Текст книги "Сочинения"

Автор книги: Франческо Гвиччардини

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 25 страниц)

V

Реставрация Медичи перевернула во Флоренции все, и притом так, что по первоначалу трудно было установить сколько-нибудь отчетливо новую руководящую классовую группировку. Своим возвращением Медичи были обязаны не перевороту внутри города, а испанским войскам. Во Флоренции ни одна группа в этот момент не поддержала их с оружием в руках. И они не чувствовали необходимости опереться на какие-нибудь общественные силы в городе: испанский отряд защищал их совершенно достаточно. Естественно, однако, что рантьерская буржуазия, та группа, которая была опорою Медичи до 1494 года, рассчитывала, что переворот принесет ей серьезные выгоды. Она многое перенесла при «народном» правлении и многим пожертвовала. Но Медичи и ей не очень доверяли. Они боялись, что в случае новых осложнений, она их предаст так же, как и в 1494 году. Линия Медичи была ясна. Раз сила, которая их защищает, не контролируется внутри города никакой влиятельной группой, они не станут делиться властью ни с одной и будут править вполне самостоятельно: пока можно.

Потом это изменилось. Когда во главе флорентийского правительства окончательно стал Лоренцо Урбинский, сын Пьеро и внук Великолепного, а министром его в звании секретаря сделался Горо Гери, все вошло в норму. Испанцы не могли вечно сидеть во Флоренции и ушли, а опору Лоренцо с Гери нашли опять-таки в верхушке крупной буржуазии. Но связь теперь намечалась иная, чем прежде. Лоренцо и Гери ставили себе определенную цель: установление личного правления, опирающегося на «правительственную партию». Другими словами, рантьерская группа уже будет лишена возможности диктовать власти свою волю, а во имя своих интересов, которые власть берется охранять, должна подчиниться ей. Это прямой путь к принципату, который установится с Алессандро и утвердится окончательно с герцогом Козимо[25]25
  См. Апziotti, указ. соч., стр. 93 и сл.


[Закрыть].

Для Гвиччардини планы Лоренцо были, поводимому, ясны, и он им не очень сочувствовал. Он хотел для своей группы не подчинения, а доли во власти. Как только, еще будучи в Испании, он получил из Флоренции сведения, приоткрывшие планы Медичи, – это было в октябре 1512 года, – он написал еще одно «рассуждение», очень коротенькое и сильное. В нем он указывал, что во Флоренции все общественные группы, кроме рантьерской буржуазии, враждебны Медичи, и те, чтобы удержать власть, должны неизбежно опереться именно на рантьерскую буржуазию и оплатить ее поддержку разными выгодами. Он говорит совершенно откровенно: раз у Медичи столько врагов, непримиримых и готовых подняться по первому поводу, они вынуждены поступать двояко: во-первых, сокрушать их и ослаблять экономически (batterli e dimagrarli), чтобы они вредили меньше, а, во-вторых, противопоставить им значительное количество друзей, которых им нужно привязать к себе, влить в них мужество и дать им силу, «укрепив их экономически и обогатив»[26]26
  «Opere inedite», II, 323.


[Закрыть]. А четыре года спустя (1516), когда замыслы Лоренцо и Гери уже были ясны даже для наиболее недальновидных, Франческо написал обстоятельное новое «рассуждение», в котором уговаривает Медичи не относиться с недоверием к рантьерской группе. И уже причисляет себя к этой группе[27]27
  «Opere inedite», II, 333: «nоn hanno [Медичи] fele innоi, ne credono, chenоi gli amiamo. Questa opinione, e la morte nostra, рerсhе lа nоn li lasc'a conferire nоn allargarsi, nоn si dimestucare con nоi».


[Закрыть]. Его советы Медичи – сохранить конституционную видимость и не обессиливать город налогами – являются поэтому как бы программою его и его друзей.

Вся эта критика, – «Рассуждения» писались им для себя и едва ли сделались известными Медичи, – не помешала Франческо – мы это знаем – с 1516 года поступить на службу сначала к одному папе Медичи, потом к другому и служить им с перерывами почти восемнадцать лет. Политические его высказывания в том, что в них было наиболее существенным, за это время не изменились. Наиболее полно формулированы они в обширном диалоге «О форме правления во Флоренции»[28]28
  «Del reggimento di Firenze libri due», « Opere inedite» II, 1– 223.


[Закрыть]. Диалог написан во второй половине двадцатых годов, но до второго изгнания Медичи (мая 1527), вероятнее всего в 1526 и в самом начале 1527 года. В нем идут и теоретические споры о лучшей форме правления, и разговоры о том, какая форма наиболее подходит для Флоренции. Диалог приурочен к 1494 году, к моменту, когда Медичи только что были изгнаны в первый раз, и, следовательно, в идее наилучшая форма ищется для «народного» правления. Но так как диалог фактически написан при господстве Медичи, то речь идет о преобразовании такого строя, который откровенно превращался в принципат. Программа Гвиччардини теперь, когда столько было пережито и им лично, и Флоренцией, и Италией, осталась та же, что и в 1512 году. Это программа преобразования государственного устройства Флоренции по венецианскому образцу. Большой совет, пожизненный гонфалоньерат, синьория, сенат продолжают оставаться главными основами государственного строя. Но разница между «Рассуждением в Логроньо» и «Диалогом» та, что теперь венецианские учреждения копируются с большей точностью. В частности, что особенно важно для раскрытия классовой точки зрения Франческо, сенат, учреждение, в котором должны заседать uomini da bene, получает такие же широкие полномочия, как венецианский совет прегадов, твердыня патрицианской власти. В 1512 году Франческо требовал, чтобы «народное» правление дало выход влиянию рантьерской группы. Перед двойной катастрофой Медичи в 1527 году он настаивал на том, чтобы влиянию той же группы был дан выход при медичейской тирании.

Что Гвиччардини думает именно о рантьерской группе, не подлежит никакому сомнению. Это совершенно ясно вытекает из одного места во втором испанском «Рассуждении» (октябрь 1512), на которое никто до сих пор не обращал внимания, ибо все интересовались не социальными, а политическими взглядами Франческо.

Мы знаем, что в этом «Рассуждении» он говорит о том, какие группы будут враждебны Медичи и на какие они могут опираться. Опираться – мы тоже знаем – он рекомендует им на свою группу, рантьерскую, а враждебно им, как он предполагает, будет lo universale della citta, т. е. полноправные граждане, имевшие право заседать в Большом совете. Он перечисляет ряд причин такой враждебности, общих для всего lo universale. А потом указывает специальную причину для одной только группы, входящей в его состав. «Боятся, – говорит он, – больше всего владеющие капиталами и торгующие (danarosi е mercatanti), чтобы их не задавили налогами и не подвергли имущественному умалению»[29]29
  «Opere inedite», II, 321.


[Закрыть]. Речь идет, разумеется, о торгово-промышленной буржуазии, которая при «народном» правлении ни большому налоговому ущемлению, ни другим экспериментам фискального характера, угнетавшим рантьерскую буржуазию, не подвергалась. Это – та группа, на которую опирался Пьеро Содерини и идеологом которой был Никколо Макиавелли[30]30
  См. мою статью «Никколо Макиавелли», предпосланную Собранию сочинений его, изд. Academia, 1933.


[Закрыть]. При «народном» правлении о ней волноваться не приходилось: ей принадлежала власть. При Медичи Гвиччардини ни одной минуты не думал сделать ее опорою власти, ибо определенно причислял ее к lo universale, враждебному Медичи. Размышляя и «рассуждая» о реформах государственного устройства во Флоренции между 1512 и 1527 годами, Гвиччардини все пятнадцать лет думал об интересах того класса, к которому принадлежал. Венецианские образцы, вообще приобретавшие в это время популярность среди политических мыслителей[31]31
  См. G. Toffanin, «Machiavelli e il Tacitismo» (1920), 4 и сл.


[Закрыть], помогали ему лишь оформить то, что подсказывалось этими интересами. Чтобы это стало совсем ясно, надо проследить, каково было его отношение к различным группам флорентийского общества.

VI

Когда Гвиччардини в 1529 или 1530 году стал набрасывать свое «соображения» по поводу «Discorsi» Макиавелли, ему пришлось вернуться к вопросу о наилучшей форме правления, на котором он с такой обстоятельностью останавливался в «Диалоге». Как известно, Макиавелли высказывается за смешанную форму, в которую входят элементы и монархии, и аристократии, и демократии[32]32
  См. «Discorsi», I, 2.


[Закрыть]. Гвиччардини с ним согласен: «Несомненно, что правление, смешанное из трех форм – монархии, аристократии и демократии – лучшее и более устойчивое, чем правление одной какой-нибудь формы из трех, особенно когда при смешении из каждой формы взято хорошее и отброшено дурное»[33]33
  «Considerazioni intorno ai Discorsi del Machiavelli sopra la prima deca di Tito Livio», «Opere inedite», I, 5.


[Закрыть]. Что означает такое согласие и насколько оно показательно?

Оно ничего не означает и ни в какой мере не показательно. Все этого рода формальные рассуждения, отталкивающиеся от Аристотеля и иногда от Платона у гуманистов, от Фомы Аквинского у Савонаролы, повторяющиеся с незначительными разногласиями у Марсилио Фичино, у Бартоломмео Кавальканти, у Макиавелли, Гвиччардини, Джанотти, совершенно не отражают самого существенного во взглядах каждого. Ибо не дают представления о социальных предпосылках их теорий. А как только мы начинаем доискиваться до этих предпосылок, как только начнем вскрывать классовую сердцевину политических теорий, сходство во взглядах сейчас же кончается и становится ясно, что il governo misto – смешанное правление – не более как форма, условная дань рационалистическим конструкциям, ставшим некоторым образом обязательными. Какие же классовые предпосылки лежат под подлинными политическими взглядами Гвиччардини? Прежде всего в сочинениях Франческо, в обеих «Историях», в «Диалоге», в многочисленных рассуждениях и «заметках», в грудах писем мы нигде не найдем резких выпадов против дворянства, против феодального класса, против землевладения, как политической организации, – таких, например, как у Макиавелли в «Рассуждениях на Тита Ливия» и в «Рассуждении о реформе государственного строя Флоренции». У Макиавелли зато мы нигде не найдем резких выпадов против «народа» (il popolo), и даже его отрицательному отношению к низшим классам (la plebe) приходится подыскивать доказательства. Для него опасность всегда справа. Для Гвиччардини она всегда слева. Вот как обстоит дело с народом у Гвиччардини: «Не без причины толпу сравнивают с волнами морскими, которые, смотря по тому, куда дует ветер, несутся то туда, то сюда, без всякого правила, без всякой устойчивости... Нельзя отрицать, что народ сам по себе – ковчег невежества и путаницы...»[34]34
  «Considprazioni sui Discorsi del Machiavelli», «Op. inedite», I, 53.


[Закрыть]. И дальше: «Сказать народ, значит поистине назвать бешеное животное (animale pazzo), полное тысячи заблуждений, тысячи путаниц, лишенное вкуса, привязанности, устойчивости». Или – для разнообразия: «Сказать народ, поистине значит сказать 6ешеный. Ибо это чудовище, полное путаницы и заблуждений, а его пустые мнения так же далеки от истины, как по Птолемею Испания от Индии» (140 и 345)[35]35
  Цифра в скобках при цитате здесь и впредь означает порядковый номер «Ricordi politici e civili» в «Oреrе inedite», т. I, и в переводе настоящего издания.


[Закрыть]. Это далеко не одна теория. Гвиччардини не просто не любит народ. Он относится к нему с резким раздражением и страхом. Народ – классовый враг. Классовый враг – в обличьи непонятной стихийной силы. Это главное. Оттого Гвиччардини так резко разошелся с Макиавелли в оценке социальной борьбы, – борьбы между высшими и низшими классами (divisioni). Спор между ними идет о борьбе патрициев и плебеев в древнем Риме, которую Макиавелли считает благотворным фактором истории. Гвиччардини, возражая Макиавелли, все время думает не только о Риме и даже думает преимущественно не о Риме. Это видно по тому, что дважды на странице он повторяет одну и ту же мысль, которая очевидно заботит его больше всего: что в другой республике, «менее доблестной» (manco virtuosa), или «во многих других городах-государствах» (citta) социальная борьба – факт еще более гибельный (dannosa), чем в Риме. А общая его оценка социальной борьбы выражена в таких словах: «Хвалить социальную борьбу то же, что хвалить болезнь у недужного из-за хороших качеств лекарства, данного ему». Так как «менее доблестная республика» как две капли воды похожа на Флоренцию, а во Флоренции социальная борьба – борьба низов против богатых и против него самого, то психологические предпосылки всего рассуждения становятся совершенно понятны[36]36
  См. «Considerazioni sui Discorsi del Machiavelli», «Opere inedite», I, 12, passim.


[Закрыть].

Страх перед народом Гвиччардини прячет под высокомерным аристократическим презрением к «черни». В этом отношении он очень похож на графа Кастильоне. У обоих это –чисто классовое чувство, обострившееся в атмосфере социальной борьбы. Достаточно познакомиться с письмами Гвиччардини, написанными после сдачи Флоренции в 1530 году, чтобы это стало ясно как день. Когда республика была побеждена и Франческо не приходилось уже опасаться ничего, он в письмах перестал скрывать свое настроение. Народ там называется questi ribaldi – разбойниками – и удостаивается многих, столь же сердитых эпитетов[37]37
  См. особенно в письмах к Ланфредини, цитированных в большом количестве Otetea, указ. соч., стр.277 и др. Подлинника у меня в руках не было.


[Закрыть]. А о том, как он относился к живым представителям народа в спокойное время, может дать представление следующий факт, который рассказывает он сам со спокойной совестью, вполне безмятежно. Один из его слуг умер от чумы в его вилле. Комнату продезинфицировали по всем правилам тогдашней санитарии. Но когда Гвиччардини понадобилось переехать с семьей в эту виллу, он для большей уверенности приказал поселить в подозрительном помещении одну за другой три смены людей[38]38
  «Ореге inedite», IX, 124, 127–128, 132.


[Закрыть]. Эксперимент прошел благополучно, но Франческо получил возможность продемонстрировать своё отношение к малым сим. Не умерли – хорошо: умерли бы – тоже не беда. Какие-то простые люди!

В выборе между аристократическим и демократическим правлением Гвиччардини не колеблется ни одной минуты. «Если бы было необходимо водворить в каком-нибудь государстве-городе (in una citta) правление чисто аристократическое (di nobili) или правление народное (di plebe), я бы думал, что мы меньше ошибемся, если выберем аристократическое. Ибо, так как ему свойственно большее благоразумие и больше высоких качеств, то можно надеяться, что будет создана какая-нибудь приемлемая форма. Наоборот, с народом, который полон невежества и путаницы и многих дурных свойств, только и можно ожидать, что он приведет все к потрясению и гибели»[39]39
  «Considerazioni sui Discorsi del Machiavelli», «Opere inedite», I, 15.


[Закрыть]. Поддерживать свободу (sostenere la liberta della citta) способен только богатый народ, потому что, если парод беден, как, по мнению Франческо, во Флоренции, то каждый будет стремиться разбогатеть и не будет думать ни о славе, ни о чести государства (241). Нет ничего странного, что Гвиччардини самым беспомощным образом останавливается перед успехами народного правления. Если что-нибудь «народу» удается, особенно если ему что-нибудь удается там, где он принял счастливое решение вопреки воле высших классов, – это повергает Франческо в великое изумление. Например, продолжительное сопротивление флорентийского народа подавляющим силам императора и папы в 1529 и 1530 годах (1 и 136).

Способы управления «народом», которые рекомендует Гвиччардини, – те же, что и рекомендуемые Макиавелли. «Кто хочет в настоящее время управлять владениями и государством, должен, где можно, проявлять сострадательность и доброту. А там, где нельзя поступать по другому, необходимо прибегать к мерам жестоким и бессовестным (necessario che usi la crudelta e la роса conscienza)... Ибо невозможно руководить правительством и государством, желая оставаться при существующих ныне способах, сообразуясь с предписаниями христианской веры... Поэтому, когда я советовал предавать смерти или держать в заключении пизанцев, я говорил не по-христиански, но зато говорил согласно духу и обычаям государства (seconda la raggione e uso degli Stati)»[40]40
  Диалог «Del reggirnento di Firenze», «Opere inedite», II, 210-211.


[Закрыть]. Эти правила подходят к любому «смешанному правлению».

Макиавелли боится землевладельческих классов и феодального дворянства и не боится народа. Гвиччардини наоборот. Поэтому в «смешанном правлении» у первого Большой совет, включающий в себя народ и облагающий почти непосильным налогом земельную ренту, пользуется суверенными правами, а у второго в таком же «смешанном правлении» он лишен права вести внешнюю политику и раскладывать налоги, а рядом с ним существует сенат, твердыня рантьеров, орган настоящей власти.

Причина различия взглядов ясна. Макиавелли представляет интересы торгово-промышленной буржуазии, которая страдает от надвигающейся все грознее феодальной реакции. Гвиччардини представляет интересы рантьерской группы, которой нужен такой порядок, где землевладение пользуется большими политическими преимуществами перед торговлей и промышленностью

Та же разница во взглядах обоих на общеитальянские вопросы. Макиавелли – страстный пророк единства Италии. Он не представляет себе для нее счастливого будущего без объединения. Италия должна быть единым национальным государством с единой государственной властью, как Испания или Франция. Гвиччардини согласен с Макиавелли в том, что папа и его государство являются причиною, что Италия не стала единой. Но прибавляет: «Я не знаю, однако, было ли отсутствие единства счастьем или несчастьем для нашей страны... ибо если Италия, разбитая на многие государства, в разные времена перенесла столько бедствий, сколько не перенесла бы, будучи единой, – зато все это время она имела на своей территории столько цветущих городов, сколько, будучи единой, не могла бы иметь. Мне поэтому кажется, что единство было бы для нее скорее несчастьем, чем счастьем... Притом судьба ли Италии такова или ее жители слишком обильно наделены умом и способностями, – никогда не было легко подчинить ее единой власти, даже когда и не было церкви. Наоборот, она всегда стремилась к свободе»[41]41
  «Considerazioni sui Discorsi del Machiavelli», «Opere inedite», I, 27–28. Я сгладил, чтобы не пришлось долго комментировать, разграничение между монархией и республикой, проводимое здесь Гвиччардини и не имеющее значения для его основной мысли.


[Закрыть].

Гвиччардини страстно хотел, чтобы были изгнаны из Италии «варвары», терзавшие ее с двух концов. Недаром он был, можно сказать, создателем и главным деятелем Коньякской Лиги[42]42
  Лига, образовавшаяся по инициативе папы из Венеции, Флоренции, Франции, Швейцарии и Англии, против Испании (1525–1527).


[Закрыть]. И недаром самым пламенным его сотрудником по работе в Лиге был Макиавелли. Оба они одинаково ненавидели «варваров» и одинаково искренне и горячо жаждали очищения от них итальянской земли[43]43
  О деятельности Гвиччардини в Коньякской Лиге см. упомянутую мою статью о Макиавелли.


[Закрыть]. Но Макиавелли считал освобождение от чужеземцев лишь первой стадией, за которой должно было последовать объединение. А Гвиччардини думал только о том, что после освобождения от чужеземного ига каждое итальянское государство заживет попрежнему полной жизнью при прочном равновесии сил и в глубоком мире, как при Лоренцо Медичи. Франческо не мог подняться до общеитальянского патриотизма, который был второй душою Никколо. Он любил свою родную Флоренцию, любил флорентийский строй со «смешанным правлением», но при непременном условии господства uomini da bene. И больше ему ничего не была нужно. Он боялся единства потому, что в единой Италии Флоренция утратила бы свой суверенитет, а ее свобода и ее «смешанное правление» при этих условиях перестали бы быть для него привычной рамкой для политической деятельности. Притом неизвестно было, что станет с земельной рентой при единстве. Наоборот, для торговли и промышленности ломка княжеских торговых монополий в Ферраре, Мантуе, Неаполе и снятие таможенных барьеров между итальянскими государствами были насущно необходимы. Они дали бы ей возможность подняться вновь и включиться при несравненно более благоприятных условиях, чем раньше, в общеевропейскую хозяйственную жизнь. Это понимала торгово-промышленная группа во Флоренции, и этого добивался Макиавелли.

VII

В конце концов со своей классовой политической идеологией Франческо оказался в тупике. Надеяться на то, что Италия избавится от чужеземного ярма после крушения Коньякской Лиги было уже нельзя. Нельзя было, следовательно, думать, что Флоренция, как государство самостоятельное, займет место в системе внутри итальянского политического равновесия. А после вторичного изгнания Медичи из Флоренции (1527) и в самой Флоренции нельзя было ожидать установления такого порядка, при котором рантьерская группа могла бы быть приобщена к власти и не страдала бы от фискального угнетения. Ибо, если удержится «народное» правление, уже при Никколо Каппони более радикальное, чем при Содерини, а со сменою Каппони лидером демократов Франческо Кардуччи оставившее за собою и савонароловские масштабы, – то рантьерская группа будет задушена налогами и принудительными займами. Если же, что была более вероятно, республика будет уничтожена, то власть попадет в руки Медичи при таких условиях, при которых ни о каком «смешанном правлении» невозможно будет мечтать: установится принципат. Как несладок был для рантьеров демократический режим, особенно для тех, кто был близок к Медичи, Франческо испробовал на своей шкуре уже в 1527 году. А как несладок будет для нее медичейский деспотизм, ему предстояло убедиться несколько позднее. В 1527–1530 годах, до сдачи Флоренции, он подводил грустные итоги и суммировал столь же грустные предвидения. Результаты этой работы раскрываются в его замечательных «Ricordi politici e civili», которые сравнивали, и не совсем без основания, с «Il Principe» Макиавелли, несмотря на огромные различия между двумя книгами.

«Ricordi» Гвиччардини – высшее выражение разочарования, охватившего флорентийскую крупную буржуазию под градом тех ударов, которые на нее обрушились. Эти четыре сотни коротеньких «заметок», с которыми читатель ниже познакомится полностью, распадаются, грубо говоря, на две группы. Одна – размышления о том, почему в области политики все пошло прахом и нет выхода из тисков, один конец которых представляет «бессмысленную» демократию, а другой – мрачную и беспросветную тиранию. Вторая – размышления о том, как устроить свое существование и как наладить свой образ действии отдельному человеку в эту тяжелую годину.

Мысли первой группы знакомы нам по другим сочинениям Франческо. Он перебирает их снова, то детализирует, то придает им характер более общий, независимый от флорентийских его планов и ограняет стилистически, готовясь рассыпать их как цветы по просторному полю – по страницам зреющей в его мыслях «Истории Италии». Здесь мы не будем говорить о них. Тем более внимательно необходимо остановиться на заметках, относящихся к категории civili – гражданских,– определяющих поведение отдельного человека, как члена общественного коллектива. Основная мысль этой группы такова: так как политическая обстановка представляет трудности совершенно исключительные, то нужно стараться выйти из них с наименьшим уроном. Какой должен царить при этом категорический императив?

Однажды кардинал Гаспаро Контарини, один из немногих чистых людей в курии, напомнил Клименту VII об обязанностях главы христианства. Выслушав его, папа сказал: «Вы правы... Но я вижу – мир пришел в такое состояние, что, кто более лукав (astuto) и более изворотливо (con maggior trama) обделывает свои дела, того больше хвалят, считают более достойным человеком (piu valente uomo) и больше прославляют, а кто поступает наоборот, про того говорят, что хотя он человек хороший, а цепа ему грош (non val niente)[44]44
  См. De Leva, «Storia documentata di Сarlo V», II; 505.


[Закрыть].

«Мир пришел в такое состояние»... Это оправдывает все, и папа, признанный высший судья в вопросах совести, самым недвусмысленным образом заявляет, что тот, кто хочет жить по евангельским заветам, – круглый дурак... Категорические императивы – тоже порождение социальных условий.

Когда линия индивидуального поведения и, больше того, кодекс личной морали устанавливаются в ситуации почти катастрофической, альтруистические мотивы безмолвствуют: люди думают о собственном спасении. А Франческо кончал «Заметки» под грохот пушек, паливших по Флоренции, в зареве пожаров, пожиравших села и города ее окрестностей.

То, что формулировать линию индивидуального поведения взялся Франческо, было совершенно естественно. Упрекать его за это – значит не понимать ни политики эпохи, ни ее культуры. Требовалось соединение нескольких данных в одном человеке, чтобы задача эта могла быть выполнена. Нужно было, во-первых, чтобы это был: человек богатый, принадлежащий к верхушке буржуазии и в данный момент особенно сильно ущемленный материально. Нужно было, во-вторых, чтобы это был политик, и теоретически и практически способный оценить и общеитальянскую, и флорентийскую государственную конъюнктуру. В-третьих, нужно было, чтобы это был яркий и последовательный представитель Возрождения, плоть от плоти его культуры. И нужно было, наконец, чтобы это был мыслитель смелый, способный не устрашиться собственных выводов и не отступить перед ними. Гвиччардини удовлетворял всем этим условиям. И едва ли даже в той плеяде людей, которые блистали вместе с ним в первых рядах итальянской интеллигенции, был другой, в ком эти условия соединялись бы с такой полнотой. То, что Гвиччардини сказал в «Ricordi», должно было быть сказано. Без этого культура Возрождения не договорила бы своего последнего слова.

Непосредственно перед ним очередной идеологический этап был формулирован Макиавелли. Но Макиавелли выдвигал свои положения при конъюнктуре, безнадежность которой еще не стала ясна для всех. В частности, для Макиавелли, в котором были неисчерпаемые залежи веры в итальянский народ и в его энергию, конъюнктура была далеко не безнадежной. Он уповал на силу сопротивления итальянской буржуазии, подстрекаемой своим интересом, и на то, что в итальянцах воскреснет боевая доблесть древнего Рима. Поэтому допросы реформы общества и государства играли для него первенствующую роль. Поэтому в его руках доктрина Возрождения неуклонно эволюционировала в одном направлении: от индивидуального к социальному и от этики к социологии[45]45
  См. упомянутую выше мою статью о Макиавелли.


[Закрыть]. Гвиччардини знает все то, что знает Макиавелли, к чему Макиавелли пришел в процессе построения своей политической теории. Он повторяет социологические формулы Макиавелли, как нечто давно известное и не вызывающее споров. Он прекрасно знает, что людьми в их поступках больше всего двигает интерес, l'appetito della roba, и что это неизбежно в классово-расчлененном, «испорченном» обществе (363). Ему прекрасно известно, что люди больше подчиняются интересу, чем долгу (351), что личные мотивы (il particolare mio) заставляют менять заветнейшие убеждения (28), что самые горячие партизаны свободы «бросятся на почтовых» в олигархическое государство, если будут надеяться, что там ждет их лучшее; ибо «почти все без исключения действуют под влиянием интереса (interesse suo)» (328). Тот же интерес толкает на воровство служащих, так как «деньги годятся на все, а в современном обществе богатого чтут больше, чем порядочного» (204). Деньги царят не только в частной жизни, но и в политике, где они решают все: уверял же Франческо папу Климента в 1529 году, что Флоренция недолго выдержит осаду – «вследствие недостатка денег»[46]46
  В письме к Занге, одному из папских приближенных, от 30 сентября 1529 г. См. Agostino Rossi, «F. Guiсciardmi e il governo Fiorentino», т. I, append, III, 288.


[Закрыть]. Так обстоит дело теперь; так было всегда. Общественные группировки уже в древнем Риме происходили не только на почве сословной борьбы, а и потому еще, что низшие классы (la gente bassa) поднимались против более богатых и более сильных (piu ricchi e piu potenti)[47]47
  «Considerazioni sui Discorsi del Machiavelli», «Орere inedite», I, 16 – 17.


[Закрыть].

Из этого следует, как нечто подразумевающееся само собой, что государство основывается путем насилия (317), а управляется в интересах господствующей группы[48]48
  «Giuistizia fussi inequale in favore di quella parte che aveva in mano tutta la autorita», «Considerazioni sui Discorsi del Machiavelli», «Орere inedite», I, 16. См. также «Discorso Logrognio», «Opere inedite, II, 267, «Государство и власть не что иное, как насилие над подданными, у некоторых прикрытое кое-какой видимостью (qualche titolo) честности».


[Закрыть]. Гвиччардини многое еще мог бы сказать по вопросам государственного устройства и управления, по вопросам внутренней жизни государства, социальной борьбы и классовых группировок. Он все это знает. Но теперь ему этого не хочется У него нет того увлечения этими проблемами, которое водило его пером в «Истории Флоренции» и в «Discorso Logrogno» и так его одушевляло, сравнительно еще недавно, при писании «Диалога». Теперь для таких рассуждений он не видит практической цели. Он вернется к ним в последний раз после взятия Флоренции и окончательного восстановления медичейской деспотии в 1530 году, – потому что от него будут требовать соображений по этому поводу и для него самого политические вопросы сделаются вновь вопросами самыми жизненными. Во время осады они не были для него интересны. Во время осады разочарование и пессимизм дошли в нем до высших пределов, и он весь целиком отдался обсуждению вопросов личного поведения. Ясно, что размышления его, вращающиеся в этом кругу, оказались пропитаны эгоизмом и практицизмом, сложились в целую систему мелкой и скрупулезной философии самосохранения.

Когда такой первоклассный ум, как Гвиччардини, берется за эти задачи, он говорит вещи незаурядные. По «Ricordi» рассыпано столько перлов наблюдательности и проницательности, как редко в другой книге афоризмов. Эпиктет и Марк Аврелий, Ларошфуко, и Вовенарг кажутся пресными и лишенными остроты по сравнению с Гвиччардини. И разве один только Ницше со своей критикой морали альтруизма, хотя проведенной совсем на других началах, не побледнеет с ним рядом. Формулировки Гвиччардини по прямоте и откровенности нередко граничат с бессовестностью, и современного читателя они иной раз будут коробить: он очень часто будет по-настоящему злиться, путаясь в извилистых аргументациях Гвиччардини и безуспешно порою отыскивая в них начала и концы. Эти вещи бросаются в глаза, и было бы смешно их скрывать. Но после всего, что сказано, едва ли нужно повторять еще раз, что они легко находят свое объяснение.

У Гвиччардини доктрина Возрождения развивается с тенденцией, прямо противоположной тенденции Макиавелли. И мы знаем, почему. Главные сочинения Макиавелли написаны до переломного момента, а главные сочинения Гвиччардини – после. Когда безнадежность, подобно густому липкому туману, стала обволакивать все – с конца 1526 года,– Макиавелли не писал уже ничего, кроме писем. А Гвиччардини писал много. Быть может, вера Макиавелли в свой класс и в его способность справиться с трудностями положения помогли бы ему удержаться и дальше на его точке зрения. До конца своей жизни он на ней удержался. Основная тенденция Макиавелли – от личного к общественному и от этики к социологии и политике – не была сломана. А у Гвиччардини она пошла по-другому: от общественного к личному от политики и социологии к этике. Больше того, – от этики философской к обывательской морали. И если когда-нибудь обывательская мораль облекалась в гениальные формулы, то это именно в «Ricordi» Франческо Гвиччардини.

Так, принадлежность к двум разным группам буржуазного общества, хотя и близким, но в обстановке того времени не находившим примирения, сделала то, что два гениальнейших политических мыслителя Италии, тесно связанные личной дружбой и одно время даже общей работою, оказались представителями противоположных доктрин, каждая из которых знаменует этап в эволюции культуры Возрождения.

Каково же содержание доктрины Гвиччардини?