Текст книги "Нержавеющий клинок"
Автор книги: Фока Бурлачук
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)
Рассказы
Ветеранам бывшей 27-й Режецкой ордена Суворова артиллерийской дивизии посвящается
Нержавеющий клинок
Зима сорок второго выдалась лютой. Гуляли по полям вьюжные бури, скрипели морозы. Вести с фронтов приходили нерадостные, и сердце тревожно сжималось. В ночь, когда рота заступила на дежурство, на нашем участке фронта было спокойно, только время от времени в небо взлетали осветительные ракеты да изредка слышалась пулеметная стрельба. Солдаты, одетые в полушубки и валенки, все равно мерзли. Окопы укрывали от ветра, но не от мороза. Бойцы поочередно забегали в блиндаж обогреться, покурить, черкануть несколько слов родным. На рассвете предстояла атака. Каждому хотелось отправить весточку родным, может, последнюю. Кто-то должен погибнуть в предстоящем бою, но каждый верил, что это случится не с ним, – в крайнем случае, он отделается раной. Велика жажда жизни.
Выбрав удобное время, я тоже направился в блиндаж – замерзала раненая нога. Приподнял плащ-накидку, заменявшую дверь, услышал знакомую мелодию: «Мне в холодной землянке тепло…» Совсем тихо, но задушевно звучали слова этой полюбившейся нам песни. В блиндаже полыхала жаром печка-буржуйка, было тепло и дымно от махорки. С моим появлением песня оборвалась. Молодой пулеметчик Вася Азаров уступил мне место у печки, спросил:
– Разрешите продолжить, товарищ командир? Вначале я не понял, чего хочет Азаров.
– Песню, – несколько смущенно сказал пулеметчик.
– Сколько угодно. Вот отогрею ногу и пособлю вам.
Мне, как и всем солдатам роты, песня нравилась, хотя и вызывала душевную грусть. Бывший пограничник Азаров, встретивший войну с первый дней, был отменным пулеметчиком. В роте знали, что у него в блокадном Ленинграде остались молодая жена Вера, отец и мать. Женился он за месяц до войны и очень скучал по жене. Может быть, поэтому в его устах песня звучала особенно тоскливо. Была у него своя слабость, которую ему прощали и по этому поводу никогда не говорили ни слова: Азаров раз в неделю писал письма жене Вере, но, так как отправлять было некуда, складывал эти письма в вещевой мешок. «Прорвем блокаду Ленинграда, тогда и отправлю», – не раз говорил Азаров.
В углу блиндажа, на столике, сделанном из прутьев, коптила лампа-гильза, лежал кем-то оставленный номер газеты «Красная звезда». Мою давно раненную ногу не спасал даже валенок, и я решил замотать ногу в газету. Когда Азаров ушел, я подошел к столику и развернул газету. Мой взгляд зацепился за небольшую заметку. Что это? Я не верил своим глазам.
В заметке сообщалось, что в боях под Москвой отличилась артиллерийская часть, которой командует полковник Копылов А. И. «Неужели это он?» Перечитал заметку снова и снова… Наверно, это был он, я исключал совпадение фамилии и инициалов.
Нахлынули воспоминания. Много лет назад он сказал: «В человеке больше всего ценится честность».
Перед войной Копылов командовал артиллерийским полком на конной тяге. Высокий, с необыкновенно широкими густыми бровями, всегда подтянутый и аккуратно одетый, он носил до блеска начищенные шпоры с малиновым звоном. Требовательный и даже немного суровый, он не терпел людей скользких, лживых. К подчиненным был справедлив и заботлив. В полку его любили. Он часто рассказывал нам о годах службы под руководством комбрига Котовского. Мы уже знали, что клинок, который он носит в праздничные дни, получен им из рук легендарного комбрига за отличие в боях. Полк, которым командовал Копылов, на всех проверках занимал первое место. Много времени уделял командир организации досуга солдат. Чего только не придумывал он на выходные и праздничные дни! «Там, где умеют хорошо отдыхать, умеют и работать», – любил повторять командир. Но особенно неравнодушен был он к конным спортивным соревнованиям и играм, которые сам организовывал и проводил. В полку служилось нелегко, но радостно.
…В тот день полковая школа возвратилась с учения. Курсанты приводили в порядок орудия и другую технику. После обеда в казарме появился посыльный из штаба полка, а через несколько минут все курсанты школы уже знали, что меня вызывает командир полка. Курсанта вызывает командир полка – такое случается редко. Ребята строили догадки:
– Наверное, подарок за отличную стрельбу вручит, а может, куда-то в командировку пошлет.
– Не переживай, друг, он себе помощника подбирает, – острил мой сосед по койке.
Настоящую причину вызова, кроме меня, знал еще старшина школы, который перед моим уходом посоветовал мне, как вести себя у командира, и в конце добавил:
– Упаси бог изворачиваться или врать, только чистосердечное признание! Но, наверно, суток десять врежет, – заулыбался старшина. – В общем, не падай духом!
В штаб полка я пришел минут на десять раньше. Как говорят, вживался в обстановку. Советом старшины – не падать духом – я воспользоваться не сумел. Где уж тут! Моя близкая мечта получить звание командира отделения, казалось, безнадежно погибла. А вдруг исключит из школы? – думал я. А мне так хотелось послать моей любимой девушке фотокарточку с двумя треугольничками в петлице. Неужели все пропало?
Но в это время дежурный по штабу указал мне рукой на дверь командира:
– Заходите.
Мне показалось, что сердце начало давать перебои, но делать было нечего. Осторожно открыв двери и спросив разрешения, я вошел в кабинет, остановился у самого порога, доложил.
Командир что-то писал. Не поднимая головы от стола, бросил:
– Расскажите, что толкнуло вас на такой поступок?
Волнуясь, я рассказал, что поезд, в котором возвращался из госпиталя, остановился на станции вблизи родного села. Я не удержался от соблазна и решил заскочить туда на денек. А потом, чтобы скрыть опоздание, исправил в медицинской книжке дату выписки.
– А совесть? – спросил командир и вскинул на меня потемневшие глаза.
– Совесть потом все время мучила, товарищ подполковник, на душе была какая-то тяжесть…
– Вы сожалеете, что это открылось? – Голос командира посуровел.
– Нет, теперь даже легче стало. Словно нарыв вскрылся. Честное слово, товарищ подполковник.
По лицу командира пробежала улыбка. Он встал из-за стола, молча прошелся по кабинету, затем нажал кнопку у стола. Через минуту в кабинете появился дежурный по штабу. У меня сердце екнуло. Пронеслась мысль: неужели он прикажет отправить меня на гауптвахту? Но командир сказал дежурному, чтобы тот принес какой-то приказ. Затем приблизился ко мне, внимательно глядя, словно что-то припоминал, и спросил:
– В прошлом месяце в соревнованиях по стрельбе участвовали?
– Так точно, товарищ подполковник, занял первое место, – быстро ответил я и покраснел. Последние слова прозвучали как бахвальство. Но назад слова уже не воротишь.
– Вот видите: стреляете отлично, учитесь неплохо. Все у вас хорошо, кроме одного и, наверно, самого важного: честности не хватает. – Он все еще стоял возле меня. – Скоро станете младшим командиром, курсант Журин. Представьте себе, что в вашем лице подчиненные увидят не командира-наставника, а лживого человека. Будут ли они уважать вас? Пойдут ли в бой за вами? А если потребуется, прикроют ли вас грудью в минуту опасности?
Подполковник сделал решительный взмах рукой и, чуть повысив голос, сам ответил:
– Нет! Сто раз нет! Поймите, обман – это не только мерзость, а самое тяжелое преступление, которое всегда влечет за собой тяжелые последствия. В армии обман – это преступление вдвойне…
Командир возвратился на свое место. В кабинет вошел дежурный по штабу и, положив ему на стол папку, вышел.
Подполковник раскрыл папку, нашел нужный ему листок.
– Вот подписанный мною приказ. За отличную стрельбу вы награждаетесь ценным подарком. Как прикажете мне сейчас поступить?
– Прошу вас, товарищ подполковник, поверить мне, что никогда в жизни ничего подобного я больше не допущу.
Командир долго молчал, думал, а я, обливаясь потом, с тревогой ожидал его решения. В это время затрещал телефон. Командир снял трубку, молча слушал и только изредка повторял «да, да», но по его лицу можно было определить, что то, о чем ему сообщают, радует его. Положив трубку, подполковник позвонил кому-то, сказал:
– Только что мне звонил комдив, поздравил с победой. Наша команда заняла первое место. Организуй встречу победителям…
Командир был в хорошем настроении, мне даже показалось, что он забыл обо мне. Не знаю, сколько еще пришлось бы мне стоять в его кабинете, но к нему зашел комиссар полка, и подполковник решил отпустить меня.
– Хорошо, я поверю вам, курсант Журин. Но запомните, навсегда запомните, что в жизни успевают только честные люди. Иногда может иметь успех и проходимец, но то временные успехи. Больше всего в человеке ценится честность. На этом сегодня поставим точку, а когда закончите школу – придите ко мне, и мы продолжим разговор. Можете идти.
На улице моросил мелкий дождь, земля под ногами была скользкой, а я был не прочь и станцевать. Радость разливалась по всему телу, мне хотелось возвратиться и расцеловать подполковника за то, что он поверил мне. Именно тогда, по пути в казарму, я дал себе клятву никогда в жизни никого не обманывать.
Когда я подымался по лестнице на второй этаж, мне повстречался старшина Закревский.
– Ну как? – остановил он меня.
– Полный порядок. Велел прийти к нему после окончания школы.
– Не понимаю, а наказание какое?
– Никакого. Ограничился беседой.
– Вот здорово. Поздравляю! Садитесь за подготовку к экзаменам. Приказано ускорить выпуск школы. Экзамены начнутся через неделю.
В казарме меня окружили товарищи, им не терпелось узнать причину вызова, но я не знал, что им говорить, рассказывать правду не хотелось, и придумать что-либо не мог. Отделался шуткой: мол, дежурный перепутал фамилии. По глазам товарищей я понял, что они не поверили мне, но в это время прозвучала команда: «Первая учебная рота, выходи строиться». И мы побежали.
Незаметно прошло время. Я стал сержантом. Выполнить приказ командира не удалось: накануне выпуска школы он убыл из полка. А через год началась война.
Я никогда не забывал своего командира, однако о его судьбе ничего не знал. Часто вспоминал его добрым словом и сожалел, что так и не узнаю, что именно намеревался он сказать мне после окончания школы, но данное ему слово выполнял неукоснительно.
…Газетная заметка вызвала у меня воспоминания, связанные с ним. Почему-то я всегда чувствовал себя обязанным ему, хранил светлую память о нем, а в трудную минуту, когда мне приходилось принять какое-то решение, прикидывал: «А как поступил бы он?»
…За несколько часов до рассвета, разрезав ночную тьму сполохами, запели «катюши». В небо взлетели красные ракеты. Рота ринулась на позиции врага, через наши головы в его стан летели снаряды, расскаленным потоком неслись трассирующие пули, визжали мины. Призывно звучало могучее «ура»! разрываемое порывами ветра. Через несколько минут, когда вражеская траншея была рядом, я упал и почувствовал, что снег стал горячим. Во рту все пересохло, хотелось пить.
Потом были длинные госпитальные дни. Из первого письма я узнал, что в том предрассветном бою погибло несколько бойцов роты и среди них – пулеметчик Азаров. Всех погибших я хорошо знал, но особенно жаль было того парня. Он так мечтал о встрече со своей любимой. Ребята спрашивали меня, как поступить с неотправленными письмами Азарова. Я порекомендовал сохранить их, а после прорыва блокады Ленинграда отправить по назначению.
Из госпиталя я попал на другой фронт, и вскоре связь со старыми боевыми товарищами прервалась.
В июне сорок пятого к подножью Мавзолея Ильича солдаты принесли знамена разгромленного врага. Мне довелось участвовать в параде Победы, а осенью того же года меня направили в военную академию.
Однажды, проезжая мимо города, где прошла моя солдатская юность, я сделал остановку, посетил родной полк и рассказал солдатам о командире. Тогда-то я и узнал, что он живой. Прослужив многие годы в разных концах Родины, под конец службы он получил назначение в город-герой на Неве.
В годовщину Октября мы сидели у телевизора. Диктор объявил, что слово представляется старому большевику, герою войны, участнику прорыва блокады, бывшему командиру артиллерийско-противотанковой бригады полковнику в отставке Копылову. Когда на экране показался полковник, грудь которого была увешана орденами, я ахнул от удивления. Он! С нетерпением я ждал утра, чтобы узнать в «Горсправке» его адрес.
Пришел к нему без предупреждения. Дверь открыл мальчик, спросил, кто мне нужен, и стремглав помчался в соседнюю комнату.
– Дедушка, дедушка, к тебе генерал пришел!
Сердце стучало учащенно, как и тогда, в курсантские годы, когда я шел к нему с повинной. А ведь пролетело столько лет…
Через минуту передо мной стоял по-прежнему стройный, с теми же широкими, но теперь поседевшими бровями, мой командир.
– Чем могу быть полезным? – удивленно посмотрел он на меня.
Я положил на столик цветы, стал «смирно» и, волнуясь, доложил:
– Товарищ командир 12-го артиллерийского полка! Сержант Журин, окончивший в сороковом году полковую школу, прибыл по вашему приказанию!
Вначале он ничего не мог понять, но название полка, которым он командовал тридцать лет назад, вызвало в нем радостное волнение.
– Курсант Журин… курсант Журин, – повторил командир, видимо, силясь что-то вспомнить. – Да чего же мы здесь стоим? Проходите, пожалуйста, в комнату.
В комнате мой командир заулыбался:
– Курсанта Журина не припоминаю, но если он через тридцать лет нашел своего командира, то был славный курсант…
Мы присели к столу, и завязался оживленный разговор. Говорил он неторопливо, показывал фронтовые фотографии, рассказывал о подвиге своих солдат; я насчитал на его парадном мундире, висевшем на спинке стула, шестнадцать орденов и среди них три ордена Ленина. Во время беседы в комнату зашла пожилая женщина и поставила на стол кофе.
– Знакомьтесь: моя старшая дочь Вера, – сказал полковник. А когда она ушла, он, проводив ее взглядом, вздохнул: – Солдатская вдова. Замуж вышла за два месяца до войны. Муж пропал без вести. До сих пор ждет. Всю себя отдает детям, – учительница… А сын ее, мой внук, уже старший лейтенант. Можно сказать, смена мне. Правда, моя служба была связана с лошадьми, а его – с ракетами…
В тот день я слышал, как дочь подошла к телефону и кому-то ответила: «Казарова слушает». Я невольно вздрогнул; мне послышалась фамилия Азарова. Перед глазами зримо возник прокуренный блиндаж той холодной зимы сорок второго, и я будто снова услышал мелодию песни молодого пулеметчика в длинном белом полушубке: «До тебя мне дойти нелегко…»
Я собрался уходить, когда мой командир, растроганный неожиданной встречей, сказал:
– Еще раз большое вам спасибо за память! Она мне очень дорога, вы генерал и понимаете, что для любого командира добрая память о нем солдата – лучшая награда.
Он медленно подошел к дивану, снял со стены висевший на коврике клинок и протянул его мне:
– Возьмите. Это мой самый дорогой сувенир. Вручил его мне в гражданскую войну легендарный комбриг Котовский. – Командир на минуту замолчал, словно взвешивая слова: – Я уже старый, поэтому завещаю его вам, генерал. Пусть этот клинок напоминает вам, вашим детям и внукам о героическом прошлом нашей Родины, о том, что настоящее и будущее нашего народа охраняет советский солдат с нержавеющим клинком отцов и дедов…
С дорогим подарком командира я вышел на улицу. В воздухе кружились легкие снежинки, а из репродуктора на Дворцовой площади звучали слова песни:
Родина моя…
Внук Иван
…Со снайперской винтовкой в руках она бежала в цепи солдат батальона, следом за танками, ворвавшимися на задымленную улицу пылающего Берлина. До этого ей никогда не приходилось ходить в атаку, а тут не удержалась. Вопреки приказу командира, она не стала выслеживать противника из засады, как прежде, когда часть находилась в обороне. На ее счету было уже более пятидесяти убитых фашистов, но только сейчас, в боевом наступательном порыве, она познала, что, как сказал поэт, «есть упоение в бою у бездны мрачной на краю».
Военную специальность снайпера она сравнивала с кустарем-одиночкой, работа которого бывает славной, но в отрыве от коллектива, от людей не приносит полного удовлетворения. Одиночке никогда не познать радости коллективного труда. Не зря же говорят, что на людях и смерть красна. Сейчас она стреляла, как и все, на ходу. Справа и слева чувствовала тяжелое дыхание своих друзей-солдат, обливающихся потом, и какая-то невиданная сила толкала ее вперед. Кто хоть раз ходил в атаку, тот никогда не забудет особого чувства, испытываемого при этом. Сердце вот-вот выскочит из груди. Над тобою непрерывно встает смерть, готовая в любую секунду унести тебя в черную, холодную пучину, но ты ее не замечаешь, у тебя одна мысль: уничтожить врага.
Но случилось так, что танки проскочили вперед, а пехотинцам преградил путь фланговый пулеметный огонь. Стрельба велась из окна дома на правой стороне улицы. Гранатой пулеметчика не достать, а приблизиться туда мешал завал из подбитых машин и груд кирпича разрушенного квартала.
Взводный командир Платон Наумов не забыл, что среди атакующих солдат есть снайпер. Чуть приподняв голову, глядя в сторону Веры, он приказал:
– Вера, сними этого мерзавца!
Вера поняла, о чем речь, еще до приказа взводного, она сама хотела это сделать, но, падая, ушибла правую руку. Растирала ее левой, приводила в чувство. А через минуту раздался выстрел: вражеский пулемет замолчал.
– Вперед! – крикнул Наумов и, поднявшись во весь рост, увлек за собой солдат.
Вера старалась не отставать. Она не помнит, сколько еще времени оставалась в атакующем строю, но в какой-то момент почувствовала, как что-то горячее и липкое окатывает грудь, и рухнула на мостовую. Пришла в сознание, когда ее укладывали на носилки, приоткрыла глаза и на углу дома, возле которого лежала, прочитала: «Франкфурт-аллея…»
Доктор медицинских наук Вера Николаевна Афанасьева вспомнила об этом эпизоде, когда поезд приближался к Берлину. На сей раз она твердо решила побывать там, где пролила кровь, была уверена, что найдет тот дом легко, стоит только попасть на Франкфурт-аллею.
Может, оттого, что волновалась, а может, оттого, что в вагоне было душно, она всю ночь не спала, лишь перед утром задремала, и ей приснилось, будто ее мужа Ивана фашисты ведут на расстрел. Она бросилась к нему, но поскользнулась и упала, а когда поднялась, он был уже мертвым. Лицо Веры Николаевны покрылось капельками холодного пота. Больше десяти лет он ей не снился и вдруг…
В Берлин поезд пришел ранним утром. О времени своего приезда Вера Николаевна никого не предупредила и сейчас, взглянув на часы, подумала, что доктор Каупт – директор научно-исследовательского института, куда она была приглашена, – еще спит, и звонить ему не стала. Взяла свой чемоданчик и вышла на привокзальную площадь, запорошенную снегом. Вера Николаевна подошла к остановке такси и через несколько минут оказалась на Франкфурт-аллее. Там отпустила машину, пошла пешком. Ей хотелось найти то место. Шла неторопливо, разглядывая дома, деревья и людей. У дома, показавшегося ей знакомым, остановилась, долго приглядывалась и, убедившись, что ошиблась, двинулась дальше. Постепенно прошла всю улицу, но знакомого дома так и не нашла. Ей стало грустно. Все эти годы она отчетливо представляла себе тот дом, которого не оказалось. Наверно, на его месте построили другой, подумала она. Потом нашла кафе, согрелась чаем и только после этого отправилась в институт.
Доктор Курт Каупт радушно встретил гостью, с которой уже не раз виделся в Советском Союзе, но с укором спросил:
– Почему не писаль? Я встречаль.
Каупт плохо говорил по-русски и поэтому сразу перешел на немецкий, понятный Вере Николаевне. Последних десять лет Каупт работал над сложной медицинской проблемой.
– Закончите работу и станете всемирной знаменитостью, – заметила Вера Николаевна.
Курт улыбнулся, спокойно ответил:
– Кто-то из русских сказал, что в медицине нет ученых, сумевших исчерпать свою тему… Да, я часто думаю, что многие проблемы, над которыми коптят ученые разных стран, давно можно было бы решить, если бы на место вражды пришла дружба…
В кабинете зазвенел телефон. Каупт, подняв трубку, кого-то внимательно выслушал, сказал «хорошо» и обратился к гостье:
– Вера Николаевна, вы не возражаете, если я вас оставлю одну минут на двадцать? Просмотрите пока эти материалы.
Каупт положил на стол перед Верой Николаевной папку с бумагами и, прихрамывая на правую ногу, вышел.
Гостья просмотрела содержание папки и, не обнаружив для себя ничего интересного, отодвинула ее в сторону. Ее внимание привлекла голубка, опустившаяся на подоконник. Птица повернула голову, заглянула одним глазом в окно и, видимо, решив, что ошиблась адресом, тут же улетела. Голубка напомнила Вере Николаевне о сыне, большом любителе птиц. Любовь эту привила ему бабушка. В последнем письме сын писал, что вырастил галку, которая провожает его на службу, а затем возвращается домой. Письмо и фотокарточку сына Вера Николаевна захватила с собой и теперь не удержалась от соблазна, достала их из сумочки. «Вылитый отец», – сказала про себя, глядя на фотографию.
…Известие о гибели мужа пришло в начале сорок второго, когда Васильку пошел второй годик. Оставшись вдовой в двадцать два года, Вера Николаевна больше не выходила замуж. В трудные послевоенные годы училась, растила сына и не заметила, как пролетело время. Только морщины под глазами напоминали о прожитом. Ей не раз предлагали руку и сердце. Вначале как-то не решалась: казалось, что, выйдя замуж, она изменит покойному Ване, которого не переставала любить. А позже, когда рану затянуло временем, уже стеснялась повзрослевшего сына. Неистраченную любовь делила между сыном и работой. Ей многие завидовали: в тридцать шесть лет стала доктором медицинских наук. А она глядела на взрослого сына и горько плакала: он ведь совсем не знает отца. Когда сын рос, рассказывала ему об отце, воспитывала любовь к его памяти. И это не прошло бесследно: сын пошел по стопам отца, стал офицером, танкистом.
Задумавшись, Вера Николаевна и не заметила, как вернулся Каупт.
– Фрау Вера мечтайт? – потирая озябшие руки, спросил Каупт.
Вера Николаевна молча протянула Курту фотографию сына.
– Мой сын.
– О, официр! – удивился Курт и с грустью добавил: – Только не надо война. Я быль война. – При этом Курт многозначительно постучал по правой ноге.
Вера Николаевна не знала о причине хромоты Курта, он никогда не говорил ей о том, что был на войне, хотя встречались не раз.
– Когда же вы успели воевать – вы совсем молодой? – удивленно спросила гостья.
И тогда, опустившись в кресло, Курт поведал:
– …На участке фронта стояло затишье. Наши позиции от позиций русских отделяла небольшая речушка, подступы к которой контролировались русскими. Их берег был выше. Пробраться к источнику воды было очень трудно: русский снайпер, укрывшись неведомо где, стрелял без промаха. Иногда ночью удавалось набрать немного воды, но последних двое суток и ночью нельзя было подойти к воде: местность беспрерывно освещалась ракетами, спускаемыми на парашютах. Надо было обнаружить и уничтожить снайпера. Лучшие стрелки батальона выслеживали его, но напрасно. Потом пошли на хитрость: сделали чучело, которое и на близком расстоянии нельзя было отличить от солдата, повесили на него фляги и потянули через опасную зону, которую прозвали зоной смерти. Результата никакого: снайпер молчал, он не клюнул на приманку. В нашем батальоне служил мальчишка, – как это по-вашему?
– Сын полка, – подсказала Вера Николаевна.
– Да, да, сын полка… Вот тогда юный солдат и вызвался испытать счастье: вьюном пополз к реке и вскоре возвратился с полными флягами. Это повторялось несколько раз. Солдаты считали мальчика завороженным от русских пуль. Но однажды, туманным утром, мальчик, обвешанный пустыми флягами, пополз по обычному маршруту и… остался на полосе смерти: снайперская пуля пробила ему правую ногу. Рана оказалась не страшной, но все же юного вояку эвакуировали в лазарет. Через несколько дней уже в лазарете мальчик-солдат узнал, что советские войска предприняли большое наступление и от батальона ничего не осталось…
Каупт замолчал. Он медленно поднялся, подошел к столу, на котором стоял графин с водой, налил стакан и с жадностью выпил, потом вернулся на прежнее место, тихо сказал:
– Вы, конечно, догадались, кто был тот юный солдат? Да, ваш слуга. Я чудом уцелел. Наверно, потому, что был большой туман и снайпер плохо меня видел. Надо благодарить туман…
Когда Курт рассказывал, Вера Николаевна заметно волновалась. Она часто доставала из сумочки платок и вытирала увлажненное лицо.
– Вот так воевал ваш коллега, фрау Вера, – закончил Курт и вышел покурить.
Оставшись одна, Вера Николаевна, запрокинула голову на спинку кресла, вспомнила подробности того дня. Она хорошо помнила то туманное утро пятого апреля сорок пятого года. Ее вызвал комбат. В пилотке, в солдатской гимнастерке и брюках, плотно обтягивавших ее стройные ноги, она держала в руках каску и винтовку с оптическим прицелом. Зашла в землянку, представилась, комбат Егоров наспех допивал круто заваренный чай.
– А, явилась, голубоглазая, – весело сказал капитан и поставил на земляной пол алюминиевую кружку с недопитым чаем. – Говорят, что перед нашей позицией шастает какой-то связной фольксштурмовец, а ты вроде его не замечаешь… – Комбат вопросительно посмотрел Вере в лицо, а потом поднял глаза к маленькому окошку, что голубело под самым потолком, продолжил: – Скажи правду, Вера, ты жалеешь того немчика? Материнское чувство, так сказать?..
Капитан угадал, но Вере было трудно признаться в этом.
– Зачем вы так, товарищ капитан? Он ведь ползает, словно уж, попробуй…
– Убрать его надо, Вера, хоть мал, но он наш враг, воюет против нас, обеспечивает водой батальон.
Капитан нагнулся, достал с пола кружку, сделав пару глотков, поставил ее на прежнее место, потом вынул пачку сигарет, протянул Вере:
– Угощайся.
– Я некурящая.
– Жаль. Твои подруги дымят.
– Каждый по-своему с ума сходит, а я считаю, что это дело не женское.
– И молодец, раз так мыслишь. У меня все, Вера, можешь идти. Успеха тебе.
От комбата Вера направилась к своему окопу. Сначала шла пригнувшись через мелкий кустарник, потом по сырой траншее, а последние несколько метров ползла по-пластунски. Теплый, чуть душноватый запах травы и грибов щекотал ноздри. Где-то рядом изредка шлепались мины. А из головы не выходили слова комбата: «А может, жалеешь немчика?» Да, она жалела его, маленького, худенького, бледнощекого, с испуганными глазами. Каждый раз, когда видела его в оптический прицел, рука вяло опускалась. Что-то материнское, жалеющее теплило ее сердце. А полз он медленно и так неумело…
В окопе Вера аккуратно протерла фланелькой оптический прицел, припала к нему глазом.
Над речкой клубился туман. «Обожду немного», – решила Вера и на ощупь пересчитала зарубки на прикладе. Она всегда так делала, чтобы успокоиться. Зарубок было пятьдесят две, – число убитых ею фашистов, но сейчас почему-то она насчитала пятьдесят три. Подумала: может, кто-либо из товарищей нарочно сделал лишнюю зарубку; пересчитала вновь – ровно 52 – и успокоилась.
Несколько минут спустя она снова глядела в прицел. «А вот и пятьдесят третья», – мелькнуло в голове, когда она увидела шевелящуюся в тумане знакомую фигуру фольксштурмовца. Он возвращался от реки, обвешанный флягами.
Ах, ты, негодник, и принес же тебя черт на мою голову. Лучше бы ты заболел, тогда бы выжил, но, видать, не судьба. Что же мне делать с тобой? И ползешь, поди, не по своей воле… А может, и не такое ты глупое дитя, а злонамеренный фашистенок, который завтра срежет фаустпатроном наш танк?..
Прицелилась. Мушка привычно застыла на голове, но в последнюю секунду Вера не выдержала, перевела прицел с головы на ноги ползущего и нажала спусковой крючок. Это был самый мучительный выстрел. Она долго лежала лицом вниз, в траву, ощущая тяжелые толчки сердца. Не выстрелить она все-таки не могла, перед ней был враг… Успокоившись, Вера, вместо зарубки, сделала на прикладе винтовки небольшое углубление, напоминающее большую точку…
Каупт возвратился в сопровождении молодой девушки в белом халате, отдал ей какие-то бумаги и попросил куда-то отнести, а сам подошел к Вере Николаевне: хотел, видимо, продолжить разговор о войне, но Вера Николаевна упредила его, спросила:
– Вы случайно не помните, какого числа были ранены?
– Такое не забывается, коллега. Это было пятого апреля, – сказал Каупт и на минуту замолчал, а потом, улыбаясь, добавил: – Ежегодно в этот день я благодарю всевышнего за туман, который послал он тогда на землю…
Сердце Веры Николаевны учащенно забилось. Теперь не осталось ни тени сомнения в том, что ползавший с флягами фольксштурмовец и доктор Каупт – одно и то же лицо. Собравшись с духом, она сказала:
– Вы заблуждаетесь, коллега. Не туман мне тогда помешал, помешало сердце убить ребенка…
Курт вздрогнул. Серые, расширенные от удивления глаза впились в собеседницу:
– Вы, вы… фрау Вера, были снайпером? Непостижимо! Непостижимо! – несколько раз повторил он, охватив голову руками.
На следующий день Каупт пришел на работу радостный и возбужденный. Поздоровавшись с сотрудниками, заскочил в кабинет, где работала Вера Николаевна, и без всякого вступления собщил:
– Я гроссфатер! Можешь меня поздравляйт, я дед. У дочки рождение сын!
– Позравляю, желаю еще не меньше двоих, – сказала Вера Николаевна, пожимая Курту руку.
– Фрау Вера, вчера мы всей семьей решили дать внуку русское имя. После того, что вы мне рассказали, уже никто не сомневался, что надо дать именно русское имя. Пожалуйста, фрау Вера, какое самый красивый имя?
Вера Николаевна на минуту задумалась, а потом сказала:
– Самое красивое имя Иван…
– Ха, Иван! Это же имя вся Россия… Вера Николаевна выпрямилась.
– Это имя моего мужа, не вернувшегося с войны…
С Курта как рукой сняло веселость. Он посерьезнел и вполголоса торжественно сказал:
– Спасибо, фрау Вера. Большой спасибо. Мой внук будет имя Иван.