Текст книги "Современная французская новелла"

Автор книги: Франсуаза Саган

Соавторы: Пьер Буль,Андре Дотель,Мишель Турнье,Поль Саватье,Даниэль Буланже,Женевьева Серро,Анри Тома,Кристиана Барош
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 24 страниц)

Однако, поразмыслив, он пришел к выводу, что, если не терять голову, можно как-нибудь спастись. В конце концов собственная гибель его не пугала. Равно как и гибель всех остальных. Главное – это сохранить хладнокровие в момент опасности.

По пути на службу он на всякий случай купил надежный молоток и сунул его в портфель, под бумаги. Молотком можно будет разбить стекло в вагоне и, если понадобится, уложить тех, кто станет ему мешать. Лучше спастись одному, чем погибнуть вместе со стадом.

В этот день несмотря на то, что в вагоне были свободные места, он решил не садиться и всю дорогу стоял возле дверей, готовый в любую минуту выпрыгнуть. Впервые он обратил внимание на пассажиров: одни – счастливые, молодые, беззаботные, другие – серьезные, старые, безучастные, третьи – рассеянные, погруженные в собственные мысли. Он с изумлением обнаружил, что, кроме него, ни один человек в вагоне не дрожит от страха, не прислушивается к стуку колес в тоннеле и никого из них не беспокоит, что с минуты на минуту они будут погребены заживо. Все они пребывали в неведении, в состоянии бездумной, безрассудной уверенности, что им ничего не грозит. Ни у кого и мысли не возникало, что им уготована участь кротов или крыс, застигнутых наводнением в норе. Эти люди вызывали у него чувство брезгливости, и он вдруг начал желать того, чего поначалу так опасался.

В тот день ничего не случилось. Назавтра тоже. Тоннель держался вопреки всему. И казалось, будет держаться вечно. Но внешность обманчива. Всех она вводила в заблуждение – всех, но не его. Уж он то не будет застигнут врасплох в день крушения.

Отсрочка была ему на руку. Она давала ему возможность как следует подготовиться. Он разыскал старую документацию, добыл проектные чертежи, изучил вдоль и поперек все схемы. Он точно обозначил на плане опасный участок, вычислил, до какого уровня может подняться вода, отметил расположение всех проходов и вентиляционных каналов. Он мог теперь рассчитать наперед каждый свой шаг в зависимости от того, в какой точке остановится состав.

Только один пункт вызывал у него сомнение: где следовало находиться ему самому, в голове поезда или в хвосте? Тут требовалось знать заранее и абсолютно точно, во-первых, направление движения, а во-вторых, местоположение поезда в тот момент, когда своды рухнут. Увы, этими данными он не располагал. Поэтому он принял компромиссное решение ездить всегда в середине – в вагоне первого класса. В этом вагоне в часы пик не было давки, и, значит, в нужную минуту он будет свободен в своих движениях. Здесь он даже позволял себе сесть, если находилось свободное местечко у окна. Расстегнутый портфель лежал у него на коленях, молоток был под рукой, так что он чувствовал себя в полной готовности.

Каждое утро, отправляясь на службу, он надеялся наконец помериться силами со стихией, уверенный, что выйдет из этой схватки невредимым. Катастрофа снилась ему по ночам, ни о чем другом он не мог думать. Все время, что он проводил в конторе, он ждал, когда пора будет возвращаться домой, ехать в метро, и мечтал, чтобы обвал произошел именно в тот момент, когда он будет проезжать тоннель. И хотя каждый день приносил ему разочарование, он не терял надежды.

Потом ему стало страшно, что это может случиться без него – до или после того, как он проедет. Чтобы увеличить свои шансы, он решил, несмотря на дальность расстояния, в перерыв ездить домой обедать. Но оказалось, что поесть он не успевает. Едва добравшись до своей улицы, он вынужден был поворачивать обратно, жуя на ходу булку. Потом он просто перестал подниматься на поверхность. Минован опасный участок, он выходил на первой же станции, переходил на другую платформу и ехал назад. Так прошел год, и ничего не случилось. Но он не падал духом: время работало на него.

Однажды он имел неосторожность заговорить на эту тему с одним из своих сослуживцев. О, просто так, не всерьез, словно и не верит в это вовсе. Сказал, будто сон ему такой приснился. Тот расхохотался ему в лицо и посоветовал полечиться. Идиот! Растрезвонил об их разговоре по всему отделу, и насмешкам не было конца. Он был уязвлен.

Тем не менее его уверенность не поколебалась, даже наоборот. Но, поскольку только он один предвидел катастрофу, он почувствовал на себе некоторую ответственность. Чтобы переложить ее на другие плечи, он написал в управление метрополитена. Все ли меры предосторожности приняты? Ведется ли надзор за состоянием тоннеля? Выдерживают ли своды испытание на прочность? Разработан ли план спасательных мероприятий на случай катастрофы?

Ответа он не получил. Ни строчки. Он ощутил почти облегчение. Ему не в чем было себя упрекнуть. Свой долг он выполнил, но никто не пожелал прислушаться к его предупреждениям. Отныне он снова мог спокойно ездить в метро по четыре раза в день, уверенный, что уже никто не предотвратит развязки, которой он так жаждал.

На следующий год он решил не уезжать в отпуск. Разве можно было допустить, чтобы это произошло в его отсутствие? Все выходные он проводил под землей, ездил без конца туда и обратно, искушая судьбу по двадцать раз на дню. Или сидел на станции, которая, по его расчетам, была обречена на разрушение. Он смотрел, как поезда один за другим исчезают в роковом тоннеле. Наблюдал за будущими жертвами, за этими безмятежными людьми, которые, сами того не подозревая, устремлялись навстречу собственной гибели.

Иногда, поскольку он не был человеком бессердечным, ему становилось жаль детей. В такие минуты он взывал к матерям, кричал, чтобы они одумались и не подвергали опасности невинных малюток. Но в ответ получал одни насмешки, и эти же самые дети строили ему рожи или показывали язык. Он умолкал и уже не пытался их остановить.

Как он их презирал, этих блаженненьких, этих слепых людишек, этих женщин вместе с их детьми, а заодно и служащих метро, которые подталкивали их к вагонам, обрекая на бессмысленную смерть в закупоренном железном ящике! Как он их ненавидел! И он напрягал волю, желая изо всех сил, чтобы именно этот поезд не дошел до следующей станции… Но и этот благополучно достигал цели. Что ж, значит, в другой раз.

Однажды, когда пошел второй месяц пятого года, ему показалось, что это наконец случилось. Они как раз проезжали опасный участок, когда от внезапного толчка на него упал пассажир и поезд резко остановился. В то же мгновение в вагоне замигал свет. Не теряя ни секунды, он оттолкнул мешавшего ему пассажира и выхватил молоток. Стекло разлетелось вдребезги, он прыгнул на пути. Остановка была пустяковая, поезд тут же тронулся, и он остался один в тускло освещенном тоннеле. Стараясь держаться стены, он добрался пешком до ближайшей станции. Там его забрали в участок. Он был привлечен к судебной ответственности за хулиганство. Почему он носит с собой молоток? Проступок был явно преднамеренным. Он ссылался на состояние аффекта, но ничего не помогло: его приговорили к крупному штрафу. Пришлось купить новый молоток взамен конфискованного, и все началось сначала.

Каждый день по четыре раза он ездил в метро, постоянно ожидая неминуемой, неотвратимой катастрофы. По вечерам, возвращаясь со службы, он подолгу сидел на станции, которая, по его соображениям, должна была подвергнуться затоплению. Он был терпелив, он надеялся.

Порой его охватывали сомнения. Тогда он укреплял в себе веру чтением газет. Где-то в Иране произошло землетрясение, и целый город превращен в развалины. В другом месте прорвало огромную плотину, и хлынувшая в долину вода произвела страшные опустошения. В Испании завалило в шахте двести человек. В Париже рухнул недостроенный дом, а другой дом внезапно провалился в катакомбы. Где-то еще гигантский оползень угрожает целому району. Итак, всюду, медленно, но верно земля делает свое дело – она предает человека. Значит, его надежды не беспочвенны. Все было по-прежнему спокойно, но, проезжая мимо, он замечал на стенках тоннеля, то здесь, то там, трещину или пятнышко. Цемент тоже делал свое дело: незаметно трескался, покрывался плесенью, пропитывался влагой, покрывался зловещими язвами. Все это рухнет разом, надо только подождать. Он запасся терпением.

На седьмой год, не в силах примириться с мыслью, что катастрофа может произойти без него и он не увидит ее даже издали, он оставил службу. И целиком посвятил себя ожиданию.

Каждое утро он спускался в метро вместе с первыми пассажирами и оставался там до тех пор, пока последний поезд не уходил в депо. Его зрение и слух находились в постоянном напряжении, он готов был уловить малейший сигнал, отмечал для себя самые незначительные изменения, и все ждал, курсируя взад и вперед под прогнившими сводами.

Он стал свидетелем многих несчастных случаев: видел, как поезда сходили с рельсов, видел лобовые столкновения, аварии в электросети; видел самоубийц, раздавленных пьяниц, преждевременные роды. Но все это оставляло его безучастным, он не позволял себе отвлекаться. Однажды на его глазах слепой попал под поезд; он вполне мог его спасти, но даже руки не протянул, ибо в тот момент его гораздо больше занимал глухой рокот, происхождение которого он тщетно пытался определить. Однако и на этот раз его надежды были обмануты: слепой при падении издал пронзительный крик, который разбудил храпевшего на другом конце платформы человека. После этого он стал еще внимательнее, чтобы избежать лишних разочарований.

Несколько лет он вообще не видел солнечного света. Утром он заставал лишь первые проблески зари, да и то только летом. Он сделался бледным, жизнь под землей подорвала его здоровье. Но даже больной и изможденный, он оставался на своем посту. Приближался великий день. Ни за что на свете он не согласился бы его пропустить.

Служащие метрополитена – машинисты, контролеры, дежурные по станциям – давно уже знали его в лицо и здоровались с ним; все привыкли к этому маньяку, у которого, казалось, не было в жизни большей радости, чем наблюдать за проходящими поездами и кататься взад и вперед между двумя станциями. Он ни разу не удостоил ответом их приветствия. Он уже много лет не раскрывал рта, и его презрение распространялось на всех служащих этого преступного предприятия – равно как и на тех, кто пользовался его услугами. В мыслях он уже давно похоронил их всех под обломками станции, затопленной водой, той самой водой, с которой он намеревался вступить в единоборство. Силы его таяли с каждым днем, он это знал, зато убежденность росла. В нужную минуту он будет на высоте взятой на себя миссии: он должен во что бы то ни стало спастись и поведать миру о случившемся.

Если же, паче чаяния, ему суждено сложить здесь голову, то имя его в списках жертв будет взывать к небесной справедливости, ибо в конце концов кто как не он давным-давно поставил в известность управление метрополитена!

Двенадцать лет прошло к тому времени, когда неожиданно для всех рухнул тоннель под Сеной. Это была катастрофа гигантского масштаба. Два битком набитых состава, шедших навстречу друг другу, оказались под водой, и считалось, что все пассажиры погибли. В мгновение ока река устремилась в тоннели, смывая все на своем пути, затопляя ближайшие станции, увлекая за собой несчастных, которые стояли на платформах, и загоняя в переходы и на эскалаторы тех, кто еще не успел выйти на перрон.

В довершение всего началась паника. Оставшихся в живых обуяло безумие, они бежали, словно стая мокрых собак, воя от ужаса и будоража весь город. Другие, потеряв родственника или друга, бросались в воду, чтобы спасти их, и тоже погибали. Во всех вестибюлях метро царила полная тьма. Потерявшие голову люди метались в поисках выхода, звали на помощь, цеплялись друг за друга. На всех линиях поезда стояли без тока, на метр в воде, сотрясаясь от несущихся из вагонов истерических воплей. Пожарники разрывались на части, не зная, за что хвататься. У входов полиция с трудом сдерживала толпы любопытных.

Минут через пять после того, как внезапный водоворот поглотил баржу возле моста Сюлли (впоследствии обломки ее были обнаружены на станции «Пон-Мари»), три машинистки, возвращаясь домой с работы и проходя над вентиляционной решеткой, услышали, как у них под ногами кто-то зовет на помощь. Решив, что это просто шутник, который забрался туда, чтобы полюбоваться на их ножки, они прыснули и прибавили шагу.

Спустя некоторое время криками заинтересовались школьники и остановились над решеткой послушать. Чтобы показать, что они не вчера родились на свет и их на мякине не проведешь, они наперебой отпускали шуточки, одна другой мрачнее. Один из них даже бросил в щель несколько су.

Много народу прошло мимо, вовсе ничего не услышав. Новость об ужасной катастрофе в метро уже разнеслась по всему Парижу. Вой сирен, крики беспорядочно мечущихся людей, гул голосов, громко обсуждавших происшествие, заглушали настойчивый зов уцелевшей жертвы, замурованной под тротуаром.

До сих пор все шло гладко, как он и рассчитывал. Он успел вовремя разбить стекло и выпрыгнуть в воду, где мощное течение сразу же подхватило его. В нужный момент он сумел ухватиться за кабель и пролезть в вентиляционный канал, который он давным-давно взял на заметку. Он торжествовал и уже обдумывал подробный отчет для прессы, который он сделает, когда его отсюда вытащат.

Правда, он не предполагал, что вода будет такая холодная. Темнота тоже оказалась для него неожиданностью. Но в остальном все было так хорошо продумано, что он мог бы проделать все необходимые движения с закрытыми глазами. Он висел в колодце, продрогший, но такой счастливый, каким не был никогда в жизни. За решеткой, над его головой, небо постепенно бледнело. Его удивляло, что никто не спешит к нему на помощь. Разве не был он истинным героем дня? Он упорно кричал всякий раз, когда над решеткой мелькала тень. Увы, все было напрасно.

Стемнело. Погруженный по шею в грязную воду, он окоченел от холода. С неимоверным трудом цеплялся он ногтями за малейшие выступы на бетонных стенках. Он изнемогал. И тогда, впервые за двенадцать лет, ему представился бесславный конец. Неужели он так и сдохнет, как крот или крыса, в этой дыре? Неужели они отнимут у него победу?

От ярости он испустил вопль, и тут его услышали.

Голос, ответивший ему из темноты, трудно было назвать приветливым. Чего он орет? И каким образом очутился в таком странном месте в столь неподобающий час? Если это шутка, то время он выбрал неудачно, у людей сейчас заботы поважнее. Впрочем, скоро все выяснится, придут рабочие с инструментом, поднимут решетку, и, если он вздумает удрать, то дорого за это заплатит. Голос удалялся, продолжая ворчать. Успокоившись, он собрал все свои силы, чтобы хоть немного еще продержаться.

Он ждал около часа в полной темноте, потом увидел, как замелькали огни. Его окликнули, он отозвался. На сей раз его поздравили: ему очень повезло – дешево отделался! Сейчас его вызволят. Решетка гудела: его темницу взламывали. В глаза ему ударил луч прожектора. Он хотел было улыбнуться, как чемпион на финише, но это последнее усилие стоило ему обморока. Он разжал руку и с головой ушел под воду. К счастью, пожарник успел подцепить его багром – он был спасен.

Придя в себя, он вдруг испугался, что все это ему только приснилось. Он находился в больнице. Возле его постели дежурил полицейский. Ему стали задавать вопросы, и он тут же успокоился: катастрофа произошла на самом деле. Очень вежливо его попросили рассказать все, что ему известно. Он отказался говорить в отсутствие журналистов. Добродушный следователь согласился выполнить его каприз. И вот, под вспышками фотоаппаратов он поднялся с постели и с неожиданной для всех непринужденностью провел без подготовки настоящую пресс-конференцию. Он изложил во всех подробностях причины и следствия события, которое он давно предвидел. Он дошел до того, что выразил удовлетворение размахом катастрофы, так как теперь внимание общественности будет наконец привлечено к вопиющему попустительству, которому давно пора было положить конец.

Он проявил такое знание расположения подземных линий, употребил такое количество технических терминов, что полицейский спросил, не работает ли он, случайно, инженером при управлении метрополитена. Он возмущенно ответил, что не имеет ничего общего с этими недоучками, с этими убийцами, которые пожинают теперь плоды своего невежества. Вместо того, чтобы проявить сострадание к участи погибших при исполнении служебных обязанностей сотрудников метро, он с пеной у рта поносил их. Такое озлобление показалось странным. Даже слепому было ясно, что тут дело нечисто: для случайного пассажира, чудом спасшегося в последнюю минуту, он слишком много знал. Журналистов попросили удалиться, и расследование началось всерьез.

Чтобы заставить его говорить, крутых мер не потребовалось: он сам только и ждал возможности высказаться. Желая уличить виновных, он припомнил, как десять лет назад послал предупреждение в управление метрополитена. Его показания были проверены. По этому же случаю отыскались и сведения о его судимости. Выяснилось, что однажды он уже совершил подрывной акт в метро, разбив стекло в вагоне. Это подтверждало подозрения: речь шла об опасном маньяке, который вполне был способен на диверсию в тоннеле. Его заставили двадцать раз повторить, как ему удалось, если верить его утверждениям, выскочить из поезда, где все двери были закрыты. На его теле не было порезов, и он не мог представить ни одного свидетеля. Аквалангист нашел его молоток неподалеку от поезда. Но это еще ничего не доказывало и даже, наоборот, усугубляло его вину, ибо он был признан рецидивистом. Не говоря уже о том, что это орудие могло быть использовано и для того, чтобы повредить своды тоннеля. Естественно, доказать обратное он не мог.

Когда он понял, что из главного свидетеля превратился в подозреваемого номер один, он чуть не умер от смеха. Ну и курьез! Впрочем, он сам признал, что если бы такая мысль пришла ему в голову, то он, наверно, и впрямь попытался бы ускорить развязку, которой так долго ждал. Это было занесено в протокол.

Большего и не требовалось: из подозреваемого он стал обвиняемым. Но это не огорчало его, так как он надеялся, что на суде недоразумение разъяснится, а он к тому же получит возможность высказать в глаза главе управления метрополитена все, что он о нем думает, и публично обвинить его в некомпетентности и преступной безответственности. Газеты поместят отчет о его показаниях, и правда выйдет наружу. Разве не к этому он стремился? Он безропотно позволил подвергнуть себя судебно-психиатрической экспертизе. Врачи признали его стопроцентно вменяемым и способным сознавать значение совершаемых им действий.

Обвинительный акт показался ему смехотворным. Эти люди утверждали, что он повинен в гибели трех тысяч восьмисот сорока трех человек – это он-то, единственный, кто в свое время пытался их спасти, известив об опасности соответствующие инстанции! Это было нелепо.

Он шел на суд с открытой душой. Толпа угрожающе ревела, когда его вели. Это были все те же тупые рожи, которые он так часто видел в метро. Как он их презирал! Ну, ничего, сейчас он им всем покажет, он швырнет им правду в лицо, они увидят, сколь велико было их ослепление! Он опустился на скамью и приветствовал председателя суда. Он хотел подчеркнуть, что добровольно подчиняется установленным правилам; потом обвел глазами присяжных.

И тут среди тех, кто должен был его судить, он узнал мужчину, того самого, который не мог быть ни его однокашником, ни однополчанином, солидного мужчину, которого он видел однажды в метро и который бил его по щекам.

И тогда он понял, что защищаться бессмысленно. Этот, во всяком случае, не сможет ничего понять. Он был подавлен и решил, что говорить не будет. Им нужен был виновный, и так случилось, что выбор пал на него: что ж, он согласен играть эту роль. Его обезглавили в тот день, когда под Сеной снова заработало метро. Он и сам уже не был до конца уверен в своей невиновности.

Лучик

Перевод Т. Ворсановой

Посвящается Альфреду и Терезе Манессье

Луиза Бюссе обошла все комнаты, проверяя, всюду ли опущены ставни и плотно ли закрыты окна. Соседи уехали в Париж и, как обычно, доверили ей ключи, поручив закрыть дом. Она очень ответственно относилась к этой просьбе: ей нравилась и сама вилла, и ее обитатели.

Мсье и мадам Дюбуа купили этот дом пять лет назад и сразу же установили добрые отношения со своей соседкой. И хотя были они людьми разного круга, захаживали друг к другу запросто и не считали за труд всевозможные взаимные услуги.

Луиза родилась и выросла в этом краю и никогда, похоже, за пределы округа не выезжала. Дюбуа, напротив, были парижане, которых на склоне лет потянуло в деревню. Луиза часто задавалась вопросом, откуда у них берутся деньги, и немалые, раз они живут в таком огромном доме и, по всей очевидности, не работают, однако спрашивать об этом считала бестактным.

Впрочем, Дюбуа жили куда скромнее, чем многие здешние хозяева усадеб, а те ведь тоже ничего не делают.

Каждую осень Дюбуа проводили два-три месяца в Париже, где у них было скромное пристанище, и возвращались к рождеству с чемоданами, полными книг.

Слово «пристанище» не выходило у Луизы из головы – она все гадала, на что же это может быть похоже. Очень смутно представлялся ей маленький, похожий на ее собственный, домик в глубине двора, куда въезжают через парадные ворота. Это старинное слово напоминало о выездах, каретах, каретных сараях и конюшнях. Но в Париже давным-давно не было лошадей, и она не знала, что и думать.

На первом этаже Луиза навела порядок в кухне: помыла оставшуюся в раковине от завтрака посуду – и прошла через столовую в библиотеку, где не выветривался стойкий запах табака. Каждая вещь здесь была на своем месте. Книги выровнены на полках или сложены в стопки по углам, все, кроме одной, лежавшей на столе. Она взяла ее в руки, чтобы получше рассмотреть: соседи привили ей вкус к чтению. Книга пахла свежей типографской краской, по несмятому корешку было видно, что ее никто еще не раскрывал.

Называлась она «Рассказы о моей деревне», и написал ее некто Жан Шампион. Она припомнила, что однажды мсье Дюбуа давал ей роман этого писателя, и он пришелся ей по душе. Луизе захотелось прочесть и эту книжку, и она сунула ее в карман передника. Потом она ее вернет.

Закрыв дом, Луиза обошла сад и заглянула в теплицу, куда составили герань и где пока что отдыхали луковицы тюльпанов. Здесь тоже все сложили аккуратно: садовый инвентарь, горшки, летнюю мебель, убранную из сада. Можно было идти и не беспокоиться.

Она еще немного задержалась у краснеющих деревьев. Стоял октябрь, самое начало, и, хотя уже наступала осень, в этот погожий, еще теплый день хотелось погулять. Щеглы копошились в сухой траве, белка вмиг взлетела на липу. Уходя из сада, Луиза улыбалась. Она закрыла калитку и повернула ключ в замке.

Стоит только перейти дорогу, и она дома, где ее ждет работа: собрать артишоки, выкопать позднюю картошку, перегладить белье… Но было так хорошо, что она разомлела, села на согретую прощальными лучами солнца скамейку, достала из кармана книгу и начала читать первый рассказ, который назывался «ЛУЧИК»:

Деревенские ребята другого ее имени и не знали. Свое прозвище Лучик она, конечно, получила, еще когда ходила в школу, и так оно к ней и пристало. Произносили его не без лукавства, потому что теперь это была большая нескладная косоглазая женщина. Глаза ее (как это обычно бывает у скупых людей) не сходились на носу, а, наоборот, словно охватывали открытым взглядом большое пространство. Глядя на вас, она слегка склоняла голову к плечу, чтобы вы забыли про левый глаз, который к тому же смотрел чуть выше правого. И, как бы извиняясь за эту странность, она почти всегда улыбалась.

Как только ее брат Рене женился – было это лет пятнадцать тому назад, – она оставила свою ферму: отчий дом, в котором родилась и выросла, поля, где пахала и сеяла, луга, где пасла скот.

– Когда в доме две женщины – одна лишняя, – сказала она. – И потом, теперь не те времена. Столько рук и не нужно. За меня будут машины трудиться.

Дело в том, что уже давным-давно она справлялась с любой мужской работой. Это началось во время войны, когда брат был в плену. Отец, еще в прошлую войну отравленный газом, был слаб здоровьем. Вот тогда-то, в восемнадцать лет, ей и пришлось научиться пахать. Она умело прокладывала борозду, окриком направляя лошадей. И в жатву, и в молотьбу целые дни напролет перекидывала она снопы и даже могла взвалить на плечи пятипудовый мешок зерна. Мужчины, правда, не позволяли ей этого делать, стараясь сохранить все-таки дистанцию между собой и этой девушкой, пожалуй слишком сильной, не боявшейся любой работы.

С той поры ровесники видели в ней скорее товарища, чем женщину. Они не церемонились, подшучивая над ней, да и она в долгу не оставалась: за словом в карман не лезла и никогда не краснела. Кое-кто из парней в шутку не раз пытался опрокинуть ее в амбаре или в риге, однако открыто не ухаживал за ней никто и никогда. И вовсе не ее неуловимый взгляд был тому причиной – скорей они боялись связаться с девушкой, женившись на которой непременно окажешься под каблуком.

Опасались ее неспроста, потому что в свои двадцать лет именно она устанавливала порядки в родительском доме и вела хозяйство. Себя она не щадила, своего труда не жалела, и ее поля во время оккупации считались одними из лучших в округе.

Кроме того, она показала, что у нее есть голова на плечах, когда сумела извлечь выгоду из сложившейся ситуации. Благодаря черному рынку она увеличила небольшое состояние родителей, а прикупив несколько гектаров у обедневших соседей, расширила приусадебные земли. К стаду прибавилось три коровы, старую тележку заменили новой и откормили еще несколько свиней.

После победы, когда брат вернулся из Германии, ей было трудно смириться с тем, что бразды правления надо передать ему, и первые месяцы распоряжалась все еще она. Потом, когда настало время снимать урожай, им пришлось действовать сообща. Многие годы они все решали вместе. Рене ничего не осмеливался предпринимать, не посоветовавшись с сестрой, и, если ему не удавалось переубедить ее, от своих планов отказывался. Именно она, первая в округе, решила купить трактор. Дело пошло быстрее, и им даже случалось предлагать свои услуги соседям. Они смогли поднакопить денег и купили американский комбайн. Это дало возможность взять в аренду еще несколько участков земли.

Столь выгодное содружество брата и сестры могло длиться очень долго. Старики родители, почти беспомощные, еще могли выращивать кроликов и ходить за коровами, так что в тягость детям не были. А поскольку ни один из них – ни брат, ни сестра – денег попусту, ясное дело, не тратил, их холостяцкое хозяйство было как нельзя более прибыльным. Они считались самыми зажиточными в деревне. Их не любили, но уважали, и, если дети смеялись над косоглазием Лучика, родители награждали ребят подзатыльниками.

Первое решение, которое принял Рене, не посоветовавшись с сестрой, – было решение жениться. Ему стукнуло уже тридцать пять, ей тридцать. Элиза, невеста, была моложе, и Лучик не сомневалась, что она не работница в доме – слишком хорошо она сложена и ухожена. Тогда-то она и решилась уйти, потребовав расчета, будто прислуга. Отец умер предыдущей зимой, мать тоже была на краю могилы. Настало время делиться. Спорили долго и утомительно, как при разводе. О том, чтобы делить усадьбу, речь не шла. Да собственно, Лучик своей доли целиком и не требовала – только чтобы было с чего начать. Решение, устроившее всех, и на этот раз нашла она.

– Придется продать скот: восемнадцать коров и телят. Я ведь не намного больше сейчас и прошу. Машин тебе хватит, чтобы обрабатывать еще и пастбища, да и Элиза твоя рук не замарает: не надо будет доить коров и убирать за ними. Остальное можешь одолжить – в «Сельском кредите», проценты пустяковые.

Несмотря на то что казалось, будто глядит она куда-то в сторону, видела она ясно и далеко, угадывая грядущие перемены в сельском хозяйстве. Она убедила брата, что обрабатывать землю куда выгоднее, чем выращивать скот: подсолнечник и рапс начинали приносить хороший доход. Убедить невестку, что так она будет свободнее, а дом чище, было и вовсе не трудно. В конце концов Рене продал скот и распахал луга. Деньги, что она просила, брат ей дал, а в остальном сделали перерасчет, определив, сколько центнеров зерна ей причиталось каждый год взамен оставленных земель. Довольная, она ушла без всяких сожалений.

На другом конце поселка, у реки, немного в стороне, она купила маленький домик с садом, покатым лужком и колодцем. Когда-то давно здесь жил садовник с большой заброшенной виллы, окруженной парком. Старые деревья этого парка, возвышавшиеся по ту сторону дороги, вечером роняли тень на ее садик.

Вот уже полтора десятка лет жила она в полном одиночестве, но не скучала. Обнесла оградой лужок, построила дощатые курятники и выращивала цыплят. С обычной своей решимостью она приступила к делу и весьма преуспела. Своих питомцев она продавала сотнями торговцу, приезжавшему каждую первую пятницу месяца. Другой торговец привозил ей также раз в месяц едва вылупившихся птенцов и синтетический корм для домашней птицы. Эти двое да еще почтальон – больше никто у нее и не бывал.

Брат не приходил к ней никогда. Она же бывала у него раз в месяц – по воскресеньям. Они не ссорились, но с тех пор, как у них не стало общих интересов, им не о чем было говорить, и они лишь поддерживали видимость доброго согласия. Все изменилось, когда Элиза произвела на свет девочку, Жозетту. При виде этого ребенка Лучик ощутила, что в ней пробудилось нечто женское, еще, как оказалось, не угасшее. Она задерживалась теперь в доме брата подольше, возясь с племянницей. Потом стала приходить все чаще, принося гостинцы, и девчушка блаженствовала, уютно устроившись на полных коленях у тетки. Расставались они неохотно, но, вернувшись к себе, Лучик целую неделю об этом не вспоминала: она работала.

Если кто-нибудь проходил по дороге, когда Лучик перекапывала огород, она отставляла лопату и подходила к изгороди поболтать. Соседи, умевшие угадывать, каким глазом она смотрит на них, ненадолго задерживались послушать ее, но чужих ее манера улыбаться смущала, и они предпочитали не знакомиться. Иногда по четвергам^[18] местные сорванцы шатались возле ее дома и на все лады распевали дурацкие песенки. Она прекрасно слышала, что над ней издеваются, но не сердилась на озорников. Наоборот, когда поспевали фрукты, она зазывала мальчишек к себе в сад и угощала черешней, яблоками и орехами. Они старались не смотреть ей в лицо и даже в ее присутствии порой не удерживались от глупых смешков. Словно бы не обращая на это особого внимания, она давала ребятам разговориться и узнавала таким образом, что делалось в их семьях. А потом, наслушавшись, без промедления выставляла: