:
– Я сейчас взорвусь!
Это было совсем не вовремя.
Я собрала свое мужество и попыталась быть нежной:
– Я провожу тебя в твою комнату, а, мой милый? Ты согласен?
– Нет, – сказал он весело и воспользовался моим оцепенением, чтобы проскользнуть между Жаном и мной.
Да этого не может быть!
Мы разделены маленьким дрыгающимся существом, который потчует нас ударами ног и сосет большой палец.
– Да этого не может быть! – повторяет Жан и вдруг в ярости хватает Игнасио за руку:
– Что? Не хочешь идти в свою комнату? Ну хорошо, тогда я потащу тебя! Живо в кровать! Бегом! …АААХ!
Он орет от боли
– Он укусил меня! укусил! – стонет Жан, протягивая мне руку. – У меня кровь идет!
Я грежу! Если бы в моих руках была Консепсьон, я заковала бы ее в железо, бросила в подземелье, я бы отдала ее крысам-людоедам, я бы избила ее…
– Злой папа!
Довольно. Как чета Тенардье (злодеи из романа «Отверженные» Виктора Гюго.), мы одновременно замахиваемся на Игнасио, но плохо рассчитываем удар и бьем друг друга.
– Ты с ума сошла!
– Ты сделал мне больно! Что на тебя нашло?
Мне кажется, я слышу смех мальчишки, на этот раз я не промахиваюсь. Смех переходит во всхлипы. Ему тут же отвечает Вивет. Эту девицу не будят ни гром, ни выстрелы, но она мгновенно просыпается от слез Игнасио.
– Цыц! – умоляем мы.
– Тогда я остаюсь, – сопит Игнасио, и в момент успокаивается.
Я вздыхаю:
– В нашем теперешнем состоянии …
– Что значит “в нашем теперешнем состоянии”, – спрашивает Жан сварливо.
– Что надо, то и значит!
– Я бы попросил тебя выражаться чуточку яснее!
– Ладно, хорошо, это значит, что я больше не хочу!
Зачем я это сказала? Во-первых, это неправда, и потом это обижает Жана. Что на меня нашло?
– Мило, – цедит он. – Ну что же, доброй ночи!
Он поворачивается ко мне спиной, точнее, он поворачивается спиной к Игнасио, и гасит свет.
Это притворство. Мы не разойдемся вот так. Он придет ко мне, возьмет мою руку над этим громоздким мечом короля Марка, который уже снова заснул между нами. …Но нет. Он не движется. Он ничего не говорит. Отчаянье заполняет меня, ярость и гнев тоже. Я бормочу:
– Это конечно, моя вина? Это ты имеешь в виду, когда говоришь, что я нахожусь в распоряжении детей, супа, водопроводчиков, но не тебя!
Игнасио стонет. Я ему мешаю.
– Спи, – отвечает Жан.
Спи? Я ищу что бы ему ответить, но не успеваю. Он смеется.
Он засмеялся?
Какой ужас! Как больно!!!
Он смеется!
Есть вечера, когда хотелось бы не рождаться.
Чудовище пыталось одновременно удушить меня и загнать в овраг. …Я изнемогала… В отчаянном прыжке мне удалось зацепиться за скальный выступ… и я проснулась.
Нога Игнасио давила мне на шею, и я держалась за ночной столик как за спасательный круг. Еще секунда, и я бы упала на коврик у кровати.
Игнасио и Жан спокойно спали. Игнасио занял всю ширину кровати и спихнул меня. С Жаном ему было сложнее. Я посмотрела на часы и увидела, что уже много позднее, чем я ожидала. Это было приятно. Теплое убежище нашей постели пошло на пользу сну нашего палача.
Я бесшумно встала и дошла до ванной. У меня была абсолютно пустая голова. Погода была хороша, как никогда, и я слышала, как очень далеко радостно орал осел. Я спряталась в успокоительной паутине привычек. Автоматические жесты: почистить зубы, причесать волосы, принять душ, одеться, обуться… но что потом? Что я буду делать? Я дрожала от ужаса. Блестящая идея: покупки в супермаркете.
Вот.
Я спускаюсь выпить чашечку кофе в кухню. Там на консоли у входа стоит корзинка, некое хранилище для всего, полное причудливых обьектов. Я приблизилась и взяла большой конверт, пришпиленный сверху. “Бюро находок”, извещал конверт. Я открыла и прочла:
“Дирекция рада видеть, что вы провели хороший вечер, и приветствует вас».
Это был подчерк Альбина, а в корзинке я нашла все, что слетело с меня в саду и в доме несколько часов тому назад, когда я верила, что у меня еще есть молодость и любовь.
Вперед, вон отсюда! быстро в супермаркет, покупки пойдут мне на пользу.
Я устроилась за рулем Заячьей губы и почуствовала себя лучше. Я включила радио, но тут же его выключила, потому что гремела “Бабуля беременна!”. У меня может быть какое угодно чувство юмора, но сегодня утром с меня не нужно многого требовать.
Я уехала делать грандиозные, отличные, прелестные покупки.
Я остановила Заячью губу на стоянке супермаркета. Ужас! Усач из Карусель-Рудуду вернулся! Он приклеил одну несчастную к своей паутине, я видела, как она борется, но знала, что это безнадежно.
Существа, похожие на женщин, входили, выходили, суетились, толкали повозки, шлепали детей, теряли пакеты, поднимали неподъемные ящики, загружали переполненные картонки в багажники машин, утирали влажные лбы, подскальзывались на банановой кожуре, падали в очистки, карабкались по асфальту в испарине…
“ОСТАВЬ НАДЕЖДУ, ВСЯК СЮДА ВХОДЯЩИЙ!”
Несчастные проклятые, ежедевно, как Данаиды, обязанные наполнять бездонные желудки наших семей, за какое преступление мы платим? Данаиды, они, как минимум, убили своих мужей, они знали, за что наказаны. Но мы обожаем своих, в чем же наша ошибка? Я глядела на них с ужасом. Дикие, растрепанные, обезображенные страхом: не успеть. Не успеть куда? К чему?
Просто все их время посчитано, у них молоко на плите, стиральная машина переполнена, жаркое подгорает! А потом надо отвезти Жака к зубному, потому что у него зубы веером, а Мими в мэрию, потому что она хочет участвовать в параде и репетирует в хоровом обществе, надо мчаться за нагоняем к директору школы, потому что Рири пустил по всему лицею иллюстрированный порножурнал, а потом не пропустить скидку дня, не проворонить распродажу! И не забыть наипрактичнейшие бумажные полотенца, средства для чистки плит, туалетную бумагу, стопочки салфеточек, плиточки мыла, тортики безе, готовый рис, вакуумные упаковки и одноразовые мусорные пакеты, превращающие жизнь женщины в непрерывную череду наслаждений.
К черту!
Не пойду.
Глава 7
Какое-то время я просто ехала вперед.
Не зная, куда.
Андуз, двадцать два километра…
Андуз… Почему бы и нет? Берега Гаронны, каменный фонтан с разноцветной черепичной крышей, средневековые улочки, мощенные круглым камнем, сосиски…
Нет, я не буду покупать сосиски!
Я разворачиваюсь.
Я еду к Ниму.
Вдоль дороги гроздья автостопщиков. Они знаками внушают мне остановиться. Они также внушают мне страх. У них жуткие бороды и волосы, которые не влезут в мою машину… Ох! Вот этот с ожерельем из тигриных зубов -
он ужасен! Вы спрашиваете, остановлюсь ли я?! Ты останавливаешься – и оказываешься в кювете, изнасилованная, разрубленная пополам, с полным гравия брюхом, а потом читаешь в газете, что это была драма непонятой нежности, и чудесные доверчивые люди бросаются покупать плюшевую зверюшку несчастному, неспособному привыкнуть к тюрьме.
Смотри-ка, вот другой голосующий. У него маленький чистый швейцарский флажок на сумке… он даже не поворачивается. Он прав. Я проезжаю мимо. Чао!
И останавливаюсь.
Полетело колесо.
Но голосующий ничего об этом не знает. Он подбегает:
– Большое спасибо, мадам, что вы остановились!
Невежливо я говорю ему, что не остановилась, а поломалась.
Я еще не договорила, а он уже на коленях в пыли, находит домкрат, запасное колесо, отвинчивает, демонтирует, крутит, разбирает, собирает. Я ему не мешаю. Пусть поработает, я загнана в угол. Теперь я не смогу оставить его на обочине дороги… в конце концов, у него нет бороды, его волосы разумной длинны, и до смены колеса он казался чистым.
Он тщательно убирает инструменты, срывает пучок зеленой травы, чтобы вытереть руки, отряхивается и, улыбаясь, поворачивается ко мне.
Я дурею.
Он так красив, что впору звать на помощь. Выйди он из рук Микеланджело, то не удался бы лучше, и если бы два больших розовых крыла бились у него за спиной, это никого бы не удивило.
– Починено, – сказало небесное создание, и швейцарский акцент сделал его более земным.
Он, наверное, идиот. Нельзя быть таким красивым да еще и умным, это было бы несправедливо. Зато у него вежливый вид. Даже невинный. Без сомнения, кретин.
Я благодарю его и, конечно, предлагаю сесть в машину. Когда мы закрываем передние двери, задние дружно распахиваются. Такой уж характер у Заячьей губы. Машина, которая делает то, что в голову взбредет.
– Разрешите, – говорит прекрасный Гельвет. ( Гельвеция – латинское название северо-западной части современной Швейцарии)
В мгновение ока он закрывает двери, снова садится в машину, хлопает… двери не двигаются.
– Починено, – говорит он.
Он человек физического труда.
Я молча еду некоторое время, потом понимаю, что не спросила, куда он едет.
– Это не важно, – говорит он. – Вы высадите меня там, куда едете сами.
Там, куда еду я? Но я не знаю, куда еду! Я никуда не еду!
– Ним прекрасно подойдет, потому что потом я пойду в Гро-дю-Руа.
В Гро-дю-Руа? В Гро-дю-Руа, куда моя бабуля возила меня каждое лето! В Гро-дю-Руа! Какая чудесная идея!
– Вы направляетесь в Гро-дю-Руа?
– Да, мадам.
– Я тоже.
И это уже совсем не ложь, потому что я действительно туда еду.
– Видите, какое совпадение, – говорит он со своим акцентом.
Ну я же говорила, что он идиот!
Из вежливости я спрашиваю, швейцарец ли он. Он говорит, что да. Из Санкт-Галлен, округ Аппензель. Мы едем в молчании. О чем мне говорить с этим недоразвитым?!
Через некоторое время он прочищает горло:
– Я студент-филолог, – говорит он. – В основном семантика средних веков и поэзия Дворов Любви* ( Особое течение в поэзии, существовавшее на юге Франции, в Аквитании и Лангедоке на протяжении немногим более двухсот лет (XI-XIII вв) Поэты «дворов любви», трубадуры, воспевали романтическую куртуазную любовь, ее власть над мужчиной, подчинение и поклонение женщине) в сравнении с провансальской литературой от Ренессанса периода Мистраля* ( провансальский поэт, 1830-1914) до наших дней. Я готовлю работу о д’Арбо* ( Жозеф д’Арбо, провансальский писатель, 1874-1950), вот почему я иду в Камарг.
Мне стыдно…
Я тупо спрашиваю:
– Вы пришли из Санкт-Гален пешком?
– О нет, мадам, это слишком далеко! Только от Роны. Мне важно было понять, почему ее называют “Королева Рек”.
А! Хорошо сказано!
– Вы шли из Андуза, когда я вас подобрала?
– Из-за Клары!
– Клары?
– Клары д’Андуз! Трубадурши двенадцатого века. Я ходил поклониться ей.
Я хотела бы, чтобы Альбин и Поль сидели в глубине машины. Какой пример для них этот поучительный молодой человек! Какой урок!
Теперь молчала от почтения. Он, проезжая, узнавал все, что до этого видел только в книгах. Приближение д`Эгю-Морт* ( четырехугольная средневековая крепость. Бывший морской порт. Людовик Святой отплывал оттуда в Египет и Тунис (1270))его потрясло. Я замедлила ход и остановилась почти у стен, которые видели короля Людовика Святого. Он долго смотрел на башню Констанс своими голубыми, как прозрачный ледник, глазами и пробормотал:
– Бедные женщины…* ( В 18 веке в башне Констанс была тюрьма, где находились в заточении протестантские женщины. Самая известная из них, Мари Дюран, провела в башне 38 лет)
Я спросила у него, католик он или протестант.
– Оба, мадам, – просто сказал он. – Брат моей матери епископ, а мой отец – лютеранин.
Бледный тростник канала слегка дрожал. Небо было чистое. Мы проехали горы морской соли и пески, где растет виноград. Мы приближались к Гро. На меня нахлынули воспоминания. Моя бабуля. Всегда в черном, вяжущая на пляже, под тенью зонта, избегающая солнца, игнорирующая море, не оголяющая рук, кроме как – да и то чуть-чуть! – в середине августа, она была просто счастлива видеть меня золотистой и соленой, как хлебный человечек.
Ангел покинул меня перед аренами (цирк, построенный во времена римлян). Он с благодарностью сдавил мне руку, представился и улетел.
Его звали Вертер. (Вертер – имя романтического героя, персонажа романа в письмах «Страдания юного Вертера», Гете)
Гро-дю-Руа…
Он все такой же.
Я знала, в каком месяце года, в каком году века мы находимся, и все же снова оказалась в Гро моего детства.
Я вновь вижу тебя, веселый канал, ощетинившийся барками, окаймленный террасами кафе, пестрыми фасадами, напоенный сахарным запахом ванильного мороженного, который смешивается с соленым ароматом волны. Крики темноволосых красавиц, торгующих моллюсками и улитками из залива, приветствуют мужчин, которые возвращаются с рыбалки, блестящие от чешуи, жесткобородые. …полуголая толпа, солнечные удары, маяки-близнецы, сторожа моря, вы единственная дверь, которую Франция открывает на восток, потому что вы уже восток. Кровь Сарацин, жестокая кровь насилия и абордажа, нежная кровь запретных наслаждений в тени зубцов и башен, кровь Ислама смешивается здесь с кровью христианства и порождает расу бронзовую, как крестовый поход.
Слишком много людей, слишком много шума. Каникуляры, завоеватели, первобытные охотники, варвары. Все отели обьявляют “МЕСТ НЕТ”. Люди толкаются, спешат, собираются на террасах, пахнущих чесноком и рыбой. Пронзительные мелодии текут в окна, как pastis* ( алк. напиток с запахом аниса, разбавляется водой)в стаканы…
Мне хорошо.
Я в Гро-дю-Руа.
Я снова села в машину – я бросила ее на минутку, чтобы пройтись по набережной. Я еду к морю и останавливаюсь на первом же свободном месте. Прямо перед отелем «Пляж». “МЕСТ НЕТ”, говорит табличка. Конечно. Но, может быть, мне захотят подать завтрак? Под оранжевым светом навесов люди на террасе, кажется, чем-то лакомятся.
Я вхожу.
– Конечно, мадам! – говорит мне быстрый гарсон, явно приезжий. – Месье поехал ставить машину?
– Нет, я одна.
А! Он остановился. Он не может посадить меня сюда – это столик на двоих. Но пусть это меня не беспокоит, есть замечательный столик в углу!
«Замечательный столик» на самом деле шатающийся стол на одной ножке под кустом бересклета.
– Вы увидите, вам будет хорошо! – обещает гарсон, буквально втискивая меня в бересклет, и блокирует ножку столика старыми счетами.
Влезть-то я влезла, но вынимать меня отсюда придется лебедкой.
На другом конце террасы другая одинокая узница составляет мне пару. Она смотрит на меня большими красивыми фиалковыми глазами, и мы застенчиво улыбаемся друг другу.
Как я хочу есть!
Без двадцати два. Я устрою маленький праздник: подарю себе маленькую праздничную трапезу… Без двадцати два. На меня нападают угрызения совести. Я позвоню Жану, чтобы он не беспокоился…
– Я бы хотела позвонить.
Гарсон поднимает руки к небу:
– Неполадки на линиях! Опять!
Хорошо, уж если на линиях неполадки, ничего с этим не сделаешь, нельзя, чтобы это портило аппетит… небольшой буйабес?
Я поднимаю бокал за здоровье моей краткой свободы. Моллюски падают в мою тарелку с жемчужным звуком. Воспользуемся нашими однодневными каникулами! Бог знает, что нас ждет сегодня вечером дома…
И вдруг мне становится так хорошо, что мне больно оттого, что их всех нет вокруг меня. …Как бы я хотела, чтобы мы были все вместе за большим веселым столом! Слышать, как они смеются. Видеть, как они поглощают непривычную еду. Бежать с ними к волне… Серафина права, я la Mamma, я больше ничего не умею, только высиживать мои яйца.
Я пью, чтобы забыть. Чтобы их забыть. Я смотрю вокруг. Но только чтобы рассказать им этот кусочек жизни, мне кажется, что я его у них украла.
Узница с сиреневыми глазами медленно болтает маленькой ложечкой в своем кофе. У нее грустный вид. А ведь она должна иметь бешеный успех. Как бы я хотела быть такой же фатальной! Дедушка, увидев ее, сказал бы:
– Что вы хотите, у нее внешность романтической героини! Это не ее вина. Из-за таких женщин разыгрываются драмы…
Как бы подтверждая слова моего деда, мужчина, сидевший ко мне спиной, поднимается и направляется к столику «героини». Он наклоняется и, похоже, предлагает ей прогулку или развлечение, потому что она улыбается и отклоняет приглашение очаровательным движением головы. Мужчина недоволен. Он выпрямляется и уходит весь из себя уязвленный. Куртка яхтсмена, клубный галстук. Это тип-соблазнитель. Мне с моего места не видно, но я уверена, что у него белые замшевые ботинки. Он пухлый, розовый и удовлетворенный, несмотря на полученный от ворот поворот. Взгляд самца еле пробегает по мне, но автоматически пускает стрелу.
Я плаваю в своем буйябесе, слушая, смотря, вдыхая… Мне пришлось снова надеть солнечные очки. Люди не прекращают проходить перед террасой. Они крутятся в своих каникулах, как белка в колесе.
Многочисленная семья встает в грохоте стульев. Отец подавлен и сутул. Кричит старшая дочь, на грани слез и половой зрелости. Мать, бледная, изнуренная, растрепанная, награждает младшего подзатыльником. Мальчишка, мстя за себя, проходя показывает мне язык, тяжелый от шоколада. Мальчик мой, тебе повезло, что я не остаюсь – я бы скорчила тебе такую рожу, от которой ты не спал бы всю ночь!
Как я люблю их, этих людей, проходящих по моей жизни, пока я завтракаю у моря, и исчезающих навсегда! Эти две старые дамы так воспитанно доедают сент-оноре* ( пирожное из слоеного теста с кремом), у них такой милый вид. Капелька синих чернил капнула с ручки этих учительниц на пенсии и окрасила их мягкие белые кудряшки. А вот тип-соблазнитель, стоит на горячем тротуаре и зажигает сигарету. Как я и предполагала, он носит ботинки из белой замши. Он ждет молодую женщину с фиалковыми глазами, она поднимается, покидает свой стол, но скрывается в тени отеля. Он с разочарованно бросает спичку.
Несколько монстров в шортах крутятся перед отелем, щедро предлагая взору окружающих свои варикозные ноги, превосходную накожную растительность и спины – облезлые и красные как зады обезьян.
В зале осталась лишь молодая пара, которая – руки под столом – давно думает, что вокруг никого нет, и девочка в очках. Она сидит на третьей ступеньке у входа и делает вид, что читает Тинтина * (комиксы), но она наблюдает, от нее ничего не укрывается.
Я уже смотрела в ее возрасте? Я когда-нибудь умела смотреть? Я вспоминаю, что бегала с опущенной головой. Какая жалость! Мир и его обитатели всегда так прекрасны, как сегодня? Я неторопливо тяну свой кофе. Потом придется заплатить и уйти. Я поеду по Камаргу… Постой-ка, я ведь просто должна заехать в Бразинвер. Я не уверена, что смогу найти дорогу. “Гранатовое дерево всегда покажет тебе путь”, – говорил дедушка. Семья принимала участие в охоте ближе к концу прошлого века. Не прошло и девяноста девяти лет. Будет чудесно увидеть берег и лес, куда пристала лодка Святых…
Замечательно, но все это мне не говорит, что я буду готовить на ужин сегодня вечером. Я-то насытилась, но они не ели моего буйябеса… Ну, хорошо, вот – рыбу! Я привезу прекрасную рыбину и литторинов (моллюски)из залива! Других моллюсков тоже, и все, что нужно, чтобы сделать хороший крепкий руй* (соус. Провансальский майонез, с чесноком и оливковым маслом – на базе красного перца, сопровождающий рыбный суп и буйабес). Решив это, я допиваю кофе, плачу и ухожу.
Но что случилось? Что со мной произошло? Я не вернулась!
Я сижу на кровати, покрытой ярким кретоном, через открытую дверь я вижу блестящую голубую ванную комнату. Я уже ходила туда и трогала маленькие кусочки мыла, любезно предоставленные дирекцией, пакетик пены для ванн…
Да что со мной такое?
Я, кажется, не спала одна в незнакомой комнате с рождения Поля…
Этим вечером я не буду спать ни с Жаном, ни с Игнасио.
Я покинула семейный очаг.
Мне должно быть стыдно. Я должна была, как минимум, попросить разрешения. Во всяком случае, предупредить.
Нет. Я уехала за покупками, встретила Данаид, спаслась бегством, сломалась, ангел поменял мне колесо, я сьела буйябес в переполненной гостинице, и она оказалась не так уж переполнена, раз я сейчас сижу на этой кровати, покрытой ярким кретоном.
Какая авантюра!
Я попросила счет, я собиралась встать, я сказала:
– Грустно уезжать…
– Так значит, надо остаться, – ответил гарсон, – девушкам полезен морской воздух!
Я засмеялась, потому что решила, что он шутит. Мне показалось, что Люсьен – гарсона звали Люсьен – очень старался рассмешить террасу. Но он не шутил.
– Мадам Пакэн! – закричал он, подталкивая меня к входу, – мадам Пакэн! Регистрация, пожалуйста!
Из-за занавески вышла изможденная молодая женщина, бледная под своим макияжем. Из тех, что никогда не потеют. Тонкая, безупречная, хорошо причесанная, наманикюренная. Персиковая блузка, абрикосовые брюки.
– Как она вам, в двенадцатый номер? – спросил ее Люсьен, указывая на меня.
Она просверлила меня глазами, детально рассмотрела меня, скорее беспокойная, чем нескромная.
– Мадам завтракала на террасе, – сказал Люсьен, – скромно держится, прекрасные манеры за столом…
– Люсьен!
Мадам Пакэн сконфужена. Она просит меня извинить Люсьена:
– Не слушайте его, он шутит! – говорит она.
– Да ничего подобного! – спорит оскорбленный Люсьен. – Я умею оценивать посетителей!
– Это именно то, чего вы не должны делать!
– Реакционерка!
Я тихонько кашляю.
Тут же мадам Пакэн снова становится коммерсанткой и спрашивает меня с улыбкой:
– На сколько времени вам понадобится номер?
Да о чем мы говорим?!
– Вы не ищите комнату?
– Но у вас же их нет!
– У нас их не было, – уточняет мадам Пакэн. – С полудня мы располагаем двенадцатым номером.
– А плакат “Мест нет”?
– Лишняя предосторожность никогда не помешает! Кстати, у вас нет детей?
– Нет, не со мной, – и она вздыхает свободно. Вот почему она пишет “мест нет”. Она хочет иметь возможность выбирать.
– Мы вынуждены быть очень осторожными, – говорит она, понижая голос. – “Они” вырвали в кабине телефон, “они” покрасили в сиреневый цвет собаку мадам Клержуа, “они” наполнили уксусом все початые бутылки вина! Не говоря о телевизоре, который “они” разбили в самом начале каникул… таким образом, вы понимаете, мы предпочитаем одиноких людей!
Я соглашаюсь, побежденная. Она приветливо продолжает:
– Конечно, я буду вынуждена повысить вам цену пансиона. Это нормально, это наша самая лучшая комната. Первый этаж, терасса смотрит на море, вентилляция, dressing-room , телефон, встроенное радио, большая ванная комната. Это будет… – и она стыдливо протягивает мне визитку гостиницы с цифрой.
Принимая во внимание все достоинства, это недорого. С кровати, покрытой ярким кретоном, я вижу маленький парусник, который вот-вот войдет в канал. Есть! Теперь видны только верхушки парусов, укороченный треугольник, который скользит за молом, как мишень на ярмарке…
А я в Гро-дю-Руа, недостойная мать, супруга в бегах, дезертировавшая хозяйка дома.
В Гро-дю руа. В Гро-дю-Руа…
Меня разбудил телефонный звонок.
– Телефонная сеть починена, – сказал голос. – Вы все еще хотите ваш номер?
Я не понимала, где я, кто я. С тяжелой головой я смотрела на комнату, залитую красным вечерним светом, на смятую кровать, на которой я заснула, как сурок… а потом память вернулась ко мне.
Что Жан со мной сделает? Я явно перегнула палку… дезертирство в военное время, вот как называется мой проступок. Хорошо, но у меня есть оправдания. Я больше не могу. Он меня смешит, этот Жан! Он не понимает! Он как все мужчины. Они считают, что мы железные. Хотела бы я посмотреть на них на нашем месте!
Я боюсь. Я боюсь мужчины. Отца. Господина. Мужа. Самца. Хозяина. Мачо. Фюрера.
Жана.
Я боюсь. Я сижу перед телефоном и сильно опасаюсь колотушек.
Как он будет кричать!
Он закричал.
– Любимая!
Ох! Как я люблю мужчин! Всех мужчин, а этого в особенности! Любимая! Вот как он закричал!
Они прекрасны! Ты думаешь, что все о них знаешь, ты говоришь, что они эгоисты, рассеянные, равнодушные, и это правда. Но ты забываешь, что они любят нас и что иногда эта любовь вырывается из них, как струя – обжигающая, ревущая – из локомотива. Ах! вы всегда нас будете удивлять, вы знаете?
Ни слова упрека. Ни допроса. Ни суда. Потому что все хорошо… Потому что у нас все хорошо.
Я больше не боялась. Но я захотела вернуться. Я сказала ему об этом. Он оскорбил меня. Это было чудесно.
– Тогда сам приезжай!
Он рассмеялся:
– Я не могу. У меня молоко на огне.
Я удивилась:
– Но ты же не любишь молоко?
– Зато Вивет любит.
Как, он готовит бутылочку для Вивет? Но где же остальные?
– Они все в бассейне. Они вернутся только вечером. Я сделаю им отличный салат, копченый окорок и макароны.
Я просто онемела.
– Эй! Алло? – позвал Жан на том конце провода. – Ты еще здесь?
Я билась в конвульсиях, как змея, вылезающая из кожи, прозрачной и мертвой.
– Клади трубку, – сказал Жан мягко.
– Но я вам нужна!
– Вот именно.
Да, конечно… Он прав. Он принял мое бегство лучше, чем я сама. Он сделал больше: он преподнес мне его своей рукой.
О! Жан, любишь меня, ты возвращаешь мне жизнь, ты знаешь лучше меня.
Как ты понял? Вдруг все так просто.
Я слушала его и чувствовала, как мягко отплываю от берегов Фонкода по реке забвения. Я больше не удивлялась, что у меня нет угрызений совести. В конце разговора он спросил, надо кидать макароны в горячую или в холодную воду. Я закричала “В кипящую!” и добавила “ Я люблю тебя!”. Он повторил “Кипящую!”, повторил “я люблю тебя!”, и я положила трубку. Без грусти.
И вот я пансионерка.
Вечером, за ужином, ко мне относятся не как к одноразовой клиентке, как в полдень. Я чувствую себя под покровительством Люсьена. Он сердечно ведет меня к одноногому столику, и мне кажется, что он впихивает меня немного нежнее.
Девочка находится на своем посту между входной дверью и олеандром, сидит на третьей ступеньке с Тинтином-алиби в руке. Но она наблюдает. Кто эта маленькая одинокая девочка, которая, кажется, никогда не ест? Я пытаюсь привлечь ее внимание приветствием, но она старательно игнорирует меня, делая вид, что читает.
– Сегодня вечером у нас есть мидии с кремом и суп из угря, – обьявляет Люсьен, протягивая мне меню. Потом он наклоняется, и шепчет: – Осторожно с мидиями, они хреновые!
– Хреновые?
– Хреновые! Да хреновастые же!
Я тупо смотрю на него, и он мягчеет:
– Вы мало бываете на людях, а? Давайте не будем сомневаться: суп, а потом жаркое со специями по Провански, как в Трепоре!
Он восхищает меня, этот мальчик! Я повторяю:
– Хреновые? Что это значит? С хреном?
– Если бы я дал вам их понюхать, вы бы больше не спрашивали!
