Текст книги "Нержавеющий клинок"
Автор книги: Фока Бурлачук
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)
Последний ход
Надежда Андреевна Двинская родилась и выросла в городе на Неве. Дочь потомственного рабочего в семнадцать лет пришла на «Красный путиловец», ставший для нее родным домом.
Путиловцы гордились тем, что на их заводе в свое время работал токарем будущий всесоюзный староста Михаил Иванович Калинин, а потом неоднократно выступал Ленин.
Десять тысяч путиловцев ушли отстаивать Советскую власть в годы гражданской войны и иностранной интервенции. В их числе был и муж Надежды Андреевны – токарь Григорий Двинский. Ушел и не вернулся. Володе было всего три года, когда у него не стало отца. Тяжелой зарубинкой в его памяти остались те годы, когда в углу комнаты, на тумбочке, круглые сутки мерцал фитилек маленькой лампадки. Его не тушили потому, что он был источником огня. Потуши фитиль – и тогда ни печку растопить, ни керосинку зажечь. Соседи часто забегали «одолжить» огонька. А еще он помнил, как в дни революционных праздников рабочие завода приносили ему подарки: самодельные игрушки, кое-что из одежды и продуктов. Володя мечтал стать токарем и быть сильным, как отец. От постоянного недоедания он часто болел.
Как-то, сидя у его постели, Надежда Андреевна шершавой ладонью гладила белокурую головку, тяжело вздыхала и выразила вслух свое заветное желание:
– Скорей бы ты подрос…
– Не волнуйся, мамочка, подрасту. Вчера я уже Аркашку поборол…
Володя выполнил свое обещание: в семнадцать лет пришел на завод. А оттуда комсомольцем добровольно пошел в Красную Армию. В Ленинград возвратился слушателем Военно-медицинской академии.
Еще когда сын учился на первом курсе, Надежда Андреевна задумала изготовить и преподнести ему подарок. После работы оставалась в цехе, вытачивала миниатюрные шахматные фигурки, а потом и доску для них. Володя с детства увлекался шахматами, вот мать и решила порадовать его. Ювелирная работа над шахматами отняла годы. Когда подарок был готов, мать задумалась: какую надпись сделать на них? Внезапно начавшаяся война подсказала: «Милому Володе. Возвращайся с победой. Мама. 22 июня 1941 г.».
Был прощальный вечер. В кругу друзей и родственников Надежда Андреевна вручила сыну подарок.
Володя обнял мать, поцеловал и, рассмотрев шахматы, удивленно спросил:
– Мамочка, кто сумел смастерить такое чудо? Это же произведение искусства!
– Все сделала своими руками, сынок, четыре года трудилась…
– Этими шахматами не играть, а только любоваться! – восхищался сын.
…Третью ночь подряд по пыльным июльским дорогам перемещались части артиллерийской дивизии. Ночи были короткие, и движение продолжалось до утра, пока авиация противника не подымалась в воздух.
На юрком «газике», в старом, запыленном плаще с воспаленными от бессонных ночей глазами, обгоняя колонны, мчался командир дивизии генерал-майор Харламов. Он хмуро поглядывал в ветровое стекло. Из головы не выходили слова приказа командующего фронтом: «Совершить форсированный марш и быть готовым к участию в прорыве обороны противника на левом фланге фронта…»
В голове частей дивизии шла бригада полковника Ризаненко. К рассвету она миновала город Опочку и теперь втягивалась в лес западнее реки Иссы. Небольшая полноводная Исса была последним пунктом перед остановкой частей на дневной отдых. Не оборачиваясь, генерал спросил у адъютанта:
– Мягков, сколько орудий отстало в бригаде Ризаненко?
– Я насчитал пять.
– Это черт знает что! – возмутился комдив. – Еще несколько переходов – и всю артиллерию оставим по кюветам. А нам ведь в бой и без передышки!
Генерал повернул голову к адъютанту, голос его смягчился, глаза потеплели:
– Скажи мне, Мягков, ты понимаешь значение слов: «без передышки»?
– Что же здесь непоятного? – ответил адъютант.
– Ничего ты, брат, не понимаешь… Вот, к примеру, взять немца. Хорошо он воюет? Хорошо, но без передышки не может. Без передышки он не вояка. Ему обязательно нужна передышка. Только наш, советский солдат способен воевать без передышки! Вот в чем секрет наших успехов…
Несколько минут ехали молча, а когда обогнали бригаду Ризаненко, генерал переспросил Мягкова:
– Так сколько ты насчитал отставших машин?
– Пять. Но и в других бригадах не меньше, товарищ генерал.
– Сравнил кота с зайцем! – произнес свою любимую поговорку генерал. – Бригада Ризаненко у нас орденоносная, ее нельзя сравнивать с другими. С нее и спрос иной…
Артиллеристов бригады полковника Ризаненко хорошо знали на фронте. Это они прямой наводкой расстреливали вражеские танки в районах Лычково и Парфинаво, Рамушево и Михайловское. Стволы многих орудий украшали красные звездочки, обозначавшие количество подбитых танков. Не зря еще в сорок первом бригаду прозвали краснозвездной. Артиллеристы гордились своим командиром – полковником Ризаненко, заслужившим первым в дивизии боевой орден Красного Знамени.
…В лесу, где артиллеристы остановились на дневку, солнце еще не успело разогнать ночную прохладу, было сыро и свежо. Солдаты читали листовки, в которых сообщалось о победах на фронтах, брились, приводили себя в порядок. Дымились походные кухни, пахло жареным луком и сосной.
Из глубины леса доносились слова песни, написанной солдатским поэтом:
…Ты братом стал моим в бою, товарищ,
Родной дивизия нам стала навсегда…
Ризаненко только успел побриться, как в нескольких шагах от его машины остановилась «санитарка». Из нее вышел врач-хирург, майор медицинской службы Двинский. Несколько дней назад Двинского назначили начсандивом. Щупленький, небольшого роста, он носил необыкновенно крупные очки, за что бойцы прозвали его Очкариком. Протирая платком запотевшие стекла и улыбаясь, он подошел к Ризаненко.
– Не ждали?
– Всегда рад. Хорошо, что заехал, вместе позавтракаем, а пока, может, сыграем партию? Где там твои «комарики?» – так полковник называл шахматы за удивительно маленькие размеры фигур. Двинский постоянно носил их в кармане.
Как только Двинский достал шахматы и разложил их на пеньке, игроков обступили любопытные. Игра была в разгаре. Двинский обдумывал очередной ход. К комбригу подбежал запыхавшийся дежурный:
– Товарищ полковник, в первый дивизион прибыл генерал Харламов.
Ризаненко знал привычку комдива появляться там, где его не ждут, и не удивился его внезапному приезду. Громко бросил: «По местам!» – и направился в расположение первого дивизиона. За полковником едва поспевал майор Двинский.
– Ты запомнил расположение фигур? Доиграем потом, – на ходу бросил Ризаненко.
– Прошу вас, Никита Николаевич, помнить, что очередной ход мой. А может, нам обоим генерал даст сейчас мат, – шутил Двинский.
Окруженный офицерами генерал сидел прямо на траве, подостлав свой видавший виды плащ, и рассказывал о том, как он пять суток отдыхал во фронтовом доме отдыха, созданном для воинов, отличившихся в боях. Дела в дивизии шли хорошо, и генерал был в добром настроении. Ризаненко и Двинский подошли к генералу, хотели было доложить, но генерал, махнул рукой.
– Через два дня ко мне в дом отдыха прислали капитана Вирского с документами, которые я должен был подписать, – продолжал рассказ генерал. – Капитан найти меня не смог, да и не мудрено: в селе более тысячи дворов. Тогда он зашел к коменданту, у которого записывали всех проезжающих, но и там моей фамилии не оказалось. Я узнал об этом, когда возвратился в штаб. Думаю: как же так? Позвал своего ординарца, спросил: «Миша, ты тогда зарегистрировался в комендатуре?» – «А как же, сам лично записал в книгу прибывающих». – «И что же ты записал?» – «Очень просто, – ответил Миша, – „рядовой Омухриенко и с ним один генерал“».
Взрыв смеха заглушил последние слова генерала. Он поднялся, подошел к Ризаненко и к Двинскому, пожал им руки, добродушно спросил:
– Вы, наверно, уже успели сыграть в шахматы?
– Только присели, – признался полковник, – а тут вы.
– В шахматы играет, а до того, что по кюветам орудия разбросал, ему дела нет, – посуровел генерал.
– Все до единого на месте, товарищ генерал, – спокойно ответил Ризаненко.
Генерал быстро повернулся к адъютанту:
– Мягков, ты что мне доложил?
– Ошибся, товарищ генерал, то, наверное, чужие…
– За такую ошибку, мил человек, надо бы оставить тебя сегодня без завтрака, – смягчил тон комдив. Он хотел еще что-то сказать, но в этот момент лесную тишину разорвали крики и послышались автоматные очереди: недалеко от моста через Иссу стреляли немцы. Пока артиллеристы опомнились, группа вражеских солдат успела перебежать через мост и, стреляя на ходу, пыталась скрыться в лесу.
Немцы подожгли несколько машин. Завязалась перестрелка. Пороховой дым заволакивал берега.
Артиллеристы подумали, что проскочили передний край противника и попали в засаду. Могла возникнуть паника. Генерал понимал это и громко, так, чтобы его слышали все офицеры, сказал:
– Спокойно, ребята, фронт далеко впереди!
Вскоре стало ясно, что группировка врага, отрезанная стремительным наступлением наших войск, пытается выйти из окружения.
Полковник Ризаненко был в числе контратакующих. С первых минут бой стал рукопашным. Уже были убитые и раненые с обеих сторон. В глубине леса, в санитарной палатке, Двинский делал перевязку генералу. Полковник Ризаненко заметил, что на правом фланге гитлеровцы потеснили артиллеристов и приблизились к лесу. Фашисты стремились зайти бригаде в тыл, проникнуть в чащу. Время для размышлений не оставалось, решение пришло мгновенно. Оставив за себя подполковника Шелковского, Ризаненко с группой офицеров и солдат устремился на правый фланг, туда, где нависла опасность.
Упал, срезанный очередью из автомата, командир батареи капитан Демченко. Стонал, раненный в обе ноги, замполит дивизиона капитан Ковальчук, замертво свалился бежавший рядом с комбригом капитан Степанов. Ризаненко стрелял в упор в наседавших фашистов. Группе подполковника Шелковского удалось прижать немцев к реке, и те начали подымать руки. Ряды противника редели. Треск автоматных очередей ослабевал. Справа и слева доносилось победное «ура».
Попытка гитлеровцев прорваться в лес не удалась. Полковник Ризаненко, вытирая с лица пот, сказал:
– Молодцы, ребята!
И в этот миг из-за куста застрочил автомат. Ризаненко упал. Это был последний выстрел в том бою.
Через несколько минут раненный в брюшную полость полковник уже лежал на столе. Двинский понимал, что только немедленная операция может его спасти. Накинув белый халат и проготовив инструмент, он приступил к делу.
Не успел Двинский вскрыть рану, как над расположением бригады появились вражеские самолеты. Отправил своих ассистентов в укрытие, начсандив остался у операционного стола один. Откладывать операцию было нельзя. Дорога каждая секунда.
Самолеты с ревом проносились над лесом, поливая артиллеристов свинцовым дождем. Гулко откликались зенитки. Двинский спокойно делал свое дело, протирая полой халата запотевшие очки. Медсестра Наташа выскочила из укрытия, забежала в палатку, но Двинский, не поворачивая головы, строго приказал ей:
– Сейчас же уходи, мне достаточно одного раненого.
Через несколько минут в небе появились наши истребители, завязался воздушный бой.
Когда бригадный врач и медсестра вошли в палатку, они ужаснулись: на траве у операционного стола лежал с зажатым в руках скальпелем Двинский, из его виска сочилась кровь. Рядом бездыханное тело полковника.
В тот же день их похоронили на окраине города Опочки. Прощальным салютом прозвучали автоматные очереди.
Майор Дергач, фронтовой друг Двинского, взял его шахматы и поклялся:
– После победы отвезу их в Ленинград и верну его матери…
Но судьба распорядилась по-иному. За три дня до окончания войны Дергач погиб. Куда девались шахматы – никто не знал.
Годы войны уходили в прошлое. Генерал Харламов жил в Ленинграде, рядом с заводом имени Кирова, бывшим «Красным путиловцем». Он часто бывал на предприятиях города, рассказывал молодежи о войне. Однажды внук Митя спросил его:
– Дедусь, почему ты никогда не выступишь на нашем заводе? Все куда-то ездишь, а здесь рядом… Завтра наш класс идет смотреть на заводе Музей боевой и трудовой славы. Пойдешь с нами?
– Пойду, Митя, – пообещал Харламов.
– Дедусь, только обязательно надень генеральскую форму.
Митя гордился боевым прошлым своего деда…
Среди экспонатов музея генерал увидел миниатюрные шахматы и ахнул от удивления: «Бог мой, это же „комарики“!»
Надел очки, прочитал на доске надпись матери Двинского, сделанную в сорок первом году. Чуть ниже кем-то было дописано: «Мы выполнили Ваш наказ. Боевые товарищи Володи. Июль, 1944 г.».
Под экспонатом белела табличка с напечатанной на машинке лаконичной надписью: «Эти шахматы были на фронте».
На лицо генерала легла глубокая тень.
– Как они сюда попали? – спросил женщину-экскурсовода. Она лишь удивленно повела плечами. И тогда генерал сказал: – Объяснение к этому экспонату позвольте написать мне…
Любезное отечество на них взирало
Кутузов один облечен в народную доверенность, которую так чудно он оправдал.
А. ПУШКИН
Много суток подряд над Бородинским полем клубился едкий, желтоватый дым. Временами набегал ветер, пытаясь разогнать висевшие дымовые тучи, но безуспешно. Костры разгорались с новой силой, и дым еще плотнее заслонял августовское небо. Десятки тысяч трупов, оставшихся после сражения, предавали сожжению. Да простят погибшие живых: они не смогли совершить им достойного обряда. Потомки сполна воздадут должное погибшим.
На второй день после сражения Кутузов в белой приплюснутой фуражке на большой седой голове, всегда спокойный и неторопливый, выехал из деревни Татариново, где находилась главная квартира во время Бородинской битвы. Теперь все его войско организованно отходило на Можайск. Перед отъездом главнокомандующий отправил два письма. Одно – жене, в котором сообщал, что он «слава богу, здоров… и не побит, а выиграл баталию над Бонапартием». В другом доносил императору Александру I: «Войска Вашего величества сражались с неимоверной храбростью. Батареи переходили из рук в руки, и кончилось тем, что неприятель нигде не выиграл ни на шаг земли с превосходящими силами… Когда дело идет не о славе выигранных только баталий, но вся цель будучи устремлена на истребление французской армии, я взял намерение отступать…»
Просторная кибитка главнокомандующего, покачиваясь на ухабистой дороге, увозила его все дальше от места сражения.
Склонив набок голову и смежив глаз, отяжеленный годами и уморенный бессонными ночами, Кутузов временами дремал. Тяжкие думы не давали ему погрузиться в глубокий сон. Он чувствовал, что после Бородина в душе его произошел огромный сдвиг, сущности которого он еще сам до конца не понял. Сейчас он испытывал два противоречивых чувства: боль и радость. Жгучая, неуемная боль за тех солдат, что навечно остались на Бородинском поле, тяжелым камнем давила на сердце. Оставляя пропитанную кровью землю, главнокомандующий снял фуражку, перекрестился. Гордость за них придавала душевных сил. Чудо-богатыри погибли, но ни на шаг не отступили. Жаль, что они никогда не узнают того, что погибли не напрасно, погружаясь в сон, думал полководец.
Кибитку сильно качнуло, и Михаил Иларионович на миг открыл глаза, увидел у дороги рваные лошадиные трупы, от которых спокойно уходил насытившийся хищник, и опять стал дремать. Вскоре ему почудилось, будто он, выбиваясь изо всех сил, идет сплошь перепаханной полосой, с трудом вытягивая ноги из раскисшей от дождей почвы. Казавшаяся бесконечной полоса кончалась, но сделать последних несколько шагов не было сил. Подбадривая себя, он глухо простонал: «Еще немного, еще малость».
Услышав голос главнокомандующего, дежурный генерал Кайсаров, сидевший впереди, повернул голову назад, спросил:
– Ваша светлость, вы что-то сказали?
– Да, да, – тихо ответил Михаил Иларионович. – Я спрашиваю: что сейчас делает Бонапартий?
Кайсаров недоуменно развел руками. Главнокомандующий поправил сползшую набок фуражку и сам ответил:
– Сейчас Бонапартий спрашивает своих маршалов: почему ушел Кутузов? Маршалы разводят руками. Зачем ушел Кутузов, знает только Кутузов…
Замысла Кутузова не знали даже его ближайшие помощники, некоторые из них тревожно роптали: «Почему отступаем?»
Генерал Барклай-де-Толли вспоминал: «В ночь получил я предписание, по коему обеим армиям следовало отступать за Можайск. Я намеревался ехать к князю, дабы упросить его к перемене его повеления, но меня уведомили, что генерал Дохтуров уже выступил, и так мне оставалось только повиноваться с сердцем, стесненным грустью».
В свое время, когда в армии узнали о назначении Кутузова главнокомандующим, там было сплошное ликование. Эту радость кто-то выразил словами:
Барклай-де-Толли
Не нужен боле —
Приехал Кутузов
Бить французов…
И вдруг он отступает! Тревожное волнение улеглось только тогда, когда прошли слухи, что Кутузов готовит бой Наполеону перед Москвой.
Не сумел Наполеон разгадать маневр Кутузова. И за это жестоко поплатился.
Опьяненный славой непобедимого, сумевший в течение пятнадцатилетнего похода овладеть Миланом, Каиром, Веной, Берлином, Лиссабоном, Мадридом, Амстердамом и Варшавой, Наполеон рвался к Москве, а она была совсем рядом. Даже тогда, когда ему доложили, что под Бородином его армия потеряла сорок семь тысяч солдат и офицеров и сорок семь генералов, он привычно сунул за борт мундира руку, решительно заявил:
– Через двое суток я буду в Москве, а там все забудется. Еще немного – и русская империя будет у моих ног…
Решительный Наполеон объезжал войска, лично воодушевлял их.
– Непобедимые солдаты, цель похода рядом! – призывал император.
Наполеон подробно знал о потерях, о запасах провианта и оружия, но не знал главного. Главное же заключалось в том, что под Бородином его армия потеряла самое важное качество, без которого она стала совсем иной: нравственную силу.
После Бородина французская армия по-прежнему продолжала продвигаться вперед по земле русской, не подозревая, что ее нравственная сила осталась на поле Бородинском. И то, что французский маршал Мюрат не отрывался от русских, отходящих к Можайску, не говорило о его силе.
Кутузов знал тяжкое положение своих армий: не было резервов, недоставало снарядов и патронов, провианта. «Защищать Москву нет не только возможности, но и целесообразности», – думал полководец. Решение оставить Москву созревало и вынашивалось в глубокой тайне: никто, от солдата до генерала, не помышлял об отступлении. До последней минуты главнокомандующий скрывал свой замысел. Приказал генералу Беннигсену выбрать позицию у ворот Москвы, где якобы будет дано сражение Наполеону, хотя он знал, что никакого сражения не будет.
Выбирая позицию, не любивший Кутузова начальник главного штаба Беннигсен втайне вынашивал надежду, что, в случае успеха, припишет его себе, ну, а если неудача – все свалит на главнокомандующего. Когда выбор был сделан, Кутузов, уверенный, что подходящей позиции вблизи Москвы нет, поручил нескольким генералам осмотреть ее. Как и следовало ожидать, генералы нашли позицию совершенно не пригодной и доложили об этом Кутузову. Михаил Иларионович стоял на Поклонной горе и с болью сердечной разглядывал в подзорную трубу первопрестольную. Выслушав и отпустив генералов, главнокомандующий вновь поднес к глазам руку с трубой. Сотни золоченых церковных куполов, ярко выделявшихся на фоне зеленых деревьев, предстали перед его оком. Легко угадывались городские бульвары в окружении больших и малых строений. Серебром блестели воды Москвы-реки. Башни Кремля, отражая лучи солнца, возвышались над городом. Кутузов оглядывался в ту сторону, где жила его дочь Прасковья с многочисленной семьей. Восемь детей у Паши. Узнает доченька – и не поверит, что я был в Москве и к ней не заехал, подумал полководец. И вспомнил недавно полученное письмо от нее: «Вчерась мы ходили в церковь и молили бога, чтобы послал тебе здоровья и мудрости победить супостата».
Москву он проехал окраиной, но и там заметил, как суетливо покидали ее жители. Призывы генерал-губернатора Растопчина к москвичам и его заверение, что Наполеона он в Москву не пустит, силы не возымели: беженцы запрудили все дороги. Растопчину никто не поверил.
Закончив глядеть в трубу, Кутузов уселся на походный стул, поданный ему денщиком Ничипором, продолжал обдумывать решение, которое предстояло объявить сегодня на военном совете. В нем судьба России. Поймут ли?
Мысли полководца прервал московский генерал-губернатор. Растопчин, одетый в парадную форму, в сопровождении адъютантов, внезапно подъехал на тройке, предстал перед главнокомандующим, пытаясь доложить ему, но Кутузов, устало махнув рукой, дал понять, что не намерен слушать. И все же Растопчин успел хвастануть:
– Я, ваша светлость, жизнью отвечаю, что злодея в Москву не пустим. Я создал сильное ополчение… и уведомил об этом их императорское величество…
– Я, я, ай-яя, – пробормотал Кутузов и устало поднял глаза на Растопчина, продолжая постукивать указательным пальцем о ножку стула, а потом, как бы что-то вспомнив, слегка улыбнулся и велел Ничипору подать чай.
Растопчин увидел, что главнокомандующий к его докладу никакого интереса не проявляет, нисколько не смущаясь, отошел от Кутузова и начал рассказывать генералам о том, какое грозное ополчение он создал против Наполеона. Генералы и офицеры улыбались: они знали, что бахвальства Растопчину не занимать.
Отпивая мелкими глотками горячий чай, Кутузов решил отвлечься от тяжкнх дум, спросил у денщика:
– Ничипор, письмо из дома давно получал?
– Последнее пришло, когда было бабье лето, ваша светлость, я еще не успел отписать…
Кутузов чуть улыбнулся, хотел сказать, что опять пришло бабье лето, но помешал дежурный генерал Кайсаров, прибывший доложить: приказ светлейшего известить всех корпусных командиров о том, что в четыре часа пополудни они приглашаются их светлостью на военный совет, исполнен. Потом Кайсаров провел главнокомандующего в подобранную для него квартиру.
Избу для князя нашли рядом. Покрытая соломой изба в деревне Филях, у подножья Поклонной горы, была самая просторная. Изба принадлежала Андрею Фролову. Спустя некоторое время в сопровождении Кайсарова Кутузов вошел в избу. В горнице стояли громоздкий дубовый стол и две длинные деревянные скамейки. В углу висела икона, а под ней – лампадка. Лампадка издавала тусклый свет и горький запах. Хозяйка, освобождая избу для необычного постояльца, о котором много наслышалась, причислила его к лику святых, а посему и зажгла лампаду. Михаил Иларионович подошел к иконе, снял фуражку, перекрестился, а потом протянул руку и двумя пальцами потушил фитиль в лампадке. В это время услышал:
– Мамка тушить не велела.
– О, мы здесь не одни, – сказал Кутузов и повернулся на голос. На печке, прижавшись к стене, сидела хозяйская девчонка, до сих пор молча наблюдавшая за вошедшими.
– Ты кто такая? – ласково спросил князь.
– Малашка Фролова, мне мама велела здесь тихонько сидеть, – бойко ответила Малашка.
– Вот и слава богу, – улыбнулся Михаил Иларионович и, услышав цокот конских копыт, взглянул в окно, увидел, как из кареты лихо выскочил генерал Остерман-Толстой. Оправил мундир, направился к дому.
К назначенному времени в избе сидели: Ермолов, Дохтуров, Коновницын, Остерман-Толстой, Милорадович, Барклай-де-Толли. Немного опоздали генералы Толь и Раевский, но когда прибыли и они, не было генерала Беннигсена, который в это время обедал, а затем не спеша наводил туалет. Опозданием он как бы подчеркивал свою независимость. В свое время Беннигсен участвовал в заговоре против императора Павла I и с тех пор считался самым приближенным лицом Александра I. Военную карьеру Беннигсен строил на интригах и лживых доносах. Это он в ночь перед вторжением Наполеона в Россию давал бал в честь царя на своей даче под Вильном. Там и состоялась сделка: Беннигсен продал царю дачу за двенадцать тысяч рублей золотом, а ровно через двое суток на этой даче расположился… Наполеон.
Кутузов время от времени посматривал на часы, но по поводу опоздания Беннигсена, этого ганноверского интригана, состоящего на русской службе, раздраженности не проявлял. Не открывая совета, он спокойно расспрашивал генералов о состоянии войск, давал разные советы.
В другой раз Михаил Иларионович не стал бы ожидать Беннигсена, но сейчас, ввиду особой важности вопроса, предстоящего к обсуждению, сделал исключение.
Когда казалось, что все уже обговорено, а Беннигсена все еще не было, кто-то из генералов решил немного отвлечь главнокомандующего от тяжких повседневных дел и спросил:
– Ваша светлость, сказывают, будто во время наступления на Измаил вы обратились за поддержкой к Суворову, но вместо поддержки получили его ответ, в котором он уведомил вас, что уже послал донесение о взятии Измаила и что вы назначены комендантом города?
Лицо Кутузова просветлело. Напоминание о тяжком, но приятном прошлом обрадовало его.
– Суворов – наш учитель. Дай бог быть достойными его учениками…
Он хотел еще что-то сказать, но в это время в светелку ввалился Беннигсен и попытался что-то молвить в свое оправдание, но Кутузов махнул рукою, сразу перешел к делу. Спокойно, как всегда, попросил генералов высказать свое мнение: следует ли давать бой перед Москвой, или оставить ее неприятелю без боя, но сохранить армию?
– Я всегда утверждал и сейчас говорю, что надобно любой ценой сохранить армию. Потеряв армию, мы потеряем все: не только армию, но и Россию, – решительно заявил главнокомандующий.
Вопрос был настолько неожиданным, что все присутствующие на какое-то время растерялись. Действительно, об оставлении первопрестольной без боя никто прежде не мог даже думать, а того, кто осмелился это сказать, сочли бы умалишенным или предателем. Но сейчас говорил сам главнокомандующий, великий князь…
Михаил Иларионович тяжело опустился на табурет, что стоял сбоку стола, ближе к печке, склонил голову. Он наперед знал, как встретят его предложение. Несколько минут в светелке стояла гнетущая тишина. Было слышно, как на печке вертелась Малашка.
Первым поднялся Беннигсен.
– Ваша светлость, я полагаю, что прежде надобно получить на то согласие его императорского величества. Москва ведь не деревня Кабаково.
– Леонтий Леонтьевич, я не о том спрашиваю совета, – не подымая головы, оборвал Беннигсена Кутузов.
Проглотив горькую пилюлю, Беннигсен продолжил:
– Что касательно меня, то сдачу Москвы без боя считаю делом немысленным.
Большинство поддерживало мнение Беннигсена. Пока шло обсуждение, Кутузов сидел молча. Никого не перебивал, никому не задавал вопросов, иногда казалось, что он спит. Но когда обсуждение закончилось, он медленно поднялся, окинул взглядом всех присутствующих, несколько секунд собирался с силой и, словно пушечным выстрелом, разорвал оцепенелую тишину:
– Властью, врученной мне моим государем и отечеством, приказываю отступать… – Сделав небольшую паузу, добавил: – Все свободны.
За свою тысячелетнюю историю Россия не знала подобного трагического решения. Всю тяжесть возможных последствий Кутузов принял на себя!
Молча, будто в доме лежит покойник, генералы покинули избу. Оставшись один, Михаил Иларионович наклонился к столу, обхватил голову руками. Он уже знал, какая последует реакция на принятое им решение. Выдюжит ли мое сердце?
Малашка тихонько спустилась с печки, подошла к Кутузову и, ручонкой дергая его за полу мундира, сочувственно спросила:
– Дедушка, ты почему плачешь, а?
Не подымая головы, Михаил Иларионович открыл глаза и увидел на полу возле себя маленькие босые ножки.
– Вырастешь, деточка, – узнаешь.
– Вырасту, дедушка, а тебя кто обидел? – не унималась Малашка.
Кутузов протянул руку и молча погладил белокурую головку.
…Решение оставить Москву взбудоражило умы и сердца русские. Поползли разные слухи.
За несколько часов до заседания военного совета Кутузов пригласил к себе десять храбрых офицеров, исконных жителей Москвы. Перед тем, как войти к нему, офицеры, совершенно не знакомые между собой, толпились возле избы, изучающе поглядывали друг на друга, недоумевая, зачем их вызвал главнокомандующий.
Дежурный генерал Кайсаров был удивлен не менее. Он получил наказ от фельдмаршала, дабы во время его разговора с офицерами никого в доме не было и возле дома тоже.
Среди офицеров, прибывших к главнокомандующему, был капитан Фигнер, которого Кутузов знал лично как самого храброго офицера. Михаил Илларионович оглядел присутствующих, присел на скамейку, снял фуражку, провел ладонью по седине и, как всегда, спокойно сказал:
– Храбрецы! Пришло время, когда вы, рискуя животом своим, должны оказать услугу любезному отечеству, оно вправе рассчитывать на вас. То, что сейчас услышите от меня, – святая тайна. Ночью мы отдадим Москву неприятелю. Вам велю переодеться в гражданское платье и остаться там. Ни днем ни ночью войска Бонапартия не должны иметь покоя…
Отпустив офицеров, Кутузов оставил еще на несколько минут капитана Фигнера, извлек из бокового кармана конверт, подал его капитану и попросил:
– В Москве моя доченька Пашенька, будет случай – передайте ей сей пакет и поклонитесь от меня.
…Второго сентября генерал Толь тревожно доложил Кутузову:
– Ваша светлость, французы вошли в Москву.
– Это их последнее торжество, генерал, – спокойно ответил фельдмаршал.
Въезжая в Москву, Наполеон надеялся, что его встретят хлебом-солью. Но что это? Москва словно вымерла. Никто его не встречает, никто не приветствует. Император пришел в сильное раздражение:
– Что они, все бежали? – сердито спросил он своих адъютантов, въезжая в Кремль.
Ответа не последовало.
Первые часы пребывания в Кремле Наполеон все еще надеялся, что вот-вот к нему прибудет делегация московской знати, дабы вручить ключ от города. Но этого не случилось. В тревоге император лег спать. Ночью проснулся от яркого света во дворце, подошел к окну и ужаснулся: вокруг все горело. Горела Москва. Наполеон не подозревал, что пожар вместе с домами Москвы пожирал и его славу великого полководца.
В эти минуты Наполеону почему-то вспомнилось, что вчера специальный обоз доставил в Москву его статую, которую предполагалось установить в Кремле. Горькая улыбка пробежала по его лицу, и он, позвав адъютанта, приказал:
– Гвардию в ружье!
Из Петербурга от императора Александра I к Кутузову прибыл специальный гонец с пакетом.
Михаил Иларионович наперед знал содержание письма и не торопился открывать его, положив опечатанный многими сургучными печатями пакет на стол, стал расспрашивать офицера о петербургских новостях. Офицер рассказал то, что он знал. Видя, что великий князь не собирается вскрывать пакет, дерзнул осторожно напомнить:
– Ваша светлость, меня предупредили, что пакет весьма срочный…