Текст книги "Карнавал судеб"
Автор книги: Фреда Брайт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)
В течение ряда десятилетий движущими силами революционного процесса в Сан-Мигеле были в основном монтаньерос – представители горных племен, населяющих внутренние области страны. Потомки беглых рабов, они время от времени доставляли мелкие неприятности правящему режиму в ходе хоть и вялотекущей, но непрекращающейся партизанской войны. Они грабили продуктовые склады, перерезали линии электропередач, нападали на товарные поезда, следующие без охраны.
Если их ловили, то расправа была скорой и ужасной: чернорубашечники из команды Тито Дюмена пользовались дурной славой искусных палачей. Излюбленным их занятием было избиение провинившихся кнутами из буйволиной кожи и электрическими проводами, от свиста которых воздух буквально начинал петь. Поразмявшись таким образом несколько часов, заплечных дел мастера отправляли своих жертв на тот свет, а окружающий мир и не подозревал об этом…
Как однажды высказался диктатор в узком кругу доверенных лиц, небольшое кровопролитие – неизбежная цена, которую приходится платить за власть. А мятежники если и доставляли ему какие-то хлопоты, то не большие, чем слону укус комара.
Зимой 1981 года волнения стали вспыхивать и на фермах, и в городских трущобах, и даже в курортной зоне. По иронии судьбы, причиной послужило одно из самых прогрессивных начинаний госсекретаря Тонио Дюмена.
В Сан-Мигеле началась эпидемия лихорадки среди свиней. По рекомендации Всемирной организации здравоохранения Тонио издал декрет о ликвидации всего поголовья местной породы черных свиней и постепенной замене их на привозных бело-розовых хрюшек, на которых вводился повышенный налог. Иностранная фирма, подписавшая контракт на поставки, пошла на скидку в один доллар с каждого животного. Разница должна была идти непосредственно в карман Тонио, чем, разумеется, сделка была для него еще более привлекательной: кто сказал, что нельзя вершить благие дела и при этом погреть руки самому? А пока будет идти эта перестройка в свиноводстве, народным массам придется обойтись без свинины…
Если бы Тонио был ближе к своему народу, он вспомнил бы, что черная свинья считалась святыней домашнего очага, олицетворением духа Уксмэна, покровителя свиней, от которого зависел урожай, а стало быть, и благополучие семьи. Каждую Пасху, согласно древнему обычаю, происходила торжественная церемония жертвоприношения свиньи, что обеспечивало не только праздничный стол, но и гарантию того, что боги должным образом ублажены.
Однако в этом году ритуал не был соблюден. Таким образом, Тонио одним ударом лишил своих подданных традиционной пищи и оскорбил их религиозные чувства.
С каждым днем напряженность в Сан-Мигеле нарастала. Ночами воздух взрывался ружейными выстрелами, по утрам мусорщики собирали трупы убитых. И хотя власти отвечали на террор контртеррором, ряды повстанцев росли. В партизанскую войну втягивались священники, крестьяне, интеллигенция, ремесленники, торговцы, а позднее и иностранные волонтеры – добровольцы, хлынувшие в Бенедикту в надежде на настоящую, полноценную революцию.
Даже в «Парадизе», разместившемся высоко над городом, были слышны крики толпы и грохот взрывов «коктейля Молотова».
«Достаточно, чтобы помешать послеобеденному отдыху…» – мрачно отмечал Тонио.
Зато в клинике Карнеги, где лежала умирающая Бетт, ничто не нарушало царящей там тишины.
До сих пор ни один метод лечения не дал никаких положительных результатов: болезнь оказалась очень запущенной, объяснил доктор Осборн – невысокий и полный деловитый человек, напомнивший Ким доктора Фрэнкла. Он мог быть пугающе прямолинеен и не скрывал, что Бетт быстро приближается к своему концу.
– Ей надо было начать лечиться много месяцев назад, – ворчал он.
– Я знаю, – откликнулась Ким, – но она хотела в последний раз как следует поразвлечься.
Доктор пожал плечами:
– Не слишком-то много удовольствия могла она получить: ее должны были мучить сильные боли.
– Моя мать очень волевая женщина. Так что же теперь?
Как заявил ей врач, оставался только один выход: пересадка костного мозга в сочетании с лучевой терапией может в случае удачи замедлить развитие болезни. Лучше всего было бы пересадить совершенно идентичную субстанцию – например, от близнеца, если бы таковой у Бетт имелся. Но, к сожалению, это был не тот случай.
– Какая ирония судьбы… – поразилась Ким. – Я сама мать близнецов.
Другая возможность, с меньшей надеждой на удачу, – пересадить костный мозг от ближайшего родственника: родителей, брата или сестры. Доктор Осборн просмотрел медицинскую карту Бетт.
– Ваша мать указала, что у нее нет никого из близких. Насколько вы знаете, так оно и есть?
Насколько она знала – да, хотя и не могла бы поклясться в этом. На самом-то деле она имела весьма смутное представление о подноготной своей матери… Почти такое же смутное, как и о своем отце.
Она прямо взглянула в глаза врачу:
– Боюсь, кроме меня у мамы никого нет.
– Тогда дело за вами, молодая леди. Будем надеяться, сработает.
Он предупредил, что процедура ждет ее не из легких: Ким получит местное анестезирование, и у нее возьмут вытяжку костного мозга из тазобедренной кости. Вся операция займет часа три, но после нее у Ким в течение нескольких дней могут продолжаться боли.
– Доктор, – сказала она, – я перенесла столько операций! Вы, наверно, столько раз не обедали. А эта вообще будет для меня укусом комара…
Он озадаченно посмотрел на нее:
– Видите ли, мисс Вест, все равно нет никакой гарантии…
– Знаю. Шансы невелики.
Он кивнул:
– Но попробовать все-таки лучше, чем просто сидеть сложа руки.
Операцию назначили на следующее утро, но сначала Ким послали в лабораторию на анализ крови и тканевое типирование, после чего ей предстоял общий медицинский осмотр. Как объяснил доктор Осборн, это была обычная процедура для того, чтобы убедиться, что состояние здоровья самого донора в полном порядке.
Позже Ким навестила мать.
По приезде в Нью-Йорк она почти весь день проводила с Бетт: расчесывала то, что осталось от ее волос, приносила ей цветы и сладости, рассказывала последние сплетни из Сан-Мигеля.
Обычно Бетт старалась держаться молодцом, играя как актер на сцене. Но сегодня она была слишком возбуждена: доктор Осборн сообщил ей об операции.
– Я не желаю, чтобы в меня всаживали чей-то чужой костный мозг! – прохрипела она слабым голосом. – Это против природы!
– Но, мамочка, – возразила Ким, – я же не чужая!
– Это неважно, – прошептала Бетт, – не хочу – и все!
У Ким хватило ума не продолжать спор: операция должна быть сделана, и это главное. Хотя вот, мягко говоря, парадокс: Бетт, которая с такой легкостью таскала Ким в «Маривал», где ее резали, делали ей подтяжки, удаляли складки… та же самая Бетт испытывала патологический страх перед докторами.
– Зачем мне нужны эти шарлатаны? – обычно говаривала она в прежние, более веселые времена. – Я само воплощение здоровья! И ненавижу, когда они начинают везде меня щупать.
Ким пробыла с ней до вечера, держась бодро и уверенно. Когда же пришло время уходить, она наклонилась к Бетт, чтобы поцеловать ее на прощанье, и вдруг почувствовала какой-то кисловатый запах, исходящий от нее. И поняла, что это запах смерти.
Чувствуя слабость, она вернулась в консульство и нехотя поужинала, слишком подавленная, чтобы звонить домой, в Сан-Мигель.
В ту ночь ее впервые охватила паника.
Что если операция не удастся? Что если – Ким даже стиснула зубы – Бетт умрет? Доктор Осборн сделал все, чтобы подготовить Ким к возможности такого исхода, но она по-прежнему не могла представить свою жизнь без матери.
К счастью или к несчастью, Бетт всегда была рядом: сильная, уверенная в себе – истина в последней инстанции, – принимающая решения, высказывающая безапелляционные суждения, манипулирующая жизнью Ким…
Они расставались только один раз в жизни – во время медового месяца Ким. И какой катастрофой это обернулось!
– Не покидай меня, мамочка! – рыдала она в подушку.
Разумеется, нельзя отрицать, что рука помощи Бетт иногда бывала тяжеловата для хрупких плеч Ким. Бетт могла быть раздражительной, упрямой, малопривлекательной… Но даже в худших своих проявлениях она всегда действовала в интересах дочери, Ким в этом не сомневалась.
Кто, кроме Бетт, когда-нибудь так искренне любил ее? Так беззаветно? Кто заполнит оставшуюся после смерти Бетт пустоту? Во всяком случае, не Тонио, это однозначно! Как частенько повторяла Бетт, когда у них кончались деньги: «Что бы мы делали, пусик, если бы у нас не было друг друга?» И правда, что?
На следующее утро Ким поднялась рано. Умылась, надела неброский свитер и юбку. Завтракать не стала – так велел доктор. Отпустила лимузин и пешком отправилась в клинику по Восточной Шестидесятой улице. Уже цвели вишни, и город выглядел красивым. Ким решила, что это добрый знак.
Еще не было девяти, когда она подошла к дежурной медсестре в приемном отделении и назвала свое имя.
– Я пришла на операцию по пересадке костного мозга, – сказала она, – куда мне идти?
Дежурная сверилась со своими записями.
– Доктор Осборн хочет видеть вас в своем кабинете.
– Хорошо, – кивнула Ким, – дорогу я знаю.
Она прождала там минут двадцать. Полистала «Нью-Йорк мэгэзин», еще немного подождала, недоумевая, в чем причина задержки.
В половине десятого в кабинет вошел доктор Осборн. Вид у него был мрачнее тучи.
У Ким упало сердце.
– Что случилось?!
Он уселся за стол, скрестил руки, словно школьный учитель, собирающийся выставить нерадивому ученику плохую оценку.
– Почему вы мне не сказали? – спросил он, раздуваясь от гнева.
Чего не сказала? Должно быть, ее анализ крови показал что-то ужасное… Тонио заразил ее какой-нибудь дурной болезнью? Она не подходит для роли донора?
– Почему вы мне сразу во всем не признались? – повторил он вопрос. – Мы бы тогда и не затевали эту комедию с анализами!
– Не понимаю! – в замешательстве вскричала Ким. – Чтоя должна была сказать?
– Почему вы не сказали мне, что она вам неродная мать?
Ким задохнулась.
– Вы с ума сошли… – прошептала она. – Неродная мать? Вы точно сошли с ума! Чего, ради всего святого, вы добиваетесь?
Наступила гробовая тишина. Доктор Осборн внимательно смотрел на нее, и на лице его было написано недоверие. Наконец он смягчился:
– Вы разве не знали, что вы приемный ребенок?
– Нет! – выкрикнула Ким. – Здесь, должно быть, какая-то ошибка! Пожалуйста! Скажите мне, что это недоразумение… шутка!
– Боюсь, никакой ошибки нет. Я дважды проверил результаты анализа крови и тканевых клеток – никаких сомнений. Ни одного шанса на то, что миссис Вест может быть вашей матерью. В ваших организмах нет ни одного признака даже отдаленного физиологического родства. Мы все были просто поражены…
Но вряд ли кто-нибудь из них был поражен сильнее, чем Ким, которая потеряла сознание.
На ночном столике в спальне стояло старинное зеркало в золоченой бронзовой раме – Тонио приобрел его в молодости, в свою бытность послом во Франции. Когда-то оно украшало будуар императрицы Жозефины; его лирообразные контуры обрамляли смотревшееся в него лицо словно рама портрета. Ким нравилось воображать, что если она однажды неожиданно взглянет туда, то в глубине различит отражения лиц из далекого прошлого.
Ким давно уже начала ощущать свое внутреннее сходство с Жозефиной Бонапарт и увлекалась коллекционированием ее заколок, пузырьков от ее духов, ювелирных украшений… Императрица была креолкой и родилась на Мартинике. Ким вычитала где-то, что она слыла сведущей в области черной магии. Возможно, что-то магическое сохранилось и в этом зеркале…
На следующее утро после страшного открытия Ким сидела перед ним и с отчаянным напряжением вглядывалась в свое отражение, стараясь найти ни много ни мало – саму себя.
Кто была эта так называемая Кимберли Вест, смотрящая на нее из зеркала изумленными глазами? Откуда она появилась? Кто ее родители? Каково происхождение? Но зеркало было безответно. Оно так же набрало в рот воды, как и сама Бетт Вест.
– Я должна знать! – не переставая молила ее Ким. – Я не могу и дальше жить в неведении! Умоляю, скажи мне правду!
Бетт отвернулась лицом к стене и не отвечала. Она настолько свыклась со своим обманом, что он стал ее второй натурой, и ни слезы, ни мольбы Ким не давали никакого результата.
– Мне плохо… – прошептала она еле слышно. – Пожалей меня и оставь в покое…
В душе Ким боролись гнев и сострадание. Она чувствовала себя бессердечной, раз способна так изводить человека, которого любит, но в то же время ее охватывал ужас при мысли о том, что Бетт может уйти в мир иной, унеся с собой эту тайну. Бывали моменты, когда Ким нестерпимо хотелось схватить Бетт за плечи и вытрясти из нее правду – немедленно! До того, как ее душа расстанется с телом!
По мере приближения Бетт к концу Ким практически перестала отходить от ее кровати. Она проводила ночи на кушетке рядом с ней в состоянии полной готовности, в ожидании либо смерти Бетт, либо ее признаний – того, что последует скорее.
Может, она заговорит во сне или пробормочет что-то в бреду… Может, сжалится над Ким и разоткровенничается… «Одно слово! – молилась Ким. – Имя. Место. Ключ к разгадке!» Но это должно случиться, и как можно быстрее, потому что речь Бетт становилась все тише и невнятнее. Она впадала в беспамятство и выходила из него по нескольку раз в час. Окружающее она воспринимала все более смутно. Ким сходила с ума…
Единственными ее собеседницами были медсестры, особенно одна из них, дежурившая по ночам и ставшая ей наперсницей.
Лили Мэддокс была родом с Ямайки, и ее мягкий островной выговор приятно ласкал слух Ким. Лили называла ее «миледи», чем напоминала ей Селесту, и проявляла к ней заботу и сочувствие.
– На моем попечении двое больных, – уговаривала она Ким, – зачем же вам, бедняжке, понапрасну мучиться? Вам нужно отдохнуть! Если что-нибудь случится – обещаю, я тут же вас разбужу!
Но Ким не могла спать, не могла есть, не могла думать ни о чем, кроме приближения смерти Бетт. В тишине она чутко улавливала малейшее изменение в ее дыхании: день ото дня оно становилось все поверхностнее, все слабее – по мере того, как угасала жизнь Бетт.
– Боюсь, осталось уже недолго, – произнес однажды утром в начале мая доктор Осборн. – От силы несколько дней. Все, что мы можем, – облегчить боль. Медсестры за этим проследят.
В ту ночь пришедшая на дежурство Лили жестом поманила Ким в угол палаты. В нескольких шагах от них прерывисто, с присвистом дышала Бетт.
– Когда ваша мама проснется, я сделаю ей укол, – зашептала Лили.
– Да… доктор мне говорил. Морфий, да?
– Я собираюсь ввести ей пентотал. Знаете, что это такое, миледи?
Ким остолбенела:
– Сыворотка правды?!
Лили кивнула:
– Потом я выйду из комнаты, а вы сможете попрощаться со своей мамой без посторонних.
Ким обняла медсестру.
– Благослови тебя Господь, Лили!
Была уже почти полночь. Препарат начинал действовать.
Ким сидела, низко склонившись к материнским губам. Перед ней неожиданно промелькнуло воспоминание о том, как она когда-то вот так же склонялась над полуживым телом леди Икс на берегу Женевского озера, стараясь разобрать обращенные к ней слова…
Но у совершенно обессилевшей Бетт изо рта вырывалось только какое-то бульканье. Ее движения были лихорадочными, неуправляемыми. Один глаз вращался, будто хотел выскочить из орбиты, а другой застыл в неподвижности, уставившись на Ким.
– Я люблю тебя, мамочка… – прошептала Ким на ухо Бетт, – и я знаю, что ты любишь меня, но, возможно, у нас больше не будет шанса поговорить. Ты умираешь и знаешь это. – Слеза скатилась по пергаментной щеке Бетт. – Поэтому сейчас я собираюсь задавать тебе вопросы, а ты ответишь мне на них. Это будет твое наследство мне – правда! Что бы ты ни сказала, что бы ты ни сделала когда-то, тебе все простится, и ты будешь в ладу с самой собой и Господом Богом. Ведь ты хочешь мне все рассказать, верно? Я вижу это по твоим глазам! Ответь мне: кто я? Как меня зовут?
Бетт открыла рот:
– К…К…
– Да-да, меня зовут Кимберли. А фамилия?
– К… К… – Губы шевелились, прыгали – Бетт старалась изо всех сил, но речь ей уже не повиновалась: единственный звук, исходящий из горла, походил на клокотанье.
– О Боже! Надо было раньше… – Ким участвовала в гонках с самой смертью.
И смерть галопом выходила на финишную прямую: очень скоро Бетт будет не в состоянии выговорить даже простейшую фразу, и никакие силы в мире уже не помогут. Она умрет, навеки оставив Ким во мраке неизвестности…
Ким взяла Бетт за руку, худую и сморщенную как лапка маленького беспомощного зверька.
– Я понимаю, тебе трудно говорить, но постарайся ответить на мои вопросы любым доступным способом: кивком головы, пожатием руки… хоть как-нибудь! Я догадаюсь. Одно пожатие будет значить «да». Ты говорила мне правду, я действительно родилась в Калифорнии?
Усилия Ким были вознаграждены слабым пожатием ее ладони.
Это было уже шагом вперед! Тогда Ким решила попробовать копнуть глубже, пробудить в Бетт более ранние воспоминания. Они жили в стольких местах! Но Бетт как-то упоминала, что Ким крестили в баптистской церкви в Сан-Диего…
– В Сан-Диего, да?
Второе пожатие было таким слабым, что Ким даже засомневалась, на самом ли деле она его почувствовала, но возбуждение в глазах матери, похоже, говорило «да». Она глубоко дышала – как рыба, вытащенная из воды. Ким видела, как она мучается, силясь быть понятой, но многого ли можно добиться без слов?
Внезапная догадка осенила Ким:
– У меня есть близнец, да?!
В глазах Бетт вспыхнул огонек, и Ким поняла, что попала в точку.
Неожиданно Бетт рванулась из ее рук и попыталась сесть. Неимоверным усилием воли она собрала остатки жизненной энергии, медленно покидающей ее тело, и постаралась направить ее на то, чтобы произнести несколько последних слов.
– Что, мама? Что ты хочешь сказать? – испугалась Ким.
Бетт открыла рот. Струйка слюны потекла по подбородку, губы искривились в мучительной гримасе.
– Я… взяла… девочку! – прохрипела она наконец.
– Господи! – Ким подскочила от изумления. – Значит, у меня есть брат! Заклинаю, скажи мне, как его зовут, пока не поздно!
Но было уже поздно: Бетт, вконец обессиленная, откинулась на спину, в ужасе закатив глаза, будто увидела перед собой ангела смерти.
– Мамочка, пожалуйста! – вскрикнула Ким. – Не умирай, не ответив мне! Как его зовут?
Теряя сознание, Бетт вытянула губы трубочкой, силясь выполнить ее мольбу, но из них только с присвистом вырвался воздух.
Бетт Вест умерла за час до рассвета, так и не приходя в сознание. Ким была рядом. Она чувствовала странное спокойствие, почти полную отрешенность от происходящего. Хоть боль постигшей утраты была слишком свежа и еще не поддавалась осмыслению, все же она осознавала, что определенная глава в ее жизни закончена.
В девятом часу Ким позвонила Тонио сообщить о смерти матери.
– Я хочу похоронить ее на Сан-Мигеле, – сказала она. – Бетт так любила этот остров.
– Разумеется, дорогая! Сегодня вечером я вышлю за тобой самолет.
– Лучше завтра, – ответила Ким. – Мне надо тут кое-что уладить. Закончить разные формальности.
– Как хочешь, мой ангел!
Она переоделась и покинула клинику. Как всегда, ее ожидал служебный лимузин, нахально припарковавшийся прямо под знаком «Стоянка запрещена»: дипномера освобождали его от необходимости обзаведения такой малостью, как разрешение на парковку.
Шпионы! Везде шпионы… Ким жестом велела шоферу уезжать.
– Я пройдусь пешком, – сказала она и двинулась по Второй улице, потом по Третьей, зная, что автомобиль следует за ней в каких-нибудь полутора метрах. Ким передернуло от негодования: даже сейчас, когда она в таком горе, агенты Тонио продолжают держать ее под наблюдением, ограничивая ее личную свободу! Но куда она направлялась и зачем – касалось только ее, и никого больше.
Когда лимузин поравнялся с магазином Блюмингсдейлов, дорогу ему перегородили грузовики, с которых сгружались привезенные товары. Ким резко ускорила шаг, завернула за угол и нырнула в подземку, где смешалась с толпой пассажиров, обычной для часа «пик».
Через двадцать минут она уже была в офисе детективного агентства.
Голливуд– Доброе утро, сердце мое!
– Доброе утро, дорогая.
– А как мой большой бяша сегодня себя чувствует? – Она запечатлела на его ухе мимолетный влажный поцелуй. – Мой медвежонок, которого я люблю больше всего на свете?
– Вуф-вуф… – шутливо запыхтел Питер. – Все лучше и лучше.
Он сонно пошарил рукой под простыней и наконец нашел упругую, великолепной формы грудь Джуди Сайм. Одного прикосновения к ней оказалось достаточно, чтобы он окончательно проснулся и возбудился.
– Давай еще немножко повозимся, а, Джуди?
– Мне бы очень этого хотелось, любовь моя! Честное слово, больше всего на свете! Но к восьми часам я должна быть на съемках.
– Сейчас же только без четверти шесть…
– О Боже! – Она выпрыгнула из кровати. – Так поздно?! Мне пора за дела.
Питер вздохнул, перевернулся на другой бок и снова заснул.
Когда они с Джуди только начали жить вместе, он был заворожен ее утренним распорядком: после игольчатого душа – занятия аэробикой, потом сбалансированный завтрак, затем массаж, джакузи, наведение макияжа и – вперед, на выход! Весь цикл занимал минимум полтора часа.
Она напоминала Питеру молочницу из детской колыбельной, которая распевала: «Мое лицо – мое богатство», – хотя Джуди считала, что богатством были также и ее тело, ногти и волосы. Питер прекрасно понимал, что стоит за всеми этими зарядками и кремами с плацентой: быть все время в форме – ее профессиональная обязанность; привлекательная внешность для кинозвезд – все равно что захватывающий сюжет для писателей. Джуди, как бегун, старалась не сойти с дистанции и ликовала, получив очередное подтверждение, что все еще «котируется», и была решительно настроена продолжать в том же духе долгие годы, о чем радостно сообщила Питеру.
Как-то на одном званом обеде Питер отпустил реплику насчет того, что здесь, в Калифорнии, молодость возводится в ранг государственной религии, а старение считается самым тяжким преступлением. Хозяйка дома, тощая дама лет шестидесяти с хвостиком, бросила в него в отместку шариком из хлебного мякиша.
И все-таки, даже прожив столько лет в этом штате, Питер относился к культивируемому здесь нарциссизму с недоумением и некоторой неприязнью. Успехи и достижения пластической хирургии, например, в Лос-Анджелесе буквально бросались в глаза и служили ярким и убедительным доказательством правильности умозаключений Питера.
В далеких шестидесятых, когда он работал в «Маривале», женщина определенного возраста и положения скорее призналась бы в детоубийстве, чем созналась бы в том, что «эти губы, эти глаза» отличаются от тех, которыми одарила ее матушка-природа. Теперь же ситуация резко изменилась: все эти аспекты вполне могли стать темой застольной беседы, и Питер не уставал удивляться, с какими подробностями они обсуждались. За ланчем, за обедом вроде бы хорошо воспитанные люди обменивались сугубо личной информацией, называли чьи-то имена, давали друг другу советы и рекомендации… Так, например, доедая абрикосовое суфле, можно было выяснить, где вам лучше всего сконструируют самые пухлые губки, самые упругие груди, самый подтянутый животик. Или ознакомиться с солидным прейскурантом цен на совершенствование разнообразных частей человеческого тела.
Приблизиться к идеалу стремились не только те, кто, как Джуди, зарабатывал себе на жизнь перед кинокамерой. Питер был знаком с одним семидесятипятилетним обувным магнатом, который сделал подтяжку ягодиц; знал десятилетнюю девочку, которая копила пенни, выдаваемые ей на карманные расходы, чтобы изменить форму носа. Даже миссис Гомес, приходящая на виллу дважды в неделю погладить белье, тоже пыталась получить страховку на «операцию».
– Но зачем вам-то подтягивать лицо? – испуганно спросил Питер. – Вы такая привлекательная женщина!
– Но мы же живем в Америке, сеньор!
Через посредство этих размышлений Питер вдруг осознал, что сам начал седеть. Впрочем, даже если бы он предпочел проигнорировать этот факт, Джуди Сайм ему бы этого не позволила.
– Мой дорогой бедняжечка, – заметила она как-то днем, когда он был погружен в чтение, лежа у бассейна. – Ты становишься седым как гризли!
Он улыбнулся:
– Боюсь, это фамильная черта. Мама в моем возрасте была абсолютно седой, а отец лысым. Выбирай, что тебе больше нравится!
Но Джуди не нашла тут ничего смешного. Она убеждала его, что он не настолько уж стар, но ему надо продолжать работать над собой. «Работать» было у Джуди любимым глаголом.
– Я пошлю тебя к своей парикмахерше на Пятую улицу. Елена просто волшебница и любит работать с мужчинами.
Питер засмеялся:
– Сомневаюсь, что мои нервы это выдержат!
Джуди Сайм стала его близким другом и единственной любовницей с того самого времени, как они делали свой первый совместный фильм. Очаровательная, веселая, чаще блондинка, чем брюнетка, она прекрасно играла в большой теннис и была необыкновенно хороша в постели. Правда, иногда он слегка уставал от ее маниакального стремления всегда быть в форме.
Как и большинство актеров, она не могла спокойно пройти мимо зеркала. Она вдохновлялась своим отражением. Не однажды Питер заставал ее за внимательным разглядыванием себя с серьезностью генерала, проводящего смотр войск в военное время. Впрочем, следует признать, что затрачиваемые усилия стоили полученного результата: в свои тридцать пять Джуди выглядела на десять лет моложе. И это ее немного беспокоило, потому что Питер выглядел на сорок.
– Сорок три, – поправлял он.
– Сорок – и то плохо!
Они прожили вместе пять лет, и он к ней очень привязался, хотя его чувства и не были так глубоки, как ее (проявлявшиеся, кстати, довольно экстравагантно). Несмотря на то что Джуди никогда не была замужем, время от времени она заводила матримониальные разговоры. Потому что хоть она и выглядела на двадцать пять как на экране, так и в жизни, обмануть биологические часы было не так-то легко.
Не далее как прошлой ночью она вновь извлекла на свет Божий тему брака.
– Боюсь, это не слишком удачная идея, – ответствовал Питер.
– Почему же, мой милый бяша? – Она рассматривала свое лицо через увеличительное стекло, отыскивая на носу черные точечки. – Все равно лучше меня ты никого не найдешь! И красивее тоже, могу добавить.
– Это верно, – дружелюбно подтвердил он. – Но проблема в том, что когда мне стукнет пятьдесят, тебе будет только тридцать. Мне – шестьдесят, а тебе – тридцать один.
Она с любопытством взглянула на него:
– А ты бы предпочел, чтобы я стала старой и толстой?
Это был интересный вопрос… И в самом деле, предпочел бы? Может, и да, учитывая возможные варианты… Ему вспомнился случай, происшедший с ним прошлой зимой. Неприятный осадок от него так и не растворился…
Успехи Питера на избранном им поприще давали ему возможность много путешествовать: кинофильмы снимались по всему свету, а Питер был свободным человеком, легким на подъем, и, кроме того, имел репутацию «„скорой помощи" по сценариям», поскольку решал все проблемы прямо на месте. Его литературный агент, которого забавлял тот факт, что Питер и в самом деле был профессиональным врачом, неизменно подчеркивал это, расписывая его достоинства. В результате Питер получил в мире киноиндустрии прозвище «Доктор в квадрате» – как специалист, к помощи которого следует обращаться при необходимости внесения срочных поправок в «заболевший» сценарий.
А коль скоро хорошие сценарии не пишутся, а переписываются, как говорят в Голливуде, у Питера не было недостатка в предложениях. Больше всего ему нравились короткие и увлекательные сюжеты, да чтобы место действия было поотдаленнее…
Новые места, новые лица – чем непривычнее, тем интереснее. Вливайся в съемочную группу и езжай узнавать мир! Он уже побывал на Таити, в Кении, Патагонии, на Филиппинах. А потом подвернулась работенка на Сан-Мигеле… Как раз тогда, когда он и сам был не прочь снова сменить декорации.
Фильм назывался «Король карнавала» – комедия о парнишке из Бруклина, мечтающем получить лицензию на открытие собственной закусочной на каком-нибудь далеком и уединенном тропическом острове. Могло получиться смешно…
Устроившись в бенедиктинском отеле «Хилтон», Питер решил послать весточку Кимберли Дюмен с ненавязчивым напоминанием об их знакомстве в «Маривале». В сущности же он просто сгорал от любопытства, но решил, что лучше будет отдать инициативу в руки Ким: может, она предпочла забыть те не слишком приятные для нее старые времена.
Но к его удовольствию, она откликнулась немедленно, позвонив ему по телефону и пригласив на ужин.
– Я пошлю за вами машину в шесть часов, чтобы мы успели полюбоваться закатом. За ужином нас будет четверо: вы, я, Тонио и мама. Все по-семейному, так что можно не одевать официальный костюм. Будет просто грандиозно снова увидеть вас!
Направляясь в гости к Дюменам в шикарном «роллсе», Питер гадал, что же предстанет его взору. Ким было четырнадцать лет, когда он видел ее в последний раз, и она походила на готовый раскрыться бутон – такая же очаровательная и безыскусная. Он припомнил ту ночь у озера, когда она рисковала своей жизнью, чтобы спасти другую жизнь… Милая, отзывчивая, отважная девочка! Конечно, она с тех пор выросла, округлилась, повзрослела; но, как он надеялся, все же не растеряла окончательно молодой задор.
Лимузин миновал серию контрольных пунктов; дважды Питеру пришлось предъявлять удостоверение личности вооруженным людям в дымчатых очках и фуражках с кокардами, после чего, щеголевато отсалютовав, они разрешали ему ехать дальше. Пейзаж вокруг был великолепен: в густой траве бродили яркие павлины, на ветвях деревьев болтали попугаи. Какое-то животное, подозрительно похожее на высокогорную гориллу, решило пересечь дорогу прямо перед капотом их автомобиля, так что пришлось остановиться и пропустить его. В голове у Питера крутилась только одна мысль: какая дивная натура для съемок!
Наконец «роллс» проскользнул по аллее, обсаженной королевскими пальмами, затормозил перед большим особняком из белого мрамора, и Питер вышел.
Женщина, сбежавшая по ступенькам ему навстречу, разрушила все предположения, которые он строил по дороге сюда.
– Питер! – Она трижды расцеловала его в обе щеки – на французский манер. – Как это мило с вашей стороны, что вы приехали! – Она взяла его за руки и отступила на шаг. – Добро пожаловать в райские кущи! [4]4
Французское название виллы «Парадиз» (точнее, «парада»; по-английски это же слово звучит как «парадайз») в переводе означает «рай».
[Закрыть]
Питер находился в замешательстве. Пожелание Ким «не одевать официальный костюм», очевидно, никак нельзя было принимать буквально – сама-то она была «упакована» с головы до ног: пурпурное газовое платье, пурпурные босоножки на высоком каблуке, пурпурный маникюр, а бриллиантовые сережки вполне могли бы, в случае необходимости, сыграть роль якоря для небольшого корабля (Питер делал в уме заметки, так как Джуди ожидала от него подробнейшего отчета обо всех этих деталях).
