Текст книги "Улыбка и слезы Палечка"

Автор книги: Франтишек Кубка

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 30 страниц)

XIII

На деревенских свадьбах всегда происходили драки, но чтоб господская свадьба оканчивалась такой страшной свалкой, этого никто не запомнил. Жених лежал ногами в ручье, а расшибленной головой на лугу. Добрая половина его прекрасной бородки была вырвана. А что осталось, было в спекшейся крови и в глине. Паи Богуслав лежал навзничь и храпел. Только когда восходящее солнце лучами своими защекотало у него в носу, он протер глаза, чихнул и встал.

Вокруг – словно поле после битвы. Там лежит рижмберкский челядинец и хлебает воду из ручья, чтоб утолить жгучую изжогу; рядом – врбицкий оруженосец обмывает на ноге рану: ему прокусили икру. Здесь под ивами лежит работница из Врбиц в объятиях стражского батрака; оба спят. Там можно видеть домажлицкого соседа, который, опираясь на срезанный им самим древесный сук, ковыляет к врбицкому замку.

Многие участники торжества, видно, уехали, – подумал пан Богуслав, но немало их еще лежит, сраженных вином и ударами. Никогда еще гости не получали такой взбучки от хозяев! Рижмберкские, гордившиеся своей фамилией, – ведь в свое время пан Алеш Вржештял из Рижмберка был почти что королем, – потерпели страшное поражение, и бог спас их только тем, что пирующие вышли во двор и на луг без оружия. А то бы трупов не счесть.

Женщины тоже дрались между собой, срывали друге другу чепцы, таскали друг друга за волосы. Но хуже всего пришлось рижмберкскому брадобрею, у которого оторвали мужской член за то, что он, опьянев, полез на работницу из врбицкого поместья.

Пани Кунгута повздорила с пани Бетой из-за того, что та отозвалась о Яне в том духе, что он, дескать, больше похож на скомороха, чем на рыцаря. Пани Кунгута ответила, что в пограничных замках не родятся бархатные паяцы, которые покупают невест за деньги. Да к тому же невест, которых любят другие. Обе старые женщины разошлись без драки и ругани, но отплевываясь друг от друга.

Пан Богуслав никак не мог вспомнить, где он в последний раз видел свою невесту. Знал все, что происходило до того момента, когда он плясал во дворе замка. Но дальнейшее совершенно выпало у него из памяти и потонуло во мраке. Он подошел к ручью, умылся. Освеженный, направился по росистому лугу к ложбине. Увидел на межах спящих. Между ними и своего почтенного богатого дядю пана Менгарта. Тот мирно спал, и вокруг его носа порхали два мотылька. Апрельские гонцы близящегося лета, они были свежие, чистые. А лицо пана Менгарта – в крови и грязи.

Пан Богуслав разбудил дядю. Менгарт долго просыпался, долго тер себе глаза при виде солнца, трав и цветов, среди которых неизвестно как очутился. Он спросил, что произошло. Богуслав хотел было ответить, что не знает, но у него пересохло в горле, и он вдруг осип. А пан Менгарт опять уже лег и тут же захрапел. Богуслав махнул рукой. Ему было некогда заниматься воскрешением мертвых. Он пошел искать невесту.

В замке царило веселое оживленно. На кухне варили утреннюю похлебку с мясом и чесноком. Повара смеялись, вспоминая, как гуляли на свадьбе. Работницы хохотали, вчерашние враги обнимались, а когда пан Богуслав проходил мимо, понижали свои озорные голоса, делясь друг с другом ночными впечатлениями, каких никто не запомнит. Была еда, было питье, была пляска, было распутство – чего еще нужно?

– Вон жених! Какой унылый…

Пан Богуслав пропустил мимо ушей это насмешливое замечание одного из безусых рижмберкских кузенов, прислуживавшего невесте во время пира в качестве пажа. Наконец он отыскал спальню. Вошел.

Увидал Бланчи, лежащую в постели с открытыми глазами. Приблизился к ней и умоляюще сложил руки.

– Прости, Бланчи, – сиплым голосом промолвил он. – Вино было слишком старое и сильное.

Бланчи поглядела на пана Богуслава с легкой усмешкой.

– Тебе лучше сейчас пойти куда-нибудь выспаться! А я буду одеваться. Я уже выспалась.

Пан Богуслав кивнул и с улыбкой ушел.

К полудню гости разъехались. Они уже помирились. Пан Боржек устроил богатый завтрак, пили пиво, опять играли флейтисты, а челядь, которую пришлось несколько раз скликать, вычистила и приготовила коней и экипажи. В три часа дня уехал в повозке пан Богуслав со своей женой Бланчи. Они отправились в Рижмберк, а оттуда – на несколько дней в Прагу, где пан Богуслав собирался выступить в сейме. Дядя Менгарт опять сопровождал пани Бету, после завтрака снова порозовевшую и полную достоинства. Пани Кунгута еще хмурилась. Главным образом потому, что нигде не видела сына. Ни в парадной зале, ни в передней, ни на дворах. На ее вопрос о Яне ей отвечали, что он исчез вместе с конем. Она уехала со своей челядью последняя. С Боржеком простилась по-матерински. В дороге она задремала. Был теплый апрельский день, и в воздухе еще замирали отзвуки пасхального благовеста.

На другой день к ней явился Ян. Она сидела у окна и пряла. Он сел к ее ногам и начал так:

– Спасибо, что ты меня не искала. У меня к тебе просьба. Я хочу уехать из этой страны. Хоть на время. Мне здесь душно. Не могу глядеть ни на чье лицо без гнева. Знаю, что люди не виноваты. Только я один виноват, что мне звери ближе моих ближних. Я не могу разделять со своими ближними ни веры, ни любви, ни радости, ни гнева. Я не такой, как они. Смотрю на них и вижу: они мне чужды. Мно надо уехать. Может быть, я по вас по всех затоскую, особенно по тебе, мама. Тебя я понимаю, хоть и не могу взять в толк, почему вдова рыцаря Палечка должна когда-то лечь в могилу как вдова пана Боржецкого. Но это я тебе простил. А ты прости мне, что я уезжаю. Поступлю опять учиться. Может, еще чему-нибудь выучусь, может, стану человеком, который всем полезен. Даже тем, кто мне непонятен. Может, уразумею на чужбине, почему так необходимо умирать за чашу или за папу римского, о котором я даже не знаю, где он живет и как его зовут. Может, постигну, нужно или не нужно расширять поместье и передавать его своим детям, улучшив и увеличив его любыми средствами. Да еще ценой такого брака, в какой вступила Бланка. У меня очень тяжело на душе, мама. А в то же время хочется всем улыбаться и делать добро. И себе тоже, не отрицаю. Я тоже хочу жить. Но мне не дают! Все время кто-то стоит у меня за спиной и куда-то меня посылает, как-то на меня давит, чем-то мне грозит. Но я не позволю, чтоб меня куда-то посылали, давили на меня, грозили мне. Когда я смотрю на свою страну, я вижу ее не так, как другие. Радуюсь каждому цветку, каждой букашке, умею говорить с каждой коровой, снимаю шляпу перед каждым пегим теленком. Беседую с деревьями, с ложбиной, по которой вьется серебряной змейкой ручей, с горами, которые зовут, манят и тянут меня к себе и которые я должен во что бы то ни стало преодолеть. Должен перебраться на ту сторону… Мама, мне надо забыть многое. Бланчи, понимаешь? Главное – Бланчи! Поэтому я хочу посмотреть на белый свет. На море. Поеду в Италию. Туда, где воевал мой дед. Куда ездил великий король Карл. Он был так же молод, как я, когда вел битвы в этой стране[64]64
  Карл IV в 1331–1333 гг. был наместником своего отца Яна Люксембургского в Италии, где вел борьбу с итальянскими городами; в 1354–1355 гг. он ездил короноваться в северную Италию и Рим.


[Закрыть]. Об этом я читал у него самого. Почему же мне не поехать туда, куда стольких наших людей влекла жажда боев или знаний? Я хочу учиться там, где отец мой учился мудрости, которая делала его таким милым и желанным для всех, кто его знал. Пускай мне придется голодать, я буду переходить из города в город, из одной школы в другую, петь и рассказывать веселые истории, стану скоморохом, но дойду до моря… Если б ты только знала, как мне хочется видеть море, мама!

Пани Кунгута тихо слушала, и ей казалось, что ей давно уже известно о предстоящей разлуке с Яном. Она ничего не отвечала, но глядела на сына ласково.

– Я думал и о тебе и о замке. Оставайся здесь, где похоронен отец. Матоуш Куба – мужественный и справедливый. Он будет советовать тебе и помогать. Вместо меня. Да и Боржек недалеко. Добрый человек, который хочет по здешнему способу воевать за хлеб и честь. Он тоже поможет тебе советом. Лучше, чем я.

– Но кто даст тебе денег на дорогу и на жизнь в чужих краях? Боржек не даст.

– Я еду без денег. Я буду богаче без них.

– Мне за тебя страшно, сынок!

– Не бойся. Молись только, чтобы ко мне вернулась моя улыбка…

Пани Кунгута погладила сына сухой рукой по волосам, а он поцеловал ей руку. Поездка в Италию была решена…

Ян попросил позволения взять своего коня. Пани Кунгута дала ему не только коня: она прибавила еще кошелек со звонкой монетой.

Ян опять стал ходить по замку, напевая и насвистывая. По вечерам он прощался глазами с домажлицкими башнями над волнами полей и рощ. Утром ходил по лесам и гладил кору молодых берез, приветствовал цветущие мхи и новые губки, наросшие на боках буковых стволов. Разлучаясь с родным лесом, заранее знал, что будет тосковать по нем.

Одним утром – был уже конец апреля и только что прошла первая гроза – Ян разлучился с матерью. Пани Кунгута плакала. Челядь, простившись с ним во дворе, обступила пани Кунгуту и стала утешать ее простыми, ласковыми словами:

– Радуйтесь, пани, что у нас такой красивый и добрый сын!

Пани Кунгута закрыла глаза обеими руками и быстро пошла в дом.

Между тем Ян и Матоуш, поехавший проводить своего хозяина до пограничного дуба, ехали раменьем. Сначала по дороге, дальше по тропинкам. Сперва низкими рощами, потом болотом и мочажинами, там – лесом и, наконец, въехали в самую чащу. Стежка пошла под уклон. Порой справа открывался вид на тройную вершину Черхова и на его предгорья. Потом выехали по тропке в долину и почти тотчас оказались среди ежевики, малины, земляники и низкого колючего подроста. Потом в лесу обнаружилась вырубка. Сам бог вырубил ее вихрем своим. Посреди нее стоял огромный дуб на трех каменных глыбах. Здесь была граница между Чешским королевством, Пфальцем и Баварией.

Матоуш остановился. Они с Яном пожали друг другу руки.

– Заботься о моей матери! И будь здоров! – промолвил Ян, улыбаясь Матоуш у одной из тех улыбок, из-за которой люди готовы были за него в огонь и в воду.

Кони зафыркали. Тоже прощались.

Матоуш Куба повернул коня и еще раз пожал своему хозяину руку. Потом снял шапку. И долго-долго смотрел, как рыцарь Ян Палечек из Стража один-одинешенек едет в мир…

XIV

Ян Палечек спустился с гор в долину Коубы. Эта речка, которая в лесах была ручьем, вылилась на луга, окружилась ивняком и, расширяясь в мелком русле, пройдя приграничный город Брод над Лесами, поворачивала на север, отыскивая себе дорогу по отлогим склонам поросших густым лесом высоких и скалистых гор. Налево Ян увидел крепость у подножья могучей вершины, соответствующей по форме и высоте чешскому Черхову, по ту сторону пограничного раменья. Он полюбовался на суровую красоту башни, на стрельчатые окна дворца и часовни, потом, дав шпоры коню, опять выехал на неширокую, но твердую дорогу, с незапамятных времен соединявшую у берегов Коубы немецкую землю с Чешским королевством.

Он проезжал по деревням, где поил коня и ел белый хлеб с редькой в трактирах под липами. Деревенские присаживались за стол к приезжему, и лица их выражали изумление перед юношей, отважившимся пуститься без спутников в чужие края. Палечек ел, пил, немножко хвастал, чтобы прибавить себе весу в глазах своих собеседников в кожаных штанах и суровых рубахах, потом благодарил за компанию, трепал коня по загривку и, вспрыгнув в седло, мчался быстрым галопом вдаль, подымая пыль. Деревенские головы на худых жилистых шеях, из которых, как обтянутая щетинистой кожей кость, торчал кадык, только кивали ему вслед.

Лесу стало меньше, прибавилось полей. Приятно было ехать в сумерках по дорого. Яну Палечку вдруг опять сделалось весело, беззаботно на душе, и он на мгновенье забыл, что где-то за горами есть замок и в замке том теперь уже не спит молодая женщина, которую зовут Бланка. Потом перед умственным взором его возникло лицо матери. Он оставил свою старую мать, оставил с легким сердцем, оттого что так надо.

На горизонте, на фоне темно-голубого неба, где стоял серебряный месяц, он увидел укрепления и башни города Коубы. Конь был измучен, всадник мечтал о постели. Вечер первого мая, суббота.

После краткого опроса и долгах размышлений всадника впустили наконец в городское ворота. На узких улицах конские копыта звенели так, словно кто колотил палочками в турецкий барабан. Приоткрывались окошки, и оттуда выглядывали разбуженные от первого сна местные обыватели. Некоторые грозили кулаком, но тотчас захлопывали окно. На площади стояло множество телег, покрытых рядном. Отпряженные волы лежали возле них на земле, спали. На башне протрубил и завел свою песню караульный. Он напоминал о необходимости осторожно обращаться с огнем и светом, совершенно так же, как призывает к вниманию и бдительности караульный на домажлицкой башне. Спящих волов звук трубы с башни не разбудил. Но из телег повысовывались лохматые головы, сонные глаза стали глядеть по сторонам, что случилось, рты зевали.

Рыцарь Ян крепко постучал в дверь корчмы. Ему открыли. На вопрос об ужине и ночлеге он получил ответ, что остался вареный гусиный желудок, а ночевать негде: нынче в городе базар, и все кровати заняты.

– Прежде всего напоите моего коня, потом дайте поесть и попить мне. А уж ночью вы меня не выгоните: перед вами чешский рыцарь. Найдется место и для ночлега! – засмеялся Палечек и шагнул в темную подворотню.

Корчмарь позвал слугу, велел поставить рыцарева коня на конюшню. А сам повел приезжего в залу. Посадил его там за стол, на почетном месте в углу, под распятием с заткнутыми за ним веточками в сережках – от последних праздников. Полногрудая и краснолицая босая служанка принесла тарелку похлебки, промолвила: «Кушайте на здоровье!» Хозяин подсел к гостю, чтобы побалакать, а заодно и расспросить.

Когда Ян доедал жирный гусиный желудок с рубленой лапшой, корчмарь дошел до самого Прокопа Голого и таборитов, совершавших наезды на соседей и наводивших ужас на всю страну.

Ян махнул рукой.

– С тех пор, хозяин, много воды утекло: тогда я еще ребенком был. Прокоп Великий, а вовсе не Голый, на руки меня брал. Но я об этом только по рассказам знаю. Теперь там у нас, за горами, другие времена. С тех пор два короля сменились, и мы нынче без короля управляемся[65]65
  После смерти Сигизмунда I и Альбрехта II чешским королем был избран в 1440 г. Альбрехт Баварский (1401–1460), герцог Баварии в 1438–1460 гг., но он отказался от чешской короны; с 1440 по 1453 г. в Чехии не было короля и центрального правительства, управляли ею гетманы отдельных краев.


[Закрыть]. Конечно, чуднό, но в конце концов и так тоже можно жить.

Корчмарь удивился и сказал, что безкоролевье вроде корчмы без хозяина. Ян заметил, что, мол, корчма одно дело, а королевство другое, но что сходство, правда, немалое. Каждый норовит побольше съесть и поменьше заплатить, каждому хочется иметь крышу над головой, и если ее нет – он ропщет, среди постояльцев подымается спор, а там и междоусобица. Слуга – королевское войско, а король – корчмарь. Где нет хозяина, там управляют один повара, батраки, челядинцы, а постояльцы уж рады тому, что дом не обрушивается им на голову.

Это рассуждение корчмарю очень понравилось; он сказал, что нынче же ночью перескажет все это жене, перед тем как лечь спать: она очень любят сравнения и, кроме того, знает наизусть все поговорки, какие с самых древних времен люди только напридумывали.

Ян похвалил умную жену корчмаря и выразил сожаление, что она уже легла, причем скромно добавил, что и ему тоже очень хочется спать. Корчмарь почесал затылок и промямлил что-то невразумительное. Но Палечек весело перебил его:

– Ничего, ничего, корчмарь, я согласен лечь хоть с батрачкой на полатях.

– На площадь, рыцарь, я вас не выгоню, – сказал корчмарь, – но уж не обессудьте, отведу вам что осталось. При хлеве есть каморка. В ней – две кровати из простых досок, устланы соломой. На одной уже спит постоялец. Тоже чужеземец, не знаю только, из каких и откуда. Ни с кем ничего не говорил, прямо спать пошел. Берегите, сударь, свой кошелек! Ночью меня рядом не будет, и охранять вас некому. Время тревожное, по свету много всякого народу шатается. Другой и на человека-то не похож – ни дать ни взять собака. Такой косматый. И тот гость тоже такой. Кажется, вот-вот на задние лапы встанет и лаять начнет.

При этих словах корчмарь захохотал, да так громко, что свечка замигала. Но Ян уже поднялся и попросил, чтоб он отвел его туда, где можно лечь.

– Извольте. И желаю вам выспаться, только поручиться за спокойный сон не могу, – сказал корчмарь.

– Ваших блох я не боюсь, – возразил Палечек. – А ежели мой сосед по комнате начнет лаять, кину ему кусок хлеба!

Корчмарь снова расхохотался. Взяв со стола свечу, он пошел проводить постояльца. На дворе, среди бочек и навоза, спали в самых фантастических положениях люди и, опустив голову, упитанные лошадки. Корчмарь открыл дверь в каморку при конюшне. Поставил свечу на землю. Ян принял ее со сквозняка и внес в каморку. Хотел пожелать корчмарю спокойной ночи, но тот уже ушел. Ему было стыдно, что он предоставляет рыцарю такой ночлег.

Палечек не стал совсем раздеваться. Солома была старая, прелая, и было в ней много обгрызенных хлебных корок и старой кожуры от давно съеденных колбас. Палечек положил себе под голову шапку и хотел было задуть свечу издали. Но потом раздумал. Зачем гасить, когда не знаешь, кто рядом с тобой спит? Сосед храпел на соломе, но Яну показалось, что храп его слишком громок. Поэтому он закрыл глаза и сделал вид, что уснул. Тогда сосед привстал на постели и принялся рассматривать Палечка. Но стоило Палечку пошевелиться, как тот быстро лег и опять захрапел.

Палечек не мог заснуть. Он думал о том, с какой целью сосед за ним следит. Что он не спит, это ясно. И если сам уснешь, так он, чего доброго, накинется. А спящему храбрость не поможет! Целые народы погибали из-за собственной беспечности… И Ян продолжал изображать спящего. Как только он начинал сильно храпеть, так сосед опять садился на постели и смотрел на него. Это повторилось раз десять, а то и больше. То притворится спящим Ян, то – сосед. Сосед в самом деле смахивал на собаку. Ян улыбнулся, вспомнив слова корчмаря. «Вдруг сейчас вскочит, встанет на задние лапы и залает!» – подумал Ян, сел совсем прямо и стал смотреть на человека, который, в отененье огромной копны волос, бороды и усов, храпел на соломе, как боец после битвы.

Тогда Ян применил новый маневр: стал храпеть сидя. Косматый гость встрепенулся и тоже сел. Теперь сидели оба, и Ян и лохмач, глядя друг на друга. Свеча ярко освещала их лица. Заговорил Ян:

– Косматый приятель! Не знаю, понимаешь ли ты по-чешски, но я начинаю с чешского, потому что каждому легче выражать свои мысли на родном языке. И хочу я вам сказать, что нынче я порядочно миль отмахал. Правда, вместо меня это проделал мой конь, но ежели вашей милости случалось ездить на коне, так вам будет понятно, что это значит для всадника – добраться через горы, сквозь раменье, до этой вот грязной дыры за один день. Я вижу, ученый господин, что вы понимаете мою речь, и это сближает нас. Есть у меня к вам просьба. Спите себе спокойно, так же как я собираюсь. Я очень хорошо понимаю: вы бодрствуете, чтоб дождаться, когда я усну, и украсть мой кошелек. А я не сплю, оттого что слежу за вами и за своим кошельком. За вами, чтоб вы меня не обобрали, а за кошельком, чтоб не лишиться его. И это дело дрянное. Для нас обоих. Этак мы оба можем просидеть до утра, не сомкнувши глаз. Вот я и хочу сделать вам одно разумное предложение. Я выдам вам из своего кошелька пять золотых: это порядочная часть моего состояния. Но я еду дальше, чем вы, и поэтому, сами понимаете, должен иметь больше денег. Берите эти пять золотых и спите себе до утра так же, как буду спать до утра и я, рыцарь Ян Палечек.

Тут Ян встал и подошел к косматому, который до сих пор не проронил ни слова, а только тяжело дышал.

Когда Ян к нему приблизился, тот, сложив умоляюще руки, промолвил:

– Вы – ясновидец, сударь. Я правда хотел украсть у вас кошелек. Ведь я – в пути и сам не знаю, куда еду. Мне не на что купить себе хлеба, а коню овса. Но оставьте свои пять золотых при себе, и клянусь вам чашей, за которую я десять лет бился во всех битвах на свете: я не трону вашего кошелька.

– Ладно, – сказал Палечек. – Я тебе верю. Скажи мне только, прежде чем мы уснем, как ты тут очутился я почему ездишь, такой косматый, по белому свету на коне.

– Милый пан, – ответил космач. – Меня зовут Матеем, милый пан, Матеем! А еще Брадыржем звали, оттого что я когда-то, давным-давно, бороды брил. Родился я в Праге, милый пан, – неподалеку от монастыря святой Анежки. У воды, сударь, и всегда был близ воды. И крещен водой, как и все. Да больно любил поболтать, как уж в нашем деле повелось. И один добрый военачальник из Жижковых внуков укоротил бы меня на голову, кабы я к нему в войско не поступил. За длинный язык, сударь, за это самое. Ну, и я пошел. Принял чашу, не все ли равно, и с тех пор всюду был, где что не так. От Нюрнберга до Дуная и от Балтийского моря до венгерской границы. В одной руке цеп, в другой бритва! И воевал, и начальников брил, и простых братьев. Сперва задаром, во имя божье, а потом, когда чистые полотенца да всякие мыла покупать пришлось, стал с военачальников недорого брать, а с простых братьев и ихних жен, которым косы стриг, еще дешевле. Говорю вам, в одной руке цеп, в другой бритва! Бывало, намылил человека, а лагерь возьми да снимись. Что ты будешь делать? Ну и дерется – полбороды сбрито, полбороды как было, так и осталось. Волосы стриг я очень искусно; только братья на красоту лица не больно внимание обращали. На такое войско одного брадобрея хватит, другому ничего не заработать… Ну, я бы этак мог вам до утра языком молоть, так что вы бы и не заснули! Но сейчас кончу. А как решил я, что не буду гуниадовцам служить, потому – валахи они, – наш-то брат никогда не бывает валах, всегда – жеребец[66]66
  Гуниадовцы – сторонники Яноша Корвина Гуниади (Хуньяди) (ок. 1400–1456, венгерского политического деятеля и выдающегося полководца, правителя Венгерского королевства в 1444–1456 гг. Гуниади был румынским боярином. В тексте непереводимая игра слов: валах – по-чешски румын или словак из так называемой Моравской Валахии, населенной, по преданию, ославянившимися румынскими пастухами; другое значение слова – мерин.


[Закрыть], – как решил я, значит, больше не служить гуниадовцам в Венгрии, тут и начались мои несчастья. Думал, как-нибудь с бритвой в руках промаюсь на свете. А куда это ведет? Разве на виселицу, по нынешним-то временам. Перебивался кое-как. Ну, приобрел лошадку махонькую, – тут стоит, на дворе, – и стал ездить по замкам да распевать людям о великих нынешних событиях, о турках[67]67
  На 40–50-е годы XV в. приходится новая волна экспансии турок-османов из Малой Азии. В 1444 г. у Варны турецкие войска наносят поражение объединенным силам Венгрии и Польши, в 1448 г. одерживают победу над венграми на Косовом поле, в 1453 г. захватывают Константинополь, столицу Византии.


[Закрыть], об императоре[68]68
  Имеется в виду Фридрих III (1415–1493), герцог Габсбургский, император Священной Римской империи в 1440–1493 гг., при котором императорская власть почти полностью потеряла свое значение.


[Закрыть], об избиении непокорных брабантцев[69]69
  Имеется в виду восстание населения Брабанта, феодального владения на территории нынешней Бельгии, против попыток императора Сигизмунда I захватить власть над ним через своего ставленника ландграфа Людвика Гессе (1437).


[Закрыть], о Малатестах[70]70
  Малатеста – знатный патрицианский род в Италии, властители г. Римини (XIII – начало XVI в.). Наиболее известен из них Сиджисмондо ди Пандольфо Малатеста (1417–1468), сочетавший жестокость, коварство, безнравственность с широким покровительством искусству; за безверие и нападки на католическую церковь был проклят папой римским (1460).


[Закрыть], об Италии, о чуме об этой самой во Флоренции и разных других вещах, которые людям нравятся, сударь, тем, что необыкновенны. И чтоб народ удивлять, отрастил себе вот эту бороду, дорогой мой господин. Хотите послушать какую-нибудь из этих песен?

– Нет, нет, – радостно промолвил Ян. – Но если хочешь, я с этой минуты сделаю тебя своим пажом, конюхом и слугой, и мы поедем вместе в Италию, где я буду учиться.

Тут Матей вскочил и запел протяжно, в нос., как поют в Праге:

 
Город итальянский окружен горами.
Крепко стисну клячу свою ногами
И подамся с нею к дальнему морю.
Улыбнись мне, солнце, размыкай горе!
 

– Эта рифма нескладная, – сказал лохмач и поклонился рыцарю Яну в пояс. Потом, протянув руку, торжественно произнес: – Я принимаю ваше предложение, сударь!

Они обменялись рукопожатием.

– А теперь давай потушим свечку, Матей, – с улыбкой сказал Ян. Но тут же, строго нахмурив брови, приказал: – Изволь побриться и остричься до того, как я проснусь!

– Слушаю, сударь, – ответил Матей с поклоном и улегся.

Ян погасил свет и тоже лег спать. Вскоре оба путника храпели, но уж начистоту.