Текст книги "Улыбка и слезы Палечка"

Автор книги: Франтишек Кубка

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 30 страниц)

Петухи весело приветствовали новый день.

XXV

Ян Палечек выполнил свое обещание. И в эти печальные месяцы и годы улыбка его действительно была нужна. Королю и народу. Папу Павла II, венецианского красавца, не остановили в его борьбе против Иржика ни предложения баварского герцога, ни просьбы императора. Величественные замыслы Марини лопнули как мыльный пузырь.

Правда, Франция заключила с Иржи дружественное соглашение и Венеция обещала сделать то же самое. Но союз князей против турок создан не был, и мысль Марини о том, чтобы составить объединение правителей без императора и папы, осуществить не удалось. Слишком себялюбиво был настроен каждый из них, а потому и в предложениях Иржикова советника все они видели лишь чешское себялюбие и коварство.

Сам господин Марини, после своего возвращения в Прагу с посольством, опять уехал к себе на родину и на службу к Иржику больше не вернулся. С Иржиком начал работать великий враг папы, ученый и красноречивый немец Геймбург, отправившийся по стопам Марини в поездку по всему свету, но больше всего напиравший на примирение Иржика с Матиашем. Он был в давней дружбе с остжигомским примасом Яном Витезом[212]212
  Витез де Зредна Янош (1405–1472) – государственный деятель и дипломат, секретарь Яноша Гуниади, затем архиепископ г. Эстергази и канцлер, представитель гуманизма в Венгрии.


[Закрыть], а в Венеции, которая, по мысли Геймбурга, должна была стать третьим союзником в борьбе против турок, дружил с Паоло Моросини[213]213
  Моросини, (Морозини) Паоло (1406–1483) – венецианский патриций, автор нескольких исторических и теологических сочинений.


[Закрыть].

В рождественский сочельник 1466 года папа осуществил то, чем угрожал его предшественник. Посланцы его не получили обещанной помощи ни от теснимого турками Матиаша, ни от осторожного польского короля Казимира, хоть он сулил и тому и другому чешскую корону; но папа решил, что довольно будет изменнической Зеленогорской конфедерации. Видя в конфедерации определенную силу, которая поможет осуществить свержение Иржика и уничтожение ереси в его королевстве, папа созвал великую консисторию и, в присутствии четырех тысяч человек, объявил «отлученного сына» Иржика, называющего себя королем чешским, лишенным трона и всех прав, вытекающих из обладания короны для него и его семьи. Это было принято после речи консисториального адвоката де Барончеллизе, полной чудовищной хулы по адресу паршивой еретической овцы, и после обвинения, выдвинутого прокурором по вопросам веры Антонио, который коротко и ясно определил короля как клятвопреступника, святотатца и отъявленного еретика. Этот еретик, несмотря на дважды назначенный ему срок, не предстал перед папским судом для того, чтобы очиститься от своих вин!

Поэтому монсеньор Антонио потребовал, чтобы суд еще раз – притом последний – проверил, не явится ли он теперь. По предложению прокурора по вопросам веры, четыре высоких прелата вышли в прихожую и там громко назвали Иржика из Подебрад и Кунштата, привлекаемого к папскому суду. Вернувшись, они сообщили, что Иржик не явился.

Это было новое проявление непокорности и еретической закоренелости! И папа Павел II велел кардиналам провозгласить анафему Иржику и его потомкам. Подданные лишенного трона короля освобождались от всех присяг и данных ему обязательств. Этот судебный приговор был объявлен со всех церковных кафедр и сообщен дворам всех правителей.

Снова зазвучало со вспененных губ проповедников имя Чехии, снова подверглось оно проклятиям, снова раздался призыв к крестовому походу!

У ворот Рима стоял турок. Там, через пролив! А папа объявил крестовый поход против чешского короля!

Но Иржик и тут не покорился. В апреле 1467 года он созвал вождей подобоев и подъедных и прочел им апелляцию на папский приговор, составленную Ржегоржем из Геймбурга. Иржи обращался с жалобой на папу к папскому престолу, а если папа и впредь окажется несправедливым и будет упорствовать в своем гневе, то к собору.

Местоблюститель Гилариус, взяв слово от католической партии, обратил внимание короля, что еще папа Пий II в Мантуе, в булле Execrabilis запретил все такого рода обжалования. Король ответил, что иначе действовать не может.

Гилариус и пражский капитул вскоре вслед за тем снова уехали в Пльзень. Пан Зденек из Штернберка был утвержден папой в качестве главы конфедерации чешских панов-католиков.

И вспыхнула война[214]214
  31 марта 1468 г. Матиаш Гуниади объявил войну Иржи Подебраду, но после временных успехов 24 февраля 1469 г. потерпел поражение у г. Вилемов и был взят в плен; дал ряд обещаний Иржи Подебраду, однако не выполнил их и 3 мая 1469 г. провозгласил себя чешским королем. В 1470 г. предпринял новый поход в Чехию, достиг городов Колин и Кутная Гора, но и на этот раз был обращен в бегство.


[Закрыть], которую Иржик так долго всеми средствами предотвращал и которая все-таки была ему навязана.

На его сторону встало подавляющее большинство чешского народа. В частности – все подобои, без различия общественного положения. Но и из другой части народа – из подъедных – многие пошли за ним. Войны с ним жаждала лишь алчная и тщеславная конфедерация панов, со Зденеком во главе.

Мир снова узнал в чешском народе воителя божьего. Люди страдали, и Палечку выпало на долю ходить между богатыми и бедными, поддерживать веру и возбуждать надежду, хоть самому было горько до слез.

Так он и делал в Краловом дворе, за Иржиковым столом, так вел себя и на совещании, сидя поодаль и незаметно ободряя своего государя взглядом.

Палечка видели и на базарах и у церковных дверей, в будни и праздники, всегда веселого на вид, готового завести беседу, подать совет, спокойного среди тревоги, сдержанного в минуты ожесточения. Он всегда знал, чем развеселить печальных, обрадовать страдающих. Навещал отцов, потерявших на войне сына, навещал плачущих матерей, навещал священников, не знающих, что же теперь говорить с церковной кафедры. У него сердце готово было разорваться, а он выдумывал разные истории для утешения скорбящих и ободрения павших духом.

Но часто бывало и так, что он грозил смутьянам и малодушным.

Многие знали, что он – шут короля Иржика. И, слушая его, полагали, что его устами говорит король. Поэтому верные верили ему, а трусы и перелеты его боялись.

Их было много в те смутные годы, а главное – было много ропщущих на то, что так быстро минуло время полных горшков в печи и что королю не удалось помешать войне. Иные упрекали его за то, что он не отрекся от чаши. А сами принадлежали к чашникам!

Но таких было немного даже в таком большом городе, как Прага.

Золотая чаша сияла на фронтоне Тынского храма, и страна, среди испытаний своих, смотрела на нее с гордостью и надеждой.

XXVI

Рыцарь Ян Палечек, скоморох короля Иржи, его преподобию господину канонику храма святого Антония Падуанского Никколо Мальвецци письмо от 22 декабря 1467 года.

«Ваше преподобие, дорогой отец мой, больше пяти лет прошло с тех пор, как я, со слезами на глазах, оставил вас и вашу страну, предрекая войну в недалеком будущем. И вот теперь пробую писать к вам в разгар такой греховной и окаянной войны, какой никогда не мог даже представить себе в самых страшных своих сновидениях. Войну развязал ваш святейший отец Павел Второй, носящий это имя. Но, к сожалению, вашего Павла не связывает со славным именем апостольским ни мудрость, ни ученость, ни рассудительность, ни расчет.

Но оставляю свое мнение при себе и не стану осквернять этого письма проклятиями, подобными тем, какими святой отец с наслаждением честит в консистории и на пасху моего короля, причем в доброте своей наделяет ими и королевских послов, называя их на людях, в церкви зверями и грозя им своим освященным пастырским посохом. Надеюсь, что это письмо попадет в ваши ласковые, благожелательные руки. Посылаю его с человеком, который едет по приказу короля в Венецию и там позаботится о том, чтобы оно было доставлено вам другим верным человеком. Пишу вам, потому что не могу не писать. Я стосковался по беседе с вами, и одна мысль, что вы живете где-то на этом свете, позволяет мне легче сносить то скверное, что происходит вокруг. Прежде всего признаюсь, что не писал вам все эти годы, так как думал, что должен забыть раз и навсегда всех и все, связывавшее меня с Италией, с вашим и Вергилиевым языком, должен слиться душой и телом со своей чешской землей, жить ее радостями и страданиями, ее добродетелями и грехами. Но этого не вышло. Я еще сильней полюбил своего короля, но еще глубже стала разделяющая нас с ним пропасть… Я люблю его всем сердцем, я – с ним и не буду без него, но знаю, что при этом теряю. Он зовет меня назад, к прошлому, а вы зовете меня к будущему. Он – каменный храм, он – вонзающаяся в тучи высокая башня, он – наследник Яна из Гусинца и Яна Жижки, а я – грешное дитя завтрашнего дня. Ваше дитя! И притом своенравное…

Я люблю его, и он любит меня, но мы друг друга не понимаем. Он верит, что всё – закон, а я верю, что всё – люди и народ. Он хочет папского благословения, рассчитывая спасти себя и свою землю с его помощью, а я считаю, что можно быть королем без папы и что нет надобности всему придавать форму закона. И хотя он силой овладел Прагой и троном, он хочет, чтобы эта сила была признана правом. А я хотел бы, чтоб он верил только в любовь Матеев Брадыржей и полагался на правоту своих действий. Он всю жизнь добивался одобрения церкви, которого не имел, так как был и остался еретиком, а главное, королем, пожелавшим устроить свое королевство и управлять им по указаниям своего ума. Тут нет выбора: либо взял и держи, либо станешь просить, чтобы дали, и все потеряешь!

Я уезжал от него на несколько месяцев в чужие края с важным поручением. Был в Германии, во Франции. И можете себе представить, не мог дождаться, когда вернусь! Мне надо было сидеть в этой сумеречной зале, смотреть в его усталые глаза и слушать, как из груди его поминутно вырывается вздох телесной и душевной боли. Никогда не думал, что не смогу без него жить…

Человеколюбец… Так его называют. А между тем он не так уж любвеобилен, не так мягок, не так кроток и щедр!

Изменили ему паны-католики, стакнулись с вратиславскими горожанами, с епископами, с папой. Много прошло времени, прежде чем он объявил им войну! А ведь ему это было так легко, так естественно! Этого ждали сыновья божьих воинов, этого ждали сами старые чашники. Стоило бы ему только кликнуть клич на все четыре стороны, вспыхнуло бы такое крестьянское восстание, какого еще свет не видел! А он бы только направлял их порыв и всех бы их искусно вел к победе. Ведь они этого требовали. К этому призывали.

Но он полагал, что в эту пору испытаний связан присягами, которыми папа опутал его, как сетями.

Он все время считал, что это не бой между панами и остальным народом, что речь идет не о ниспровержении новых порядков, с одной стороны, и сохранении того, что было добыто кровью, с другой. Он до сих пор делает вид, будто вся беда – только в панских бесчинствах и произволе.

«Милый король, – говорю я ему, – ты ребенком дрался у Липан и поразил боевую славу чешского народа, поднявшего оружие против всего света. Но теперь пора бы тебе понять, что панам уже не довольно этих самых Липан, им подавай больше: тело и душу, жизнь и достояние того народа, того единого народа, который возвел тебя на трон и над которым ты по праву царствуешь. А папские герольды в Риме трубят им в тон на золоченых трубах…»

Вот как я ему говорю… Но я пишу вам о предметах, которые не представляют для вас интереса, так как относятся к чисто чешским делам, только нас касаются, и их невозможно постичь даже вашей мыслью, способной перелетать через горы.

Вам будет интересней, как ведется война.

Перевес сил – на стороне моего государя. У него – обученные войска, к нему по первому зову приходят на помощь те славные бойцы, что остались у нас еще с гуситских времен и служат теперь за краюху хлеба самым разным хозяевам.

У короля – своя славная пехота и конница, свои боевые телеги, свои старые и новые военачальники. Целый ряд городов отказался перейти на сторону Зеленогорской конфедерации, и земское ополчение собирается, как только потребует король.

Король осадил крепости пана Зденека из Штернберка, военачальника конфедераций, и взял эти крепости по всему Литомержицкому краю и по Сазаве. Сильное сопротивление оказывает Конопиште в лесах у Бенешова. В руках короля Шпильберк в моравском городе Брно, и с ним повели переговоры о мире епископ Йошт и паны Заицовы[215]215
  Паны Заицовы из Газмбурка (Газенбурка) – Ян (ум. 1495) и Олдржих (ум. ок. 1473); в 1469 г. Иржи Подебрад захватил ряд их владений; занимали высшие государственные должности в Чехии и Венгрии.


[Закрыть] из Газмбурка. Конфедерация явно не имела настоящего крупного руководителя, хоть пан Зденек и разъезжал по Чехии с таким видом, будто он – правитель страны.

Удивительно странный правитель! Кто ему помогал? Монсеньер, в чешской земле появились и продолжают появляться новые крестоносцы! Это шайки, пригнанные сюда из Баварии и Франконии, люди без дела и жизненной цели, продажные наемники, соблазнившиеся призывами с церковных кафедр, когда читалась папская анафема. Папа послал им деньги. И вместо того чтоб направить их против турок, направляет их против нашего короля. Вот помощники папской конфедерации!

Эти крестоносцы, так же как панские войска, жгут города и села, убивают крестьян, грабят, разоряют. Творится неслыханное.

Проповедники объявили крестоносцам, что кто из них убьет двенадцать жен еретиков и двенадцать детей и выкупается в их крови, тот получит отпущенье грехов И вечное спасение. Поэтому крестоносцы истребляют в чешской земле женщин и детей и устраивают из их крови себе баню. Наша земля стала ареной зверских злодеяний. На наших нападают, даже когда они безоружны, их убивают подряд, без разбора. Кормящим матерям отрубают руки. На лбу вырезают всем чашу.

Целые края у границ нашей земли превращены в пожарища. Позавчера я получил известие, что сожжен дотла мой родной дом, замок Страж, перешедший после смерти последнего своего владельца в собственность короля. У меня теперь нет дома, дорогой отец Никколо, нет, где приклонить главу, если король на меня прогневается или если б я от него отъехал.

Кроме того, отец Никколо, я убил человека! Это случилось у реки Сазавы, возле крепости Штернберк. Вы знаете, что мой добрый Матео, Матей Брадырж, был человек воинственный. Он уговорил меня отправиться с пражским отрядом пана Зденека Костки добывать неприступную крепость, возвышающуюся над обрывистым берегом реки.

Осада длилась несколько дней, пускались в ход тараны, смоляные факелы и все средства военного искусства. В предпоследний день штернберковцы пытались сделать вылазку. Ночью ворота вдруг открылись, грохоча упал мост, и целая толпа вооруженных пиками и мечами помчалась вниз, к реке, где находился лагерь осаждающих.

Матей Брадырж страшно завопил и, кликнув меня, кинулся им навстречу, призывая кару божью на тех, кто спит себе в палатках, не ведая о том, что близок их последний час.

Крича и ругаясь, ринулся Брадырж наперерез Штернберкову сброду, быстро спускающемуся по ложбине к реке. Я побежал за ним, вместе с целой группой вооруженных. А в это время позади нас пан Зденек Костка выстраивал войско.

Мой Матей, уже утративший прежнюю гибкость, споткнулся и в потемках во всю длину растянулся на земле. Тут набежали штернберковцы. Они бы его не заметили, если б он не клял час своего рождения, всех святых и особенно, по непонятной мне причине, – святого Лаврентия. Он орал, что вывихнул коленку и я должен ее сейчас же вправить, чтоб он этим подлым псам показал, на что способен Брадырж Матей, когда у него в руке вместо бритвы меч. Дылда, мчавшийся с копьем впереди штернберковцев, заметил лежащего Матея, на бегу вонзил ему копье в спину и стал поспешно вытаскивать обратно.

При виде моего Матея, лежащего неподвижно, словно проткнутая лягушка, и дылды, совершенно спокойно вырывающего из смертельной раны губительное железо, меня охватил такой ужас и гнев, что я впервые убил человека… Подпрыгнул и рассек дылде череп мечом. Он, не пикнув, упал на безмолвного и даже не стонущего Матея.

Я кинулся в гущу людей, друг друга колющих, орущих и мерзко, кощунственно ругающихся. Рубил мечом направо и налево, так что не знаю, – может, убил еще кого-нибудь или ранил. Знаю только, что вдруг вся крепость с голубой звездой на фасаде[216]216
  Шестиконечная голубая звезда над горой – герб г. Штернберк.


[Закрыть] озарилась светом – загорелись щипцы кровель, подожженные нашими смоляными факелами. Тут штернберковцы обратились в бегство, и наши гнались за ними до самого моста. Но штернберковские были у моста первые: они успели перебежать на ту сторону, – он за ними поднялся, а ворота с грохотом захлопнулись.

Так умер мой друг и ваш великий почитатель – Матей Брадырж.

Он сказал бы об этом: «Помирать всюду одинаково, ей-богу, – но лучше все-таки у нас, дома! Досадно мне только, что не утонул я в Влтаве, потому – другой такой реки на свете нет и город на ней стоит, одно слово – Прага! А выше Праги ничего нету, – ты, еретическая морда папистская!»

Война – штука тяжелая и несправедливая, и больше всего страдают от нее те, кто ее вовсе не хотел и не вызывал.

Этих несчастных не касаются интердикты и анафемы, этим беднягам не достается добыча, в их руки не переходят крепости. Их дело – только умирать в мучениях. Господин епископ Тас со вздохом заметил, что вся эта борьба напоминает поведение человека, который хочет босиком и без помощи палки влезть на гладкую стену… Да, для господина епископа королевская власть была и осталась неприступной гладкой стеной. Но для слободских и для моего Брадыржа она стала кладбищем.

Но господин епископ испугался того, что будет завтра, так же как и его вратиславский брат во Христе – толстый господин Йошт. Несколько дней тому назад он удалился к своим рожмберкским предкам на вечный покой, предварительно предложив королю Иржику мир и заключив его. Вратиславцы не любили его, потому что он был чех и остался им до самой смерти. Папа тоже не любил его за то, что он не хотел воевать с Иржиком. Он желал добра и королю и папе. Оттого и оказался между двух стульев, бедный толстяк!

Папа напрасно ищет преемника смещенному Иржику, причем такого преемника, который захотел бы взять королевство с бою. Пока ни Матиаш венгерский, ни Казимир польский не проявляют желания быть ему полезными. Да и курфюрст Фридрих Бранденбургский[217]217
  Фридрих Бранденбургский – имеется в виду Фридрих II, по прозвищу «Железный Зуб», курфюрст Бранденбурга с 1440 по 1470 г.


[Закрыть] не имеет особой охоты.

Так что, по-видимому, мой король и эту затянувшуюся, кровавую и кровожадную, грабительскую и убийственную, медлительную и беспощадную войну выиграет. Несмотря даже на то, что сыновья его, особенно Викторин, не руководят войском так, как он бы хотел.

Но он устал. И усталость его передается мне, хоть я гораздо моложе его.

Не знаю, удовлетворит ли вас это письмо, дорогой отец. Я пишу вам о многом, бесконечно для вас далеком. Рассказываю о событиях самого последнего времени, не возвращаясь к прошлому. Многое вам, конечно, известно, об очень многом вы слышали от путешественников, все время разъезжающих из вашей страны в мою и из моей в вашу. Кое о чем догадываетесь.

Но вы дали мне возможность еще раз побеседовать с вами. Представляю себе вашу прекрасную седую голову, кивнувшую при этих словах.

Выпейте чашу вина за мир в чешской земле!

Нас крутят вихри гнева, нами не заслуженного. Мы истекаем кровью, как человек, которому перерезали жилы на руках. Но наша воля к жизни сильней усталости от вечной борьбы с тлетворными силами этого изменчивого мира.

А впереди – еще другая война. Эту другую, еще более жестокую войну готовит нам Матиаш венгерский… Впрочем, я – плохой пророк.

И в звезды по-прежнему не верю, хоть здесь, при дворе своего государя, окружен этой верой со всех сторон. В этом я – последователь покойного папы Пия II.

Но единственно только в этом! А в остальном он так сбил меня с прямого жизненного пути, что я уж не вижу цели.

Давно вы не получали от меня таких невеселых писем. Не удивляйтесь. Говоря откровенно, мне хочется плакать. И я плачу по ночам. Чтоб никто не видел. Слезы Палечка невидимы. Они не капают из глаз, а текут куда-то внутрь, прямо в сердце. И переполняют его. Это сердце полно соли… А соль – горькая.

Будьте здоровы, дорогой учитель и драгоценный отец мой Микулаш!

Ваш Джанино».

XXVII

Но Матиаш все-таки дал себя уговорить.

Да особенно и уговаривать не пришлось. Он сам позволил своему давнему честолюбию вовлечь себя в грех. Чешские паны тоже оповестили, что согласны считать Матиаша своим законным королем, и даже пан Зденек примирился с этой мыслью, отказавшись от надежды украсить короной свою собственную голову.

Матиаш начал войну против еретиков, столь же похвальную, как война против турок, весной 1468 года, имея действительной целью овладеть святовацлавской короной. Папа и кардиналы обрадовались… Сатанинское капище будет обращено в прах и пепел!

Иржик из Подебрад снова сел на боевого коня. Он выступил с прекрасным войском, и враги стали друг против друга лагерем на Моравском поле.

Об этом стоянии возле города Лавы[218]218
  Лава над Дыей (Лаа ан дер Тайя) – город в Нижней Австрии.


[Закрыть] Палечек выразился в том смысле, что тесть и зять слишком хорошо друг друга знают, чтобы не долго думая вцепиться друг другу в волосы. Ловок был тесть, ловок и зять. Так что они вступили в переговоры через надежных послов. А войска занимались пока фуражировкой в широком поле и пробовали свои силы в мелких стычках. У Иржика были боевые телеги и отличная пехота. А у Матиаша – конница.

Иржик старался предотвратить войну, Матиаш жаждал ее. Поэтому переговоры их не были любезны и не приводили ни к какому решению. Весна была буйная и щедрая. Поля быстро зазеленели, колосья поднялись необычайно высокие. Близился богатый урожай. То же было и над землей, в ветвях деревьев, переживавших такое же безудержное цветенье, как луга и нивы.

Матиаш обещал очень немного за то, что требовал. Он желал, чтоб Иржик вернул все крепости и укрепленные места, отнятые им у мятежных панов, чьим защитником выступал лицемерный Корвин. За это он готов ходатайствовать перед папой, чтобы тот согласился на созыв съезда князей, который уладил бы вопрос о положении Иржика. За это Иржик, со своей стороны, должен был дать Матиашу залог в виде брненского Шпильберка, который мужественно выстоял и остался могучей Иржиковой крепостью в предполье самой главной и сильной из его земель – Чехии.

В то время как чешскую землю продолжали тревожить вторжения злодейских шаек крестоносцев, явившихся не столько воевать, сколько грабить, Иржик в прекрасном месяце мае, когда цветет виноград и любится бабочки, понес большой урон у Тшебича, где пылкий сын его Викторин позволил захватить себя врасплох Матиашу, который сделал вид, будто стал лагерем у Знойма, в то время как Иржик отвел свои главные силы к Колину и Подебрадам.

Матиаш двинул сперва конницу, а затем и основные свои силы к Тшебичу, где в это время Викторин спорил со своим военачальником Влчеком из Ченькова, выступать войску из города или оставаться в нем…

Викторин решил выступить. Матиашева конница стала притворно отходить, чешская преследовала ее до самых увалов, но тут подошедшее Матиашево войско ударило на растянувшиеся и утомленные боем Викториновы отряды, неосмотрительно покинувшие заграждения из телег. Викторин спасся тем, что пожертвовал телегами, а также значительной частью чешской конницы, которая попала к Матиашу в плен, а сам заперся в Тшебиче.

Военачальник Влчек поспешил с оставшейся конницей к Иржи – просить помощи для потерпевшего поражение и осажденного Викторина.

Викторин был в городе как бы скован. Но Матиаш не хотел длить осаду. Он отдал приказ к немедленному и решительному наступлению на город. Завязался ожесточенный бой на улицах, на главной площади, на крепостных стенах. Город загорелся, и многие из жителей, не погибшие в сражениях с венгерскими наемниками, нашли конец в огне пожара. Женщины и дети дрались и умирали наряду с мужчинами.

В конце концов Викторин с остатками войска, последними бойцами местного ополчения и их женами и детьми укрылся в находившемся над городом монастыре бенедиктинцев. Он решил ждать там помощи, за которой отправился военачальник Влчек. Мертвых, понятно, не воскресишь. А славный город Тшебич был мертв.

Много было споров о том, кто виноват в чрезмерной осторожности или неосторожности и прав ли был Иржик, поручая командование войсками своим сыновьям, отличавшимся несомненной храбростью, но отнюдь не полководческим искусством. Даже верный советник короля Геймбург заметил, что тут «требуется еще кое-что».

Король сам встал во главе войска и дошел до Польны, но, наперекор всем, объявил, что в походе примет участие его шестнадцатилетний сын Гинек… Этот Гинек был самый неудачный из его сыновей. Правда, он рано обнаружил способности к языкам, быстро научился немецкому и даже итальянскому, который совершенно самостоятельно, без помощи учителя, вывел из латыни, чтоб только свободно читать своего обожаемого писателя-итальянца Боккаччо, которого любил не столько за красоту слога, сколько за вольные эпизоды, – но мужеством он не отличался.

Так по крайней мере полагали все придворные проповедники, так думала сама королева Йоганка, такого же мнения был и король. Этот сын его любил одежды из мягкой ткани, изысканные кушанья, отборные вина, игру на лютне и роскошные переплеты книг, чьи корешки он гладил так, как иные гладят женскую шею. Верховой езды не любил, а заказал себе красивую повозку четверней и разъезжал в ней со странными женщинами, воспроизводя на пражских улицах во время масленицы триумфы Венеры, Любви или Красоты, о которых слышал от путешественников, побывавших в Италии.

Король с частью своих военачальников и советников остался в Польне, а Гинеку приказал вести войско к Тшебичу. Гинек, сославшись на неумение ездить верхом, поехал за войском, имевшим задачей освободить его брата, в своей смешной повозке, в которую сел, как только оказался вне поля зрения своего брюзгливого и теперь с утра до вечера разгневанного отца. Правда, повозка через несколько часов езды по гористому чешско-моравскому порубежью развалилась, но пану Гинеку быстро изготовили новую, правда, менее богатую, но все же такую, в которой ему было удобно сидеть со своими пажами.

Один из этих пажей отличался особенной миловидностью и стройностью; про него говорили, что он нездешний и почти совсем не говорит по-чешски, причем голос у него скорей женский, не похож на мужской.

И это было действительно так.

Когда пан Викторин был наконец вызволен из монастыря под Тшебичем военачальником Еником из Мечкова и Яном Шаровцем – не без его собственного героического усилия, в виде отважной вылазки из осажденного дома, – возле Тшебича произошло большое сражение между основными Матиашевыми силами и войсками Иржиковых сыновей. Мучаясь тем, что ему не удалось взять в плен Викторина и захватить Индржиха Подебрадского, Матиаш кинулся в бой против опытных чешских военачальников. В этом бою он был ранен.

Наказав по-венгерски наемников, упустивших Индржиха и, по его мнению, испугавшихся вылазки Викторина, он снова напал на чешские тележные укрепления, но господь не осенил его оружия своей благодатью.

Войско чешского короля, освободив королевского сына, ночью незаметно отступило в Чехию. Но Матиаш не решился его преследовать.

Он ушел из-под Тшебича, а затем и из Моравии.

Когда войска Индржиха и Еника возвращались в город Польну, где король уже с нетерпением ждал возлюбленного Викторина, так долго находившегося в смертельной опасности и близкого к утрате воинской чести, по лагерю прошел слух, что красивый паж королевича Гинека в последнюю ночь, во время тайного отступления, был ранен шальной венгерской стрелой.

Гинек позвал медиков, и те узнали, что паж был женского пола. Перед смертью девушка все время молилась на французском языке. Гинек грозил врачевателям смертью, если они ее не вылечат. Потом кричал, что покончит с собой, отравившись мышьяком. Он рыдал в голос, будя лагерь по ночам и тревожа людей во время дневных переходов. Страшно было смотреть на королевского сына, сидящего в повозке возле умирающей девушки, одетой пажом.

Когда добрались до города Польны и стали лагерем возле пруда Пекло, у подножья горы Гомоле, девушка умерла, и пажи Гинека еле удержали его, чтоб он не бросился в воду. Горе его было так велико и скорбь так мучительна, что все стали его жалеть, хоть знали, что поступок его был и остается грехом. Но для того чтоб установить, кто же эта девушка, о которой мало кто знал, послали за паном Яном Палечком, про которого говорили, что именно он привез ее из Франции.

Ян пришел из Поленской крепости, где жил у короля, которого в эти дни приходилось особенно усиленно развлекать. Он тотчас узнал в мертвой девушке Марию из деревни Святой Женевьевы. Гинек плакал и целовал мертвую, отошедшую без покаяния. Твердил, что не позволит ее хоронить, потому что такое тело нельзя, невозможно отдать разрушению.

Ян пригрозил ему отцовским гневом. Распорядился, чтоб Марию отвезли в крепость, обмыли и положили в гроб. Старухи, осмотревшие девичье тело во время омовения, объявили, что покойница была колдунья и, видимо, дочь дьявола, судя по описаниям. У нее на всем тело не было ни одного пятнышка!

Марию похоронили в крепостной часовне святой Катержины, под каменным полом, и на могильной плите вырезали одну только букву «М».

После того как Иржиковы войска ушли в Прагу, какой-то ученый человек приписал к этой букве «М» слова «Filia satani», что значит – «Дочь дьявола».

Слова эти неоднократно стирались, но всякий раз в течение столетий появлялись вновь и вновь. Так дочь монахини не имела покоя даже после смерти.