Текст книги "Сочинения"

Автор книги: Франческо Гвиччардини

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 25 страниц)

Картина мгновенно переменилась. Крепости остались в руках у испанцев. Эмигрантам было отказано в амнистии, а когда они попытались вернуться силою, их отряд был уничтожен при Монтемурло. Кто не погиб, был взят в плен; несколько дней спустя были обезглавлены Баччо Валори, организатор белого террора в 1530 году, с сыном и тремя друзьями, а позднее умер в тюрьме Филиппо Строцци и едва ли собственной смертью. Герцогский титул Козимо получил. Конституционные ограничения так и не вошли в жизнь.

Одним из результатов этого поворота было то, что Гвиччардини попал в полную немилость. Не только не было уже вопроса, что Козимо женится на его дочери, но положение создалось такое, что самое пребывание во Флоренции стадо для Гвиччардини нестерпимо. Он уехал в деревню, в свою виллу в Арчетри, и там почти безвыездно провел последние три года своей жизни. В мае 1540 года он умер, причем подозревали отравление.

XII

Нетрудно представить себе, в каком состоянии провел Франческо эти последние годы. Политические идеалы его рушились. Мечты разлетелись. Больше уже не за что было ухватиться. Ни во Флоренции, ни в Риме и нигде вообще в Италии места в общественной работе для него не было. Он был выбит из жизни, и на этот раз окончательно. Теперь было гораздо хуже, чем в 1529 году. Правда, теперь он был обеспеченным человеком, но обеспеченность была единственным из благ, которое ему удалось спасти. И оно казалось таким ничтожным по сравнению с тем. что было утрачено.

Франческо весь ушел в работу. Он думал о прошлом, о прожитой жизни, о первых успехах, о двора Фердинанда Католика, о пышном генерал-губернаторстве в Романьи, о Коньякской Лиге, которую он создавал, о походах и о друзьях, с которыми вместе дрался за свободу и независимость Италии: о Джованни Медичи, погибшем в бою, о Никколо Макиавелли, который умел зажигать его своим внутренним пламенем и своей энергией. Их было так немного, друзей И никого не осталось. Не у кого было зачерпнуть немного бодрости и хоть каплю веры в будущее. Все было темно, кругом и впереди.

И Франческо работал. Он писал «Историю Италии», Когда Монтэнь познакомился с этой огромной книгой, он записал свое впечатление[75]75
  «Essays», II, 10.


[Закрыть]: «Говоря о стольких людях и о стольких действиях, о стольких движениях и решениях (conseils), он (Гвиччардини) ни одного не относит на долю добродетели, веры и совести, как будто эти вещи исчезли со света. И как бы ни казались сами по себе прекрасны некоторые действия, причины их он ищет в какой-нибудь порочной случайности или в каком-нибудь утилитарном соображении. Невозможно представить себе, чтобы среди бесконечного количества поступков, которые он судит, не нашлось ни одного, в основе которого лежало бы хорошее побуждение (la raison). Никакое нравственное разложение не может охватить людей так безраздельно, чтобы хоть кто-нибудь не спасся от заразы. Все это заставляет меня думать, что в нем был какой-то изъян в его собственном вкусе (qu'il у ауе un peu du vice de son goust) и что, быть может, он судил о других по самому себе».

Франческо был человеком вполне нормальным, и о других он не судил по себе: такой чести он человечеству не оказывал. Он просто был весь охвачен пессимизмом, самым мрачным и беспросветным. Только теперь по-настоящему переживал он горе от ума. Люди, не обладавшие его огромным умом, жили и не приходили в отчаяние, а он, который всю жизнь был уверен, что со своими правилами он пристанет к счастливому берегу, он, который так верил в силу рассудка, в чудеса жизненного опыта, в практичность, тонкость, уловчивость, такое потерпел крушение!

«История Италии» была местью родине, его отвергшей, судьбе, ему изменившей, счастью, от него отвернувшемуся. В годы невольного сидения в Финокиетто в 1529 году, когда он писал последние свои «Riсordi»[76]76
  Те, которые идут первыми по порядку: 1–221.


[Закрыть]; он не потерял еще всех надежд, что-то еще светилось впереди. Теперь все погасло. И когда пессимистические мысли «Ricordi» стали распределяться по страницам «Истории Италии», ему уже казалось, что в них чересчур много идеализма и веры в людей. Поэтому, если извлечь из «Истории» все моральные афоризмы и вытянуть их в ряд, как в «Ricordi», то такое их дополненное издание будет еще более мрачным, чем то, которое мы знаем.

Пессимизм и ощущение безнадежности, в котором умер Франческо, были уделом не его одного. Они были уделом всей крупной итальянской буржуазии. Как был выбит из жизни Франческо, так была выбита она вся. Она, создавшая цветущие коммуны в Средние века, накопившая столько богатств, подарившая миру и человечеству неисчислимые сокровища культуры и творчества в эпоху Возрождения, – осталась не у дел и лишь в Венеции продолжала существовать приобретенным раньше. Феодальная реакция задушила ее, нанесла ей удар, от которого она так и не оправилась. Ибо там, где она сумела сохранить часть своих прежних капиталов, она должна была – Гвиччардини сказал это, мы знаем – превратиться в знать, т. е. в сословие, прикованное короткой цепью к трону государя, лишенное свободы жить, богатеть и биться за право политического властвования, которая принадлежала ей до тех пор.

Гвиччардини был самым блестящим ее представителем. Оттого так тяжело переживал он ее конец. И его собственное жизненное крушение было окутано в его глазах такой черной безнадежностью оттого, что он сознавал его, как эпизод крушения всего своего класса.

Только этим и можно объяснить те особенности «Истории Италии», которые так беспощадно верно отметил Монтэнь[77]77
  Перевод отрывков из «Заметок» во вступительной статье и в тексте не вполне совпадает только потому, что автор статьи и переводчик работали одновременно, а приводить к единству цитаты потом потребовал бы очень большой и мало продуктивной работы. У читателя будут таким образом перед глазами небесполезные варианты.


[Закрыть].

А. Дживелегов

Заметки о делах политических и гражданских

1. Если, люди благочестивые говорят, что кто имеет веру творит великие дела; и если сказано в евангелии, – кто имеет веру, тот может двигать горы и т. д., то это потому, что вера дает упорство. Верить – значит не что иное, как иметь твердое мнение и даже уверенность в вещах внеразумных, а если вещи эти постигаются разумом, то верить в них с большей решительностью, чем разум в том убеждает. Итак, кто имеет веру, тот в ней упорен, он вступает на путь свой бесстрашно и решительно, презирает трудности и опасности и готов терпеть до последней крайности. Так как дела мира подвержены тысячам случайностей, то благодаря долгому течению времени, может притти неожиданная помощь тому, кто упорствовал до конца; причиной этого упорства была вера, и потому справедливо говорится: кто имеет веру, творит дела великие. Пример этого в наши дни – величайшее упорство флорентийцев, которые, ожидая вопреки всякому рассудку, войны между императором и папой, без надежды на чью-нибудь помощь, разъединенные, среди тысячи трудностей, – семь месяцев выдержали за стенами натиск войск, когда никто бы не поверил, что они выдержат семь дней[78]78
  Запись, открывающая «Ricordi politici», – одна из наиболее поздних. Она сделана на седьмом месяце осады Флоренции, приблизительно в мае 1530 года. Гвиччардини во всех своих заметках, кроме одной (253), всегда говорит о религии в тоне внешней сдержанности и глубокой внутренней отчужденности, как о предмете постороннем и далеком. Собственно, он говорит даже не о религии, а о том, какую позицию должен занять в этом вопросе читатель его афоризмов, положение которого была далеко не легким, так как Гвиччардини учит его руководиться разумом (382), указывая в то же время на тесные границы рационального познания (125), воспитывает его в культе опыта (10, 293) и факта, тут же оговариваясь, что есть вещи, которым никакой опыт научить не может (186), утверждает существование духов (211) и в гораздо большей степени, чем Макиавелли, подчиняет человека силе судьбы (30, 31, 138, 216). Очень характерна, что он впервые задумался о сущности религиозного опыта в связи с чисто политическим фактором, осадой Флоренции папскими и императорскими войсками, когда ему пришлось встретиться с явлениям, необъяснимыми с точки зрения его общих предпосылок. «Безумство храбрых», превратившее расчетливых флорентийских купцов в воинов, всецело захваченных борьбой, и затянувшее безнадежное сопротивление на десять месяцев, сильно озадачило холодного и тонкого политика (1, 136). Гвиччардини ищет объяснений этому новому для него факту. Он хочет подвести какую-то основу под «упорство» осажденных и находит ее в сфере, глубоко ему чуждой. Он может определить ее только как «внеразумную», но уже не может отказать ей в политической значительности, так как она дает эффекты, недостижимые обычными путями. Однако скепсис остается в силе, и когда Гвиччардини описывает осаду Флоренции в «Истории Италии», он только констатирует невиданное «упорство» своих сограждан, покинутых «богом и людьми, не пытаясь давать ему психологические объяснения («Storia d'Italia», 1832, VI, 268).


[Закрыть]; если бы дела обернулись так, что флорентийцы победили бы, никто бы уже не удивился, а вначале все считали их погибшими; причиной упорства их была во многом вера в предсказание Фра Джироламо из Феррары, что они погибнуть не могут[79]79
  Во время осады церковные проповедники вспоминали пророчества Савонаролы о том, что Флоренция за грехи свои будет наказана и осуждена папой по имени Климент, но она раскается, и ее спасут ангелы.


[Закрыть].

2. Некоторые князья, отправляя послов, полностью сообщают им свою тайну и желанную цель переговоров с другим князем, к которому послы направляются. Другие считают за лучшее открыть послам только то, в чем посол, по желанию их, должен убедить другого князя; если они хотят его обмануть, им кажется не обходимым обмануть сперва собственного посла, который служит им средством и орудием как переговоров, так и убеждения другого князя. И то, и другое мнение по-своему справедливо. С одной стороны, послу, знающему, что его князь хочет обмануть другого, как будто трудно говорить с тем же жаром и твердостью, как если бы он верил, что переговоры ведутся искренне и без притворства, – не говоря уже о том, что он может по легкомыслию или лукавству открыть замыслы своего князя; если бы он ничего о них не знал, это было бы немыслимо. С другой стороны, если сделка притворная, а посол верит, что она настоящая, он часто идет гораздо дальше, чем это нужно по делу. Когда посол верит, что его князь действительно хочет достигнуть известной цели, он часто пренебрегает в переговорах теми доводами и уступками, на которые он мог бы пойти, если бы знал действительную суть дела. Почти невозможно дать послам такие точные указания, которые вводили бы их во все подробности, и если осторожность не научит их приспособляться к цели, поставленной им вообще, то человек, которому не все известно, сделать этого не может, и таким образом ему легко тысячу раз ошибиться. Мое мнение, что князь, имеющий послов разумных и преданных, зависящих от него настолько, что им незачем зависеть от других, лучше сделает, если раскроет им свой замысел; если же князь не уверен, что послы вполне таковы, то менее опасно не всегда им открываться и поступать так, чтобы, убеждая в чем-либо других, начать с того, чтобы убедить в этом собственного посла.

3. Известно по опыту, что даже могучие князья испытывают великую нужду в хорошо подготовленных советниках; никто не станет этому удивляться, если это бывает с князьями, не настолько рассудительными, чтобы уметь распознавать людей, или настолько скупыми, что не желают их вознаграждать. Но вполне можно удивляться, когда это случается с князьями, не имеющими этих двух недостатков; ибо все видят, как много люден всякого рода хотят им служить и как просто князьям этих людей облагодетельствовать.

Все это, однако, не должно особенно удивлять того, кто посмотрит на дело глубже; ведь советник князя, – я говорю о тех, которые должны вершить большие дела, – должен отличаться необыкновенными способностями, а такие люди – величайшая редкость; кроме того, он должен быть человеком необычайной верности и честности, а это качество, может быть, еще реже, чем первое. Таким образом, если не легко находятся люди, наделенные одним из этих двух свойств, то насколько реже находятся люди, обладающие ими обоими. Князь, разумный и не ограничивающийся только будничными мыслями о необходимом, мог бы уменьшить эту трудность; зная все наперед, он выбирал бы советников, еще не вполне подготовленных, которые на опыте учились бы от случая к случаю, воспитывались бы на этом, привыкли бы таким образом к делам и целиком отдавали бы себя его службе; ведь трудно сразу найти людей того склада, о котором говорилось выше, но можно вполне надеяться, что со временем удастся их выработать.

Хорошо известно, что светские князья, когда они об этом должным образом постараются, скорее находят советников, чем папы; происходит это от большего уважения к светскому князю и от надежды, что на службе его можно пробыть долго, так как правление светского князя обычно продолжительнее, чем папское, а наследник его – это почти то же, что он сам; наследник может легко ввериться тем, кто работал или начал работать при его предшественнике. К тому же эти люди, как советники светского князя, как подданные его или по крайней мере взысканные его милостями, должны, чтобы существовать, всегда считаться с ним, бояться как самих князей, так и преемников их; этих причин при папском правлении не существует, так как папы властвуют, обычно, недолго и у них нехватает времени, чтобы выводить новых людей; нет здесь и тех причин, которые позволяют вверяться людям, окружавшим предшественника; советники пап – это выходцы из разных стран, не связанные с папским престолом; выгоды их от князя и преемников его не зависят; они не боятся нового первосвященника и не надеются продолжать при нем свою службу: таким образом, если подойдет опасность, можно опасаться, что они окажутся более неверными и менее приверженными к своему господину, чем люди, служащие светскому князю.

4. Если князья, когда им вздумается, не считаются с своими слугами и во имя самого мелкого интереса своего показывают им презрение или прогоняют их, то может ли гневаться или жаловаться господин, что слуги покидают его или выбирают себе то, что им выгоднее, лишь бы они не изменяли долгу верности и чести.

5. Если бы люди были достаточно благоразумны и преданы, то господин должен был бы пользоваться всяким случаем, чтобы оказывать своим слугам всякое благодеяние, какое только возможно; однако опыт показывает, и я испытал это с моими слугами на себе, что когда все у них есть или когда господину не представляется случая делать им то же добро, что и прежде, они его бросают. Кто думает о своей выгоде, у того рука должна быть жесткой, и со слугами своими он должен быть скорее скуп, чем щедр, удерживая их больше надеждой, чем делами; надежда может обмануть, поэтому необходимо изредка щедро одарять кого-нибудь из них и этого довольно; надежда в людях от природы много сильнее страха; людей больше утешает и укрепляет пример одного облагодетельствованного, чем устрашает пример многих, с которыми обращаются дурно.

6. Великая ошибка говорить о делах человеческих, не делая ни различий, ни оговорок и рассуждая, так сказать, правилами; ведь почти во всех делах благодаря изменчивости условий существуют различия и исключения, так что нельзя мерить их одной и той же мерой; в книгах эти различия и исключения не записаны, но познанию их должна учить рассудительность[80]80
  Основное теоретическое утверждение Гвиччардини, коренным образом отличающее его от Макиавелли, который, наоборот, всегда исходит из определенных общих положений. Гвиччардини, для которого разум не в силах формулировать общую норму, объясняющую какой-нибудь ряд явлений, знает только отдельный факт и заранее отвергает всякие общие суждения и абстрактные конструкции,


[Закрыть].

7. Будьте осторожны, чтобы не сказать в разговоре без нужды таких вещей, которые при передаче могут не понравиться другим; такие слова, часто не продуманные во-время и должным образом, сильно вредят вам же; говорю вам, будьте очень осторожны; ведь многие, даже мудрые люди, в этом ошибаются и трудно от этого удержаться; но чем трудности больше, тем богаче вознаграждается тот, кто знает, как поступать.

8. Если нужда или гнев заставит вас говорить оскорбительные вещи другому, остерегайтесь по крайней мере сказать что-нибудь обидное не только для него; например, если вы хотите оскорбить кого-нибудь, не говорите дурно о его земляках, семье и родных, ибо великое безумие оскорблять многих, когда хочешь обидеть одного.

9. Читайте эти заметки часто и обдумывайте их как следует, потому что познать и понять их легче, чем следовать им; это облегчается, если свыкнуться с ними настолько, чтобы они всегда свежи были в памяти.

10. Не полагайтесь всецело на природный ум и не убеждайте себя, что достаточно его одного без участия опыта; ведь всякий, кто только соприкасается с делами, будь он умнейший человек в мире, мог познать, что опытом достигается многое, к чему не могут привести одни только природные дары.

11. Пусть неблагодарность многих не отпугивает вас от того, чтобы делать людям добро; ведь помимо того, что благотворение само до себе и без всякой другой цели – дело благородное и почти божественное, но, делая добро, встречаешь иной раз в ком-нибудь одном столько благодарности, что это вознаграждает за всю неблагодарность других.

12. У всех народов встречаются почти те же или схожие пословицы, только сказанные другими словами; причина этого в том, что пословицы рождаются из опыта или из верного наблюдения вещей, которые всюду одинаковы или схожи.

13. Кто хочет узнать мысли тиранов, пусть читает у Корнелия Тацита рассказ о последних беседах умирающего Августа с Тиберием[81]81
  Вопрос о «тирании» особенно занимал Гвиччардини. В «Ricordi» ему отведено едва ли не наибольшее количество заметок (13, 18, 98, 99, 100, 101, 103, 220, 300, 301, 303, 304, 305, 330), написанных pro domo sua, так как под общим вопросом о тирании скрывался конкретный вопрос о Медичи. В этом отношении позиция Гвиччардини, помимо семейных традиций, определилась с самого начала его карьеры, так как уже наиболее ранние заметки (330, 305, 304, 303, 301 300) развивает ту философию приспособления, которая только повторяется в афоризмах позднейшего периода.


[Закрыть].

14. Нет ничего драгоценнее друзей; не теряйте поэтому случая приобретать их, когда только можете; ибо встречаются люди часто, друзья полезны, а враги вредят там, где ты этого никогда бы не ждал, и в такие минуты, когда ты об этом и не думал.

15. Как все люди, я хотел почета и выгоды; много раз достигал я даже большего, чем хотел или рассчитывал, и все же удовлетворения в той мере, как я себе это представлял, я не нашел в этом никогда; подумайте – и вы поймете, что после этого нечего считаться с пустой человеческой алчностью.

16. Величия и почестей обычно желают все, ибо все, что есть в этом хорошего и привлекательного, предстает снаружи и бросается в глаза, а заботы, труды, тягости и опасности скрыты и незаметны; если бы они проявлялись, как проявляется добро, у нас не было бы никаких причин мечтать о величии, кроме одной, что чем больше окружены люди почестями, почитанием и поклонением, тем ближе они кажутся к богу и становятся как бы с ним сходными, а кто же не хотел бы ему уподобиться[82]82
  Запись, почти буквальна повторяющая более раннюю заметку (282) и характерная для чисто политической оценки религии.


[Закрыть].

17. Не верьте людям, которые говорят, что они добровольно, из любви к покою, отказались от дел и мирского величия, так как почти всегда это произошло по их легкомыслию или по необходимости; на опыте видно, что почти все эти люди при первом намеке на возможность вернуться к прежней жизни, отказываются от прославленного покоя и бросаются вперед с яростью огня, пожирающего сухие и густо смазанные вещи.

18. Корнелий Тацит очень хорошо учит людей, живущих под управлением тирана, как им жить и как осторожно надо себя вести, – самих же тиранов он учит, как основывать тиранию.

19. Заговоры невозможны без участия других, – следовательно, это дело опаснейшее; люди большей частью неосторожны или злы, а потому слишком страшно окружать себя подобными лицами.

20. Для заговорщика, стремящегося к счастливому исходу своего дела, нет ничего более гибельного, чем стремление к чрезмерной безопасности и слишком большой расчет на успех; ведь тот, кто захочет вести дело таким образом, должен вовлечь в него больше людей, употребить больше времени, искать удобного случая, а все это ведет к тому, что заговор раскроется. Вы видите, как страшны заговоры, потому что здесь опасно все, что в других случаях предохраняет людей; причина, как мне кажется, в том, что судьба, столь могущественная в этих делах, гневается на тех, кто так старается укрыться от ее мощи.

21. Я не раз говорил и писал, что Медичи потому лишились власти в 1527 году, что во многих случаях пользовались приемами свободного правления; и допускал, что народ мог бы лишиться свободы, если бы он во многих случаях стал править, пользуясь приемами тирании[83]83
  Гвиччардини имеет в виду вторичное падение власти Медичи, 16 мая 1527 года, когда были изгнаны оба медичейские бастарда: Ипполито и Алессандро.


[Закрыть]. Заключения эти строятся на том, что если Медичи, правление которых было ненавистно всему городу, хотели удержаться, они должны были опираться на друзей им преданных, т. е. на людей, которым их правление приносило бы достаточную выгоду, а люди эти, с другой стороны, должны были бы знать, что они пропали и не могут оставаться во Флоренции, если только Медичи будут изгнаны. Этого не могло получиться, так как Медичи щедро раздавали почести и выгодные места, не желая делать из этого признак особенного благоволения друзьям и родне и стараясь показывать, что они обходятся со всеми одинаково. Крайность в таких делах заслуживала бы сурового осуждения, но, даже избегая ее, Медичи не создали для своей власти опоры в лице преданных им друзей; если они даже нравились всем, этого было достаточно, ибо, с другой стороны, так крепко засело в сердцах людей желание вернуться ко временам Большого совета[84]84
  Большой совет – популярнейший институт флорентийской конституции, установленный Савонаролой. В состав Большого совета входили все граждане Флоренции, достигшие двадцатидевятилетнего возраста, отцы, деды и прадеды которых были членами высших государственных учреждений. В компетенцию Большого совета входило утверждение всех законов и назначение на высшие должности. Численность его колебалась в разные времена от восьмисот тридцати до двух тысяч четырехсот человек, характеризуя таким образом пределы флорентийской демократии (общая цифра населения около девяноста тысяч). Описывая учреждение Большого совета в «Истории Италии» (I, 248 и след.), Гвиччардини подчеркивает, что членами его могли быть только те, кто по «древним законам города» признавался способным участвовать в правительстве, но тут же прибавляет, что на этой основе мог бы создаться устойчивый государственный порядок, «если бы в то же время были введены все те учреждения, которые, по мнению благоразумных людей, были необходимы». Мысль о цензе, «политической способности» – одна из любимых мыслей Гвиччардини, являвшегося в этом отношении прямым предшественником буржуазных политиков первой половины XIX века. В «Ricordi politici» она высказана с четкостью (109, 233), не уступающей формулировкам Гизо.


[Закрыть], что вырвать его не могли никакая мягкость, никакая снисходительность, никакое угождение народу. О друзьях же можно сказать, что если власть эта им нравилась, то все же не настолько, чтобы они согласились ради нее подвергаться опасностям; надеясь на то, что при разумном поведении можно будет спастись по примеру 1494 года, они скорее готовы были предоставить вещам итти своим ходом, чем выдерживать бурю.

Совершенно обратно должна поступать власть народная. В общем ее во Флоренции любят, но это не машина, точно работающая по указанию одного или немногих, и она каждый день действует по-разному, вследствие многочисленности и невежества людей, участвующих в деле правления. Поэтому, если такая власть хочет удержаться, она должна быть приятной для всех и, насколько может, избегать раздоров между гражданами; если она не умеет или не в силах их заглушить, раздоры открывают дорогу переменам правления. Власть действительно должна соблюдать во всем справедливость и равенство; так создается безопасность, обеспечивается общая удовлетворенность и закладывается основа для сохранения народного правительства, опирающегося не на малочисленных приверженцев, с которыми оно не способно править, а на бесчисленных друзей; если народная власть начинает править как тиран, то удержать ее возможно, только превратив правление народа в другую форму власти; это не сохраняет свободу, а разрушает ее.

22. Сколько раз говорится: если бы было поступлено так или иначе, произошло бы то или другое; люди узнали бы, что подобные мнения ложны, если бы можно было проверить их на деле.

23. Будущее так обманчиво и подвержено таким случайностям, что даже очень мудрые люди большей частью на этот счет ошибаются; если записать их суждения, в особенности суждения о подробностях, ибо общие черты событий схватываются чаще, окажется, что разница между ними и другими людьми, считающимися не столь мудрыми, очень мала. Поэтому упускать благо, которое у тебя в руках, из боязни будущего зла, – это большей частью безумие, если только зло не достоверно известно, или не близко, или по сравнению с благом не слишком велико; иначе ты очень часто теряешь возможное благо из страха, который потом оказывается пустым.

24. Нет ничего более преходящего, чем память об оказанных благодеяниях; поэтому рассчитывайте на тех, кто поставлен в такие условия, что не может отказать вам в благодарности, а не на тех, кого вы облагодетельствовали; ведь они часто или не помнят об этих благодеяниях, или считают, что благодеяния были не так велики, или думают, что они были оказаны по обязанности.

25. Остерегайтесь делать людям приятное, если для этого нужно в равной мере причинить неприятное другим; ведь обиженный не забывает, – напротив, он преувеличивает обиду; облагодетельствованный не помнит, и ему кажется, что он облагодетельствован меньше, чем на самом деле; поэтому, предполагая другие условия равными, убыток оказывается гораздо больше прибыли.

26. Люди должны были бы считаться гораздо больше с существом и последствиями дела, чем с внешними формами, и тем не менее трудно поверить, до чего связывает каждое благосклонное или любезное слово; поэтому каждый считает себя достойным величайшего уважения и впадает в гнев, если ему кажется, что ты не отдаешь ему должное в той мере, в какой он, по убеждению своему, этого заслуживает.

27. Обезопасить себя по-настоящему от человека, в котором ты сомневаешься, можно лишь при таком положении вещей, чтобы он не мог тебе вредить, если бы даже и хотел; обманчива безопасность, которая зиждется на воле других, и это свидетельствует о том, как мало доброты и верности в людях.

28. Не знаю, кому больше, чем мне, противны честолюбие, жадность и изнеженная жизнь духовенства, как потому, что пороки эти отвратительны сами по себе, так и потому, что каждый из них в отдельности и все они вместе мало подходят к людям, жизнь которых, по словам их, отдана богу, и, наконец, потому, что все эти пороки до такой степени противоположны, что совмещаться они могут разве лишь в очень странном человеке. Тем не менее, высокое положение, которое я занимал при нескольких папах, заставило меня любить их величие ради моего собственного интереса; не будь этого, я любил бы Мартина Лютера как самого себя, не для того, чтобы избавиться от правил христианской религии, как она обычно толкуется и понимается, а ради того, чтобы видеть, как скрутят эту шайку злодеев, т. е. как им придется или очиститься от пороков, или остаться без власти[85]85
  Отношение Гвиччардини к духовенству и папскому управлению, особенно интересное для деятеля, сделавшего всю свою карьеру на папской службе, высказано с такой резкостью не только в «Ricordi» (28, 236, 246). Рассказывая в «Истории Италии» о походах Цезаря Борджа в Романье, Гвиччардини предпосылает этому целый очерк постепенного развития светской власти пап, в котором пишет: «Такими путями и средствами, отдавшись целиком мыслям о мирском могуществе, забыв понемногу о спасении души и божественных предписаниях, обратив все свои мысли к светскому величию, пользуясь духовной властью только как орудием власти светской, папы казались теперь скорее свирепыми государями, чем первосвященниками. Они не заботились уже больше о святости жизни, о ревностном распространении веры, о любви к ближнему, а думали только о войсках и о войнах против христиан, копили богатства, издавали новые законы, изобретали всякие способы и ухищрения, чтобы набрать отовсюду денег, ни с чем не считаясь, пользовались для этого духовным оружием и бессовестно торговали духовными и светскими вещами (II, 116 и след.). Однако, излагая начало Реформации и признавая, что Лютер, имел «достаточно честные или по крайней мере извинительные поводы для восстания против курии» (V, 340), Гвиччардини резко критикует его за то, что он открыл борьбу против догматов, а не сосредоточил «всю силу своего бунта на реформе нравов духовенства». Гвиччардини формально оставался, таким образом, в пределах церкви: открыто порывать с ней было еще не время» Otetea, «Fr. Guichardin, sa vie publique et sa pensee publique», 1926, 320).


[Закрыть].

29. Я много раз говорил, и это несомненнейшая правда, что флорентийцам труднее управляться с своими небольшими владениями, чем венецианцам с обширными; происходит это от того, что флорентийцы живут в стране, где все более проникнуто свободой и очень трудно искоренить этот дух; поэтому победа дается лишь с величайшими усилиями и не менее трудно удержать побежденных в покорности. Кроме того, с флорентийцами соседствует церковь, могучая и никогда не умирающая, и если ей иной раз приходится тяжко, она в конце концов идет к. своей цели тверже, чем раньше. Венецианцам же достались земли, где все привыкли подчиняться, и не знают упорства ни в самозащите, ни в мятеже; к тому же соседями их были светские князья, которые не вечны ни сами по себе, ни в памяти людей.

30. Кто всматривается в вещи как следует, не может отрицать величайшего могущества судьбы в делах человеческих, ибо мы видим, что обстоятельства случайные ежечасно дают им сильнейшие толчки, и не во власти людей предупредить дли избежать их; правда, осторожность и старания людей могут многое смягчить, но одного этого все же мало, необходимо еще и счастье.

31. Даже те, кто приписывает все мудрости и дарованиям человека и, насколько возможно исключает силу судьбы, должны сознаться, что очень важно попасть или родиться в такое время, когда высоко ценятся дарования или качества, которыми ты в себе дорожишь; это видно по примеру Фабия Максима, которому природная медлительность потому и создала такую славу, что качество это проявилось в войне, где горячность была гибельна, а медленность полезна; в другое время могло бы случиться обратное. Значит, счастье его было в том, что в его времена требовались именно те качества, какие в нем были; кто мог бы, однако, менять природу свою по условиям времени, т. е. сделать самое трудное и почти невозможное, тот был бы тем менее подвластен судьбе.

32. Нельзя осуждать честолюбие и порицать честолюбца, который жаждет достичь славы путями честными и достойными; напротив, все честолюбивы, кто творит дела великие и славные. У кого нет этого желания, тот человек духа холодного и склонен больше к праздности, чем к деятельности. Гадко то честолюбие, единственная цель которого – собственное величие, как обычно бывает у князей: создав себе этот кумир, они, ради приближения к цели, легко разделываются с совестью, честью, человечностью и всем прочим.

33. Есть пословица, что богатство неправедное идет в прок только до третьего колена. Если это происходит оттого, что нечист источник богатства, казалось бы, еще менее должно бы оно итти впрок тому, кто его неправедно нажил. Еще отец мой говорил мне, что, по словам блаженного Августина, нет такого злодея, который не сделал бы какое-нибудь добро, а потому бог, не оставляющий никакого добра без вознаграждения и никакого зла без наказания, позволяет такому человеку в воздаяние за его добро наслаждаться в этом мире, с тем, чтобы в полной мере наказать его за зло в мире ином. Непонятно все же, почему богатство неправедное должно быть искуплено и не сохраняться дальше третьего колена. Я отвечал отцу, что не знаю, верно ли это, ибо можно привести из опыта не мало случаев обратного; однако, если бы это даже было верно, можно найти здесь другую причину; ведь естественная изменчивость дел мира сего приводит к тому, что где богатство, там и бедность, и чаще бывает это у наследников, чем у хозяина, ибо чем больше проходит времени, тем легче такое превращение. Наконец, хозяин, т. е. тот, кто нажил богатство, больше его любит; раз он сумел его скопить, он знает, как его сохранять и, привыкнув жить на малое, не расточает его; у наследников же нет этой любви к тому, что досталось им дома без труда, они уже воспитаны в богатстве, не учились искусству копить, а потому что удивительного, если от расточительности или неумения вести дело они выпускают его из рук?

34. Все, что должно закончиться не одним ударом, а от истощения сил, длится гораздо дольше, чем человек обычно воображает. Посмотрите, например, на чахоточного, про которого думают, что он уже при последнем издыхании, а он живет еще даже не дни, а недели и месяцы; так же и в городе, доведенном до крайности осадой, каждый всегда обманывается насчет того, сколько осталось продовольствия.

35. Как отлична практика от теории! Как много людей, хорошо все понимающих, которые либо забывают, либо не умеют претворить в действие свое знание! Для таких людей ум их бесполезен; это все равно, что иметь в ларце клад и обязаться никогда его оттуда не вынимать.

36. Кто надеется приобрести расположение людей, пусть знает заранее, что никогда не следует прямо отказывать в просьбе, а надо отвечать общими словами; ведь тому, кто просит часто, уже не нужны твои услуги, а кроме того являются препятствия, которые всегда тебя оправдают. Кроме того, люди так просты и так легко позволяют убаюкивать себя словами, что, даже не делая ничего для себя неудобного или невозможного, ты часто, благодаря одной только ловкости ответа, вполне удовлетворишь того, кто всегда остался бы тобой недоволен, если бы сразу получил отказ.

37. Отрицай всегда то, что по-твоему не должно быть известно, и утверждай то, чему люди по-твоему должны верить; пусть многое тебя изобличает, пусть будет против тебя почти достоверность, но смелое утверждение или отрицание часто привлекает ум слушателя на твою сторону.

38. Могущественнейшему дому Медичи с его двукратным папством много труднее удержать власть над Флоренцией, чем это было простому гражданину Козимо; помимо его необычайного могущества, этому способствовали и условия времени, так как Козимо приходилось бороться за власть с могуществом немногих, не вызывая противодействия народа, не ведавшего свободы[86]86
  Флоренция с конца XIV века управлялась крупной торговой олигархией, опиравшейся на старшие цехи и возглавлявшейся Альбицци. Политическое равновесие, установленное после ликвидации восстания чомпи (1378) между этой буржуазной аристократией и младшими цехами, быстро нарушается. Уже в 1382 году участие младших цехов в высших органах управления, синьория и коллегиях ограничено одной третью, в 1387 году – одной четвертью членов. Однако в пределах победившей олигархии происходит быстрый процесс концентрации власти. Традиционные институты флорентийской конституции (синьория, коллегии, советы) теряют всякую реальность и сохраняются только для механического утверждения решения действительных правителей. Все управления сосредоточены в руках сначала Мазо Альбицци (ум. в 1417 году), а после него Никколо да Удзано и Ринальдо Альбицци. Исконные соперники Альбицци, банкир Джованни Медичи и его сын Козимо (1388–1464) опираются в борьбе с ними на младшие цехи и на часть прежней аристократии, которой возвращается право гражданства, отнятое за полтора столетия до прихода Медичи к власти.


[Закрыть]; наоборот, при всех распрях между знатными и при всех переменах выдвигались люди среднего и даже самого низкого состояния. Теперь же, когда люди узнали, что такое Большой совет, речь идет не о том, чтобы взять или удержать власть, захваченную четырьмя, шестью, десятью или двадцатью гражданами, а о правлении всего народа, который так стремится к свободе, что никакая мягкость, никакое угождение, никакое превознесение народа со стороны Медичи или других властителей не позволяет надеяться, что он о ней забудет.

39. У нашего отца были такие удачные сыновья, что он в свое время считался всеми самым счастливым отцом во Флоренции, и все же я много раз говорил себе, что отец, если принять в расчет все, получил от нас больше огорчений, чем радостей; подумайте только, что происходит, когда дети безумны, злы или подлы.

40. Великое дело иметь власть над другими. Кто умеет хорошо ею пользоваться, устрашает этим людей еще больше, чем своей силой; подданный, не зная, как велики эти силы, должен скорее решиться уступить, чем испытывать, можешь ты исполнить свои угрозы или нет.

41. Если бы люди были добры и разумны, то человек, поставленный над другими, должен был бы по справедливости применять мягкость, а не суровость, но так как они большей частью и не очень добры, и не очень разумны, то приходится больше полагаться на суровость, и тот, кто думает иначе, обманывает себя сам. Охотно признаю, что, если бы кто-нибудь мог соединить как следует то и другое и смешать их вместе, он создал бы то удивительное созвучие и ту гармонию, нежнее которой нет ничего на свете; однако, это такая милость, которую небеса даруют немногим, а, может быть, и никому.