Текст книги "Современная французская новелла"

Автор книги: Франсуаза Саган

Соавторы: Пьер Буль,Андре Дотель,Мишель Турнье,Поль Саватье,Даниэль Буланже,Женевьева Серро,Анри Тома,Кристиана Барош
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)

Наконец он взорвался.

– Скажешь, я не прав? – прорычал он.

Пьер вздрогнул и растерянно посмотрел на него.

Огромная, неподвижная тень машины вырисовывалась на фоне неба, усеянного яркими звездами. Тусклый свет освещал кабину. Гастон в ночном облачении, водрузив на нос очки в металлической оправе, погрузился в чтение романа. Пьер, который вытянулся на диванчике, никак не мог уснуть.

– Что ты делаешь? – сонным голосом спросил он.

– Не видишь, читаю.

– Что именно?

– Ну, если мы начнем разговаривать – чтению конец. Либо болтать, либо читать. А до того, как ты заговорил, я читал роман. «Венера песков» называется.

– «Венера песков»?

– Ну да. «Венера песков».

– Ну и о чем же там речь?

– Дело происходит в пустыне. Точнее, в Тассили. Должно быть, это где-то на юге Сахары. Речь идет о погонщиках верблюдов – о парнях, которые идут через пустыню, сопровождая караван верблюдов, нагруженных всякими товарами.

– Ну и что, интересно?

– Как ни странно, эта история имеет некоторое отношение к нам.

– Как прикажешь тебя понимать?

– Погонщики день-деньской шагают по песку со своими верблюдами. Они перевозят товары с одного места на другое. В общем, в свое время они были как бы шоферами междугородных перевозок. Иными словами, мы с тобой – сегодняшние караванщики. Замени только верблюдов грузовиками, а пустыню – автострадой, и получится, что это одно и то же.

– Да-а, – сонно пробормотал Пьер.

Но Гастон, увлекшийся темой, продолжал:

– На их пути есть оазисы. Погонщики время от времени останавливаются в этих оазисах. А это значит: источники, пальмы, ожидающие их девушки, отсюда и название романа – «Венера песков». Тут описана потрясная девчонка, которую караванщики встречают в оазисе. Ну и, ясно-понятно, они всю дорогу мечтают о ней. Послушай, я тебе почитаю вслух.

«Молодой всадник спрыгнул на землю со своего белого мегари – это они так верблюда называют – и стал искать Айшу – это имя девушки – в тени пальм. Он не находил ее, потому что она, спрятавшись возле колодца, следила за молодым человеком, глядя сквозь прорезь в парандже. Наконец он заметил девушку и узнал ее силуэт за ветвями розового тамариска. Увидев, что он подходит, она поднялась, так как женщине не пристало разговаривать с мужчиной сидя». Видишь, в этих странах между мужчиной и женщиной еще нет равенства. «Айша, – сказал он, – восемь дней я шел по камням Тассили, и всякий раз, когда глаза мои закрывались от слепящего солнца, мне виделось твое нежное лицо. Айша, цветок Сахеля, вспомнила ли ты обо мне хоть раз за все это время?»

Девушка поймала томный взгляд его карих глаз и увидела белозубую улыбку.

«Ахмет, сын Дахмани, – отвечала она, – ты говоришь эти слова сегодня вечером. Но с первыми лучами зари ты поднимешь своего белого мегари и пойдешь на север, не оглянувшись. По правде говоря, я думаю, что ты любишь своего верблюда и свою пустыню больше, чем меня!»

– Ну и как тебе моя книга?

Пьер со стоном повернулся на другой бок. И Гастон услышал, как он произнес что-то похожее на «Маринетта».

Грузовик приближался к автостанции «Ландыш». Теперь Пьер вел машину, а Гастон дремал сзади, на диванчике.

Тяжеловоз съехал на обочину и остановился.

– Я выйду на минутку, – пояснил Пьер.

– А я не двинусь с места, – последовал ответ с диванчика.

Пьер подошел к деревьям. Пасмурная погода, казалось, приглушила краски и птичьи голоса. Что-то похожее на ожидание было разлито в воздухе, угрюмое, таящее угрозу. Пьер приблизился к проволочной ограде – на лужайке не было ни коров, ни пастушки. Разочарованный, он немного постоял, просунув пальцы в ячейки решетки. Позвать ее? Напрасный труд. Тут явно не было ни души. Очарование этого места сразу пропало. И, словно приняв внезапное решение, Пьер повернулся и широко зашагал обратно к машине. Он снова уселся за руль, и грузовик тронулся с места.

– Короткая же у тебя минутка, – прокомментировал диванчик.

Грузовик на большой скорости прошел развилку и выехал на автостраду, обгоняя остальных. Несшийся метеором «порш» резко вывернул влево и возмущенно просигналил фарами.

Пьер гнал вовсю, виртуозно переключая передачи и выжимая максимальную скорость из тяжеловоза, к несчастью, нагруженного до самых бортов. Показался поворот на Бон. Грузовик ворвался на развилку, как смерч. Из-за спинок шоферских сидений появилась голова ошеломленного Гастона в шлеме.

– Да ты что, обалдел?

– Люзиньи, Люзиньи-сюр-Уш, – сквозь зубы процедил Пьер. – Мне непременно надо туда.

– А знаешь, во что нам обойдется твоя блажь? Тебе на это, ясное дело, плевать. Да мы заявимся в Лион только к ночи! Думаешь, после твоего номера с лестницей ты можешь себе позволить еще один?

– Небольшой крюк! Я прошу у тебя всего полчаса.

– Полчаса! Хорошенькие полчаса!

Грузовик останавливается у контрольного пункта. Пьер протягивает свой талон.

– Люзиньи, Люзиньи-сюр-Уш? Не скажешь, где это может быть?

Человек делает неопределенный жест и бормочет что-то нечленораздельное.

– Что-что?

Новый, еще более непонятный жест, сопровождаемый столь же невнятными словами.

– Ладно, ладно! – обрывает его Пьер, трогаясь с места.

– Выходит дело, – укоряет его Гастон, – ты даже не знаешь, куда едешь?

– В Люзиньи, Люзиньи-сюр-Уш. Ясно или нет? Маринетта сказала, отсюда метров пятьсот, не больше.

Машина мчится дальше и вдруг резко тормозит возле старушки с зонтом в одной руке и корзиной – в другой. С испугу та шарахается в сторону.

– Мадам, пожалуйста, как проехать в Люзиньи?

Подойдя ближе, старуха сует зонт под мышку, чтобы приставить высвободившуюся руку рупором к уху.

– Куда? В кузницу? Какую кузницу вам надо?

– Да нет же, нам в Люзиньи, Люзиньи-сюр-Уш.

– Магазин? Продовольственный, что ли? Вам, видно, надо к бакалейщику.

Гастон, сочтя своим долгом вмешаться, перегнувшись над плечом Пьера, громко произносит:

– Нет, мадам. Мы ищем Люзиньи, Люзиньи-сюр-Уш.

Старуха хихикает.

– Уж? Какие вам еще ужи?

– Проклятье, – ворчит Пьер, переключая скорость.

Машина проезжает еще с километр на небольшой скорости и окончательно замедляет ход, когда в окне Гастона, точно в кадре, появляется мужчина, который гонит корову. В ответ на его вопрос мужчина молча указывает направо и, не останавливаясь, следует дальше.

– Повернуть направо, что ли? – переспрашивает Гастон.

Тяжелый грузовик с трудом выезжает на узкое шоссе. Навстречу им едет подросток верхом на битюге, взвалив позади себя мешок картошки.

– Парень, а парень, ты знаешь такую деревню – Люзиньи, Люзиньи-сюр-Уш?

Парень тупо смотрит на них.

– Ну, так как? Знаешь или нет? Люзиньи?

Снова никакого ответа. Потом лошадь вытягивает шею и, обнажив желтые зубы, разражается насмешливым ржанием. И тут подросток, словно заразившись, заливается идиотским смехом.

– Ладно, оставь его в покое, – вмешивается Гастон. – Ты же видишь – он полный кретин.

– Да что это за холерное место! – взрывается Пьер. – Сговорились они все, что ли?

Они подъезжают к перекрестку шоссе и проселочной дороги. Тут есть столб указателя, но табличка исчезла. Спрыгнув с подножки, Пьер шарит в кювете вокруг столба. Наконец он отыскивает в траве металлическую зеленую табличку с названиями нескольких деревень, в том числе и Люзиньи.

– Ну вот! Видишь? До Люзиньи три километра, – торжествует он.

– Да, но тебе же сказали: пятьсот метров, – напоминает Гастон.

– Лишнее подтверждение тому, что здесь все психи ненормальные.

Машина трогается с места и выезжает на проселок.

– Ты что, намерен прокатиться по этой дороге? – язвительно осведомляется Гастон.

– Да, а что? Смотри, машина едет, как по асфальту.

Тяжеловоз движется, раскачиваясь словно корабль на волнах. Ветки то хлещут по бортам, то стучат в ветровое стекло.

– Мы тут застрянем, – стонет Гастон.

– Смотри, накличешь беду.

– А может, это предчувствие. Вот! Смотри, что едет навстречу.

И в самом деле, из-за поворота неожиданно выехал трактор с повозкой и загородил дорогу. Им ни за что не разъехаться. Пьер спускается переговорить с трактористом и тут же возвращается на свое место.

– Он говорит, что подаст назад – там дорога пошире.

Начинается осторожный маневр. Тяжеловоз медленно продвигается вперед, как бы оттесняя трактор, который пятится, хотя ему и мешает повозка. Так они добираются до более широкого участка дороги. Тут грузовик, насколько можно, прижимается вправо, а трактор пытается его обойти, но ему по-прежнему мешает повозка. Тяжеловоз немного подает назад, затем опять выезжает вперед, держась как можно правее. Теперь для повозки путь открыт, но зато грузовик с прицепом всей своей массой опасно накренился на правый бок. Пьер жмет на газ. Мотор рычит, работая вхолостую. Правые колеса буксуют на влажной траве и рыхлой земле.

– Так и есть! Застряли, – с мрачным удовлетворением констатирует Гастон.

– Не волнуйся, я все предусмотрел.

– Все предусмотрел?

– Ну да. Ведь есть же трактор. Он возьмет нас на буксир.

Пьер выходит из машины, и Гастон видит, как он о чем-то договаривается с трактористом. Судя по жестам, тот не согласен. Пьер вытаскивает бумажник. Снова отказ. Кончается тем, что трактор подает вперед и вместе с повозкой благополучно проезжает мимо грузовика. И тут Гастон спрыгивает на землю и бросается догонять трактор.

– Эй, нам надо в Люзиньи. Люзиньи-сюр-Уш. Не знаете ли, где это находится?

Тракторист указывает рукой в ту сторону, куда одет сам. Подавленный, Гастон возвращается к Пьеру, который шарит в кабине, отыскивая трос.

– Хорошенькая новость, – говорит он Пьеру. Голос у него совсем расстроенный. – Придется поворачивать за трактором.

Но до этого им еще далеко. Размотав трос, Пьер наклоняется, чтобы накинуть петлю на буксировочный крюк под радиатором. Потом, прихватив второй конец, отправляется искать, за что его завязать. Он стоит возле одного дерева, потом возле другого и наконец останавливает свой выбор на старинном распятии, возвышающемся на перекрестке.

Обвив тросом основание цоколя, он возвращается в кабину. Мотор тягача урчит, и кабель медленно извивается на мощеной дороге, пока, натянувшись, не начинает вибрировать от напряжения. Пьер приглушает мотор, как будто собираясь с духом. Потом снова дает газ, согнув над баранкой спину дугой, словно желая помочь сорокатонной махине вылезти из рытвины.

Гастон следит за всей операцией из кабины. Он знает, что стальной трос, оборвавшись, может одним ударом металлического хлыста перебить человеку обе ноги. Машина, дрогнув, начинает медленно выбираться из ямы. Не отрывая глаз от земли, Пьер отмечает ее продвижение метр за метром. Гастон первым увидел, что распятие накренилось, а потом повалилось на траву – как раз в тот самый момент, когда все четыре колеса прицепа наконец выезжают на твердое покрытие.

– Распятие! Видишь, что ты натворил?

Пьер пожимает плечами, радуясь тому, что выпутался из беды.

– Вот посмотришь, сядем мы за решетку, – бубнит Гастон.

– Если бы этот зараза тракторист не отказался взять нас на буксир, ничего бы не случилось.

– Так и скажешь в полиции!

Машина опять медленно продвигается вперед по тряской дороге.

– Деревня – это очень мило, конечно, но не забудь все-таки, что нам нужно повернуть обратно.

– Будет же на нашем пути подходящее место для разворота.

И в самом деле, еще через километр они выезжают на площадь небольшого городка. Тут все: и бакалея-закусочная, и аптекарские товары, и ряды ржавых трубок, поддерживающих закатанные парусиновые навесы отсутствующего рынка, а в глубине – памятник павшим воинам в виде пехотинца, который идет в атаку с примкнутым штыком, попирая ногой прусскую каску. Для разворота место не идеальное, но выбора нет.

Гастон выходит из машины, чтобы руководить маневрами – надо въехать в улочку, которая поднимается в гору, а потом, дав задний ход, подать влево. Плохо то, что улочка слишком узкая для их громадины. Придется попытаться подать назад как можно дальше, до самого памятника.

Руководя маневрами грузовика, Гастон мечется от окна кабины, где сидит Пьер, к прицепу.

– Давай вперед!.. Еще… Стоп… Теперь подай вправо… Назад… Стоп… Подай влево… Вперед…

Но это было равносильно тому, что пытаться развернуться на носовом платке. Отсутствие прохожих или жителей только усиливает тревожное ощущение, которое не покидает их с самого начала этой безрассудной затеи. Куда они пропали? И удастся ли им выбраться отсюда когда-либо вообще?

Однако самое трудное еще впереди, поскольку бампер тягача упирается в витрину магазина аптечных товаров, а задние колеса прицепа угрожают памятнику. Но у Гастона глаз наметан. Он орет, носится, выходит из себя, этот молодчага Гастон, который терпеть не может непредвиденных событий и пустой траты сил. Сегодня его праздник. Теперь машине не продвинуться ни на сантиметр – если они не хотят разбить стекло витрины, в которой красуются пластыри, настойки и бандажи для страдающих радикулитом. Пьер начинает медленно подавать назад. У него возникает подозрение, что сверхосторожный Гастон при каждом маневре похищает у него бесценные сантиметры. Его всегда надо чуточку корректировать, этого Гастона. Голос напарника доносится до Пьера словно откуда-то издалека, хотя и вполне отчетливо:

– Давай! Тихонько… Еще… Еще… Тихонько… Стоп. Хорош.

Но Пьер убежден, что в его распоряжении еще целый метр – этот вояка на постаменте выдержит еще один маневр. И он продолжает пятиться. Гастон теряет голову.

– Стоп! Стоп! Стой, черт тебя подери!

Послышался скрин, за ним глухой стук. Пьер дергает тормоз и спрыгивает на землю.

У пехотинца, обеими руками державшего штык, нет больше ни штыка, ни рук. Судя по широкой царапине на борту прицепа, он доблестно сопротивлялся. Гастон поднимает с земли несколько бронзовых обломков.

– Вот и он стал одноруким, – провозглашает Пьер. – Великим инвалидом войны. В конце концов это не так-то уж и плохо, а?

Гастон пожимает плечами.

– На сей раз придется все-таки идти в участок. И этим дело не ограничится. Так что с твоей деревушкой, чтоб ей ни дна ни покрышки, на сегодня покончено.

Выполнение формальностей задержало водителей почти на два часа, и, когда они покидали жандармерию, на дворе уже совсем стемнело. Гастон обратил внимание, что Пьер полон мрачной решимости и, кажется, едва сдерживает гнев. Он даже не спросил жандармов, в какой же стороне все-таки находится Люзиньи.

Что они делали тут, в этом медвежьем углу, со своей сорокатонкой? Отвечая на этот вопрос протокола, они сослались на то, что им срочно понадобилась запчасть и они долго плутали в поисках гаража.

Теперь им оставалось только одно – снова выехать на автостраду. За руль сел Гастон. Пьер, уйдя в себя, хранил упорное молчание, но чувствовалось, что все в нем кипит. Они проехали километра два, когда сквозь шум мотора услышали что-то похожее на треск хлопушки.

– Это что еще такое? – встревожился Гастон.

– Ничего, – пробурчал Пьер. – Это не у нас.

Они продолжали ехать, пока прямо посреди дороги не увидели ослепительные вспышки света. Гастон остановил машину.

– Погоди, – сказал Пьер, – я схожу, посмотрю.

Он выпрыгнул из кабины. Это оказался всего-навсего бенгальский огонь, догоравший на шоссе. Пьер хотел было снова подняться в кабину, как раздался пронзительный звук трубы, и машину окружили танцоры в масках, размахивающие факелами. У одних были в руках рожки, у других – трубы. Пьер попытался отделаться от них, вырваться из этого странного хоровода. Но его осыпали конфетти, какой-то человек в костюме Пьеро опутал его серпантином, а маска, изображавшая розового поросенка, чуть-чуть не попала ему в лицо, надув бумажный «тещин язык».

– А ну, кончайте, свиньи паршивые!

Под ногами Пьера взрывается хлопушка. Он хватает розового поросенка за грудки и в ярости бьет кулаком по маске, которая, смявшись, перегибается от его удара пополам. На помощь товарищу бросаются остальные. Кто-то подставляет Пьеру подножку, и он падает. И тут из кабины выпрыгивает Гастон с электрическим фонариком в руке.

– Хватит, чертово отродье! – рычит он. – Мы сюда приехали не шутки шутить. Имейте в виду, мы знакомы с вашими жандармами. Вот мы их сейчас призовем сюда.

Суматоха прекращается. Ряженые снимают свои маски, и под ними оказываются лица деревенских парней, принарядившихся по случаю воскресенья. У всех в петлице трехцветная розочка и ленточка, которые выдают новобранцев.

– Ну и что мы такого сделали? Нас признали годными к воинской службе, вот мы и веселимся.

– А какого шута вы околачиваетесь здесь на ночь глядя в своей колымаге? Переезжаете на новую квартиру, что ли?

И с громким смехом кто-то из парней многозначительно вертит указательным пальцем у виска.

– Точно, они на новую квартиру переезжают!

Пьер потирает поясницу. Гастон подталкивает его к машине и спешит втащить в кабину, пока дело не приняло скверный оборот. А потом, ведя машину по автостраде, искоса наблюдает за лицом своего напарника, которое кажется окаменевшим, когда резкие лучи встречных фар выхватывают его из темноты.

– Знаешь, эта твоя Люзиньи… – изрекает наконец Гастон. – Я спрашиваю себя: а существует ли она вообще? Может, твоя Маринетта над тобой подшутила?

– Что Люзиньи не существует, такое вполне возможно, – не сразу отвечает Пьер. – Но Маринетта надо мной не подшутила. Нет.

– Ну, если так, объясни-ка мне, почему она сказала тебе название деревни, которой не существует на свете?

Последовала новая пауза, прежде чем Гастон услышал ответ, который ошеломил его:

– А потому, что, возможно, самой Маринетты тоже не существует. И если этой девушки не существует, что же удивительного в том, что она живет в деревне, которой нет на свете?

День уже вступил в свои права, когда на следующее утро машина, направляясь в Париж, подъехала к автостанции «Ландыш». За рулем сидел Пьер. У него был все такой же мрачный вид, как и накануне, и если он изредка нарушал молчание, то лишь для того, чтобы выругаться. Забившись в свой угол, Гастон с беспокойством наблюдал за ним. Автобус с туристами, обгоняя их, слишком резко вывернул вправо, и Пьер взорвался:

– Гляди-ка! Ох уж эти туристы! Сущая мразь на дорогах! А как несчастный случай, так всегда валят на шоферов междугородных перевозок. Катили бы себе в отпуск поездом и радовались!

Гастон обернулся. Теперь их изо всех сил старалась обогнать малолитражка.

– И эта двухножка туда же! К тому же баба за рулем. Но если она едет медленнее, чем мы, почему ей непременно нужно нас обогнать?

Гастон был очень удивлен, когда Пьер притормозил и дал малолитражке без труда обогнать их. Проезжая мимо, особа, сидевшая за рулем, жестом поблагодарила водителя.

– Ты весьма любезен. – заметил Гастон, видя, что Пьер продолжает ехать на малой скорости, – но после вчерашней передряги нам больше нельзя терять время зря.

И тут он заметил, что Пьер продолжает замедлять ход и, включив сигнал правого поворота, съезжает на обочину. Он сразу все понял, когда увидел по другую сторону шоссе автостанцию «Ландыш».

– Ну нет, черт побери! Я не позволю тебе начать все сначала!

Ни слова не говоря, Пьер выскакивает из кабины. Нелегко пересечь две полосы автострады со стремительно мчащимися по ней двумя встречными потоками. Но Пьеру все нипочем. Он словно ослеп.

– Да ты сошел с ума, Пьер! Осторожно, бога ради.

Пьер едва увернулся от «мерседеса», который выразил свое возмущение отчаянными гудками. Он продолжает нестись вперед и добегает до низенькой трубчатой перегородки, разделяющей полосы автострады. Перепрыгнув через нее, он бросается наперерез потоку, который несется из Парижа в Прованс. Его задевает грузовик, и Пьер останавливается. Но тут же делает прыжок, чтобы ускользнуть от малолитражки. Удар вынуждает его завертеться волчком, второй швыряет наземь. И еще до того, как он упал, новый, сокрушительный удар бампера подбросил его в воздух. «Казалось, машины играли Пьером, словно мячом», – позднее объяснит Гастон. Слышится отчаянный визг покрышек, сигнальные гудки. Образуется пробка.

Гастон первым подбегает к Пьеру. С помощью трех автомобилистов он переносит его к тяжеловозу. Окровавленная голова Пьера беспомощно болтается из стороны в сторону. Гастон придерживает ее двумя руками. Он заглядывает ему в глаза с грустной нежностью. И тут губы Пьера шевелятся. Он хочет что-то сказать. Он невнятно произносит какие-то слова. Начинает говорить медленнее и отчетливее.

– Автострада, – шепчет он. – Автострада… Видишь, Гастон, когда ты принадлежишь автостраде… нечего и пытаться уйти от нее.

Грузовик, который ведет Гастон, продолжает свой путь. Впереди него едет машина «скорой помощи» с вращающимся сигнальным фонарем на крыше. Вскоре она переходит в правый ряд и приближается к повороту на Бон. Обогнав ее, тяжеловоз продолжает двигаться в сторону Парижа. А «скорая» замедляет ход на подъеме и проезжает мимо дорожного указателя, на котором Пьер, потерявший сознание, уже не сможет прочесть: «Люзиньи-сюр-Уш, 0,5 км».

Конец Робинзона Крузо

Перевод Л. Завьяловой

– Он был тут! Был! Видите, в открытом море, – 9°22′ северной широты, как и остров Троицы.

Пьяница тыкал почерневшим пальцем в промасленный обрывок географической карты, и каждое его громкое заверение вызывало у рыбаков и докеров, окружавших наш столик, взрыв смеха.

Его знали все. Он занимал тут особое положение. Частица местного фольклора. Мы пригласили его выпить с нами, чтобы послушать, как он хриплым голосом начнет рассказывать свои очередные истории. Что же касается его приключения, оно – а это часто случается – было беспримерным и в то же время горестным.

Сорок лет назад он исчез в море вслед за многими другими. Его имя начертали на стене в церкви наряду с именами остальных членов экипажа. И скоро о нем забыли.

Не настолько, правда, чтобы не узнать, когда двадцать два года спустя он объявился вместе с негром, косматый и неистовый. История, которую он извергал из себя по любому поводу, была поразительной.

Единственный из всех он спасся после кораблекрушения и так бы и жил в одиночестве на острове, где обитали только козы да попугаи, если б не этот негр, которого, по его словам, он вырвал у оравы каннибалов. В конце концов их подобрала английская шхуна и он вернулся домой, но не сразу, а лишь после того, как сколотил небольшое состояние на торговых махинациях, – в те времена на Карибских островах это было делом несложным.

Его возвращение отпраздновали. Он женился на молоденькой женщине – по возрасту она годилась ему в дочери, – и обычная жизнь, казалось, закрыла эту широкую скобку, за которой осталась непонятная, полная пышной зелени и птичьих криков жизнь, – скобку, некогда открытую по прихоти судьбы.

Но это только так казалось, ибо в действительности год за годом невидимый червь подтачивал семейную жизнь Робинзона изнутри. Пятница, его черный слуга, сдался первым. После многих месяцев безупречного поведения он запил – вначале потихоньку, потом все более и более открыто и буйно. Затем произошел следующий инцидент: двух девушек на сносях приняла больница Святого духа и почти одновременно они произвели на свет маленьких метисов, на удивление похожих друг на друга. Не было ли это двойное преступление знамением?

Однако Робинзон защищал Пятницу со странным упорством. Почему он не прогнал его? Какая тайна – быть может, одна из тех, в которых не признаются, – связывала его с этим чернокожим?

Наконец у соседа была похищена довольно значительная сумма денег, и еще раньше, чем подозрение пало на кого-либо, Пятница бесследно исчез.

– Вот дурень, – прокомментировал Робинзон. – Если ему понадобились деньги, мог бы попросить у меня! – И неосмотрительно добавил: – Ну, да я знаю, куда он подался!

Ухватившись за эти слова, пострадавший требовал, чтобы Робинзон либо возместил нанесенный ему ущерб, либо выдал вора.

Робинзон не долго артачился и вернул краденое. Но с этого дня, как было замечено всеми, он мрачнел все больше и больше, стал таскаться по пристаням и портовым кабакам, время от времени повторяя:

– Он вернулся туда как пить дать. Этот проходимец сейчас там!

Дело в том, что его и в самом деле связывала с Пятницей давняя тайна, и этой тайной было зеленое пятнышко, которое Робинзон по возвращении заставил портового картографа обозначить на синеве Карибского моря. В конце концов, остров этот был его молодостью, его приключением, его садом – великолепным и необитаемым. А что ждало его под этим дождливым небом, в этом липком городе, среди торгашей и пенсионеров?

Молодая жена Робинзона, обладавшая природным умом, первая разгадала его странную, его смертную тоску.

– Ты скучаешь по нему, я это прекрасно вижу. Ну, признайся, что это по нему ты тоскуешь?

– Я? Да ты что! О ком, о чем я тоскую?

– О своем необитаемом острове, конечно! И я знаю, кто удерживает тебя, иначе ты уехал бы завтра, знаю! Я!

Он громко протестовал, но чем громче он кричал, тем больше жена убеждалась в своей правоте.

Она нежно любила мужа и никогда ни в чем ему не отказывала. Она умерла. Робинзон тут же продал дом и участок, зафрахтовал парусник, чтобы отправиться к Карибским островам.

Прошли годы. Робинзона опять начинали забывать. А когда он снова объявился, то, казалось, изменился еще больше, нежели после своего первого путешествия.

Он приплыл на старом грузовом судне, где работал помощником кока. Он постарел, одряхлел и насквозь пропитался алкоголем.

Слова, сказанные им по возвращении, вызвали всеобщий хохот.

– Ну, будто сквозь землю провалился!

Несмотря на месяцы неустанных поисков, Робинзон так и не отыскал свой остров. Отчаянные, но тщетные попытки открыть его заново, а он вложил в них всю свою страсть, вконец измотали его. Робинзон растратил все силы и деньги, но ему так и не удалось обрести эту землю счастья и свободы, очевидно, навсегда поглощенную морем.

– Но ведь он был тут, был! – твердил Робинзон, тыча пальцем в свою карту.

И тогда старик рулевой, стоявший рядом с другими вокруг нашего столика, подошел к Робинзону и тронул его за плечо.

– Хочешь, я тебе кое-что скажу, Робинзон? Твой необитаемый остров, конечно же, по-прежнему тут. Могу даже тебя заверить, что ты его снова нашел.

– Снова нашел? – задыхаясь, произнес Робинзон. – Да я же тебе говорю…

– Ты его снова нашел! Может, ты десять раз проплывал мимо. Просто ты его не узнал.

– Не узнал?

– Да. Потому что остров твой постарел, как и ты сам. Да, да. Понимаешь, цветы становятся плодами, плоды падают с деревьев, зеленые деревья превращаются в сухостой. В тропиках все меняется быстро. А ты? Посмотрись-ка в зеркало, балда! И скажи, мог ли тебя узнать твой остров, когда ты проплывал мимо?

Робинзон не стал глядеться в зеркало – совет был излишним. Он повернулся, и все увидели его лицо – такое грустное и растерянное, что смех, который становился все громче и громче, разом оборвался, и в пивнушке воцарилось гробовое молчание.

Да пребудет радость со мною

Рождественская сказка

Перевод М. Архангельской

Дэрри Каул посвящаю эту выдуманную историю, столь похожую на саму жизнь.

Можно ли стать всемирно известным пианистом, если твоя фамилия Фрикадель? Однако супруги Фрикадель, быть может сами того не ведая, бросили вызов судьбе – они назвали своего сына Рафаилом, тем самым призвав ему в покровители самого вдохновенного и музыкального из архангелов. Впрочем Рафаил оказался на редкость способным и тонко чувствующим ребенком, так что родители имели все основания возлагать на него большие надежды. Едва он научился самостоятельно взбираться на табурет, его усадили за пианино. Успехи были просто поразительны. В десять лет он слыл вундеркиндом, и организаторы благотворительных концертов разрывали его на части. Дамы лили слезы умиления, когда он склонял над роялем свое тонкое прозрачное личико и, словно осененный голубыми крыльями невидимого архангела, посылал небесам песнь божественной любви – волшебный хорал Иоганна Себастьяна Баха «Да пребудет радость со мною».

Но мальчик дорого платил за эти упоительные мгновения. Чем старше он становился, тем больше времени проводил за пианино. В двенадцать лет он занимался по шесть часов в день и нередко завидовал судьбе других мальчишек, которым бог не дал ни таланта, ни гениальности, ни надежд на блестящую карьеру. Случалось, слезы наворачивались у него на глаза, когда в прекрасную погоду он сидел в четырех стенах, безжалостно прикованный к своему инструменту, а с улицы неслись веселые крики ребят, резвящихся на свежем воздухе.

Рафаилу минуло шестнадцать. Все ярче расцветал его талант, поражая всех своей многогранностью. Он был гордостью Парижской консерватории. Только вот отрочество, пришедшее на смену детству, не захотело сохранить ни единой прежней черточки его лица. Не иначе как он попал в немилость к злой фее Возмужания, она коснулась его своей волшебной палочкой, и от романтического ангелочка, которым он когда-то был, не осталось и следа. Будто что-то сместилось в чертах его лица, оно стало угловатым, челюсть выступила вперед, глаза навыкате спрятались за сильными очками, которые он вынужден был носить из-за прогрессирующей близорукости; но все бы ничего, если бы не выражение лица, а на лице его застыло какое-то нелепое удивление, способное скорее вызвать смех, нежели настроить на лирический лад. Да, что касается внешности, Фрикадель явно одержал верх над Рафаилом.

Но маленькая Бенедикта Приор, казалось, вообще не замечала злой шутки, которую сыграла с Рафаилом судьба. Она была на два года моложе его, тоже училась в консерватории и знала лишь одно: каким прекрасным музыкантом обещает стать Рафаил. Бенедикта сама жила только музыкой и ради музыки, и родителей обоих молодых людей очень волновал вопрос, перейдут ли когда-нибудь их отношения за грань той восторженной близости, которая рождалась между ними, когда они играли в четыре руки.

Блестяще, в рекордно короткий срок окончив консерваторию, Рафаил стал бегать по частным урокам в поисках заработка. Они с Бенедиктой обручились, но отложили свадьбу до лучших времен. Спешить было некуда. Музыка и любовь заменяли им все, они познали райское блаженство. В дневных трудах они, казалось, были рядом, посвящая друг другу каждый аккорд, а вечер обычно венчал хорал Иоганна Себастьяна Баха, который исполнял Рафаил, пьянея от восторга и благоговения. То была не только дань уважения величайшему композитору всех времен, но и страстная молитва, обращенная к богу, уберечь их чистый и пылкий союз. И в звуках, которые рождались под его пальцами, звенел божественный смех, переливалась вышняя радость творца, благословлявшего свое творение.

Но судьба позавидовала столь совершенной гармонии. У Рафаила был друг, Анри Дюрье, который тоже окончил консерваторию и теперь подрабатывал в ночном кабаре, аккомпанируя какому-то шансонье. Дюрье был скрипач, а потому не считал для себя зазорным подыграть на старом, разбитом пианино дурацким куплетам, которые распевал на сцене певец. И вот, когда Дюрье пригласили на гастроли в провинцию, он предложил Рафаилу заменить его на месяц, чтобы не потерять выгодное место.