Текст книги "Улыбка и слезы Палечка"

Автор книги: Франтишек Кубка

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 30 страниц)

II

Рыцарь Ян Палечек господину канонику Никколо Мальвецци в Падуе письмо второе о предметах шутовских и вообще чешских.

«Дорогой и хранимый глубоко в сердце учитель и господин!

Письма из Чехии в Италию писал господин кардинал Эней Сильвий, пишет их тут у границы некто, одержимый святым гневом против турок и против чехов, по имени Капистран, пишет о Чехии пламенный и ученый легат Карваял[124]124
  Карваял Хуан (1399–1469) – католический кардинал, папский легат в Германии и Венгрии, разрешил двум венгерским католическим епископам короновать Иржи Подебрада при условии, что будущий чешский король не будет чинить препятствий католической церкви (это обязательство Иржи Подебрад принял на себя тайно, и католики позднее пытались истолковать эту его присягу как обещание покончить с гусизмом); стремился полностью подчинить Чехию влиянию католичества.


[Закрыть], среди каталонцев при дворе папы Каликста[125]125
  Каликст III (Альфонс Борджиа) – папа римский в 1455–1458 гг.


[Закрыть] находятся сплошь знатоки чешских дел и пишут, пишут… Почему бы и мне, рыцарю Яну, шуту короля Иржи, не написать вам? Надеюсь, что я осведомлен в этих делах по крайней мере не меньше их всех, вместе взятых, и что чтение писем моих доставляет вам хотя бы такое удовольствие, как созерцание крутящихся вод той речки, названия которой я не помню, но которая, конечно, по сию пору течет под виноградниками близ Падуи, где вы так любите отдыхать и где мы с вами опорожнили столько искрометных кубков. Солнце светило на крышу беседки, солнце светило в медовом желтом напитке, солнце светило в ваших мудрых двустишиях из древних языческих поэтов…

Я рассказывал вам о своей посольской поездке в Будин, закончившейся в цыганской корчме. Я быстро вернулся к своему государю в Прагу. Сообщил ему обо всем, что видел, и о кудрявом мальчике, который бежал из восставшей Венгрии, мимоходом крутя любовь с цыганками и хлестая плетью по столу.

Мой государь только молча головой качал. Потом тяжело опустился на стул и приказал налить ему сдобренного пряностями вина.

– Быстро королевские привычки усвоил! – промолвил он, словно про себя. – Удивительных сыновей породил великий Карл[126]126
  Имеются в виду сыновья Карла IV Вацлав IV (1361–1419), король чешский и германский, и император Сигизмунд I.


[Закрыть]. Одного в трактире из-под стола вытащили, чтоб ему сказать, что отец умер и что он отныне – чешский король, другой на всех сеймах лгал и все троны бесчестил… А этот вот – внук лжеца. Странная кровь люксембургская! Смесь искры божьей с нечистой дьявольской… И – то бог верх возьмет, а то – дьявол. Прикажем дьяволенку этому в Прагу вернуться Очистим его от нечистоты, ей-богу! У нас тут хорошие банщики… Расскажи мне что-нибудь об Италии, Ян, чтоб мне лучше понять слабости и грехи людские…

И я стал рассказывать ему о монахах и красавицах, о виноградниках, где иной раз под вечер услышишь смех козлоногих, о лагунах, о городах, управляемых купцами, богатыми, как султан турецкий, и любителями таких прекрасных картин, что брат Бискупец приказал бы сжечь их на костре. Но об этом самом Бискупце я напишу тебе, отец Никколо, подробней в другой раз.

Потом рассказал я своему государю несколько своих падуанских приключений и о прекрасной Лючетте, и государь опять от души смеялся. Я, конечно, не рассчитываю узнать что-нибудь об этой грешнице от тебя: ведь ты обременен другими заботами.

Государь решил, и Ладислав послушался. Он побоялся Иржика, светловолосый наш! В начале прошлого года опять явился со своей расфуфыренной свитой у пражских ворот и опять был торжественно принят, опять звонили во все пражские колокола и всегда верный святовитский капитул старался отличиться пением псалмов и каждением. Но наш кудрявый паренечек кинул на магистра Роткицану такой надменный, такой королевский и озорной взгляд, что достойный служитель матери божией Тынской до сих пор этого переварить не может. Наверно, до самой смерти не забудет.

Потом заговорили о свадьбе. Дескать, надо королю жениться.

Особенного интереса к своей будущей супруге он не проявил; его больше занимал вопрос об отправке пышного посольства за невестой в Париж. Иржи с готовностью посадил в тюрьму австрийского Гельцера[127]127
  Гельцлер Конрад, приближенный Ладислава Погробека, поддерживал самодержавные устремления молодого короля, вступил в сношения с противниками Иржи Подебрада из среды чешских феодалов-католиков; Иржи Подебрад, приехав в Австрию, обвинил его в финансовых злоупотреблениях, с помощью Эйцингера добился падения Гельцлера и его заключения в тюрьму.


[Закрыть], не сумевшего собрать через сборщиков нужную для этого сумму в Австрии, и сколотил ее в Чехии сам. Тем крепче король будет связан с Прагой!

Ладислав опять поселился в Краловом дворе, но с большим удовольствием проводил время в Бочковом доме, куда его, безусого юнца, манила зрелая красота пани Йоганки, жены Иржика. Он все время вертелся вокруг нее: то подаст ей бокал за столом, то нагнется и подымет упавшее с плеч покрывало, то пошлет улыбку глазами, которые старше его лица, то отвернется со вздохом, когда она ласково заговорит с мужем. Иржику донесли, что Ладислав покушается на добродетель пани Йоганки, но он только слегка улыбнулся и пренебрежительно махнул рукой. Пани из Рожимталя – львиного племени, а львица с злым котенком может, самое большое, поиграть!

При дворе Ладислава весело болтали по-немецки, так как король подобрал себе придворных за границей. Чешским панам, особенно чашникам, это было шибко не по нраву, и уличные певцы в Праге слагали песенки о короле Гольце[128]128
  Голец – по-чешски безусый, юнец, прозвище Ладислава II. Гольц – по-немецки дерево, бревно. Отсюда – игра слов.


[Закрыть], которому даже чешская палица не размягчит немецкую башку. И при этом трунили над Иржи, что придется, мол, ему научиться по-немецки, так как он понемногу становится герром Георгом.

Мой государь над всем этим смеялся, смеялся и над магистром Рокицаной, утешая напоминанием о том, что бессмертная слава его не зависит от любезного обращения со стороны люксембургского молокососа. «Укротили мы Зикмунта, справимся и с Ладиславом».

И вдруг золотоволосый наш помер… Десятого октября отправилось посольство во Францию. Епископ пассауский Палочи Ласло от венгерских магнатов, австрийцы Эйцингер и Рюдигер из Штаренберга, чехи во главе с паном Зденеком из Штернберка[129]129
  Зденек из Штернберка (ум. 1476) – крупный чешский феодал-католик, в 40-х годах XV в. поддерживал Иржи Подебрадского, в 60-е годы возглавил выступившую против него партию католических магнатов, известную под названием Зеленогорской конфедерации (1465).


[Закрыть], много блестящих рыцарей на разукрашенных конях, духовные сановники в повозках и сверх того прекраснейшие подарки для невесты, о которых позаботился сам правитель Иржи и которыми жених только любовался с восхищением. Но Иржи знал, как больше всего повысить значение посольства: он придал ему в виде эскорта семьдесят всадников и несколько боевых телег, в точности таких же, как те, что наводили когда-то ужас на весь мир.

– Пускай за границей увидят, что мы не только богаты, но по-прежнему сильны, – сказал он пану Зденеку из Штернберка.

А через месяц после отъезда посольства жених умер. Смерть была загадочная – и в то же время простая! Всего за три часа до нее врачи обнаружили на теле короля, возле половых органов, чумные бубоны Они у него были еще с Белграда, но он не доверился врачам…

Чума в Краловом дворе! Король-жених умер от чумы!

Еще в последнюю ночь перед его смертью пан Иржи спал в одной спальне с ним, так как король жаловался, что у него болит живот и голова. Иржи не боится чумы. Все помнят, как он в разгар эпидемии хоронил грешницу Барбору Цельскую, императрицу, вдову Зикмунта… Он сидел возле умирающего и держал его за руку, пока она не похолодела. Перед смертью Погробек долго говорил с ним. Никто не слышал этой последней их беседы, и неизвестно, вспоминал ли Ладислав чудного победителя Гуниади и его мертвые глаза… Но говорили, будто он просил, чтобы его немецкую свиту выпустили из Чехии с почетом и миром. Даже на краю могилы не верил пражским еретикам!

Пан Иржи стоял у его ложа на коленях и плакал. Пришел священник, соборовал умирающего. Помазанный елеем, светловолосый задремал. За две ночи он страшно похудел, и лицо его приобрело пепельный оттенок. Потом он велел принести все свои королевские драгоценности и снял даже кольцо с руки. Хотел войти и царство небесное как кающийся грешник. Все отказал церкви.

Магистра Рокицаны не было в Праге. Но в церквах подобоев люди молились о спасении Погробковой души.

Когда он испустил последний вздох, Иржи отошел от его ложа и сам открыл окно. Перед дворцом стояла в молчании толпа. Неподалеку, у францисканцев, которые недавно вернулись в Прагу[130]130
  В период гуситской революции большинство монастырей в Чехии было разрушено, а монашеские ордена были изгнаны с территории, занятой гуситами. Вернуться в страну они смогли лишь после победы коалиции католиков и чашников, в основном уже при Ладиславе Погробеке.


[Закрыть], слышался похоронный звон.

Только тут наш правитель вспомнил, что ведь надо оповестить собравшийся народ с самого высокого места об успении короля. Он пошел к себе в кабинет, окна которого выходили во двор и сад, чтобы сделать нужные распоряжения. Потом кликнул пажа:

– Скажи, чтоб позвали еврея Гершика!

– Он здесь, государь, – ответил с поклоном паж.

Через несколько мгновении Гершик предстал перед паном правителем. Он щуплый, с длинной черной бородой и хитрыми маленькими глазками. На плечах – темный кафтан, на голове – остроконечная шапочка, на которой золотом по черному шелку вышита звезда Давидова.

Сам Гершик родился в Праге. Но отец его приехал в Чехию из Испании – через Турцию и Венгрию. Никто не знал его настоящего имени, но всем было известно, что уже его прадеды предсказывали будущее по звездам небесным мавританским калифам и испанским гидальго.

Иржи ничего не сказал. Только поглядел на еврея вопросительно. Тот сам заговорил. Голос у него был тихий, сиплый. Он забормотал-забормотал латинские и чешские слова, среди которых то и дело повторялись имена римских богов – Юпитера и Марса, Меркурия и Сатурна, – но имя Венеры отсутствовало. Звездочет говорил о всевозможных сочетаниях и скрещениях звезд, о констелляциях и конъюнкциях, рисуя при этом перед Иржиком руками разные круги.

«Jupiter rex… Jupiter omnipotens»[131]131
  «Юпитер царь… Юпитер всемогущий» (лат.)


[Закрыть] – вылетали у еврея из-под усов сиплые, но полные трепетной выразительности возгласы. При этом звездочет все время низко-низко кланялся и становился перед паном Иржи на колени.

Но таинственное представление продолжалось и после того, как Иржи сел за стол, утратив тот странный блеск в глазах, который у него появился, когда еврей стал упоминать о царе Юпитере. Гершик преклонил правое колено и повел уже по-чешски рассказ о каппадокийском рыцаре, чье имя происходит от греческого слова, обозначающего человека сельского происхождения[132]132
  Каппадокия – древнее название территории на Востоке Малой Азии в районе р. Евфрата, поочередно зависевшей от различных крупных восточных государств; позднее римская провинция. Родом из Каппадокии был герой легенды «Жизнь святого Иржи, мученика божьего», входившей в чешский прозаический сборник религиозных сказаний «Пасионал» (вторая половина XIV в). Сборник представлял собой перевод книги генуэзского архиепископа Якова де Ворагине (1230–1298) «Священные легенды» (до 1260 г.). Имя Иржи происходит от греческого слова «георгиос» («возделывающий землю»).


[Закрыть], и о том, что родоначальником мелкопоместных дворян был оратай и что Пршемысл Оратай[133]133
  Пршемысл Пахарь, легендарный родоначальник чешской княжеской династии Пршемысловичей (конец IX – начало XIV в.); по преданию, был простым свободным крестьянином и взошел на трон прямо от сохи.


[Закрыть] был призван на царство от сохи… Но тут уж пан Иржи, рассмеявшись, сказал, что еврей злоупотребляет его незнанием языков и в речах своих руководствуется желанием польстить, а не истиной. И пускай он не выходит за пределы своей халдейской науки, толкует о звездах, если хочет, или убирается вон!

Гершик омрачился и умолк. Встал, отвесил поклон. Иржи все же кивнул ему – в знак того, что простил.

На улице была кромешная тьма. Толпа разошлась. Тут только Иржи обратил внимание на голоса герольдов, возвещающих народу о том, что «господу богу угодно было позвать в вечные свои селения государя нашего, всемилостивейшего короля Ладислава, сына Альбрехта, эрцгерцога австрийского и короля венгерского»…

Иржиков возок ехал по темным, безлюдным улицам. В католических костелах еще шла служба, оттуда слышалось пение Иржик приказал везти его на Каменный мост. Посредине моста велел остановиться и вышел. Вылезал с трудом. Тело его становилось с каждым днем все грузнее. Подошел к ограде и устремил взгляд вверх, к опустевшему кремлю и храму. Ему показалось, что окна святого Вита освещены. Это капитул молится за упокой души почившего короля.

Потом он перевел взгляд вниз, на воду. И вдруг увидал в воде отражение бледных ноябрьских звезд. Это его удивило, так как только что над водой стоял туман. Звезды…

Звезды в воде то приближались друг к другу, то расходились, сочетались в дрожащем соприкосновении и падали, серебряные, в черную глубь. Будь здесь Гершик, он, конечно, мог бы назвать эти звезды по именам. А вон та, самая крупная, там внизу, в воде, может быть, и есть Юпитер-рекс. Иржи вспомнился вечер на Лабе, среди поросших ивняком низких лабских берегов, когда он, молодой подебрадский помещик, ловил, со своими двумя батраками, сетью карпов. Они заплыли в лодке на середину речной глади, и батраки запели старинную песню о водяном, о наваждении черных омутов. Одиннадцатилетний Иржик смотрел в воду. И, как сегодня, увидал в воде сочетающиеся звезды. И на душе у него было тогда также радостно и празднично, как теперь…

Но потом сердце ему вдруг сжал страх. Он увидел мертвого Ладислава с постаревшим, строгим лицом, услыхал его просьбу о том, чтобы с почетом выпустить из Чехии австрийских и венгерских дворян. Но Ладислав просил также его, Иржи, дать в его землях широкий простор праву, обеспечить там всем мир и покой… Вот о чем король просил его, правителя страны и гофмейстера! Словно знал, о чем сейчас говорят звезды. Что будет завтра? Народ, конечно, плачет. Люди, отходя ко сну, думают о том, что их ждет впереди. Мужья ложатся рядом с женами и утешают их обещаниями, что, конечно, и завтра и дальше в стране будет вдоволь хлеба для детей и сохранятся спокойствие и порядок, как при покойном короле.

«Что будет? Что будет?» – услыхал Иржик бормотание старухи. Ему показалось, будто кто-то стучит костылями по мостовой. Он оглянулся, но, кроме возка с кучером и пажом, на мосту никого не было…

В эти часы мытники уже запирают мост… Съездить еще в Малый город и наверх, в кремль? Нет, встретился бы возвращающийся из храма капитул. Завтра по всему городу пошли бы толки: дескать, никак не дождется… Еще не остыло Ладиславово тело, а он уж бродит по кремлю, примеривается, как пойдет в коронационной процессии! Но тут нет епископов. Главное, таких, которые возложили бы священную корону на его еретическое чело!

«Будь еще здесь старый Филиберт из Нормандии!» – подумал Иржик, входя в возок, и приказал ехать в Бочков дом.

Оси заскрипели – сперва под тяжестью тучного Иржикова тела, а потом сильней, когда возок стал поворачивать.

«И будет плач и скрежет зубовный», – ни с того ни с сего вдруг пришло Иржику в голову.

Я ждал своего государя в его доме, внизу под лестницей. Сидел в темноте, в то время как зала и дубовые ступени были освещены. В доме было тревожно. Пани Йоганка сперва долго плакала, потом молилась, потом стала расчесывать волосы перед зеркалом. Распустила их по плечам и спине так, что они упали до бедер. Она с удовольствием любовалась своим отражением в зеркале, начала напевать. Челядь сперва плакала, потом заговорила о предстоящих королевских похоронах. «Похороны, понятно, будут торжественные», – заметил старый оружейник хозяина и прослезился. Больше всего на свете он любил похороны, потому что представлял себе, как он сам лежит в гробу, и за гробом идут процессией пажи, батраки, работницы, и все по нем плачут и говорят о том, какой добрый, какой сильный, какой благородный был оружейник Вацлав, – никогда уж не будет другого такого во всем королевстве!

Я ждал государя – и вот он вошел. Быстро направился к лестнице, тяжело дыша. Я выступил из полумрака и, упав перед ним на колени, внятно и торжественно воскликнул:

– Здравствуй, Иржи, король чешский!

Иржи остановился и фыркнул из-под каштановых еще усов. Усы взъерошились, и от этого Иржиково лицо приобрело веселое, забавное выражение. Но глаза его помрачнели. Он на мгновение остановился. Потом сказал:

– Встань…

Когда я встал, он ласково погладил меня по голове. Так гладила меня когда-то рука, давно увядшая. Эта милая, добрая рука принадлежала горному цветку, которого давно уже нет и чье имя по-итальянски было бы Бьянка.

– Приходи ко мне наверх, – прибавил Иржи.

И через час, поговорив с пани Йоганкой, встретившей его в расшитом золотом корсаже и длинной юбке со шлейфом, он пришел наверх, где я ждал его у очага в высокой зале, возле которого он любил сидеть, размышлять, беседовать…

Он сел и приказал подать ему и мне вина. Выпив, с наслаждением отер усы, вздохнул, промолвил:

– Король умер…

И замолчал. Но потом начал серьезно и подробно рассказывать все, что я вам, дорогой синьор Никколо, в этом письмо описал. О том, как умирал Ладислав, о звездочете и звездах в воде – в Влтаве и Лабе, которая по-латыни будет Albis[134]134
  Белая.


[Закрыть].

Окончив свой рассказ, он посмотрел на меня, как бы желая узнать, что я на это скажу.

– Мною, шутом и паяцем своим, ты, государь, уже коронован, – сказал я. – Теперь тебе надо найти епископов, коль они, по-твоему, на самом деле нужны.

– Не знаю, – промолвил Иржи и замолчал.

– А не думаешь ты, государь, что все ненавистники наши станут обвинять тебя в смерти Ладислава? – заметил я как бы мимоходом.

Иржи покраснел. Потом произнес медленно и покорно:

– На все воля божья!

Он встал и принялся шагать по зале тяжелым шагом, ступая на всю ступню, так что под деревянным потолком чуть не гудело.

– Ты был когда-нибудь в Таборе? – неожиданно спросил он.

Я рассказал о том, как приехал с Матеем Брадыржем в этот город и что видел там. Слушая мой рассказ, Иржи иногда улыбался. Выпив снова, он сказал:

– Знаешь, мне иногда снится Липанское поле. Прошло столько лет, а вот поди ж ты… И потом – этот Табор твой! Будто спелое яблоко падает мне на колени. Все изменяется. Мы стареем. Не знаю, становимся ли от этого мудрей, но стареем. И Бискупец – старик, и Коранда. Пришлось посадить их в тюрьму. Мне их жаль. Старцы красноречивые и правдолюбы. Последние божьи воины. В рясе проповедника, а воины! Вместо палиц огненными языками на поле орудуют.

– Бискупца в тюрьму посадил, а епископов ищешь? Государь…

Иржик опять покраснел и поднял руку, словно хотел меня ударить. Я сделал вид, что испугался, но все-таки смело договорил:

– Государь, боюсь, как бы ты ради законности не забыл о божьем законе!

И тут, дорогой мой доброжелатель и магистр, это чудо мое встало во весь рост, смерило меня взглядом от головы до пят и сказало гордо:

– Увидим!

А я произнес глубоким голосом, как делают актеры у вас на площадях:

– Incipit tragoedia[135]135
  Начинается трагедия (лат.).


[Закрыть].

Иржи не понял. Он ударил меня ладонью по спине и весело приказал:

– Ступай, Ян, и спи спокойно!

Этими словами я заканчиваю свое письмо. Вы еще получите третье, бесценный сударь мой, в котором я сообщу вам о ходе событий перед выборами и во время избрания моего государя чешским королем.

Прага, май 1458 г. Ученик ваш Ян».

III

Третье письмо о том же предмете, посланное рыцарем Яном Палечком из Стража преподобному господину канонику Никколо Мальвецци – из Праги в Падую в июне 1458 года.

«Учитель и доброжелатель мой милейший, с наслаждением прочел я ваше письмо, в котором вы благодарите меня за сообщения о судьбах Чехии в эти волнующие дни. Меня радует, что у вас такое мудрое понимание наших трудностей, – вижу, что взгляд ваш способен даже издали различать добро и зло. Хотелось бы, чтобы так было и немножко южнее в нашей прекрасной Италии, а именно – в самом Риме. Но как объяснить каталонцам болезни чешской земли? Вот вы, итальянцы, знаете нас лучше. Этому, видно, содействовали и мечи, и палицы, и копья, которыми мы с вами столько раз разбивали друг другу черепа.

Мечей, палиц, копий и мы в эти дни у себя видели предостаточно. Через три дня после кончины нашего короля Ладислава его торжественно похоронили. А так как он был королем не только католиков, но и чашников, то должен был примириться с кроплением, совершенным после его смерти в земном жилище его – Краловом дворе, – в сослужении с многочисленным бородатым клиром той же церкви, не менее бородатым архиепископом Рокицаной, на которого покойный король при жизни больше всего точил зубы. Ничего не поделаешь! Надо было показать, что Погробчик государствовал и над еретиками. Что происходило в соборе святого Вита, я не знаю. Слышал только, что отпевание было торжественное и трогательное, все плакали не меньше, чем когда провожали в последний путь великого Карла IV.

Иной раз просто диву даешься, как мягки человеческие сердца, как они поддаются обману красоты, молодости, горькой сиротской судьбы и другим столь же внешним признакам, за которыми, может быть, скрывается самая черная злоба! Но таковы уж люди – что у нас, что у вас… У нас в подобных случаях настроение толп определяют женщины. А им злой и попахивающий юным распутством Ладислав очень нравился, хоть они, может быть, и не отдавали себе в этом отчета. Женщины рыдали, и с обеих сторон вдоль дороги, по которой двигалась похоронная процессия, теснились коленопреклоненные, молящиеся толпы… Во всех восстановленных церквах слышалось заунывное пение, и в тот день в Праге звучало больше латыни, чем когда-либо за последние пятьдесят лет.

Пока не было видно ни мечей, ни палиц, ни копий. Но скоро пришел и их черед… Сперва заговорили церковные кафедры. И самым пламенным было слово магистра Рокицаны. Скажу вам, сударь, что магистр этот имел смелость, первый из всех, объявить, что лучше, мол, остаться, как было в Иудейской земле, совсем без короля, если нельзя избрать королем кого-нибудь из соотечественников. Претендентов на осиротевший трон было много, но все – иноязычные. Среди них – даже французы. Но самые большие надежды питали дальние и близкие родственники немецкой крови. Католикам долго даже в голову не приходило, чтоб чешским королем мог быть избран чех. До того в них укоренилась мысль о наследовании, преемственности и семейном праве. Я тут видел раз в Краловом дворе брата Ладислава Гуниади, молодого Матиаша[136]136
  Корвин Матиаш (1443–1490) – сын Яноша Гуниади, венгерский король в 1458–1490 гг. В 1468 г. начал войну против Чехии и в 1478 г. добился передачи под его управление Моравии, Силезии и Лужицы.


[Закрыть], которого покойный король, после кровавого будинского пира, заточил у себя в Праге, чтоб таким путем усмирить гуниадовскую бурю. Иржи отпустил этого Матиаша в Будин, где его выбрали венгерским королем. А Иржи, ко всему этому, еще выдал за него свою дочь.

В тот вечер, когда вчерашний узник, а теперь – избранный король Матиаш, покинул Прагу, Иржи был особенно серьезен и озабочен. Я спросил его, – может быть, он скучает по Матиашу? Он велел мне замолчать. Я поклонился и сказал:

– Молчу. Потому что нахожусь, по сути дела, в школе. Мой государь и наставник сегодня научил чешских панов, как можно без помех выбирать короля из соотечественников.

В самом деле, это было мастерское достижение пана правителя, очень помогшее людям направить свои мысли по правильному пути. Ведь Матиаш не был королевской крови, а его все-таки избрали католические паны! Почему бы и чешским панам-католикам не поступить по их примеру?

Чашники не внушали никаких опасений. Они шли за правителем, причем не только паны, мелкопоместные дворяне и утраквистское духовенство, но вся, когда-то так легко им добытая, Прага. Целые слободы, узкие улочки и широкие площади, торговые ряды и чердаки, базарные лавчонки, сапожные и портняжные мастерские, корчмы, кухни пирожников, печи пекарей готовы были отдать ему все – вплоть до глоток, с утра до вечера кричавших и вопивших о его мудрости, щедрости и славе… В кузницах точили мечи. Иржикова стража ходила по городу, увеличенная в числе, постоялые дворы наполнились чужеземными послами, и надо было охранять их от народного гнева, с неудовольствием наблюдавшего в Праге домогательства когда-то разбитых врагов.

И тут я, дорогой и ученый муж, хочу описать вам то, чего многие не видели и не знают: порыв, охвативший пражское население в день Иржикова избрания…

Это был солнечный мартовский день, и на Староместской площади и всех прилегающих улицах собрались никем не созванные бесчисленные толпы. Иржикова стража охраняла от них подход к воротам ратуши. Стража эта была немногочисленна, но в разных местах города были расположены Иржиковы войска, так что пражане снова имели возможность восхищаться боевыми телегами и могучими южночешскими тяжеловозами… И можно было видеть палицы, и копья, и мечи, и даже старые знамена, реявшие у Домажлиц, у города Усти, а может быть, и у Липан.

Не слишком любезно отнеслись толпы к чужеземным послам, следовавшим в залу, где происходили выборы, оспаривать чешский трон. Вдруг слышу над собой голос:

– Глянь на того горбатого. Пойдем выпрямим ему хребет!

Смотрю: вон, над воротами, полустоит, полувисит мой Матей Брадырж. Ваша милость, может быть, помнит моего слугу и товарища по приключениям времен падуанских. А я – то думал, что он сидит себе в Таборе и бреет своих соратников… Он уже заметил меня:

– Пан Ян, вот он – я! – кричит. – Кто бы сказал, что без Табора обойтись можно, даже когда на него совсем уж…

Тут он загнул словечко, искони любимое чешским народом. Этот народ редко сквернословит и не любит выражений из области Венериной, но зато с удовольствием и по многим поводам вспоминает простое действие очистительного характера, а также часть тела, играющую при этом самую важную роль, а в конечном счете и то телесное выделение, которое представляет собою результат их деятельности.

Под словом «горбатый» мой Матей подразумевал герра Гейнриха Фридмана, канцлера саксонского правителя Вильгельма[137]137
  Вильгельм III (1425–1482) – герцог Саксонии в 1428–1482 гг.


[Закрыть], который метил на чешский трон в качестве зятя покойного Ладислава. Но герр Гейнрих под охраной стражи уже вошел в ратушу, так что Брадырж не имел возможности выпрямить ему хребет. Зато он стал направо и налево кричать о необходимости плетью гнать всех этих мерзавцев из славного города, заставив их сожрать всю их Вульгату[138]138
  Вульгата – латинский перевод Библии, осуществленный в конце IV в.


[Закрыть] фальшивую, чем доказывал свою осведомленность в теологии и образованность, приобретенную во время странствий по белу свету. Потом стал поносить французского соискателя[139]139
  Имеется в виду Карл Французский (1447–1472), сын французского короля Карла VII, герцог Беррийский, Нормандский и Гюйенский.


[Закрыть], говоря, хорошо, мол, что сюда не пробралась эта… прошу извинить, сударь, что не могу привести точное выражение… потаскуха Майдалена, а то она приволокла бы с собой всяких щеголей и превратила бы королевскую постель в бардак! Народ смеялся, и это продолжалось довольно долго.

Я кивнул Матею, чтоб он слез и протолкался ко мне. Он это сделал; окружающие охотно потеснились, рассчитывая еще посмеяться, слушая его… А Матей уже повел речь о том, что с ним весь Табор, новый, кроткий, милостивым паном Иржиком и им, Матеем Брадыржем, чисто выбритый Табор, и что тут и шинкарь, у которого мы когда-то стояли, и Енда Рыбарж, и Одноглазый, и Иржик-сапожник, и они, мол, следят за тем, чтоб все делалось как надо.

– Мы должны наблюдать, чтоб все – честь честью, – разглагольствовал Матей, – хоть магистры Бискупец и Коранда где-то в Подебрадах либо на Потштейне в холодке сидят.

Тут он засмеялся дерзко, но немного смущенно. И тотчас продолжал:

– А ты что тут делаешь? Прага – она Прага и есть. Вам неплохо живется. Но нынче торжественный день. Слышишь, какой шум?

В самом деле слышался протяжный гул, который, возникнув где-то вдали Тына, теперь катился уже по площади, порождая отклик в улочках и окнах, полных людьми. Гул этот слился в одно имя:

– Иржи! Иржи!

Казалось, толпы рыдают: «Иржи! Иржи!»

Потом над головами стали подниматься руки, и вдруг толпа колыхнулась: где-то неподалеку кто-то заговорил. Слов не было слышно, но народ опять закричал:

– Иржи!

Снова поднялся лес рук, причем многие кулаки сжимали старое грозное оружие. Матей Брадырж ничего не говорил, только глядел широко раскрытыми глазами, и изо рта его рвался крик:

– Иржи!

Какая-то женщина поблизости от меня стала ломать руки и выкликать как одержимая:

– А коли обидят его, нашего родимого, я их сама вот этими руками задушу и зарежу, однопричастников окаянных!

Тут кто-то крикнул: «Идем», – и толпы двинулись вперед, к ратуше, которая, со своей тихой, стройной башней, стояла непостижимая, таинственная, угрожающая и все же как-то обнадеживающая…

Стража взревела:

– Назад! Ни шагу дальше!

Кто-то закричал:

– Христопродавцы!

Впереди начиналась свалка, люди падали, дети с плачем полезли на отцовские плечи, потом пронесся слух, что там лошадь затоптала насмерть старую Кубатку – ту, с Платнержской, – ну, которая рыбой торгует.

Толпу обуял страх, она на мгновение притихла. Я потерял своего Матея из вида. Потом заметил его волосатую голову далеко впереди. Было близко к полудню. На Тынской башне под колоколами появились люди. Крохотные, будто игрушечные.

– Не то полдень пробьют, не то огласят, что скоро выборы?

Тысячи лиц обратились вверх, к башне.

Там на самом деле что-то готовилось. Священники в черных облачениях вынесли на балюстраду знамена и распустили их по ветру… И сейчас же над толпой закружили голуби… Дон Мальвецци, вы знаете голубей на площади святого Марка в Венеции. У нас такие же. Только наши смелей и любят высь поднебесную… А у земли очень редко держатся.

На толпу низошло шумное веселье. Послышались даже уличные песенки, распеваемые тут и там низкими голосами мужчин и протяжными, визгливыми – женскими. Среди этого веселого гама кто-то сердито грохнул:

– Не наступай мне на ногу, олух!

– Тебе бы, господин хороший, в карете ездить, а не с нами здесь стоять, коли ты тесными сапогами мозоли себе натер! – послышалось в ответ.

Вокруг засмеялись, и смех этот продолжался бы, если бы из окон затихшей ратуши не раздалось пение. Это были сильные мужские голоса, уже не молодые, но до такой степени проникнутые святостью минуты, что они звучали отрадно для слуха и торжественно.

«Тебя, бога, хвалим!» – лилось из окон ратуши.

Вот кто-то подошел к окну и что-то крикнул. А другой очутился наверху, у самого края драночной башенной кровли, и, махая шапкой, воскликнул во всю мочь, громко и торжественно:

– Да здравствует Иржи, король чешский!

Толпа, услышав этот возглас, замерла на мгновенье, безмолвная. Но потом, запрокинув головы, возопила:

– Иржи! Иржи! Да здравствует король Иржи!

Поднялись руки, полетели вверх, словно бабочки весной, шапки, тысячи ликующих голосов побежали над толпой бесконечными волнами, буря, на мгновение утихнув, гремела вновь и вновь, еще более сильная, все ходило ходуном, все плясало, люди обнимались, и вот загудел первый, второй, третий удар колокола, и вся площадь, весь город наш тоже загудел, и заликовал, и потонул в ярких красках флагов и знамен, и откуда-то появились флейтисты, и в одном окне кто-то трубил в рог так торжественно, что толпа минуту слушала, прервав пение. И была это прекрасная благочестивая песнь – «Te Deum»[140]140
  «Тебя, бога, хвалим» (лат.).


[Закрыть], вещающая о херувимах и серафимах, ваша и наша песнь, говорящая сердцу о величии божьем больше, чем вся ваша схоластика… В толпе воцарилось серьезное настроение – и стало как в огромном храме, чей свод – небо, а столпы – башни ратуши и Тына… А перепуганные голуби, заметавшись в головокружительных поворотах над головами толпы, улетели куда-то за Влтаву и к пражскому кремлю…

Если б вы знали, дорогой магистр, неземное очарование моего города и могли представить себе, что такое мартовский полдень, теплый мороз и морозное тепло здесь у нас наверху, за альпийскими горами! В лесах цветут уже печеночницы, а в канавах вдоль дороги найдете и фиалки. В рощах все бело: это подснежники-бубенчики, возвещающие приход весны.

А там, в ратуше, избрали чешского короля чешской крови! Целые столетия его не было и, может быть, никогда больше не будет! Радуйтесь, веселитесь, хвалите бога! Хвалите бога, Бискупцы в темницах, пани Йоганка в Краловом дворе – чешская королева, Иржи-сапожник, Матей Брадырж, Одноглазый и пан Зденек из Штернберка, и магистр Рокицана! Хвали бога, Енда Рыбарж, и вы хвалите бога, Рожмберкские и Рабштейны[141]141
  Рабштейны – знатный чешский феодальный род; наиболее видные его представители – Прокоп Пфлюг из Рабштейна (ум. 1472) и Ян-младший из Рабштейна (ум. 1473); хотя оба они принадлежали к католической партии, но поддерживали Подебрада; покровительствовали распространению гуманизма в Чехии; Ян-младший оставил публицистическое сочинение «Диалог» (1469).


[Закрыть], хвалите бога, пирожники и бирючи, пой ему гимн, Гершик! Звезды были ласковы, и ласково солнце над нами, и прелестна, как девушка после купанья, – Прага!

А теперь признаюсь вам, дорогой и мудрый доброжелатель, что я от этой славы и величия почувствовал такой голод, что забыл обо всем на свете. Нужна была только компания. И я стал звать:

– Матей! Брадырж!

– Что такое? – отозвалось далеко впереди.