Текст книги "Нержавеющий клинок"
Автор книги: Фока Бурлачук
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)
Когда молчали пушки
Тебя, как первую любовь,
России сердце не забудет!..
Ф. ТЮТЧЕВ
Весна сорок четвертого была торопливой и беспокойной. К началу апреля поля очистились от снега, кое-где начала зеленеть трава, ночами зависал туман, и подразделениям приходилось перемещаться вслепую. Весна всегда радует, а в тот год особенно: все чаще Москва салютовала фронтовым победам.
Наша часть продвинулась вперед и приблизилась к заранее подготовленному рубежу противника, устрашающе названному «пантерой». Но солдат это название не бросало в дрожь. Наоборот, готовясь прорвать «пантеру» с ходу, шутили, говорили: «Скоро у пантеры будут выбиты зубы и оторван хвост».
Для постройки блиндажей фашисты срубили в окрестности тысячи сосен, Изуродовали красу, воспетую гениальным поэтом.
Неожиданно небо затянуло свинцовыми тучами. Начались проливные дожди. За неделю грунтовые дороги раскисли настолько, что по ним не проходила ни одна машина. На лошадях можно было проехать только верхом. А дожди не прекращались. Продвижение наших войск замедлилось, а потом и вовсе приостановилось. Снарядов было маловато, вернее, они были на полковом складе, а как в такую непогодь доставить их на огневые позиции батарей? Как всегда, помогла солдатская находчивость. Мы становились цепочкой и передавали снаряды из рук в руки. Такой способ доставки кто-то шутя назвал «муравьиным». Название прижилось, позже оно так и именовалось в официальных штабных документах.
Когда чуть просветлялось небо, мы с болью смотрели в сторону деревни. Это было знаменитое Михайловское. В бинокль хорошо виднелся домик Пушкина, а чуть в стороне – домик няни. Рядом на вековой сосне немцы устроили наблюдательный пункт. Сиротливо торчали на еловой аллее израненные, одинокие деревья. Аллею почти уничтожили. Лучше сохранилась липовая аллея, выходящая к пруду. Ей издавна присвоили название аллеи Керн – в честь Анны Петровны Кери, посетившей село Михайловское летом 1825 года. Это ей поэт посвятил бессмертные строки: «Я помню чудное мгновенье…»
Солдатские сердца сжимались от боли: что станется с домом Пушкина? Как спасти его? Говорили в те дни только о Пушкине. Читали его стихи, вспоминали написанное о нем. Казалось, что сам поэт находится в фашистском плену и его необходимо освободить во что бы то ни стало!
В один из апрельских дней мы несколько часов подряд под проливным дождем «толкали» снаряды вперед и только с наступлением темноты, усталые и промокшие до костей, разошлись по своим землянкам и блиндажам. В одной землянке с нами жил командир взвода лейтенант Евгений Сенин; он прибыл к нам год назад, после окончания училища. Среднего роста, белокурый, с застенчивыми голубыми глазами, лейтенант первое время чувствовал себя скованно, может, потому, что ему достался наш взвод, укомплектованный пожилыми солдатами, призванными в начале войны из запаса. Взвод так и прозвали «стариковским», хотя самому старшему из нас было всего сорок лет. Но любой из нас годился взводному в отцы.
Лейтенант быстро освоился и гордился своими стариками: они, мол, не подведут! Храбрый по натуре, взводный мог пуститься в неоправданный риск, и тогда мы сдерживали его, ограждали от опасности. Командиры соседних взводов завидовали ему, зная, какую трогательную заботу мы проявляем о нем: подсовывали ему котелок с супом погуще, неведомого где и как добывали в походе кружку горячего чая, находили на замену сухие портянки, а в трудный момент согревали добрым словом. На войне это имело особую цену. А взводный, в свою очередь, заботился о том, чтобы никто из нас не остался голоден, сочувствовал нашему горю, приходившему во взвод почти с каждой почтой. У одного в оккупации умерла жена, у другого погиб на фронте сын… Мало ли тяжких невзгод приносил каждый день войны?!
«Кончится война, – говорил лейтенант, – соберемся у моей мамы под Полтавой, в Решетиловке. Она умеет такие вареники готовить, каких ни в одном ресторане мира вам не подадут. Запеченные в макитре, а сверху залитые свежей сметаной…»
Как только лейтенант прибыл во взвод, мы заметили в его полевой сумке толстую тетрадь в зеленом переплете. Сначала думали, что это конспекты из училища, но вскоре все прояснилось: лейтенант записывал туда свои стихи. Он их никому не показывал, да мы не очень просили, – кто в таком возрасте не пишет их?
В тот день наш Женя, – так любовно звали мы между собой своего командира, – работал вместе с нами на доставке снарядов; в землянку он возвратился позже всех, когда там уже было тепло и немножко дымно от железной печурки, пристроенной в углу.
Снимая мокрую шинель, лейтенант по-детски улыбнулся:
– Спасибо вам, старики, за сегодняшнюю работу. Нашему взводу командир полка объявил благодарность.
Наводчик сержант Церковный подкладывал дрова в печку, прервал свою работу, повернулся лицом к лейтенанту, спросил:
– А случайно не знаете, где можно обмейять благодарность на сто граммов? Вот бы сейчас они пригодились!
Ребята рассмеялись.
– Придет время – будет и сто граммов, – парировал лейтенант. – Потерпеть малость надо.
– Когда это будет – под Полтавой, в Решетиловке! Да и под вареники водка не пойдет, товарищ лейтенант, – не унимался Церковный.
– На Полтавщине и огурчики имеются, – ответил Сенин.
– Это уже другой разговор. Скажите, товарищ лейтенант, скоро мы уже трахнем по фрицу? Снаряды есть, а мы молчим, как завороженные.
– Молчали и будем молчать, товарищ Церковный. Всей артиллерии дан краткосрочный отпуск. Разве подымется у кого-либо рука послать снаряд в такую святыню? Перед нами пушкинские места…
Лица солдат посуровели. Все замолчали, а лейтенант продолжал:
– Шутка ли, дом Пушкина – а рядом домик его няни, той самой Арины Родионовны, которая рассказывала своему воспитаннику сказки. Он посвятил ей такие строки:
Ты под окном своей светлицы
Горюешь, будто на часах,
И медлят поминутно спицы
В твоих наморщенных руках.
– А вчера разведчики доложили, что в окнах дома Пушкина установлены пулеметы… Это ужасно! Сколько раз я мечтал побывать в этих местах… И вот теперь… Я попросил наших ребят сфотографировать дом поэта. Не знаю, удастся ли?
Лейтенант, наверно, еще бы говорил, он даже достал тетрадь, видно, собирался читать свои стихи, но в это время в землянку ворвался комсорг полка младший лейтенант Величко. Маленький, щупленький, Величко напоминал взрослого ребенка и, чтобы казаться старше, завел себе усы, вместо которых рос какой-то редкий пушок. Величко частенько разглаживал его пальцами, подчеркивая этим, что как-никак он уже не юноша. Еще с порога, радостно потирая руки, Величко сказал:
– Женя, я принес тебе подарок. Угадай что?
– Может, жареного петуха? – улыбнулся лейтенант.
Петух был на батарее героем всех шуток. Однажды в перелеске солдаты подобрали истощенного петуха, подкормили его. Он прижился и чувствовал себя «своим» на батарее. Радуя солдатские сердца, он весело извещал о рассветах. Но как-то днем, на наших глазах, его подкараулила лиса и унесла, оставив нам на память лишь несколько перышек.
– Ни за что не угадаешь! Такое тебе и во сне не снилось.
– Давай выкладывай, не томи, – не терпелось взводному.
– Будешь торопить, то я еще подумаю, дарить тебе или нет.
– Ладно… До твоего прихода мы здесь говорили о Пушкине…
Величко не дал ему закончить мысль, выпалил:
– Вот удивил! Сейчас, мой дорогой, везде об этом только и речь, а в соседнем дивизионе даже устроили соревнование, кто знает больше его стихов.
– Даже так? – удивленно поднял брови Сенин. – Не стану спорить, но думаю, что лучше меня никто не знает Пушкина. Во всяком случае, в нашем дивизионе…
– Это для меня открытие. До сих пор я считал тебя, Женя, скромным, а ты оказывается, вот какой! Откуда это у тебя?
– От любви к поэту, – спокойно ответил лейтенант.
Когда-то в школе Величко выучил наизусть стихотворение Пушкина «Деревня», это было единственное стихотворение, которое он знал. И вот теперь решил проверить своего друга.
– Даже стихотворение «Деревня» знаешь? – спросил он.
– Этого что-то не припомню, – слукавил Сенин, и этого было достаточно, чтобы его друг залился смехом. Нам стало жаль лейтенанта, но когда Величко замолк, случилось неожиданное. Наш лейтенант поднялся, расправил гимнастерку, чуть запрокинул вверх голову и начал читать:
Приветствую тебя, пустынный уголок,
Приют спокойствия, трудов и вдохновенья,
Где льется дней моих невидимый поток
На лоне счастья и забвенья.
Сенин читал приподнято, а последние слова «и над отечеством свободы просвещенной взойдет ли наконец прекрасная заря?» продекламировал выразительно, как настоящий артист.
– Написал это стихотворение Александр Сергеевич здесь, в Михайловском, в 1819 году, когда страной правил «воспитанный под барабаном» Александр I.
Мы слушали лейтенанта и радовались за него, за то, что он так хорошо знает Пушкина. Когда он закончил, раздались аплодисменты.
– Сдаюсь! – поднял руки Величко. – Теперь я убедился, что подарок, который я тебе принес, ты вполне заслужил.
Он раскрыл планшетку, достал оттуда фотографию.
– Любуйся!
Сенин взял фотографию, внимательно рассмотрел ее и радостно сказал:
– Вот это подарок! Молодцы разведчики, все-таки сумели сфотографировать. Дай я тебя обниму…
– Моей заслуги здесь нет. Надо благодарить майора Гордеева. Это его разведчики сработали прямо под носом у гитлеровцев.
Фотография с домом Пушкина пошла по рукам. Неизвестно, каким образом, но солдаты из соседних землянок тоже узнали о ней, и через несколько минут в нашей землянке, как говорят, уже негде было яблоку упасть. Говорили только о Пушкине, рассказывали о нем были и небыли. Больше всех говорил лейтенант, потом он достал заветную тетрадь и впервые прочитал свои стихотворения. Одно из них было посвящено Пушкину.
Лейтенант не успел закрыть свою тетрадь, как рядом с землянкой разорвался вражеский снаряд. Был наповал убит Церковный, лейтенанту задело осколком правую руку. Противник вел огонь со стороны Михайловского. И тогда на батарее прозвучала наконец команда:
– Цель номер один, беглый огонь!
Несколько суток наши батареи молчали, а теперь надо было отвечать. Расчеты соскучились без стрельбы, вели огонь с особым азартом. Вскоре орудия противника замолчали. Гитлеровцы отступили, но прежде подожгли дом Пушкина и домик няни. Зарево пожара освещало их бегство. Наша пехота ринулась вперед, и тепер не было силы, способной остановить ее. Израненная, пахнущая порохом и дымом, бесконечно дорогая земля, где великий поэт нашел «приют спокойствия, трудов и вдохновенья», очищалась от скверны. Вскоре пушкинские места остались позади, хозяйничать там остались только саперы, им предстояло извлечь десятки тысяч мин. Только вокруг Святогорского монастыря их было заложено более четырех тысяч. Фашисты намеревались взорвать могилу поэта, но не успели.
Еще задолго до смерти сам поэт определил место, где надлежало истлевать его «бесчувственному» телу – родовое кладбище Пушкиных – Ганнибалов в Святогорском монастыре, там, где были похоронены его дед, бабка, мать, брат. Теперь же на священной могиле поэта стояла небольшая дощечка с надписью: «Могила Пушкина заминирована, входить нельзя. Ст. лейтенант Старчеус».
Прошел год. В первое воскресенье июня сорок пятого с раннего утра к Михайловскому съезжались люди. Решено было возродить давнюю традицию: проводить ежегодный Пушкинский праздник, традицию, прерванную войной. Среди гостей выделялась небольшая группа военнослужащих – представителей Ленинградского фронта. Большинство из них участвовало в освобождении Пушкинских мест.
За час до открытия праздника всех пригласили на огромную поляну, где в длинном, стройном ряду дымились походные армейские кухни. К всеобщему удивлению им предложили чай. Чай с сахаром! Время было трудное, послевоенное…
Ровно в двенадцать часов музыка стихла, и нежный женский голос известил о начале праздника. Слово предоставили профессору Ленинградского университета. На трибуну поднялся седой старик. Он говорил медленно, проникновенно.
– Здесь, в Михайловском, поэт пережил «чудное мгновенье», а мы, его потомки, говорим и всегда будем говорить, что вся его жизнь была «чудным мгновеньем» в нашей многовековой истории, – закончил профессор и начал по памяти читать главы из «Евгения Онегина».
Вдруг профессор схватился за сердце и замолчал, лицо его покрылось испариной. Ему стало плохо, он вытирал пот с лица, не мог говорить. На какое-то время настала пауза, и тогда из группы военных, сидевших на траве рядом с трибуной, поднялся молодой офицер, быстрыми движениями рук поправив гимнастерку, повернулся лицом к публике, и из его уст зазвучал волшебный пушкинский стих. Он начал с того места, на котором остановился профессор.
Кто-то поднес офицеру микрофон. Слова лились тепло и мягко. Профессор медленно отошел к столу президиума, опустился на стул. Лицо его озарилось радостной улыбкой.
Так же внезапно офицер оборвал чтение, подошел к столу президиума, раскрыл планшетку, извлек оттуда фотографию и, положив ее на стол, сказал:
– Это уникальный снимок. Наши разведчики сфотографировали дом поэта за день до того, как его уничтожили фашисты.
Отцовская фуражка
От железнодорожной станции первым рейсом автобуса я добрался до окраины города, вышел на бетонку и стал «голосовать». Машин в тот ранний час было мало, а те, что проходили, не останавливались. Но вот затормозила синяя старенькая «Волга», на заднем сидении которой дремали двое. Шофер открыл дверцу, высунул голову и тихо спросил:
– Куда?
Я назвал деревню, недалеко от районного центра.
– Садитесь, – сказал шофер. – Мы почти туда же. За грибами, говорят, там грибные места. Если местный – наверняка знаете.
– Это моя родина, но не был там почти тридцать лет.
– Понятно, военная служба, – сказал шофер и замолчал, видимо, понял мои чувства.
Дорога, умытая ночным дождем, блестела, словно отполированная. Сентябрьский ветерок, несший запах отцовской земли, снимал с придорожных березок желтые листья, кружил ими и трепетно опускал их на влажную землю. С детства люблю осеннюю пору. Осенью сильнее чувствуются шаги времени, она возвращает к мыслям о пережитом, вызывает раздумья и легкую грусть.
Мои спутники по-прежнему дремали, мне же было не до сна, хотя в поезде спать ночью не пришлось. Прошлое надвинулось, и я, кажется, слышал его дыхание. Да, любовь к родным местам иной раз так заявит о себе, что слезы накатываются. У каждого живущего на земле есть места и предметы, казалось бы, малозначительные, но особенно дорогие и вечно хранимые в памяти. Через всю жизнь мы проносим их. И чем ближе к финишу, тем они становятся дороже и милей.
Солнце уже серебрило облака, когда машина поднялась на косогор и моему взору открылась родная деревня, с которой меня разлучил грозный сорок первый год. Я уже намеревался попросить шофера остановить машину, но кто-то из сидевших на заднем сидении сказал:
– Николай, проедешь вон тот мостик – и сворачивай в лес. Там я в прошлом году два ведра лисичек набрал.
Поблагодарив грибников и пожелав им удачи, я направился в деревню. Все вокруг было до боли знакомо и в то же время какое-то другое. Я шел по узкой тропинке. Сколько раз по ней бегали мои босые ноги! Осматриваясь вокруг, я обнаружил, что чего-то здесь не хватает. Через минуту вспомнил: ручейка! Когда-то он звенел здесь, рядом с дорожкой. Небольшой, пересыхающий в знойные летние дни и вновь оживавший весной и после дождей. Весной и осенью в нем мы испытывали рыбацкое счастье. На том пути, где когда-то петлял ручеек, качалась высокая желтеющая трава. Взволнованно, словно к святыне, приближался к месту, где когда-то стоял наш дом. Сколько раз в мыслях и во сне я возвращался сюда, где закопана моя пуповина. До сих пор не могу забыть тот давно сожженный дом. Так и чудится, что, скрипнув калиткой, навстречу мне выйдет улыбающийся отец, возьмет у меня портфель, как в те далекие школьные годы, и ласково потреплет по голове «Ну, сынок, что ты сегодня заработал?»
В памяти моей отец остался в военной фуражке с красным околышем. После службы в армии он до самого начала войны работал председателем сельсовета. Когда я пошел в первый класс, он подарил фуражку мне. И хотя она сползала мне на глаза и уши, я с ней редко расставался. Ох, и завидовали же мне дружки!.. Они-то и прозвали меня Петька-солдат. Даже наша пионервожатая величала так меня. Ну и что ж, совсем не обидно, даже наоборот. И так – до четырнадцати лет: Петька-солдат, Петька-солдат. А в четырнадцать я действительно стал бойцом-партизаном. Это случилось после того, как гитлеровские каратели сожгли деревню, убили мать, пытавшуюся защитить наш дом. Отец тогда был уже в партизанах. Узнав о случившемся, он отыскал меня и забрал в лес, в свой отряд. Не трудно догадаться, как я гордился этим, но романтика первых дней вскоре сменилась суровыми буднями, полными неожиданности и опасности. Через некоторое время я уже ходил на задания, не один, а с отцом. Он ни на шаг не отпускал меня от себя. А мне так хотелось вырваться из-под его опеки! Казалось, что я сам могу сделать значительно больше, чем с отцом. Вскоре такой случай представился. В районном центре жила моя тетка Нина, старшая сестра погибшей матери. Работала она заведующей аптекой. Через нее партизаны доставали лекарства и перевязочные материалы, в которых постоянно испытывали большую нужду. Тетка через кого-то сообщила, что она кое-что припасла и ждет посланца. Командир отряда благословил меня в путь. Естественно, отец переживал.
– Смотри, сынок, – напутствовал он, – будь очень осторожен. Помни, что опасность может встретиться на каждом шагу.
– Пап, а не ты ли утверждаешь: чему бывать, того не миновать?
– Так это же присказка такая, Петя, а ты запомни Другую: слышал небось, что береженого и бог бережет? – Отец улыбнулся, похлопал меня по плечу, добавил: – Тетке кланяйся, ей тоже надо быть осторожной. Разные люди бывают. Один жизнь не пожалеет для общего дела, а другой продаст тебя за гривенник…
Тогда я еще мало знал об изменниках и в слова отца «продаст за гривенник» не очень поверил. Думал, что люди могут спорить, даже драться между собой, но изменить Родине в трудную минуту никто не посмеет. Она ведь как мать – одна. Какое заблуждение! Со временем я не раз убеждался в этом. А пока собирался на свое первое самостоятельное задание.
В этом городе до войны я частенько бывал в гостях у тетки, жил по нескольку дней. Все здесь было мне знакомо. Только я вышел на центральную улицу и, задрав голову, пытался прочитать вывеску на немецком языке, как меня схватила за шиворот чья-то рука.
– Куда спешим?
Я вздрогнул. Передо мной стоял полицай с немецким автоматом на груди и повязкой на рукаве. Я назвал себя и сказал, куда иду.
– Проверим, – пробубнил полицай, продолжая держать меня за воротник рубашки. – А кем ты приходишься этой Нине Захаровне?
Рассказав, что она моя тетка, я, в свою очередь, спросил:
– Дядя, а вас как зовут?
– Тебе это ни к чему, лучше скажи, где ты был вчера и где твои дружки?
Может, допрос продолжался б и дальше, но в это время мы подошли к аптеке. Тетка в окно увидела нас, выскочила на улицу, обхватила меня руками.
– Ваш… А я подумал, что один из тех… – досадно выдавил полицай и оставил нас.
– Вчера какие-то мальчишки очистили немецкую комендатуру и захватили важные документы. Вот они и свирепствуют, – вполголоса пояснила тетка и, вручив мне ключи от кватиры, велела идти отдыхать.
Вечером она спросила:
– А деньги с тобой передали?
– Ни копейки.
– Разорят они меня, – досадливо сказала тетка, аккуратно укладывая в мой рюкзак бутылочки и коробочки с лекарствами. – Плохо стало со снабжением, ничего не поступает. Хоть аптеку закрывай…
Двое суток спустя тетка меня хорошо накормила, дала кое-что про запас, обняла, поцеловала и для пущей важности перекрестила, пожелав счастливого пути.
В низком небе плавали дождевые тучи. Дни стояли пасмурные, и я побаивался, как бы не пошел дождь и не промочил мою ношу, но, к счастью, обошлось без дождя.
С чувством выполненного долга приближался я к лагерю, не подозревая, какая меня ожидает опасность. Километрах в десяти от лагеря, когда я шел лесом и даже напевал какую-то песенку, неожиданно из-за куста вышел какой-то мужик, остановил меня и расспросил, кто я и куда следую. Я сказал, что иду в свою деревню. Не удовлетворившись моим ответом, мужик бесцеремонно взял мой рюкзак и, покопавшись в нем, изрек:
– За такое дело, малец, удавка полагается, но я тебя не трону. Ступай прочь, а твой мешок я сдам в полицию, скажу, что случайно нашел…
Никакие мольбы не помогли.
– Иди, иди и не оглядывайся, – назидательно сказал мужик, а сам подался куда-то в сторону.
Мне хотелось реветь от собственного бессилия. Мысль о том, что я скажу командиру, обжигала сердце, но делать было нечего. Ни живой ни мертвый прибыл я в лагерь. Сначала пошел к землянке отца, но его там не оказалось. С опущенной головой я предстал перед командиром. С трудом сдерживаясь, чтобы не разреветься, рассказал, как все было. Командир внимательно слушал меня и улыбался. Тогда я подумал: может быть, мой груз настолько малозначительный? Однако командир похлопал меня по плечу, поблагодарил и в конце сказал:
– Не горюй, Петька, твоя аптека доставлена в целости и сохранности. Наш разведчик не знал, кто ты…
В холодный январский день, когда солнце уже спряталось за частоколом деревьев, группа партизан, в которую отец включил и меня, возвращаясь с боевого задания, нарвалась на засаду. Сразу стало ясно: предательство. В перестрелке погибли наши товарищи, отца ранило в правую ногу, он потерял много крови и отходить не смог. Пока у нас были патроны и мы отбивались, отец просил, чтобы я убегал, но я не мог оставить его. Нас обоих схватили, избили, затем отвели в деревню, бросили в темный сырой погреб и заперли на замок.
Я разорвал свою нижнюю сорочку, перевязал отцу раненую ногу.
– Считай, что мы свое отжили, сынок, нас они не пощадят, – хрипло сказал отец. – Но ты можешь спастись. Когда нас выведут из погреба, я брошусь на полицаев, а ты беги в сторону. Пулей! Снег не глубокий, лес рядом, может, удастся. Спасешь не только себя, но и многих наших товарищей. Расскажешь им, что изменник – Пацко. Один он ушел целехоньким, полицаи его не тронули, а других не пощадили… Словом, Пацко, так и скажи.
Я и сам видел, как Пацко подал шапкой знак полицаям.
– А как же ты, па? – Слезы сдавили мне горло.
Поздно ночью мы услышали, как кто-то открыл замок и крикнул «выходи». Отец обнял меня, прижал к груди и, целуя, прошептал:
– Мужайся сынок. Ты должен выжить. Я хочу, чтобы ты выжил…
Это были его последние слова. Отец шел впереди, я следом за ним, поддерживая его руками. Не знаю, откуда у отца взялась сила. Он зверем бросился на двух полицаев. В борьбе с отцом они не сразу заметили, что я убежал. Пули просвистели, когда я, словно лосенок, преследуемый голодными волками, упал на опушке леса. Бежать дальше не было сил. А как отец? Что сталось с ним? До сих пор я ничего о нем не знаю.
Утром я был в отряде. Рассказал обо всем командиру. Предатель после запирательства сознался.
– Сволочь ты! Никто не захочет пачкать руки об тебя, – сказал командир ему и приказал отвести в пустующую землянку, оставив там пистолет и один патрон…
В тот же день отряд сменил район базирования. А через неделю командир, вручая мне награду, сказал: «Ты герой, Петр. И отец твой был героем».
…За воспоминаниями я не заметил, как приблизился к нашему бывшему двору. Семейный очаг все эти годы звал меня и наконец дождался. И хотя мне было известно, что от избы ничего не осталось, все же больно сжалось сердце. На месте, где когда-то рос наш сад, сиротливо торчали молодые побеги вишни и, казалось, приветствовали меня легким покачиванием. А вокруг – ни души. Деревня переместилась, отодвинулась ближе к дороге. Только где-то далеко трещал транзистор.
Я медленно обошел двор и остановился там, где некогда была калитка. Возле нее в пору моего детства рос огромный дуб. Он, словно руками, обнимал ветвями угол дома. Сейчас от него не осталось и следа. «Неужели ошибся?» – заволновался я, опустился на колени и разгреб руками влажную землю. Нет, не ошибся. В моих руках была сырая труха от пня.
– И ты не дождался, – как укор и сожаление, вырвалось из моих уст.
Постояв несколько минут, я с грустью направился на кладбище. Только теперь я заметил, что лес, раньше вплотную подходивший к селу, отодвинулся, но по-прежнему шумел, как в партизанскую пору, величаво и таинственно. Села было не узнать. На месте старых глинобитных хат красовались добротные кирпичные домики, увенчанные телевизионными антеннами.
Проходя мимо одного из дворов, я услышал старческий женский голос:
– Какой-то офицер прошел, уж больно похожий на Андрея Громова. Может, сынок отыскался? Андрей ведь погиб…
Андреем звали моего отца. Я с трудом сдержался, чтобы не остановиться и не поблагодарить старушку за память о нем.
Найти могилу матери мне помогло письмо от тетки, которое я получил накануне отъезда; в письме она все детально описала – тетка бывала там ежегодно.
На старом кладбище я нашел ветвистую липу, что особняком стояла у каменного, поросшего мохом забора. Восьмая могилка во втором ряду – мамина. Положил на холмик букет бархатцев и словно услышал: «Что ж так долго не приходил, сынок?» – «Прости, родная, мысленно я всегда был с тобою, но житейская суета закрутила, замотала».
С кладбища пошел к школе. Старое кирпичное здание, чудом уцелевшее во время оккупации, когда-то было самым большим в деревне, а теперь приникло к земле и совсем не смотрелось на фоне новых построек. Оказалось, что в нем живут учителя, а школа рядом – двухэтажная, с широкими окнами и светлыми классами. С волнением переступил я порог и открыл дверь учительской. За столом сидела седая женщина. Узнав, кто я, она торопливо поднялась из-за стола и подала мне сухую, маленькую руку. Глаза ее заблестели.
– Здравствуй, Петька-солдат, – Петр Андреевич Громов!
– Простите, вы меня знаете?
– Знаю. Вместе бегали в школу. Ты носил тогда отцовскую фуражку. Я немного старше тебя: Нина Шинкаренко. Вспомнил? – Нина Максимовна грустно улыбнулась. – Уже на пенсии, а без школы не могу… «Привычка свыше нам дана…»
Я не мог вспомнить ее и промолчал.
Уроки только начались. Нина Максимовна расспросила меня, как я живу, где служу, посмотрела на мою форму и шутя сказала, что фуражка у меня все та же. Затем пригласила посмотреть комнату-музей. В глаза бросился огромный транспарант: «На подвиг равняйсь!» На стенах висели фотографии и портреты бывших учеников и учителей, прославивших свою школу на войне и в трудовых делах. Многие из них были мне знакомы. И вдруг у меня сжалось сердце: довоенная фотография отца и под ней надпись: «Председатель сельского Совета, отважный партизан. Погиб в 1942 году».
Рассматривая фотографии, я заметил, что снимки погибших висели среди снимков ныне здравствующих. Сказал об этом Нине Максимовне.
– Все правильно, Петр Андреевич, – ответила Нина Максимовна. – Они погибли за наше счастье. И всегда будут находиться в одном строю с живыми. Помогать нам…
Осмотр подошел к концу. Нина Миксимовна положила мне руку на плечо, с сожалением сказала:
– Здесь, Петр Андреевич, по праву должна быть и ваша фотография. В школе знают о вашем подвиге, но столько лет вы не давали о себе знать. Надеюсь, вы исправите этот пробел. Мы будем рады…
Прозвучал школьный звонок. Мы подошли к окну. Перегоняя друг друга, с шумом и криком выбегали на улицу крепкие, загорелые мальчишки и девчонки. Взгляд мой остановился на пареньке лет семи-восьми. Он из последних сил стремился обогнать товарищей. В левой руке у него был тощий портфель, а правой он придерживал свисавшую на глаза армейскую фуражку с красным околышем.
– Петька-солдат, – молодо засмеялась Нина Максимовна.
Мы молча вспоминали свое детство и грустно улыбались друг другу…