Текст книги "Улыбка и слезы Палечка"
Автор книги: Франтишек Кубка
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 30 страниц)
X
Портные в Краловом дворе сшили Матею Брадыржу новые штаны, кафтан, шубу и все необходимое для зимнего путешествия, – так же как и всему составу посольства. Он спрятал под седло оловянную тарелку, мыло и бритву с полотенцами, чтоб быть готовым оказать услугу панам и магистрам на каждой остановке долгого пути. Ян приказал ему по возможности меньше говорить, а главное – в присутствии третьих лиц взвешивать выражения и в особенности показывать всем, что владеет итальянским языком не хуже хозяина.
– Мы съездим в Падую, – сказал ему Ян.
– И увидим его милость Микулаша Мальваза?
– Да, Матей!
И оба радовались, как малые ребята в приходский праздник на ярмарке.
Тронулись суровой зимой, 14 января 1462 года, причем путь их шел теперь на венский Нейштадт и Грац в Штирии. На дорогах было много снега, но горные перевалы были удивительно удобны, и вообще настроение у всех едущих в повозках и верхом было веселое, полное надежд.
В графстве Горицком склоны гор над долинами и возле рек уже покрылись весенней зеленью. Матей нарвал Яну первых фиалок, и оба чувствовали себя, как много лет тому назад, когда пугали епископов и чаровали на площади перед сбежавшейся толпой, боявшейся красивого еретика и его косматого слуги. Проохали мимо Венеции, лишь издалека увидев море – в виде бледно-голубой стены, возвышающейся на горизонте от земли к небесам… Доехали до Вероны, где пришлось ковать лошадей, чинить ободья у повозок и где, конечно, магистр Врбенский, особенно интересующийся историей, захотел осмотреть древний римский цирк.
Палечек обратился к главе посольства, канцлеру Прокопу из Рабштейна, который чувствовал себя на итальянской почве как дома, усердно посещая храмы и каноников, из которых многие были когда-то его однокашниками, с просьбой разрешить ему съездить вместе с Матеем на два дня в Падую, где у него, Палечка, есть друзья. Перед отъездом Матей исполнил свою обязанность, к полному удовольствию однопричастных панов и подобойных магистров, оставив их в Вероне в самом привлекательном виде, какого только мог добиться с помощью бритвы и ножниц.
Они поехали вдвоем по городам и деревушкам долины реки По, любуясь оливковыми рощами, подымаясь к городкам на вершинах, осматривая их смешные укрепления, большие церкви и белые колокольни.
Потом увидели Евганейские холмы, сияющие весенней зеленью виноградников. Дорога слепила блеском желтого песка. И опять навстречу им шла молодая женщина с кувшином воды из колодца. Она держала сосуд на голове, и обнаженные руки ее, воздетые в легком изгибе, были так прекрасны, что Палечек готов был сойти с коня и поцеловать их в тех местах, где они маленькой мягкой волной сливались с нежной ямкой над выступающими под белоснежной рубашкой грудями. Женщина шла гордо, как королева. Она улыбнулась всадникам.
Тут Матей Брадырж нарушил свое обещание – помянул черта. Но весьма изысканно.
– Клянусь Велесом, я эту женщину где-то видел… Того, что у нее так выпирает спереди, вовек не забудешь!
– Милый брат, – ответил Палечек, – я тоже видел ее… Но это не она. Это – женщина Евганейских холмов. Это гений здешних мест, говоря языком гуманистов.
– Вы изысканно выражаетесь, сударь, а я скажу попросту: девка что надо!
Некоторое время он смотрел ей вслед, потом махнул рукой… И они продолжали свой путь в Падую.
Утро было такое, что кажется, ты заново родился.
Каноник Мальвецци принял гостей в своем прежнем обиталище. Господину канонику прибавилось лет, а обиталищу – книг. Он задрожал от радости и долго не выпускал Яна из своих объятий, прежде чем спросил его, зачем тот приехал в их края и надолго ли. А когда Ян сказал ему, что только на один день, так как едет с чешским посольством в Рим, к папе, старичок заплакал и обещал, что не отпустит ни Яна, ни Матея, пускай за ними приедет хоть целый отряд гуситского войска.
И он тут же приказал накрывать на стол, и было вино, и пошла беседа, и расспросы, и ответы. Каноник поблагодарил за письма, а Палечек – за милые воспоминания. Потом Никколо стал спрашивать о короле Джорджо, называя все время Палечка «Пульчетто мио», причем объявил, что теперь никто уже не посадит его в тюрьму, так как здесь больше нет безумных чернецов, оттого что папа – человек чрезвычайно образованный и хотя мягкого характера, но не любит оголтелых монахов, так же как не любят их присутствующие здесь Джанино Пульчетто с верным Матеем.
Матею этот разговор был не особенно интересен, так что он попросил разрешения посмотреть рынок и заглянуть в одну корчму, где бывает отличное белое вино… Отец Никколо и Ян остались одни, и Никколо повел речь о новых книгах и новых поэтах, сообщил, что в Падуе нашелся мудрый толкователь чародейной Дантовой поэмы «Ад», и что там упомянуты даже чешские князья[162]162
Во второй части «Божественной комедии» Данте – «Чистилище» (Песнь седьмая, терцины 97-102) говорится о Чехии, чешском короле Пршемысле Отакаре II (1253–1278) и его сыне, чешском короле в 1278–1305 гг., Вацлаве II (1271–1305). В XIV–XV вв. многие ученые выступали с комментариями к книге.
[Закрыть], и что в Падую и Болонью приезжает теперь много молодых чехов учиться, но что королю Джорджо не надо бы их пускать, так как они занимаются только тем, что разводят всякие сплетни о своем короле и подлизываются к его врагам. А врагов этих здесь немало, так как папа заставляет проповедовать против Иржика с церковных кафедр, и народ убежден, что близятся новые войны и новые гуситские ужасы, подобные тем, о которых столько рассказывают деды на основании того, что сами видели, когда бежали из Чехии, будучи крестоносцами.
– Дивлюсь я, как это вы хоть для заграницы не выступаете единым народом. Мы у себя дома тоже ссоримся – каждая деревня со всеми остальными, но коли придем на чужбину, так говорим одним языком и все – одного племени.
Палечек покачал головой и ничего не ответил.
Потом монсеньер Никколо стал рассказывать о Падуе, об академии, где теперь ничего нового не допускают, а учат по тем же старым правилам, хоть мир меняется. Уж Болонья обогнала Падую, и даже наш милый святой Антоний не вернет нам былой нашей славы. А все потому, сказал господин каноник, что схоластика ведет еще войну с новыми гуманистическими науками. Но победят в этой войне поклонники языческих книг и языческих богов.
Так говорил отец Никколо, и Палечку вдруг подумалось, что он будет очень скучать по этому священнослужителю, что священнослужитель этот – не только воспоминание о его, Палечка, молодости, но что сам он – вечная молодость, и что у нас в Праге и вообще в Чехии таких людей не найдешь, и что оттого-то там бывает порой так уныло.
Тут Палечек спросил старичка, как поживает Лючетта.
Старичок засмеялся и закашлялся. Потом выпил вина и начал:
– О, Пульчетто мио еще не забыл? Ну, хорошо… Опишем ему Лючетту. У Лючетты уже четверо детей, и не будь я ее исповедником, то сказал бы, от кого они и не от четырех ли разных отцов. Но синьор Винченцо спокоен, и синьора Лючетта – тоже. Она набожна и осуждает слишком легкие нравы, царящие среди молодых женщин… А синьор Винченцо? Синьор Винченцо стал судьей и зорким глазом различает добро и зло, если только случайно при разборе дела не заснет. А заснул, так, проснувшись, рассудит еще строже. А Джулио? Ну, Джулио женился на богатой, у него двое детей – сын и дочь. Он теперь самый толстый среди падуанских жителей.
Палечек выслушал с интересом. Потом сказал, что хотел бы видеть Лючетту.
– Пойдем вместе, друг. Я не хочу терять ни минуты общения с тобой. А отказать тебе во встрече с Лючеттой не могу.
– Но синьора Винченцо мне бы видеть не хотелось!
– Не беспокойся, Пульчетто, его никогда нет дома.
Они вошли в дом на площади. Сын пирожника Бенедетто, живущего в нижнем этаже, с любопытством глядел на чужеземца, подымающегося по лестнице к синьоре Лючетте с отцом Никколо, причем ступени скрипели сильней, чем когда Джулио попросил Джанино побыть на карауле во время его любовного свиданья.
Но вот дверь отворилась, и запахло немытыми ребятишками. В прихожей, где теперь стоял сундук, куда в ту слишком упоительную майскую ночь Ян сунул Джулио, ковыляли два сопливых малыша в мокрых рубашонках, до того испачканные, что нельзя было разобрать: то ли мальчики это, то ли девочки, то ли мальчик с девочкой… Из кухни вышла синьора Лючетта. Это была она!
«Клянусь Велесом!» – воскликнул мысленно Палечек, следуя примеру Матея Брадыржа.
Синьора Лючетта была еще молода. Но растолстела так, что исчезла вся ее прелость, не дававшая когда-то сомкнуть глаз мужской половине падуанской молодежи. Она благоговейно приветствовала отца Никколо и поцеловала ему руку. Потом устремила свои все еще игривые глаза на Палечка и тотчас перевела вопросительный взгляд на отца Мальвецци. Она не узнала Джанино.
– Я – Джанино Пульчетто, – сказал Ян.
– Ах, мадонна миа, Пульчетто?! Садитесь, пожалуйста, милости просим… Я сейчас велю подать вина… Вы видели трех моих дочерей и сына?
Однако сына найти не удалось. Старшая дочь, появившаяся из кухни, оказалась долговязым худым подростком, красотой в мать, но пока – на длинных худых ногах с острыми коленками.
Синьора Лючетта нашла три стакана, утерла двум ребятам носы и крикнула на кухню что-то похожее на обычное итальянское ругательство. Потом опять села и долго смотрела на Палечка.
– Так чтό? – промолвила она.
– Ничего, – ответил Палечек.
Вот и весь их разговор. Отец Никколо сказал что-то относительно задержки с утверждением нового ректора, но Лючетта, видимо, не поняла, и оба откланялись. Чувствовалось, что Лючетта рада их уходу. Она засмеялась, и тело ее приобрело на мгновенье соблазнительную гибкость.
Сын пирожника Бенедетто опять с любопытством следил глазами за чужестранцем и готов был за ним побежать, спросить, откудова он и почему на груди у него вышит лев, а надо львом буква «G». Но не решился, так как тот был с каноником Мальвецци.
Подходя к дому каноника, они увидели, что Матей уже ждет их перед дверьми.
– Не надо оглядываться на то, что было, – сказал он. – Все меняется, люди помирают, вещи гниют, с домов сыплется штукатурка, улицы по-прежнему убоги, только там и сям – новый дом, а в окне – новое лицо.
– А я, видишь ли, был в гостях у женщины, которая называла меня когда то золотой рыбкой.
– У этой губастой Лючии? – непочтительно отозвался Матей.
– Да, у нее.
– Ну что?
– Она задала мне как раз тот же вопрос, и больше – ни слова.
– Вот видишь, сударь!
Монсеньер Никколо, глядя на беседующих, огорчился, так как видел, что их что-то тревожит. Он позвал их к себе и стал говорить ласково, успокоительно:
– Ничто не изменилось, милые друзья мои. Изменились мы! В молодости природа прекрасна потому, что мы тогда сами прекрасны. Дедал никогда не изобрел бы крыльев, если б не был когда-то молод, а Икар никогда не надел бы их, если б не был ребенком. Наши крылья – это наша молодость. Вы можете себе представить, чтобы кто-то вдруг написал ангела в сединах, с морщинами? А ведь в старом человеке больше ангельского, чем в молодом. Но ангел есть ангел: он молод… Постарела Лючетта, постарел Джулио, постарела Падуя, умер пирожник Бенедетто-старший, который покатывался со смеху, видя, как мессер Винченцо ревнует. А теперь мессер Винченцо уже больше не ревнует, живет спокойно. Жена его благочестива и варит превосходный суп из капусты, которую Винченцо и я вместе с ним страшно любим… Но по существу ничто не изменилось. Лючетта родила новую Лючетту, Бенедетто произвол на свет сына Бенедетто, который делает паштеты еще лучше, падуанский храм так же прекрасен, а портики стали еще прекрасней, потому что со сводов местами осыпалась штукатурка и показались ребра, образующие как бы беседку из виноградных лоз. А когда я сижу за стаканом этого вина, так скажу вам: вот единственное, что становится слаще и лучше, коли состарится в добром погребе. Потому что мы, старики, у которых прошла страсть к красивым женщинам, любим старое вино. Не знаю, как у вас в стране, а у нас вино смягчает все религиозные споры, все вековые разногласия, все разделяющие нас философские бездны и дает нам возможность позабыть, что мы любили и были обмануты, что мы стары, что женщины не смотрят на нас. Скажите, друзья, ваш царственный хозяин Иржи любит вино?
– Любит, отец Никколо.
– Ну, тогда я его совсем не боюсь. И каждому скажу, что чешский Джорджо достоин розы добродетели и королевского скипетра и что он будет самым лучшим полководцем, который спасет нас от неверных.
Все трое подняли стаканы и выпили за здоровье короля Иржи и за его страну там наверху, за горами, куда отец Никколо, dio mio[163]163
Боже мой (итал.).
[Закрыть], не едет просто оттого, что ему стало изменять зрение.
– Хотел бы я на всех вас посмотреть хорошенько и потом правдиво описать, как вы там действуете… Потому что сдастся мне, в одном отношении вы опередили весь мир. Вы управляетесь без святого отца, и это разумно, так как его царство не от мира сего!
Произнеся эти еретические слова, отец Никколо опять закашлялся и приказал принести еще бутылку – на прощанье.
Потом взял с полки совсем новую книгу в желтом переплете свиной кожи и сказал:
– И еще одна вещь не стареет: стихи! Поэты не стареют, если только это настоящие поэты. У нас теперь выпускают древних римских поэтов, а скоро будем читать и греческих. Я учусь греческому у одного беглеца из Малой Азии, ученого базилианца, грека по происхождению… Мне хочется прочесть тебе страничку из Горация, Ян. Ты узнаешь, что такое старое вино и старые поэты!
И старичок прочел слабым, но приятным голосом несколько Горациевых строф. Была тишина лунной ночи, и горький аромат лился через окна в залу: это глубоко дышали виноградники. Цикад еще не было слышно… Зато где-то под потолком или между книгами сидел и пиликал старый сверчок.
Старичок прямо пел, как в церкви…
Потом Ян с Матеем поехали в Верону по дороге, озаренной луной.
XI
Флорентиец Фульвио Массимо, секретарь Ватиканской библиотеки, составлял для папы опись греческих рукописей. Это был ученый, который по бедности вынужден был удовлетворяться секретарской должностью. Папа платил не так хорошо, как мог бы, но время от времени кое-что добавлял кардинал Бессарион[165]165
Бессарион Иоанн (1403–1472) – кардинал, средневековый философ и теолог, покровительствовал изучению греческой античности.
[Закрыть], страстно мечтавший о том, чтобы литература его греческой родины сохранилась для потомства – до того момента, когда Эллада будет освобождена от власти неверных.
Фульвио водил рыцаря Палечка, с которым познакомился в корчме «У цезаря Веспасиана» и подружился за его знание латыни и любовь к римским поэтам, по Риму. Иногда ходил с ними и Матей Брадырж, снова вошедший в роль Палечкова телохранителя.
Фульвио в свои пятьдесят лет был человечек с огненным разумом и щедрым сердцем. Он любил Рим, и тем, кого он сопровождал, казалось, что они живут не при Пие II, а во времена цезарей. Он знал здесь каждое местечко на земле и под землей, где скрывались, прячась в плюще и боярышнике, следы древности. Следы действительно скрытые, и можно только догадываться, где Цицерон произнес свою первую и где – четвертую речь против Катилины; и лишь по форме земной поверхности узнал Фульвио, что вот здесь стоял цирк Максенция, а там были термы Каракаллы. Город, похожий на большой рыбацкий поселок с несколькими колоссальными зданиями, был весь усеян развалинами цезарских сооружений. На вершинах знаменитых холмов повсюду – среди олив и кипарисов то несколько колонн, то кусок смело выгнутой арки – и особенно по вечерам, в лунном свете, тоскливо и печально выглядит белоснежный мрамор под черными кипарисами и пиниями. Хмуро стоит Капитолий, пусто на Яникуле, откуда лучше всего вид на белый и седой Рим с высохшим Тибром и папской твердыней – замком святого Ангела. Оттуда видны Пантеон и грани строений, воздвигнутых Траяном, вон там – собор святого Петра, напоминающий своими приземистыми башенками, бастионами, бойницами и огромным фасадом Ватикана большую крепость посреди безоружного города, населенного беспечными и ленивыми людьми.
В этом бедном и веселом городе не было улиц, и часто нога спотыкалась о густо разросшийся побег плюща или огромный чертополох. Глаза Палечка, с самого его детства привыкшие глядеть вдали, искали на горизонте мягкие, отлогие возвышенности, описанные Горацием и воспетые Вергилием, и находили их в белоснежной мгле, что протянулась перламутровым пологом где-то между землей и бледно-голубыми небесами. И вдруг глаза Палечка видели, что Рим – великий и прекрасный город, у которого в данное время только прошлое и будущее, а настоящее смутно и бесформенно. Столько разрушенных сводов и триумфальных арок стоит на этой земле, столько обезглавленных колони торчит без видимой цели и смысла вдоль дорог и среди заглохших садов, столько белого камня нагромождено на площадях, столько разбитых обнаженных статуй валяется в сухих и горьких травах у зловонных вод Тибра!
Синьор Фульвио водил Палечка на Аппиеву дорогу, мимо крепостей и катакомб, показывал ему рыжую Кампанью и летучие арки римского водопровода. Под сенью вязов и платанов, в глине и плевелах лежали куски мраморных рук и голов, обломок женской груди из розового мрамора, тело юноши с девичьим торсом, причем Фульвио торжественно объявил, что это – мраморное воспроизведение одного из гермафродитов Калигулы.
Говорил Фульвио и о папе Пие, которого любил и перед которым преклонялся. Этот папа не только обладает глубокими научными познаниями, но и тонко чувствует. Он любит итальянскую природу, совершает в носилках путешествия по всей стране, разыскивает древние храмы и крипты и заседает там со своими кардиналами и учеными друзьями, беседуя о Древнем Риме, об Элладе. Велит, чтоб ему читали стихи, и тешится мыслью, что сам он – прямой потомок Энея. Вергилиеву поэму папа знает всю целиком наизусть и с особенным вдохновенном декламирует стихи, содержащие военные или морские эпизоды. Папа любит воинов и искателей счастья. Так, например, любимец его – Франческо Сфорца[166]166
Сфорца Франческо (1401–1466) – итальянский наемный полководец, в 1450 г. захватил власть в Милане и установил единоличную тиранию, положив начало миланской герцогской династии.
[Закрыть], которого толпа в восторге втащила когда-то прямо на коне в Миланский собор.
Тут Ян вспомнил, что его король искал дружбы и союза именно с этим счастливым Сфорца…
А Фульвио продолжал свой рассказ. О папе, который исколесил всю итальянскую землю в поисках древнеримских реликвий для своих коллекций. Но он не только собирает! Он велит каждую статую скопировать, обмерить, исследовать – с той целью, чтоб были вновь найдены законы подлинной красоты, которыми руководились античные мастера. Вокруг папы собрались поэты и ораторы, эпистолографы и аббревиаторы, знатоки латинского языка. Возвращается век Августа, со всем блеском и великолепием его двора. Роль Овидия при папе играет поэт Кампано[167]167
Кампано Джованни Антонио (1429–1477) – итальянский поэт и филолог, пользовался покровительством папы Пия II и его преемников.
[Закрыть]. Сам папа любит повторять его остроумные и вдохновенные эпиграммы.
Папа просвещенный человек и, быть может, единственный из здешних правителей, не согласующий своих действий с указаниями звездочетов. Вся итальянская земля – в руках у этих басурманов: греков, мавров, евреев. Только к папскому двору путь им заказан. Папа не верит в колдовство и чары; все знают, как во время Базельского собора он выгнал одного знахаря и вылечился от лихорадки при помощи верховой езды, которой в молодости предавался со страстью.
Тут Палечек опять вспомнил своего государя и решил, что непременно расскажет королю Иржику об этой особенности папы.
Целые дни посвящал магистр Фульвио Палечку, сопровождая его в качестве чичероне по вечному городу. В первые дни марта, когда посольство пана из Рабштейна достигло Рима, все время шел дождь. Но потом вдруг настала упоительная, благовонная итальянская весна, когда даже у стариков молодеет кровь, и дети идут в рост и розовеют. Ян был счастлив, так же как и Матей Брадырж, нашедший в людских множество любопытных и доверчивых слушателей, которым можно рассказывать о своем боевом прошлом, о чешской земле и городе Таборе. Рассказывал он так, что слушателей бросало в жар и в дрожь.
На постоялом дворе, где остановилось посольство, Ян проводил только ночные часы – с полночи до утра. А в остальное время был на ногах, хотел все видеть и слышать.
Но ему казалось, что многого он не услышит, хотя видит достаточно. Он видел, как королевский прокурор Фантин де Валле[168]168
Фантин де Валле – далматинец по происхождению, доктор прав, прокурор Иржи Подебрада; участник чешского посольства 1459–1462 гг. в Рим, во время переговоров с представителями пап выступил против Иржи Подебрада и затем был послан в Прагу уже как легат Пия II, по приказу Иржи Подебрада был за измену королю подвергнут заточению, но позднее освобожден по ходатайству императора Фридриха III.
[Закрыть], человек, принятый Иржиком на службу для того, чтобы отстаивать его, Иржиковы, интересы перед святейшим престолом, быстро устроил пану из Рабштейна аудиенцию у святого отца, но не предпринимает никаких шагов к тому, чтобы было принято посольство. Словно этого посольства вовсе в Риме не было. О чем пан из Рабштейна говорил с папой, тоже осталось неизвестным: он не поделился этим даже с паном Зденеком Косткой из Поступиц. Видимо, и здесь, как всюду в других местах, чешская группа распалась на две, если не на три партии. Тут был пан из Рабштейна, упоенный Римом и говоривший о папе как о своем приятеле еще со времен службы у императора. Потом – Зденек Костка, до мозга костей верный своему королю. С ним беседовал рыцарь Ян, от него узнавал о гнетущих его опасениях. Дальше, тут были оба магистра – Коранда и Врбенский; Коранда – высокий и тощий, мрачный и бледный, неприступный и неистовый в своем святом красноречии, Врбенский – спокойный и толстый, улыбающийся и беспечный, воспринимающий эту поездку как приятное заграничное путешествие, а не как участие в трудном и ответственном посольстве по поручению короля.
Посольство скоро разошлось во все стороны, не в силах терпеливо дожидаться приглашения папы. Коранда избегал римских церквей и религиозных торжеств, справлявшихся чуть не каждый день то в одном, то в другом храме, и с отвращением смотрел на снующих кругом монахинь и монахов, которые наряду с мужчинами в высоких рыбацких сапогах и аляповато намазанными купчихами составляли самый многочисленный элемент римского населения.
Магистр Врбицкий любил расположенные в тени, под молодыми виноградными лозами таверны и больше всего интересовался, как это здесь, в Риме, люди живут в домах, напоминающих ласточкины гнезда, как здесь откуда-то из подземных нор вылетают, словно пчелиный рой из улья, целые толпы народа и как древние христианские катакомбы сделались пристанищем семейств с бесчисленным количеством детей. Он даже со смехом задался таким вопросом: как, наверно, трудно отцам увеличивать свои семьи, когда вокруг столько народа кишит, словно в муравейнике?
Пан Костка выходил из дому редко, а если выходил, то только посмотреть, как марширует и выделывает воинские артикулы папское войско – швейцарская стража, производившая в своих ярких мундирах впечатление какого-то вооруженного маскарада.
Был еще рыцарь Антуан Марини, француз из Гренобля, советник короля Иржи. Марини, научившийся чешскому языку, очень огорчался, что не играет в посольстве главной роли, но был настолько честен, что доставлял пану Костке добросовестные, неприкрашенные сведения. Только все время завидовал далматинцу Фантину. Уже в Риме он заметил то, что позже, в Праге, стало явным: что Фантин де Балле, находясь на службе короля Иржи, служит папе во вред королю. Марини старался во всех разговорах с лицами, имеющими доступ к святейшему престолу, доказывать, что папа и все христианство крайне заинтересованы в добром отношении короля Иржи, так как только этот доблестный правитель героического чешского народа способен теперь остановить вторжение турок в самый центр христианского мира. Марини, хорошо знавший историю, помнил, что когда-то Атилла со своими гуннами вломился в Европу как раз с той стороны, где теперь стоят лагерем победоносные турки, прочем орды его достигли не только Рима, но и Франции. Как человек нового времени, Марини не верил в чудеса, а только в оружие и твердые военные договоры. И при этом знал, что король его, Иржи Чешский, – союзник верный и надежный.
Разговорчивый, подвижный француз сидел до поздней ночи с паном Костой, стараясь уклониться от прямого разговора с паном из Рабштейна, а дни проводил в кориорах Ватикана, где у него было много приятелей среди секретарей и кардиналов.
Таким образом, в первую неделю чешское посольство разбрелось по Риму, и только рано по утрам пан из Рабштейна собирал своих друзей на краткое совещание, во время которого он всякий раз со вздохом сетовал на то, что хотя с ним святой отец и господа кардиналы беседуют охотно, но разговоры эти имеют чисто личный характер, а чешскому посольству, как ни печально, приглашения на официальную или хотя бы даже только частную аудиенцию – нет. Поэтому пан из Рабштейна ежедневно цитировал Катоновы сонеты и просил своих друзей «interponere tuis interdum gaudia curis»[169]169
Иногда перемежать заботы радостями (лат.).
[Закрыть], желая этим сказать, что пока каждому из них надлежит коротать время по своему вкусу.
Однако рыцарю Яну уже с первого дня стало известно, чем вызвана медлительность Ватикана. Здесь ждали прибытия посольства короля Людовика XI, желавшего таким способом оказать папе уважение и выбросить за борт знаменитую прагматическую санкцию[170]170
Прагматическая санкция – акт Карла VII (1403–1461), короля Франции в 1422–1461 гг., по которому отношения между государством и церковью во Франции устанавливались на основе решений Базельского собора, ограничивавших власть папы.
[Закрыть], которой его предшественники добились на соборе и которая предоставляла французской церкви особые привилегии. По этому поводу Марини заметил насмешливо, что тут скрыта la braguette du droit, – прорешка права, за которой притаился чертик Людовикова желания, чтобы святой отец подарил в Неаполе свою приязнь Анжуйскому роду[171]171
Анжуйский род – здесь – французская королевская династия, которой принадлежала власть в Неаполитанском королевстве в 1268–1442 гг.
[Закрыть] и выгнал Альфонса Феррана[172]172
Альфонс Ферран – Альфонс V (1385–1458), король Арагона и Наварры, в 1442 г. захвативший власть в Неаполе.
[Закрыть], впрочем, превозносимого до небес синьором Фульвио за то, что тот заплатил за латинский перевод Ксенофонтовой «Киропедии» пятьсот золотых.
Посольство Людовика XI приближалось к Остии, и чешские паны и магистры ждали. Людовиков астролог Галеотти определил день прибытия французского посольства 16 марта. Чешское, отправленное согласно предсказаниям магистра Гершика, ждало.
Процессия, в которой появилось французское посольство, пышностью своей напоминала карнавальную. Или те триумфальные шествия, которые так полюбились за последнее столетие итальянцам. Сам папа велел однажды приветствовать его факельным шествием…
Матей Брадырж страшно сердился, глядя с рыцарем Яном на появление французских послов. Они прибыли в разукрашенных повозках, развалившись на шелковых подушках. Перед ними ехали герольды, трубя в серебряные горны славу Анжуйскому роду. Предводивший посольством маршал сидел в повозке, запряженной четверкой белоснежных лошадей, управляемых золотыми вожжами с вплетенными в них первыми фиалками. Вокруг его повозки шли двенадцать пажей в белоснежных кафтанах, с гербом рода Анжу, вышитым на груди. Прибывшие в составе посольства прелаты ехали в повозках, напоминающих папские носилки, имея на голове митры, а на плечах – праздничные церковные облачения, как будто служили большую мессу во время крестного хода в светлое Христово воскресенье. Возле их повозок шагали клирики в светлых стихарях, помавая кадилами и воспевая радостную литанию. Матей до того злился, что острый кадык его на короткой шее так и прыгал. Старик не мог облегчить душу на свой любимый лад.
Итак, французское посольство приехало, было выслушано и радостно приветствовано. В тот же день в неофициальной беседе кардинал Бессарион обратил внимание чешских послов на благородный пример французов, выразив свою мысль неповоротливой, окрашенной грецизмами латынью:
– Carissimi[173]173
Дражайшие (лат.).
[Закрыть], в папской резиденции знают, что вы ждете не дождетесь минуты, чтоб засвидетельствовать свою покорность единой святой апостольской церкви. Но поглядите на французского короля! Он прыгнул обеими ногами прямо в воду, не боясь ни холода, ни простуды. Пришел, поклонился, был выслушан и заключен в святые объятия.
И, немного сюсюкая – не без влияния венецианский речи, прибавил:
«Melius est nubere quam uri»[174]174
«Лучше вступить в брак, нежели разжигаться» (лат.).
[Закрыть], как говорит апостол Павел в седьмой главе Первого послания к коринфянам… Убедительно прошу вас: женитесь на святой церкви, и благо вам будет на земле…
Пан Костка, без улыбки встретив это почти греховное сравнение, произнес те четыре слога, которые были основой упрямства чехов и их правоты:
– Компактаты…
Кардинал Бессарион омрачился и промолвил обиженно:
– Мы рассмотрим и решим!
Пан Костка ушел раньше, чем канцлер из Рабштейна. Вечером он долго ходил с Яном Палечком по площади перед храмом святого Петра, и оба вспоминали короля в Праге.
Луна походила на дукат. Рим был залит светом и полон музыкой.
