Текст книги "Современная французская новелла"

Автор книги: Франсуаза Саган

Соавторы: Пьер Буль,Андре Дотель,Мишель Турнье,Поль Саватье,Даниэль Буланже,Женевьева Серро,Анри Тома,Кристиана Барош
сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 24 страниц)

И запах здесь стоял какой-то зеленый, смолистый, свежий.

Немолодая полноватая женщина распрямила плечи и заложила руку за спину. Она пикировала салат, от дождя ее защищал зонтик, образуя вокруг ее крупной фигуры завесу из капель. Все было мирно и тихо, словно в конце каникулярного дня.

– Надоели мне отели в Туре. Три-четыре дня в неделю – это слишком много, поневоле начинаешь раздражаться, и слишком коротко, чтобы устраиваться всерьез. Когда я случайно, просто на прогулке, наткнулся на Приере, я сразу понял: вот где можно обосноваться…

Женевьева улыбнулась: чуть насмешливая нежность, а возможно, и любопытство – поди знай; Женевьева была на редкость молчаливой спутницей жизни, даже, пожалуй, чересчур сдержанной и ироничной.

Снимая на ходу резиновые перчатки, толстуха приближалась к ним.

– Мсье и мадам Депар? Я вас ждала.

Она обменялась с приезжими рукопожатиями. Руки у нее были мягкие, хорошо промытые, рабочие. Такие обычно бывают у гладильщиц.

– Какой прекрасный сад!

– Спасибо, мадам. К несчастью, мсье Депар, я не могла оставить за вами комнату номер пять, ее на целый год сняли, одна моя старая клиентка. Даже ключ она всегда берет с собой. Но и седьмой номер не хуже. Лично мне он больше нравится, намного светлее, сами увидите. По-моему, вам хорошо известно расположение дома.

– Несколько лет назад я сюда часто наезжал.

– Жаль, у меня память на лица плохая, да к тому же вы, должно быть, имели дело с моей дочкой. Я ее только на время отпуска замещаю, вот как сейчас. Будьте добры следовать за мной, мадам.

Комната помещалась на первом этаже – просторная, прекрасные тяжелые занавеси на высокой двери, выходившей в сад, откуда доносился щебет каких-то неизвестных им птиц. Гладиолусы в глубине сада смело таранили воздух в своей алой и розовой спеси, прямые, вызывающие, точно щеголи.

Широкая кровать была покрыта светло-зеленым атласом; шкаф прекрасной работы, в стиле французского Ренессанса, стоял в алькове. Лампы придавали всей комнате семейный, чуть старомодный, домашний вид. Не будь на двери таблички с номером, никто не отличил бы ее от обычной комнаты для гостей в любом доме.

– Шикарно! Не понимаю, почему тебе так понадобился пятый номер? Наш просто великолепен.

– А тот еще лучше. Во-первых, там стоит рояль, да, да, рояль, детка! Во-вторых, окна выходят на лужайку, между двумя живыми изгородями бересклета, и видишь: там, в глубине, виднеется что-то белое? Не то дриада, не то нимфа из местного камня, и рядом пробивается струйка воды, чистой-чистой. А впрочем, я и сам не могу объяснить почему… Вечерами там было… да, да, там было спокойнее, таинственнее, что ли. Когда в плюще раздается шорох, так и чудится, будто там притаилась белка, которая ждет, чтобы ты ее приручил. Мне ужасно нравилась та комната.

Они молча раскладывали вещи, чтобы поскорее убрать с глаз долой чемоданы, забыть о том, что они вообще существуют, ведь именно из-за чемоданов Женевьева не любила отелей.

За ширмой – умывальник, биде из черного фаянса и на стенах бра, совсем не подходившие к этому уголку, отведенному для гигиенических надобностей. На вешалке – пушистые полотенца. Душ помещался в передней под лестницей, о чем извещала надпись – вычурные белые буквы на черной дощечке.

Женевьева была в восторге от «изумительного» гардероба, и она взирала на него, как на святая святых.

– Ну, довольна?

– Конечно! А как же иначе! Ты прав, здесь все такое миленькое.

Его передернуло. «Миленькое…» Ему бы и в голову не пришло такое определение, наверняка не пришло бы… Он встряхнулся, положил ладонь робкого владыки на бедро жены.

– Пойдем?

– Оставь, Поль! Вот так, сразу? Мне ужасно есть хочется.

После обеда в ресторане под аркадами Женевьева непременно пожелала посмотреть последний фильм Лелюша. А когда сеанс кончился, они еще побродили по узким улочкам возле собора. Женевьеву привела в восторг пламенеющая готика. Но она заявила, что такое изобилие статуй, залитых желтым светом ламп, кажется ей чуточку нелепым. Нет, нет, она вовсе не торопится вернуться в дом; у них еще четыре дня впереди! Хватит времени отоспаться!

Когда они наконец добрели до Приере, поднялся ветер – прокравшись, как мародер, по берегу реки, он безжалостно трепал листву. А там, внизу, под порывами ветра река упрямо бормотала что-то свое, перекатываясь через отмели, лежащие между песчаными островками, и лишь изредка негромко всплескивая – плеск этот напоминал чмоканье, с каким новорожденный сосет материнскую грудь.

Калитка, ведущая в парк, не скрипнула. Фонарь над входной дверью скупо освещал ступеньки, и сад открылся перед ними, как шелестящая бездна, только главная аллея, по которой недавно прошлись граблями, казалось, чуть-чуть светилась, точно Млечный Путь на ночном небе.

Женевьева взяла мужа за руку. У самых их ног негромко квакали лягушки, словно спрашивая друг друга о чем-то. Все казалось совсем обыкновенным, но сама обыкновенность эта была чисто деревенской и не могла не радовать. Даже город не способен убить этого чувства в человеке.

Едва они легли, как за окном заскрежетал под колесами гравий. Лучи фар осветили изгородь, и слабый их отблеск упал на постель. Женевьева приподнялась и огляделась. А он, сам не зная почему, лежал и чего-то напряженно ждал. Вновь очутившись в темноте, они жадно ловили звуки. Вот, звякнув цепью, негромко проскулила собака, и кто-то тихо сказал: «А ну замолчи, Артюс», – потом заскрежетал ключ в замочной скважине. Открылась сначала дверь, потом окно. И все. Приехавшая женщина не стала зажигать свет, не зажурчала в ее комнате вода, не стукнул переставляемый стул. Дама из комнаты № 5 вошла бесшумно и стремительно, как к себе домой, незнакомка без имени, мгновенно утонувшая в этой странной, в этой глухой тишине. Все окаменело в безмолвии, кроме чистого голоса с едва заметным металлическим оттенком, который показался им веселым.

– Что это она там вытворяет?

– Не знаю, Поль. Спи, уже поздно.

Утонув в мягком пуховике и сложив на животе руки, Женевьева сразу погрузилась в сон с какой-то немного ненатуральной поспешностью. Поль вздохнул. Вот он вам, брак. Меняют любовь на сон, каждый вечер натягивают его на себя, как пижаму, которая вам не слишком к лицу. Зато удобна. Когда Женевьева тушит свет и принимает таблетку снотворного, они как будто еще больше отдаляются друг от друга. Однако виной всему был вовсе не поздний час. Она ведь захотела гулять. Таскала его по городу. Он почувствовал легкий неприятный укол, нет, не желания, просто как бы укус где-то возле сердца.

Поль попытался погладить плечо жены, приласкать ее – иногда ей нравилось, что ее так будят. Дело оказалось нелегким, слитком коротка была кровать… да ну все к черту. Он поднялся, выпил стакан тепловатой воды; сколько бы ни текла, вода в кране всегда оставалась теплой, он это знал… Машинально помочился в биде. Женевьева всякий раз приходила от этого в ужас, но ведь она, в конце концов, спит…

В полуоткрытое окно врывались далекие звуки, глухой стук колес усиливался через определенные промежутки – это грохочут цистерны, которые паровоз тащит через железнодорожный мост. По этой стороне проходит сравнительно мало машин, водители предпочитают другой берег, где меньше светофоров. Обмелевшей реки – ее уровень понизился до предела – сейчас не было слышно. Зима выдалась сухая, сезон дождей кончился быстро. Потому-то в половодье воды и не прибавилось. Времена года тоже бывают не похожи друг на друга.

Зима, конец той зимы десять лет назад… Вдруг неожиданно началась оттепель, вода поднялась, и с верховьев Луары, грохоча, пошел лед – огромные льдины с размаху ударяли в опоры моста Ланде, и вода перехлестывала через него. Они не спали до зари, прислушиваясь к этим тупым, настойчивым ударам, потом на плоскодонках отрядили солдат-саперов, и те бросали в кипящую гущу льдин гранаты. И уже в теплом предутреннем тумане они с Леонорой смотрели, как рушится это нагромождение ледяных глыб под мощными струями серой воды, как рассыпаются они со звоном, похожим на благовест пасхальных колоколов.

То, что он не рассказал Женевьеве о Приере, и была как раз Леонора. И старшая мадам Тибо, конечно, его узнала, он был в этом твердо убежден. Дочь ее уехала? Да бросьте вы! В те давние времена именно сама мадам Тибо их и встречала. Впрочем, тогда, в первый вечер, они ее не видели – приехали слишком поздно. Ворота были на запоре. В сущности, они нарочно выехали на ночь глядя, потому что знали: ключ от комнаты лежит в углублении под толстым корнем тополя, выступающим из земли по ту сторону ограды. Они распахнули тяжелые металлические створы, ввели машину, снова заперли ворота, убедившись, что щелкнул язычок замка, и пошли через сад к своей комнате. Приере был в их распоряжении. Спала ли нимфа на краю бассейна? Леонора на ходу щипала листья кресс-салата. «И лютики», – сказал Поль. «Плевать я хотела на твои лютики», – промурлыкала Леонора. Они смеялись, открывая стеклянную дверь, смеялись, разбрасывая одежду по комнате, смеялись и тогда, когда Леонора касалась языком его груди и шеи, уверяя – вот выдумщица, – что он сладкий, как конфета, и мечтательно шептала, что обожает его, что от него пахнет бриошами.

Спали они нагие. А вот Женевьева надела ночную сорочку и тоненькие белые шерстяные носочки, ноги у нее стали как у китаянки.

Такова она, жизнь, – такие непохожие женщины сменяют друг друга. Он попытался забыть, но безуспешно.

Дверь не сразу пожелала открыться, зато потом распахнулась бесшумно. Должно быть, часа два-три утра. Бормотание воды – она была совсем рядом – укутывало городской гул в успокоительную хрустальную вату. Что за бессмыслица – хрустальная вата, – тоже еще поэт нашелся!

Негромкое ква-ква – такое знакомое нежно-влажное кваканье промчалось через весь сад. Это лягушки-древесницы собрались на ночной бал.

Раздувая ноздри, он ловил теплый запах меда. В живой изгороди был просвет, вернее, два стволика немного расступились, как бы давая проход. Застань его здесь Женевьева, он наверняка бы сконфузился. И наверное, не разозлился бы, а расстроился. Неприятно, когда тебя застают за таким занятием, как подглядывание.

В темноте медленно передвигалась светящаяся точка. Мало-помалу он уловил равномерность этого движения и разгадал его суть: лежа на низкой кушетке, женщина курила. А он стоял здесь, чувствуя, как его бьет дрожь, как затекли ноги. Может, это Леонора? Возможно, и она. Такой же сладкий дым от сигареты. Его всегда раздражало, когда сигарету докуривали до конца, дым тогда становился каким-то едким. Леонора тоже курила такие сигареты, курила с наслаждением – возможно оттого, что к курению, в сущности, так и не пристрастилась. Оно в ее глазах было как бы роскошеством, сопутствующим любовным утехам. Ах, до чего же хороша была эта юность вдвоем.

Иногда Леонора приезжала сюда через Драпо. Он встречал ее на Турском вокзале с огромным стеклянным потолком. Вокзал этот был похож на все французские вокзалы, построенные Бальтаром, – все они одинаково походили на детскую игрушку.

Всякий раз он появлялся слишком рано и, чтобы убить время до 23 час. 15 мин., шагал вдоль состава, приглядываясь к орде понурых людей, выплеснувшейся из вагонов. Почему-то все вновь прибывшие говорили неестественно громкими голосами, будто дорога не только пробуждала их ораторские способности, но и вызывала на откровенность. Ему здесь было не по себе. Зато Леонору восхищало на вокзале все, особенно железнодорожные рельсы, хотя в конечном счете по этим рельсам прибывал ничем не примечательный трудовой люд. Эти люди никуда не ехали, они просто возвращались к себе – вот и все.

В наши дни все дороги электрифицированы, но в те годы паровоз долго пыхтел, прежде чем начинали лязгать вагонные буфера. «Тюх, тюх, тюх, тюх…» Леонора следила за маневрами паровоза в непонятном восторге. Однажды в один холодный вечер, когда в воздухе висела туманная изморось и он вынужден был вести машину медленнее обычного, он прибыл на место встречи, когда вокзал уже был забит пассажирами – одни выходили из вагонов, другие садились в них. Леонора ждала его; уткнувшись в меховой воротник, в надвинутой на один глаз шапочке она неподвижно застыла возле паровоза, и ноги ее обдавало теплом его дыхания. Он решил, что она очень похожа сейчас на Вивьен Ли в «Анне Карениной», но не решился сообщить ей об этом. Красота Леоноры была вовсе не случайным даром богов – она была именно такой, о какой он мечтал. Вот Женевьева, та ни на кого не походила, ни на одну женщину, которую он знал. Этот выбор был сделан совсем по-иному, что, впрочем, не гарантировало душевного покоя.

Взошла луна какого-то сернистого оттенка. Светившийся вокруг нее ореол только уродовал ее.

Когда ему исполнилось десять лет, его послали в погреб за бутылкой шампанского, что было не слишком-то мудро со стороны взрослых. В погребе стояла застоявшаяся, чуть затхлая сырость. Ступеньки были скользкие. Огромная жаба восседала по своему обыкновению на пороге, подстерегая комаров, облепивших плети дикого винограда, и даже не тронулась с места при его появлении. Не так уж весело в день своего рождения спускаться в погреб… Но когда Поль выбрался оттуда, стуча зубами после этой, в сущности, не такой уж промозглой сырости, с двумя бутылками Крамана в руках, он остановился, любуясь четким кружевом тени, которую отбрасывала на стену жимолость при свете луны, поднявшейся над крышей погреба. К тому же от этого пьянящего, терпкого запаха у него закружилась голова. Мать обнаружила его сидящим у стены, почти хмельного, уткнувшегося лицом в цветы. Он прекрасно помнил, что в этот вечер дедушка спросил его, не хочет ли он пойти с ним на охоту. И тогда только он понял, почему мужчины вечно возвращаются домой с охоты несолоно хлебавши. Дед ни разу не выстрелил, он вообще никогда не стрелял. С дрянненьким ружьецом под мышкой он шагал по полям, зажав трубку в зубах, а зайцы спокойно улепетывали прямо из-под носа у его охотничьего пса. Денары были совершенно правы, покупая дичину у «Фрер и сыновья», он сам тоже не стрелял, только делал вид, дурачок. И Леонора не любила убивать.

Женщина из соседней комнаты поднялась с места. Разглядеть ее издали он не мог, различал лишь силуэт. Она была высокая, руки светлым пятном выделялись на фоне платья. Она вошла в свой номер, не закрыв окна, и даже не зажгла света. Слышно было только, как слабо скрипнула кровать. Больше ничего.

Они проснулись поздно. Поль с трудом выбрался из бесконечного блуждания по мучительным закоулкам сна. Несколько раз среди отрывочных сновидений выступало вдруг лицо Леоноры, опрокидывая и без того уже смещенный хронологический порядок событий и сцен, которые он извлекал из глубины своей памяти. Словом, ночь выдалась малоприятная.

Их разбудил вовсе не пляшущий у них на постели солнечный лучик, пробившийся в просвет между неплотно задернутыми атласными занавесями, и даже не появление горничной, принесшей им завтрак в десять часов, разбудили звуки – кто-то упражнялся на рояле. То, что играли, не было похоже на непрерывное звучание гамм или на тягучие механические этюды Черни с постепенно возрастающей трудностью. В свежем утреннем воздухе лились звуки «Хорошо темперированного клавира», исполняемого легко и радостно, – видимо, музыканту доставляла наслаждение собственная игра.

Женевьева, закинув руки, в каком-то упоении поскребла ногтями кожу на голове. Он, до чего все-таки чудесно, когда тебя будят такие звуки! Она вскочила с постели, прижала ухо к стене, разделявшей их комнату с комнатой № 5,– музыка лилась оттуда. Нет, ты только послушай, это же настоящая виртуозка.

Теперь рояль уже звучал громко, в полную силу, словно и его вдохновила музыка; сначала сыграли «Матушку-гусыню», затем «Бергамаску», перескочили на «Гимнопедии». Нет, она определенно веселый человек. Слышишь, что она играет? Равеля, Форе, Сати… Все любят французскую музыку, только никто в этом не признается, особенно так, как она! Женевьева развеселилась. С некоторых пор она не скрывала своего восхищения теми, кто избрал своей долей одиночество и сумел превратить его в утонченное наслаждение, – точка зрения женщины «чересчур замужней», как со смехом говорила она сама знакомым, а если и Полю случалось быть при этом, то говорила об этом с легкой улыбкой извинения.

Еще накануне они решили осмотреть Азей-ле-Ридо, и потому надо было поторопиться.

Небо к утру совсем очистилось. «Вот уж никак не думал, луна была ночью такая…» Поймав удивленный взгляд Женевьевы, он не посмел признаться ей, что провел половину ночи без сна.

При ярком утреннем свете сад казался меньше. Пес подошел к ним в надежде получить кусочек и, так как у них не оказалось ничего вкусного, разочарованно побрел обратно. Гладиолусы слегка подвяли, но стояли все так же прямо. Старик в комбинезоне копошился в огороде, астматически дыша. Сквозь зубы он бормотал: «Вот чертов камень. Ох, земля-то нынче не та, что раньше…» Полю вдруг почудилось, что и он тоже постарел до времени, и он внезапно обнаружил, что прошлое было вовсе не таким, каким ему казалось, – вовсе это не тихое прибежище и не душевный комфорт. Ему стало грустно.

Женевьева, улыбаясь, шла впереди в чем-то серо-розовом. Красивая, даже очень красивая. Так что грех ему жаловаться. Возможно, она даже красивее Леоноры – ее красота тоньше, изящнее. Под строгими чертами Леоноры всегда угадывалось что-то дикарское, к чему он так и не смог привыкнуть, хотя именно это и пленяло его в ней. Леонора жадно вонзала зубы в живую жизнь, с завидным, бесцеремонным аппетитом – не как гурманка, а с какой-то озлобленной жадностью. Было в ней что-то бурное, недоброе, она легко поддавалась гневу и напору страстей, была ненасытна в ласках, словом, была не из тех женщин, что приносят с собой покой. А у Женевьевы на удивление спокойный нрав. Зато ей не хватает темперамента. Нет, нет, это неблагородно с его стороны. Просто она к нему охладела, вот в чем разгадка. После девяти лет замужества. Ведь Леонора исчезла… после гораздо более короткого срока. Она тоже устала. Вот наиболее правдоподобное объяснение. Только Женевьева никогда его не оставит. Она привязана к нему – возможно, и не слишком сильно, но вполне достаточно, чтобы не уйти.

Поль вздрогнул.

Что это, в сущности, значит? Откуда эта горечь? Неужели только оттого, что вчера жена отвергла его? Да что за чепуха!

Когда они осматривали церкви или замки, Поль инстинктивно понижал голос, а когда они вошли под кроны деревьев, кольцом окружавших пруд Азей, он понизил голос до шепота. Из всех замков этот был самый милый. Впрочем, это не то слово. И не трогательный, нет. Вернее, оба этих эпитета вполне к нему применимы, но лучше всего подходило слово «мудрый». Мысль эта пришла ему еще десять лет назад, в удивительно спокойное утро, когда даже легкий ветерок не нарушал гладь пруда у южного фасада. И на их глазах произошло почти чудо – замок в стиле Ренессанс отразился в воде с поразительной точностью. На какой-то миг даже захватило дыхание, помутилось в голове – где верх, где низ? И ему подумалось, что не случайно добивались этого полного отождествления именно здесь, над этим недвижным зеркалом вод, полных истомы. Если посмотреть на свое отражение из окна, сказала тогда Леонора, ни за что не поймешь, вышел ли ты из воды или упал с небес. В этом-то и заключалось чудо.

Он объяснил это Женевьеве. Но это же само собой разумеется, дорогой. В Шенансо то же самое. Впрочем, почти все замки отражаются в реке или в наполненном водой рве, и делалось это не ради удобства, а для того, чтобы расширить, так сказать «удвоить», перспективу. У Женевьевы несколько холодноватый ум. Но не слишком. С этой минуты, как только он отходил от Женевьевы, он ловил на себе ее взгляд.

Дорога на Вилландри оказалась малоинтересной. А если хорошенько вдуматься, то и парк тоже. Обычная демонстрация всего, что изобретено и достигнуто в искусстве разбивки французских садов, хотя, конечно, это красиво, здесь есть свое совершенство, способное вызвать дежурный восторг. Все эти аллеи, по которым хочешь не хочешь – надо идти, и наша аллея, насаженная еще при короле, яром стороннике порядка (особенно когда это касалось его подданных), были самим воплощением логики. Женевьева назвала этот парк «теоремой». «А я, – заявила она, – люблю постулаты!» Иной раз она поражала своей ребячливостью, которая таилась в каком-то дальнем уголке ее безупречного организма.

Вернулись они непоздно. Хотя дни стали длиннее, с приближением сумерек сразу же наползает прохлада. Когда они переоделись, Женевьева протянула к нему руку. С улыбкой.

Несмотря на включенное отопление, в комнате, такой солнечной и светлой утром, сейчас было холодновато и полутемно. Поль совсем забыл, что она выходит на северо-восток; удивительное дело, как все эти житейские детали испаряются из памяти, а потом вдруг выплывают наружу. При Леоноре все комнаты казались залитыми солнцем. Впечатление, безусловно, обманчивое.

По телу Женевьевы прошла дрожь. Она по-прежнему улыбалась. Однако взгляд ее затуманился. Поль смутно чувствовал, что, если сейчас потянется к ней, все равно этим ничего не поправишь, тем более что желание не так уж и сильно, но он не стал углубляться в эти мысли. Ему хотелось сейчас только одного – исчезнуть. Ощущение это было столь сильным, столь властным, что ему почудилось, будто его всего затопило мертвой водой, перемешанной с песком; когда море во время отлива отступает от длинной полосы берега, в этом движении воды чувствуется какая-то инерция, не совсем чистого свойства. Вот и вчерашнее отчуждение Женевьевы именно такое…

За стеной слабо прозвенели струны рояля, их соседка чертыхнулась, и Женевьева отодвинулась от него со смешком, в котором, однако, не было вызова. Не вышло, папочка! В комнате № 5 тоже раздался смех. Возможно, и у их соседки тоже мужчина? Но нет, под пальцами зазвучала грозовая романтическая тема, живая, чуть ли не пародийная, и Женевьева с трудом перевела дыхание, даже слезы выступили у нее на глазах. Название этюда вспомнилось не сразу.

– Это же Дебюсси, помнишь? Мелизанда в лесу поет: «Отец! Оте-ец!» Здесь дружок, по-моему, перегородки из картона. А теперь, Поль, милый, объясни мне, зачем ты меня сюда привез? Объяснишь? И все мне расскажешь о Леоноре.

Он приподнялся на локте, молча поглядел на жену. Нет, она, кажется, не сердится, вид у нее, скорее, печальный, возможно, даже покорный. Интересно, кто наболтал ей о Леоноре? Женевьева отвечала даже на его туманные вопросы точно, как и всегда. Что ни говори, приятно поточить лясы насчет его первой подружки. Женевьева улыбнулась. Лежала она в своей обычной позе – свернувшись под одеялом и положив голову ему на плечо. Ноги она прижала к его ногам, чтобы быстрее согреться. Странная манера, он никак не мог к ней привыкнуть. Так же как никогда не мог привыкнуть и к собственным недостаткам.

Да, ей все рассказали. Понятное дело, тут постарались женщины. Те, что ненавидели Леонору. Человеческое сообщество – это, в сущности, порядочная мерзость. Особенно отличалась одна, она с наслаждением перечисляла все злобные выходки Леоноры, все фокусы, которые та ему устраивала. «Просто невозможно понять этих мужчин, как только они переносят подобных шлюх». К счастью, я на нее не похожа. И знаешь, это-то меня больше всего и тревожит. Я совсем-совсем на нее не похожа. Мне кажется, что ты и выбрал меня назло ей, выбрал абсолютно рассудочно. Со мной ты и сам стал рассудочным, это, по-моему, не совсем в твоем духе…

Закинув руки за голову, Женевьева думала вслух: «Они все хотели отомстить за себя. Впрочем, и мужчины не лучше. Каждый старался хоть что-нибудь да рассказать о Леоноре. А я таким образом и тут и там взяла реванш! Леонора всех их посылала к черту! А мне это пошло на пользу. Слава богу, я не очень-то поддаюсь чужому влиянию, как можно предположить поначалу…»

Она погладила его по волосам. «Да не расстраивайся ты! Я не ревновала, даже не мучилась. В конце концов, тебе, когда мы познакомились, было тридцать четыре, а мне двадцать девять, оба уже не юнцы. Ты ничего не рассказывал мне о своем прошлом и правильно сделал. И я решила не взваливать на тебя свое. Впрочем, не думаю, что это было бы такое уж тяжкое бремя. Твои друзья либо менее щепетильны, либо более осведомлены, чем мои. Словом, Поль, все это не так уж и важно. А я давно решила: мне вовсе не нужно ее „заменять“, я живу с тобой, и этого достаточно, я даю тебе счастье, не приставая с расспросами, или, вернее, даю тебе „иное счастье“…»

Она повернулась, нежным движением положила ему руку на шею.

– А потом тебе захотелось вновь, но по-другому повторить все замки Луары…

– Ты знала?

– Да, знала и все поняла. По крайней мере считала, что поняла. В известном смысле это для меня даже лестно. Тебе казалось, что время стерло образ Леоноры, которую ты любил. Во всяком случае, я так думаю. Только комната номер пять оказалась занятой. И когда ты вчера с досадой покосился на постель, которая должна была послужить тебе заменой той, другой, я просто не выдержала. У тебя был вид мученика. Словно ты шел навстречу палачу. Ты был похож на человека, которого терзают мрачные предчувствия. Нет, правда, я просто не могла. Ты теперь видишь, что виной всему ты?

Он повернулся на спину. Незнакомка в соседней комнате играла шубертовский «Этюд си минор», пробуждавший былую тоску. Но грустно ему не стало. Надо только постараться не вызывать в памяти слишком ярких и четких картин. Он закрыл глаза, и ему привиделись мокрые сады… проглянувшее солнце ткет над ним блестящую сетку дождевых капель, и человек в этом саду – его друг.

– Замки Луары… Я пришел к мысли, что это было ужасно глупо – приехать сюда потому только, что мы осматривали эти замки вместе с ней. Но здесь так чудесно, что обидно было тебе их не показать! Совершенно верно, я поступил как последний идиот! Знаешь, я не был счастлив с Леонорой. Я должен тебе об этом сказать. И ведь это я ее оставил, что бы тебе там ни наболтали. Но уже через несколько недель я понял, что она и в самом деле уже отдалилась от меня. Так что, когда я по здравом размышлении решил уйти от нее, она уже ждала этого шага. Сам никак не могу понять, почему она ждала, и это, надо сказать, не слишком льстит моему самолюбию.

Женевьева молча поднялась с постели, надела платье из хлопчатобумажной ткани зеленоватого цвета, выгодно оттенявшего бледность ее лица. Открыла окно. «Вставай, походим немножко. Луара сейчас просто красавица».

В парке он спросил Женевьеву, не сердится ли она на него. Она ответила, что любит не бурные, а медлительно текущие реки, что она страшно счастлива оттого, что он показал ей всю эту благодать.

– Вчера ночью я встал и пошел под окно соседки. На миг мне даже почудилось, будто это она, Леонора. Только это совсем не в ее стиле, она никогда не возвращается на арены своих подвигов. И все-таки эта игра…

– Она играла?

– Она отказывалась играть на этом рояле, но музыкантша была отличная. Стеснялась меня. А может быть, я ошибался на сей счет, как, впрочем, и во многих других случаях. Женевьева, я…

– Нет, не говори ничего. Если хочешь, давай завтра пораньше уедем отсюда, хорошо?

Они долго бродили по парку. Солнце закатилось и исчезло за серо-зеленой чертой горизонта, как-то на удивление легко, словно большая монета, скользнувшая в зев копилки. На секунду мертвые воды между песчаными островками запламенели все разом, а потом сумерки поглотили остатки света. В апреле закатное солнце не медлит на небосводе.

Воздух был мягкий, но прохладный. Чистый. Лицо Женевьевы казалось спокойным, дышала она глубоко. Ничего не скажешь, характер у этой женщины есть! Она бросала в воду плоские камешки, и они отскакивали рикошетом с таким всплеском, словно выпрыгнувшая из воды рыба. Вскоре не стало слышно ничего, кроме этой чистой гаммы, подхваченной ветром; темнота заволокла все вокруг, только узкая светло-золотистая лента уходила куда-то вдаль, до самых мостов. Женевьева обернулась, обхватила его рукой за талию, уперлась подбородком в его плечо, так они и простояли, пока обоих не охватила дрожь. Поднялся ветер. У Женевьевы был очаровательный рот и поцелуи, не таившие в себе никаких ловушек. Именно такие поцелуи и украшают жизнь.

Потом она отняла руку, и они быстро зашагали к маленькому замку-отелю, смутно вырисовывавшемуся на фоне причудливо переплетенных ветвей.

У входа им повстречалась высокая, очень миловидная женщина, одетая без особого вкуса; держа сигарету в зубах, она безуспешно пыталась продеть руки в рукава своего шерстяного жакетика, но порывистый ветер ей мешал. Женевьева помогла ей. Женщины приглядывались друг к другу, улыбаясь чуть ли не сообщнически.

– Это вы дама из пятого номера?

Та рассмеялась.

– Да. Я не слишком надоедаю вам своей игрой?

– Нет, напротив, – возразила Женевьева. – И даже…

– Что даже? Говорите, не стесняйтесь, я обожаю, когда меня просят что-нибудь сыграть.

– Ну если так, если вы хотите доставить нам удовольствие, то, когда вы будете у себя, или, может быть, завтра утром, сыграйте, пожалуйста, «Сонату ми минор» Шуберта. Судя по тому, что я слышала, вы любите Шуберта. И потом, если можно… да что за глупости я говорю, это же для скрипки…

– Говорите, говорите.

– Концертное рондо Шуберта.

Высокая дама оглядела обоих, но видно было, что присматривается она главным образом к Полю, взгляд ее вдруг стал пронзительным. И голос неуловимо изменился.

– Что ж, попытаемся удовлетворить ваше желание.

Они поужинали без особого аппетита и уселись в шезлонги, стоявшие возле живой изгороди. Лягушки надрывались как оглашенные. Поль вздохнул и тут же рассердился на самого себя. Он почувствовал внезапное облегчение, и вздох этот означал освобождение, хотя и было в этом что-то глупое и не особенно лестное для него. Женевьева рассмеялась тихонько и как-то очень тепло. В сущности, то, что с ними произошло, не так уж и плохо.

Как только они вернулись к себе в комнату, тотчас же щелкнула дверь, заскрипел гравий под легкими шагами, и женский голос спросил негромко:

– Вы дома? Если да, то идите сюда, здесь есть местечко, защищенное от ветра.

Они пошли навстречу соседке.

– Меня зовут Мария Флорес Исквиердо, а вас? Поль и Женевьева? Совсем в духе Бернардена де Сен-Пьер, не правда ли?

Она усадила их, сама, ворча, уселась на табурет к роялю, спросила, хорошо ли им, не холодно ли и может ли она начинать.

– Я только немного разомну пальцы, ладно? Так что наберитесь терпения.

Она по-настоящему любила французскую музыку. Все с тем же жаром, который не мог не захватить слушателя, исполняла Дебюсси, Равеля, Дютийе. Потом, после коротенькой паузы, начала играть сонату.