Текст книги "Улыбка и слезы Палечка"

Автор книги: Франтишек Кубка

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 30 страниц)

И тут же дверь опять открылась, и, сопровождаемый тремя Олдржиховыми сыновьями – Индржихом, Яном и Йоштом, – в залу вошел монах Ян Капистран. В этот миг в оконные стекла ударил порыв ветра с дождем. Загудел вихрь с гор. Из глубины поднялся гневный голос Влтавы.

Пан Олдржих сделал несколько шагов и ласково протянул руку крепкому костлявому старику с красным лицом, высоким черепом и большими черными глазами. На висках у вошедшего выступали толстые голубые жилы. Жилистыми были и руки, которые, когда им случалось быть в покое, свисали ниже колен. На вошедшем была власяница, облеплявшая голое косматое тело. Вокруг бедер – деревянный обруч. Монах был бос.

Капистран правой рукой благословил пана Олдржиха, а тот указал на своего молодого гостя. Он хотел представить его монаху. Мгновение монах и Ян стояли друг против друга. Ян поглядел на него так, как когда-то в Падуе глядел на Джордано.

Капистран отступил на шаг. Его испугали глаза Палечка. Момент был напряженный и для пана Олдржиха с сыновьями неприятный. Но минорит тотчас опомнился и, указывая на Яна худым пальцем, громко воскликнул:

– Вот еретик!

Ян Палечек с легким поклоном промолвил:

– К вашим услугам, сударь!

И, поклонившись пану Олдржиху и его сыновьям, вышел из залы.

Вихрь разогнал дождевые тучи, и в зале крумловского замка, где Рожмберковы сели с Яном Капистраном за стол, было светло до самых сумерек.

В гостинице Матей Брадырж сказал своему хозяину:

– А что, если пощекотать этого Капистрана мечом?

– Попробуй! – возразил Ян. – У пана Иржика, наверно, есть основания позволять, чтоб он тут шатался между нами.

XXIV

Через разрушенное Усти Сезимово, где развалины успели покрыться травой и шиповником, где на месте бывших улиц поднялись березовые рощи, а площадь поросла ельником, рыцарь Ян и слуга его Матей приближались к городу Табору. Уже издалека увидели они этот славный оплот приверженцев чаши – на продолговатой крутой возвышенности, над красавицей рекой. Ян нахмурился. Так вот оно, гнездо великих воителей, наводивших ужас на весь мир! Отсюда выходили бойцы и проповедники, мечом и словом обращавшие в бегство огромные полчища крестоносцев и подчинявшие своей воле церковные соборы, мужи, дравшиеся и убивавшие по приказу слепого Яна, не боясь врагов, мстя за обиды и не кормя никаких захребетников! Здесь они отсиживались посреди лесов и полей, в соседстве с Рожмберками и вопреки воле Иржика, твердые, непоколебимые почитатели чаши и меча, – люди, для которых не было Липан и сеймов, которые самого Энея Сильвия победили на диспуте и так напугали австрийских панов из его свиты, что те не захотели даже переночевать в стенах, охватывающих двойным поясом город еретиков.

Так вот он – Табор!

Матей Брадырж стал торопить. Ему хотелось поскорее попасть в город. Он сиял, словно завидел вдали землю обетованную.

Они подъезжали к городу с южной стороны. Городские укрепления росли с каждым шагом, а над ними торчали сторожевые и оборонные башни, сквозь бойницы которых днем и ночью осматривали окрестность дозорные. Над одной из башен на стенах стояли огромные катапульты. Силуэты их четко выступали на фоне хмурого осеннего небосклона. Разорванные знамена туч реяли над городом, и ветер, дующий с гор, поминутно изменял их чудовищные формы. Потом пошел дождь, и дорога, по которой ехали всадники, была засыпана ливнем желтых липовых листьев. Путники находились уже на подъездной аллее. По их просьбе их впустили в ворота.

Они поехали по узким, извилистым улицам, которые одному человеку впору перегородить, раскинув руки. Дело было днем, а на улицах совсем темно. На углах горели укрепленные в железных тисках факелы. Улицы здесь были более людные, чем в других городах. Ни в Крумлове, ни в Будейовицах, ни в Собеславе не видели они столько мужчин и женщин, быстро передвигающихся во всех направлениях и говорящих каким-то грохочущим языком.

Многие мужчины были при оружии. У некоторых не хватало руки, глаза. Попадались и без одной ноги, на костылях, и слепые, с поводырем. Все лица обожжены солнцем. У старших на подбородке, на лбу и от уха до рта видны глубокие шрамы. Женщины в большинство невысокие, без кос, с платком на голове и накидкой на плечах, в простых коротких кацавейках, босые. Они тоже говорили громко, как будто беседуя друг с другом на большом расстоянии.

Ян и Брадырж часто видели в глубине дворов огонь, и оттуда доносился стук молотов. По дороге к городской площади им попадалось много всадников на высоких конях с толстым крупом и длинным хвостом. Ломовые лошади стояли распряженные и привязанные вожжами или веревкой к каменным тумбам на углах. Их ржанье заглушало шум людской толпы.

На просторной площади, куда вдруг выводила узкая улочка, только кончился базар. Крестьяне садились на телеги, собираясь домой. Бугристая мостовая всюду была покрыта остатками всякой зелени, гусиными перьями, коровьими лепешками. Привязанные к телегам непроданные телята испускали сдавленным горлом мучительные стоны; под холстиной испуганно кудахтали куры. Крестьяне вели себя гораздо тише таборитов. И женщины их отличались более мягкими чертами лица, улыбались с возов парням, которые, стоя рядом без дела, рассматривали их загорелые ноги.

Площадь напоминала покинутый лагерь. Всюду расставлено великое множество пушек, катапульт, самострелов; вдоль одной стороны ее во всю длину вилась изгородь из составленных вместе телег, а к стене большой деревянной церкви, похожей не на храм, а скорой на ригу, были прислонены сулицы и цепы. И среди этого неохраняемого оружейного склада ходили люди в коротких суровых портах, – голые по пояс, многие в остатках воинской одежды, некоторые – с тяжелым мечом у пояса и шлемом на голове. К ним обращались и с ними спорили бородатые священники, нестриженые и без тонзуры, в простом стихаре без украшений, только иногда с изображением красной чаши на груди. К этим священникам подходили ихние жены, брали их под руку и уводили домой, к семейному очагу, где приготовили для них скудный ужин.

Город был военным лагерем, превращающимся в постоянное местожительство. Воины оседали, женились, обзаводились детьми, седели, старились. Многие вернулись к прежним своим ремеслам. Под арками шумели корчмы, в открытом окне сидел на столе тощий портной, занятый своей тихой работой, за стеклянными дверьми запачканный сапожник колотил по подошве женской туфли. Слышались мирские песни, а в темных углах балагурили длинноносые девушки с широкоплечими юношами.

Жители не обнаружили особого интереса к незнакомцам. Никто не любовался их богатой одеждой, никто не спрашивал, откуда они. Этот город не знал любопытства, оттого что не знал страха. За деревянными стенами домиков и домов ели, пили и плодились бывшие крестьяне, батраки и ремесленники – люди со всех концов чешской земли. С ними и возле них жили священники со всего света, лютые враги папы, созидавшие здесь, у берегов Лужницы, на обломках гуситской славы, свой духовный Рим, непримиримый, твердый; знающий Писание и готовый к диспуту со всеми и каждым. Чаще всего в разговорах слышались имена Бискупца[100]100
  Бискупец – Микулаш из Пельгржимова.


[Закрыть] и Коранды[101]101
  Коранда Вацлав – таборитский священник, один из наиболее радикальных, последовательных и самоотверженных таборитских вождей и идеологов.


[Закрыть], а на площади бородатый старец могучим голосом вещал о проклятье, которым грозит стране снисходительная готовность вести переговоры с драконом стоглавым – монахом Капистраном.

– Не открывайте перед ним ворота страны, гоните его прочь вервиями и бичами! – окончил свою речь старец под одобрительные возгласы слушателей.

И, размахивая руками, скрылся в лабиринте улиц.

Ян с Матеем пошли в корчму.

Корчмарь отвел Яна в пустую просторную комнату.

– У нас, «У белого щита», папские послы останавливаются и довольны бывают! – сказал он. – Сам я где только не бывал. Двадцать лет тому назад в Базеле обед варил магистру Рокицане и Прокопу Великому. Они не хотели – не потому, чтоб я плохим поваром был, а из скромности, – но все посольство настояло. Боялось оно за жизнь тогдашних наших дражайших людей великих. То-то было времечко! Видели б вы кухню, которая у нас тогда в Базеле была! Огромная – как людская, печь – что твой дом, и над ней труба необыкновенных размеров! А на вертеле жарить – одно удовольствие! И рыба из Рейна недурна, хоть наша здешняя, из Лужницы, мне больше по вкусу!

– Вот и я тоже говорю, брат: всюду хорошо, а дома – лучше, – отозвался стоявший позади корчмаря Брадырж и ударил его по спине.

– Не смейтесь, пожалуйста, сударь. Я на самом деле брат! Не только мутовкой да ложкой воевал!

– Вон что! – ответил Матей. – Так это, значит, когда я из Домажлиц на холм лазил, который Бальдов называется…

– Выходит, ты тоже из наших? Привет тебе, брат! Только остался ли нашим-то? Много было таких, что с нами шли, а потом против нас меч обратили!

– До Липан, брат. До самых Липан! Там нашего воеводу убили, ну, мы и рассеялись!

– Что ж не пришел к нам сюда, в Табор?

– Кого куда ветер понес, сам знаешь!

– Да, да! – промолвил корчмарь, качая головой.

Лицо у него было полное, румяное.

– А вам, сударь, комната нравится?

– Спасибо. Спать здесь будет спокойно, – ответил Ян.

Матей снес в комнату рыцаревы тюки и спросил, где ключ.

– В Таборе ключи не надобны! – ответил корчмарь, кинув гордый взгляд на приезжих.

– Ну и ладно, – сказал Матей. – Я ведь только так, для порядка…

Внизу, в зале, им предложили изысканные блюда, горькое пиво и сладкое вино. Ян удивился, как это в Таборе проснулся вкус к хорошей еде и напиткам.

– У нас тут не одни духовные, сударь! – ответил корчмарь. – Любят люди покушать, это не противно божьему закону Повар у меня отличный, тоже – брат, из Кракова, приехал сюда с магистром Галкой[102]102
  Онджей Галка из Добчина – профессор Краковского университета в 1425–1448 гг., один из первых сторонников реформации в Польше, мужественно боролся с католической реакцией, вынужден был бежать в Силезию, имел связи с чешскими гуситами.


[Закрыть], да так и остался. Польскому королю готовил, а поляки знают толк в кушаньях… Да у нас тут порядочно чужеземцев. Но все верные братья и куда лучше поучения магистра Яна изучили, чем мы сами, чехи. Есть англичан несколько – старички уж, из бывших учеников магистра Энглиша. Есть и венгры. Только немцы не задержались. Были, которые за чашу горой, а потом, глядишь, к своим сбежали либо по соседству – к пану Рожмберку. Жизнь у нас с ними разная, и лучше им и нам врозь быть. Каждый из них военачальником стать норовил, побольше себе кусок урвать. И между собой по-своему, по-швабски лопочут. Ну и хорошо, что уехали. Не уйди они, мы бы их на кострах сожгли. Нет лучше средства, коли хочешь правильную веру соблюсти.

Тут в залу вошел высокий, грузный человек лет пятидесяти, с черной повязкой на левом глазу, в хорошей одежде. Он громко потребовал кувшин пива и без всяких церемоний подсел к Яну за стол. Но тут же вскочил и давай целовать и обнимать Матея Брадыржа.

– Тысяча дьяволов рогатых, да ведь это Матей! Откуда ты взялся? Мы уж думали, ты давно в сырой земле, – а он тут сидит себе и не узнает меня, Мартина Коншеля, из наших, от воды! Помнишь, друг, как мы с тобой рыбешек руками ловили? Сделаем запруду махонькую у берега из грязи и песка, рыбешки гуда заплывут, а мы запруду замкнем и давай их вылавливать. Случалось, хитрые попадались: подскочат и перепрыгнут. Славная была пора. Издали на нас пражский кремль глядел… А потом вместе в одном войске в поход ходили. Домажлице помнишь?

Он кричал, не давая Матею слова сказать.

– Здесь еще другие братья есть, сейчас позову!

Он выбежал за дверь и тотчас притащил троих, которых представил так:

– Помнишь, Матей? Это вот Енда Рыбаржов, это Иржик Швец, а этот вот был чуть не военачальником нашим – Ондржей Сас! Папаша его под Устьем пал, а сам он до Венгрии дошел, а потом уж к нам вернулся…

Матей поздоровался с каждым. Он знал их всех и удивился, до чего они изменились.

– Вот радость, вот радость-то! – восторгался кривой. – У меня этот глаз был еще, когда мы после Липан разошлись. Я его два года тому назад потерял: один батрак градцевского пана мне выколол. Да не беда, ежели я тебя хоть одним глазом – а вижу!

Ян, глядя на Матея, удивлялся, что он не радуется, как остальные. Матей растерянно посматривал на Яна, почти ничего не говорил и только прихлебывал из кружки.

– Ты на меня не смотри! – сказал ему Ян. – Посиди со своими, а потом все мне расскажешь.

И встал из-за стола.

Матей кинул на Яна благодарный взгляд, и лицо его прояснилось. Он зашумел, как остальные, и вскоре все запели старую лагерную песню, бодрую и веселую, из тех, что поют бойцы на вечерней заре, предвещающей близкую смерть…

Ян заплатил и пошел к себе. Он долго размышлял обо всем увиденном.

Послышались шаги Матея на лестнице. Взойдя, Матей остановился у двери, но стучаться не стал. Не то боялся войти, не то не хотел.

Ян открыл. За дверью стоял понурый, сгорбившийся Матей. Он плакал.

– Что с тобой, Матей?

– Ничего, сударь, Только мне надо кое-что тебе сказать.

– Сперва сходи к хозяину и принеси хорошую свечу. Я хочу, чтоб тебя было видно!

Вскоре Матей вернулся со свечой. Поставил ее на стол, но не сел.

– Садись и говори!

Матей молчал. На глазах у него опять выступили слезы. Потом он заговорил:

– Помните, сударь, как мы с вами в Баварии на соломе лежали и заснуть не могли?

– Помню!

– Я этого, сударь, никогда не забуду. И наше расчудесное долгое путешествие по белому свету – тоже. Вы были мне добрым хозяином, братом моим, братом жалкого разбойника.

– Ну ладно. Скажи, ты пил там, внизу?

– Ни-ни, сударь. Табориты никогда не пьют больше того, что могут! Но у меня другая забота… Народ здесь ходит небритый, плохо остриженный!

Тут он опять замолчал и только ломал себе пальцы, но так, что Ян этого не видел. Чуть из суставов не выворачивал.

– Тебе хочется стрижкой заняться, Матей? Так, что ли?

– Да, сударь!

– Так что ж ты боишься сказать?

– Трудно мне с тобой расстаться.

– Оставайся, Матей. Оставайся здесь, со своими! Ты встретил братьев, которые тебя давно знают. Будешь с ними вспоминать о походах и сраженьях. А может, и женишься. Еще не старый ведь. Ты был мне верным слугой, Матей; я любил твое ворчанье, предостережения твои и весь твой обычай. А теперь простимся. Мы дома. Будем оба жить в одной стране, хоть и не в одном городе!

– Ты уедешь из Табора, сударь?

– Меня бы здесь не приняли, Матей! Я еще не научился верить. У меня слишком много мирских интересов. А в Таборе имеет право быть только тот, кто от всего отрекся, кто хочет здесь жить, а коли будет на то воля божья – и умереть. Ты к этому готов?

– Да, сударь! Бритье – это ведь я только для вида!

– Иди, иди спать, Матей, ляг после стольких лет снова между своими! И будь спокоен. Не могли же мы вечно быть вместе…

Матей преклонил колено и долго, долго держал руку Яна в своих руках. И опять поцеловал ее, как тогда, в Венеции, перед дожем. Потом встал и быстро ушел, заботливо погасив свечу.

Утро выдалось не веселей вечера. Дул резкий ветер, на улице хлестал дождь, и только к полудню – день был воскресный – разведрилось. Матей предложил Яну сходить с ним в церковь. Ни Коранда, ни Бискупец не будут проповедовать, но, может быть, Яну понравится поучение и более простого священника.

Они вошли в храм. Он был просторный и светлый. Деревянные стены и потолок тщательно выбелены. С потолка свешивалась на красном шнуре неугасимая лампада. Близ восточной стены стоял грубо вытесанный стол, и на нем лежала раскрытая Библия. У стола они увидели молодого священника в простом черном облачении. У него были белые руки, и жесты его отличались сдержанностью, неторопливостью. Толпа верующих наполняла всю церковь – от входа до стола. Женщины, занимавшие левую сторону храма, были в головных платках и стояли, склонившись. Мужчины, направо, застыли, прямые и неподвижные.

Священник говорил о приближающемся празднике рождества Христова. О пастухах, пришедших поклониться младенцу в яслях. О рождении спасителя, происшедшем в хлеве. О смирении, представляющем собой поэтому одну из высших добродетелей христианских, и о бедности, обязательной для служителей духовных. Говорил он также о священниках, владеющих земельной собственностью. И о папе, который живет в золотых палатах, ездит верхом на жеребце, требует, чтоб его носили на носилках под шелковым балдахином и овевали опахалами из страусовых перьев. И о золотых храмах, оскверняющих службу господню тщеславием языческим и пестротой муринской… Потом он предложил присутствующим покаяться в грехах.

И вот одни громко, другие шепотом стали признаваться богу, чем они его обидели. Храм наполнился глухим гулом, над которым вдруг вознесся голос человека, воздевшего руки над головами толпы и внятно произнесшего:

– Грешен, господи. Согрешил перед тобою, поглядев любострастным взглядом на жену соседа своего, согрешил, обманывая ближнего своего. Неполной мерой отмеривал ему, чрезмерным барышом отнимал достояние его, чревоугодничал, забывая о тебе, господь мой, спаситель и дух святой!

К голосу мужчины присоединился на женской половине высокий девичий. Девушка, плача, называла себя грешницей и прелюбодейкой. Слова ее потонули в рыданиях.

Тут опять заговорил священник, ласково призывая кающихся умерить скорбь свою. Он напомнил им о милости божьей и милосердии искупителя, умершего на кресте за грехи мира. И, воздев ввысь белые руки свои, воззвал ко господу о прощении нас, грешных, ради покаяния, нами творимого, ради искренний скорби нашей и ради муки сына своего единородного, отпускавшего грехи и творившего чудеса в пору жития своего земного.

– Ядите и пейте, сие есть тело и кровь господни.

И все друг за другом стали подходить к грубо вытесанному столу, и ели хлеб, и пили из чаши. А потом возвращались на свои места с сияющими от блаженства глазами и умиротворенными лицами. Ян и Матей тоже подошли к трапезе господней.

После того как все причастились, священник запел церковную песнь. Молящиеся подхватили. Пели в экстазе долго, прекрасно, и полуденное солнце проникало в церковь сквозь широкие окна. Окончив пение, все друг с другом облобызались. Впервые облобызались и Ян с Матеем, после чего вышли из храма.

– Теперь позволь мне, сударь, на прощанье постричь и побрить тебя! – торжественно промолвил Матей Брадырж.

Они пошли в комнату, где Ян ночевал. Матей расставил там свой цирюльничий столик и, прилагая все свое искусство, умелой и уверенной рукой постриг и побрил своего хозяина так, как полагается быть рыцарю. Но не принял от него ни платы за труд, ни прощального подарка.

После полудня рыцарь Палечек выехал из Табора через западные ворота. Матей проводил его до укреплений. Расставаясь, уже не плакал.

Перед тем как переехать реку и двинуться по лесной тропинке, Ян оглянулся еще раз на удивительный город, где он за один день прочел в сердцах людских больше, чем в других городах удается прочесть за целые годы.

Табор был окутан мглой. Из тумана выступали только островерхие сторожевые башни да высокая кровля церкви с большим железным крестом. Из города не доносилось ни шума голосов, ни грохота телег; не было слышно лошадиного ржанья, ни ударов кузнечных молотов, ни пенья. Табор отдыхал. День был воскресный, и закат уже гас.

«О могучий священный город! – подумал Ян. – Если б ты завтра был разрушен, если бы весь превратился в пепел и развалины, ты остался бы навеки жить в наших мыслях. Ибо ты – наша слава, и гордость, и правда! Прощай! Я недостоин жить под твоим кровом!»

Он повернул коня и пришпорил его.

XXV

Дьявол, старающийся всячески запутать судьбы людские себе на потеху, вывел в то самое утро пани Бланку на стену замка и показал ей далекий край, покрытый снегом и утопающий в первых лучах солнца. Показал березовую рощу, в чьих верхушках еще дрожали последние пожелтевшие листья, показал темно-зеленые ели, осыпанные первой снежной пылью. Показал дым над человеческим жильем и тишину декабрьского утра, когда мужчины уже ушли с топорами в леса, а дети еще не выбежали радоваться белоснежным склонам, с которых можно так быстро съезжать на санках.

И захотелось Бланке выйти за ворота замка и пойти против свежего утреннего ветра, почувствовать на щеках холод и свежесть зимы. Она вышла и спустилась в селенье. Миновала несколько дремлющих хижин, поглядела на голые ветви черешневой аллеи и, оставляя позади следы маленьких ног в неглубоком снегу, быстро и бодро пошла среди пашен, где на бороздах сидели вороны. Белые и бурые поля вокруг, бледно-голубое небо над головой и тишина в сердце…

Ветер был холодный, благовонный. На ресницы и выбившиеся из-под бобровой шапки волосы ее сели серебряные крупинки. Щеки раскраснелись. Ей было тепло. Потом она почувствовала, что в висках у нее стучит кровь. Она замедлила шаг, огляделась по сторонам. Вдали серели горы. Силуэты их мягко рисовались на небосклоне, и вся земля была залита утренним солнцем, снежной красотой и негой.

До слуха Бланки донесся топот копыт. Вдали на дороге, среди белоснежных и бурых пажитей, показался всадник. Испуганные вороны взлетали перед ним, реяли низко над землей, садились на ветви деревьев и начинали болтливо обсуждать появление в столь ранний час нежданного гостя.

Бланка хотела идти обратно. И не могла. Почувствовала какую-то тяжесть в ногах. Потопала ногами, думая, что это холод земли сковывает ей шаг. Закрыла глаза, но тотчас широко открыла их.

Всадник остановился прямо перед ней, так что она почувствовала тепло от конских ноздрей и вылетавшего из них пара. У коня были большие черные глаза в кроваво-красных орбитах.

Тут ее подхватили Яновы руки, и вот она уже сидит, лежит перед Яном на седле, и он целует ее ресницы, щеки, губы и шепчет какие-то лишенные смысла нежные слова, и ее уносит огненная волна, и это он. Ян, говорит ей что-то непонятное, но до того прекрасное, что она в жизни ничего подобного не слыхала.

Ян свернул с дороги в поле, конь споткнулся, но тотчас поправился и поскакал вскачь среди снега и ветра. И ей было тепло, будто ее завернули в меха, и она закрыла глаза, желая заснуть в полноте счастья. Потому что она тоже целовала Яна, и все это был сон.

Она открыла глаза. Они подъезжали к лесу.

– Куда ты везешь меня?

– Не знаю.

И сон опять вернулся. На нее смотрели два глаза – один карий, другой голубой, и губы целовали ее, как тогда…

Конь остановился под деревьями. С ветвей падал дождь сухого снега. Он засыпал ее, и она улыбнулась от удовольствия. Яновы руки снова обняли ее за талию и перенесли на мягкую землю. Земля была выстлана хвойными иглами и опавшими листьями буков.

Он взял ее за руку. Ударом кулака открыл дверь в шалаш углекопов. Вошел в темное пустое помещение. Послышался птичий писк. Над головами запорхали синички. Ян закрыл дверь.

И на жесткой земле, без слов, в поцелуях, которым не было конца, они были счастливы…

– Я гостя привела! – промолвила Бланка, входя вместе с Яном в полдень на кухню, где возле печи сидела без платка на голове милая седая старушка – пани Кунгута.

Ян с матерью обнялись, и оба глядели друг на друга, плача и не находя слов. Мать крестила его и любовалась им, его красотой, и силой, и лицом, для нее не изменившимся, оставшимся таким, каким было в тот первый день, когда он улыбнулся ей, как только родился.

И она велела устроить парадный обед на троих – для рыцаря Яна, пани Бланки и ее самой, – потому что этот день – прямо праздник и для нее, и для Бланки, которая была так добра, так мила, что жила с ней здесь долгие недели и месяцы в одиноком замке и так ждала Яна, – а тот не писал и не давал о себе знать. Но теперь он будет рассказывать. Все длинные зимние вечера напролет. Никого не буду звать к нам в замок, разве только Боржека, который тоже еще не женился. Они будут втроем – мать, брат и сестра!

Ян и Бланка вздрогнули, и по телу у них побежали мурашки.

Той зимой навалило много снегу. Он выпал рано и не сходил долго – до весны. Замок совсем занесло, подъездная аллея потонула в сугробах, и зверье приходило из лесу к воротам за подачкой. Челядь кормила зайцев и маленьких серн, и тучи ворон сидели на башнях и кровлях. Но рига была полна зерном, и пани Кунгута, впервые после многих лет, не испытывала тревоги.

Ян должен был каждый вечер рассказывать о своих странствиях и о Матее Брадырже, вызывая ревность Матоуша Кубы, который не мог понять, отчего хозяин не взял его с собой в путешествие, а предпочел нанять другого слугу за границей.

– Он был управляющим в Страже, – сказала пани Кунгута о Матоуше, и тот сразу успокоился.

Приехал Боржек, серьезный, хлопотливый, озабоченный. И ему и Яну хотелось поговорить, но слова не шли. Оба чувствовали, что страшно изменились. Боржек говорил об урожае, о лошадях, о Страконицком союзе[103]103
  Страконицкий союз – союз против Иржи Подебрадского, заключенный чешскими феодалами-католикими в 1449 г. в г. Страконице.


[Закрыть], о раздорах между мелкопоместными дворянами и панами. Он боялся Рожмберков и не мог представить себе, как это Ян сидел с паном Олдржихом за одним столом. Упомянул Боржек и о Рижмберке, о Богуславе, но как будто о человеке малознакомом. Бланка не пошевелилась. Ян и мать опустили глаза в землю. Разговор перешел на пана Иржика и на будущего короля Ладислава, златокудрого отрока, «нашу надежду».

– Будет мир! – торжественно промолвил Боржек.

Он скоро уехал. С Яном ни разу не пошутил, не засмеялся. Никто бы не сказал, что они когда-то были приятелями.

И опять потянулись долгие зимние вечера…

Ян и Бланка жили своей любовью. Искали друг друга, когда их что-нибудь разделяло, и всегда находили. Встречались в самых разнообразных местах, и всегда поблизости. Было немножко сумрака, где можно укрыться. Сперва они избегали попадаться людям на глаза. Но потом поняли, что им своей любви не утаить ни от кого. Она сияла в их глазах, дышала жаром в их дыхании, опаляя все вокруг. Они перестали скрывать свои взгляды, не могли больше удерживаться от прикосновения друг к другу на людях. И с каждым днем становились прекраснее. Невозможно было на них глядеть, не радуясь. Волосы их приобрели блеск, глаза стали светлей, лица миловиднее, тела гибче, движения легче и уверенней. Им казалось, что они не ходят, а парят над землей. Они любили друг друга радостно, как мотыльки, как зяблики. Они считали, что чаша их счастья неупиваема, что никто не может отнять ее у них, что она ниспослана им высшей властью и их задача – выпить эту чашу до дна.

Зима длилась без конца, и неизменной оставалась сцена их блаженных игр: в Бланчиной горнице с окнами на заснеженный двор; в маленькой зале, где поселился Ян, где было много книг и покрытая медвежьей шкурой кровать; в полупустой теплой комнате; у самых верхних ступеней лестницы, ведущей на башню, где было холодно и паук замерз в заиндевелой паутине; в горнице пани Кунгуты, когда она сама задерживалась с пряхами, слушая их страшные рассказы, – всюду, где только было место для двух тел, неутомимо и сладостно жаждущих друг друга.

Оба они выросли в одних и тех же понятиях о нравственности, о чести, о человеческом и божеском правопорядке. Обоим было внушено представление о наказаниях – земных и загробных, которые влечет за собой грех. Оба восприняли от отцов, матерей и учителей одинаковый страх перед суровым законом, казнящим клятвопреступников и изменников. И все-таки они ничего не страшились и не боялись. Совесть их была чиста, взгляд смел, и тихая отрада сопутствовала всем их шагам, проникала каждое их слово и движение. Единственно, чего они опасались, – это как бы кто-то или что-то не положили предел их любви. Но если даже кто-то или что-то придет, останется еще одна, последняя радость: смерть во имя любви, смерть ради любви. А что потом – об этом они не думали.

Пани Кунгута заговорила с Яном, спросила его, не выходят ли его отношения с сводной сестрой за пределы родственной любви. Ян посмотрел матери в глаза и долго молчал. Потом сказал с оттенком твердости в голосе:

– Я не виноват, что она стала моей сестрой. Прежде она была мне женой, а не сестрой.

– Прости меня, Ян, – промолвила мать, отирая со лба пот раскаянья и тревоги. – А ты не боишься греха?

– Нет, не боюсь!

– Это великое несчастье. Я не знаю, что делать – прошептала мать.

– Против нашего счастья ничего сделать нельзя! Оно неистребимо!

Мать завела разговор с Бланкой. Пожалела, что позвала ее в Страж и что та встретилась здесь с Яном. Это ее вина, да, ее вина, что Бланчи выдали за пана Богуслава. Невозможно будет скрыть от него, что происходит. Он приедет, и Бланчи, ее дорогое дитя, привлекут к суровому, к уголовному суду. Знает Бланчи, что ждет жену прелюбодейку?

– Мой муж был и есть Ян, мама! – ответила Бланчи. – Если ты не хочешь, чтоб мы оставались в замке, мы уйдем бродяжничать и будем по-прежнему любить друг друга…

И Бланка ушла с улыбкой. Пани Кунгута заплакала и весь вечер молилась, стоя на коленях. Но и молитва не облегчила ей душу. Наоборот, после молитвы у нее явилась уверенность, что Ян и Бланка имеют право любить друг друга, а все остальное – грех. Грехом ее, Кунгутиным грехом, был Бланчин брак с Рижмберком. Вспомнила она о свадьбе в Врбицах, о Яне с его дикими выходками за пиршественным столом, об опьянении пана Богуслава и отсутствии Яна и Бланки среди гостей во время бешеного веселья на лугу. И поняла слова Яна. И вспомнила, как Бланка однажды сказала ей, что нет у ней мужа ни в Рижмберке, ни в Праге. Что она ждет брата, который будет для нее опорой и радостью в жизни. Это было на четвертый год Янова отсутствия.

«Все это сделала я. Дьявол внушил мне мысль, и я осуществила ее. Какое несчастье! Я погубила сына и дочь. Боже, боже, я не хотела этого!»

Пани Кунгута долго размышляла и плакала, лежа в постели.

Приехал Боржек и говорил с сестрой. Делал строгий вид и грозил:

– Я напишу пану Богуславу. Если он еще ничего не знает, так узнает от меня. А ты сегодня же поедешь со мной в Врбице! Я тебе не позволю здесь оставаться. Челядь уже перешептывается, по деревне ходят слухи, воробьи чирикают об этом. Ты покрыла наше доброе имя позором!

– Я люблю его, Боржек! Я сама напишу пану Богуславу, придет срок. А пока не хочу думать об этом. Нет времени. Ты никогда никого не любил. И не понимаешь. И никуда отсюда не поеду, разве только вместе с Яном. А если вы хотите, так мы с ним сегодня же умрем!

Боржек уехал, не поговорив с Яном. А Ян и Бланка продолжали жить своей любовью. Искали друг друга и находили… Встречались и обнимались. Глаза их были полны света, лица сияли прелестью и очарованием. Они пылали, как два пламени, излучая тепло, ласкавшее всех, кто к ним ни приближался.

А потом в одну ночь пришла весна…

Над замком пронеслись первые перелетные птицы. Туманы разошлись, и однажды утром во дворе оказалось столько воды, что, пока дойдешь до ворот, наберешь полные сапоги. Под водой был еще лед, но снежный покров на крышах уже разрушался. Сперва сверху закапала черная капель, потом зажурчали потоки, и целые вороха снега стали шумно падать на двор. На реке трещал лед, слышались короткие, резкие выстрелы, И все увидели, что перезимовавшая под снегом прошлогодняя трава осталась зеленой. Человеческие голоса раздавались громче, каждый шаг звучал тверже, каждое лицо глядело веселей.