Текст книги "Нержавеющий клинок"
Автор книги: Фока Бурлачук
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)
Рита рассмеялась:
– Однако в тебе, Михаил, сидит бес ревности. Ты никогда этого не замечал?
Михаил понял, что сказал нелепость, и еще пуще покраснел. Рита сделала вид, что не заметила этого.
5
Михаил готовился к выпускным экзаменам. С утра ушел в городскую библиотеку. Возвратился в общежитие в прекрасном настроении. Сунул книги в тумбочку, не обратив внимания на то, что на ней лежала бумажка, прижатая чернильницей-«невыливайкой», и начал делиться впечатлением о прочитанном, но кто-то из ребят, прервав его, показал рукой на тумбочку:
– Там тебе, Миша, телеграмма, час назад принесли. Михаил взял телеграмму, развернул ее, и тотчас на его лицо легла тень печали. «Срочно приезжай, отец тяжело болен», – извещала телеграмма. Отец и раньше болел: напоминали о себе раны, полученные в гражданскую войну, но слово «тяжело» вызвало тревогу: могло случиться непоправимое. Срочно выехать Михаил не мог – прямой поезд ходил раз в сутки. Михаил помчался на квартиру к Буркам. Показал телеграмму, затем сел в трамвай и отправился на железнодорожный вокзал. Решил ехать с пересадками попутными товарными поездами. Разумеется, «зайцев» железнодорожники недолюбливали, но что поделать? Другого выхода у него не было. Если прихватят, покажет телеграмму. Поймут. Михаил не ошибся. Где-то на полпути к дому, ночью, когда он лез на тормозную площадку груженного углем вагона, чья-то огромная рука цепко схватила его за воротник, и в ту же минуту он услышал хриплый бас:
– Наконец-то попался, воришка несчастный.
– Да вы что? Я не вор, я студент. У меня документ имеется.
– Значит, и документ успел сцибрить. Там покажешь свой документ, пошли скубент, – сказал мужчина и повел Михаила к дежурному по станции.
Маленькая комнатка, в которой сидел дежурный по станции, тускло освещалась засиженной мухами лампой. Еще не видя лица дежурного, склонившегося над бумагой, Михаил заметил на его столе несколько черных телефонных аппаратов. Мужчина, который привел Михаила, довольным голосом доложил дежурному:
– Говорил я тебе, Егорыч, что поймаю, и вот наконец-то поймал. К опломбированному вагону пробирался. В общем, с тебя магарыч, Егорыч.
– Я не вор! – резко возразил Михаил.
Дежурный полусонными глазами молча смерил Михаила с ног до головы и лениво спросил:
– Документы есть?
– Вот, – Михаил протянул дежурному студенческий билет.
Дежурный несколько раз посмотрел то на Михаила, то на фотокарточку на билете и как будто убедился, что подделки нет, но все же спросил:
– Сколько раз приводили в милицию?
– Да вы что?! Я тороплюсь, у меня отец при смерти. Вот посмотрите, – Михаил подал дежурному телеграмму.
Прочитав ее, дежурный протянул руку к самому дальнему телефону, крутнул несколько раз диск и, подняв трубку, спросил:
– Клим, ты еще не спишь? Тут один твой земляк отыскался. Твоя деревня далеко от Снежинки? Проезжаешь через нее… А случайно не знаешь фамилию председателя колхоза в Снежинке? Ага… Ну, спокойной ночи.
Дежурный возвратил Михаилу документы:
– Ступай, студент, но до утра поездов в ту сторону не будет…
Михаил вышел из комнаты и уже за дверью услышал громкий смех дежурного: «Значит, поймал, говоришь?»
На вторую ночь Михаил добрался до села. Освещенное луной село спало. Только в окнах большого дома, стоявшего особняком у дороги, горел свет. Это был дом Никиты Халимона, самого богатого в деревне. Хозяев меньшего калибра, в их числе и брата Никиты – Якова, давненько уже раскулачили, а он как-то сумел избежать их участи. Крестьяне шутили, что он хочет врасти в социализм. Все Халимоны были хитрые и коварные. Младший сын Никиты – Остап – учился в одном классе с Михаилом. Коренастый, с озорными глазами, над которыми чернели густые брови, Остап еще два года назад ходил вечерами по деревне и бренчал на балалайке. А потом куда-то исчез, и никто не знал, где он. Уходя, поджег колхозные стога с хлебом.
Возле дома Халимона Михаил услышал звуки балалайки и пьяный надрывный женский голос:
И пить будем, и гулять будем,
А смерть придет – помирать будем…
«Нашли время веселиться», – подумал Михаил и ускорил шаг, ему хотелось поскорей пройти мимо дома Халимонов. Он догадался, что там отмечают день рождения хозяйки. Чем ближе подходил Михаил к своему дому, тем сильнее им овладевала какая-то неосознанная тревога. То в одной, то в другой стороне деревни лаяли собаки. Дом Халимона уже остался далеко позади, однако, разрывая ночную тишину, Михаила догоняла и, словно плетью, хлестала залихватская песня:
А смерть пришла – не застала дома,
А застала в кабаке возле самогона…
С трепетным волнением Михаил ступил на тропинку в огороде. На минуту остановился. Он уже видел избу, где родился и вырос. Старенькая, под соломенной крышей, над которой склонился раскидистый клен, словно стараясь заглянуть в окно, изба, казалось, вросла в землю. Клен, давно посаженный отцом, чуть-чуть поскрипывал. Дрожащей рукой Михаил постучал в окно и услышал голос матери: «Мишенька». Она открыла дверь и повалилась ему на грудь, заголосила:
– Нету теперь у вас отца, Мишенька. Не дождался тебя, бедняжка, а он так хотел тебя видеть, так ждал… Вчера похоронили… Пойдем в избу, ты же голоден…
Мать зажгла лампу, устало опустилась на лавку, положив на колени руки, которые никогда не бывали без дела. Глаза ее ввалились и глядели перед собой неподвижно в одну точку.
– Успокойся, мамочка, успокойся, – и, чтобы отвлечь мать, спросил: – А где же братья?
– В сарае, на сене. Ложись и ты, отдохни с дороги.
Мог ли он уснуть в доме, где только вчера похоронили его отца? Не ложилась и мать, она по-прежнему сидела на лавке и бессвязно рассказывала, как все произошло. Слез у нее уже не было, она только тяжко стонала.
Утром Михаил взял под руку обессилевшую мать и вместе с ней побрел на кладбище. Взгляд цеплялся за надписи на крестах и надгробных памятниках. На многих были имена знакомых людей. Кажется, совсем недавно Михаил их видел, слышал их голоса… Как коротка и скоротечна человеческая жизнь! Здесь, на кладбище, смерть уравняла всех: имущих и неимущих, глупых и мудрых, злых и добрых. Над могилой деда Халимонов возвышался огромный, кованный из железа крест, как бы подчеркивая мнимое величие того, кто покоится под ним. Михаил знал, что где-то рядом похоронен и брат отца, дядя Семен, погибший в начале гражданской войны, но деревянный крест давно уже сгнил, могила осела и заросла травой, стала безымянной. 6 дяде долго ходили легенды. Рассказывали, что он один дрался с десятью беляками. Восьмерых уложил и только после этого погиб сам. Обида и боль сжали сердце Михаила: у дяди выросли сын и дочь, они и по сей день живут в селе, почему же никто из них не позаботился о могиле родного отца?
Человек, думал Михаил, высшая ценность бытия. И когда он уходит, люди хранят о нем память, не забывают…
Как бы разгадав его мысли, мать сказала:
– Тяжкое время было тогда, сынок. Голод косил людей, жизнь каждого теплилась на волоске…
В субботу Бурки отмечали день рождения сына. Михаил задержался там допоздна, а когда собрался уйти, на улице пошел сильный дождь. Пришлось остаться заночевать.
– Как дела у Риты? – спросил Кузьма Петрович, когда они остались вдвоем.
– Разве я вам не рассказывал? Их курс выпустили на два месяца раньше и сразу же всех призвали на военные сборы. Как только возвратится – сразу пойдем в загс. Больше откладывать не будем. Мать уже ждет не дождется своей невестки. Вы одобряете мой выбор, Кузьма Петрович?
– Я женился без чьих-либо одобрений. Это дело сугубо личное, Миша.
Михаил долго лежал с открытыми глазами: думал о Рите, вспомнил, как его самого призвали в армию на двухмесячные сборы после окончания института. Танковая часть, в которую он попал, с утра и до вечера находилась на полигоне. Натомившись за день, он мгновенно засыпал, а когда труба горниста играла подъем, ему казалось, что он только что прилег. Подымался с трудом и с завистью посматривал на кадровых командиров, которые, казалось, не знали усталости, когда он думал, что никогда не привыкнет к армейской жизни, где все расписано по минутам.
В лицо ударили лучи солнца. Михаил повернулся на другой бок и в тот же миг услышал голос хозяйки:
– Эй, вы, лежебоки, пора вставать, завтрак готов. Грешно проспать такое утро.
Утро действительно было прекрасным. Умытые ночным дождем листья на деревьях в лучах солнца казались полированными. Михаил вскочил с постели, подошел к окну и распахнул его. В комнату ворвались свежая прохлада и воробьиная трескотня.
Хозяйка встретила его упреком:
– Ах, ты, затворник, почему не сказал, что твоя любимая на сборах?
– Если бы я не сказал, откуда бы ты знала? – отшутился Михаил. – Скоро возвратится. Готовь свадебный подарок.
– Я суеверна. Заранее приобретать свадебный подарок нельзя: свадьба может не состояться.
Михаил рассмеялся:
– Шутишь, Оля. Это исключено. Все будет, как запланировано.
После завтрака они с Кузьмой Петровичем сели играть в шахматы. Они любили эту игру, победитель награждался стаканом газированной воды с сиропом. Игра затянулась. Только в начале двенадцатого Михаил покинул гостеприимный дом. На пороге его догнала шутка Кузьмы Петровича:
– Не забудь, за тобой должок.
Михаил дошел до центральной площади и обратил внимание на людей, столпившихся у репродуктора, черневшего на высоком столбе, а вскоре услышал голос диктора, дважды повторившего, что будет передано важное правительственное сообщение. «Важное правительственное сообщение передается не каждый день», – подумал Михаил и остановился. А через минуту услышал тревожный голос Молотова. Михаил снова бросился к Буркам, неся им тревожную весть.
– Война! – прямо с порога выпалил Михаил.
Перепуганная Ольга вяло опустилась на стул, а Кузьма Петрович отложил газету, которую читал, подошел к репродуктору и включил его. «Наше дело правое. Враг будет разбит! Победа будет за нами!» – словно клятва, прозвучали в репродукторе слова.
– Что же теперь будет? – растерянно спросила Ольга, глядя на мужа.
– Будем драться. Нам не впервой. Гитлер забыл, что путь от Берлина до Москвы значительно длиннее, чем от Москвы до Берлина. Вот мы ему и напомним, – ответил Кузьма Петрович и ушел в другую комнату звонить по телефону.
Война, словно ураган гигантской силы, одним взмахом разбила мечты, разорвала судьбы. Мгновенно стерлись мелкие человеческие обиды, ссоры. Общее горе сблизило людей, сделало их добрей.
Повестку в военкомат Михаил Овчаренко получил поздно вечером и обрадовался ей. Он, молодой и здоровый, чувствовал себя неловко под взглядами стариков и женщин. Его сверстники уже воюют, а ему, видите ли, выдали «броню». Два месяца Михаил пробивал эту «броню» через военкома, а вот, наконец, долгожданная повестка…
Из военкомата Михаил направился прямо к Илье Васильевичу. Старый учитель, орудуя топором и пилой, ремонтировал забор вокруг дома.
– Бог в помощь! – поприветствовал его Михаил.
Илья Васильевич всегда был рад своему бывшему ученику. Оторвавшись от работы, он весело ответил:
– На бога надейся – будешь без штанов ходить. По твоему лицу вижу, Миша, что у тебя приятная новость. Может, твоя невеста приехала?
– Нет, Илья Васильевич. Сегодня отбываю на фронт. Пришел проститься.
– Вот оно что… Ну, что ж, от всего сердца поздравляю. – Илья Васильевич пожал Михаилу руку. – Пойдем посидим на скамейке. Кому же бить немчуру, как не молодым? Куда зачислили?
– В танковые войска, – с гордостью ответил Михаил.
Из-за угла дома показался черный кот, подошел к хозяину и прыгнул ему на колени. Илья Васильевич погладил его ладонью, кот прикрыл глаза, замурлыкал.
– Плохи дела наши, Михаил. Вчера был в райкоме. Предложили эвакуироваться. А куда нам, больным и старым? Останусь здесь, хотя хорошо понимаю, что может быть худо. Жаль только, что не успели мы отправить внука в Ленинград, а сейчас уже поздно… Пойдем в избу, «посошок» на дорогу полагается, а дорога тебе предстоит трудная и далекая. Я когда-то, как и твой отец, служил в кавалерии у Буденного. Теперь на лошадях далеко не уедешь, а прежде лошадка была главной ударной силой. Ни одно животное не помогло столько человеку в труде и бою, как лошадь. Лошадке, Миша, надо поставить памятник…
Илья Васильевич вышел на кухню. В этом доме Михаил бывал не раз, и все здесь было ему знакомо. Та же старенькая, точенная шашелем мебель, тот же пузатый вычищенный чайник, полки с книгами. Взгляд Михаила остановился на портрете Ленина. Портрет был все в той же самодельной рамке. Когда хозяин возвратился, Михаил сказал:
– Смотрю я, Илья Васильевич, на портрет Ильича и вспоминаю тот морозный январский день… Интересно, где сейчас мои однокашники, которые поставили на нем свои подписи? Может, кого-то уже нет и в живых? Война…
– Все может быть, Миша, но надо надеяться на лучшее. Выбери себе любую книгу на память, кто знает, как сложится судьба… Вот что удивительно, Миша: дочь моя, возвращаясь из отпуска в Ленинград, раньше никогда не просила ничего на память, а в этот год, словно предчувствуя долгую разлуку, вдруг попросила. Подарил я ей «Историю государства Российского» Карамзина…
Михаил уже собирался уходить, когда Илья Васильевич взял с тумбочки газету и хитро улыбнулся:
– Думал, что ты и об этом скажешь, да, видать, не знаешь…
Михаил насторожился, а хозяин тем временем развернул газету:
– Наши по Берлину трахнули!
– Вы что, разыгрываете меня?
– Нет, вот послушай, – сказал Илья Васильевич и прочитал: – «В ночь с 7 на 8 августа группа наших самолетов произвела разведывательный полет в Германию и сбросила некоторое количество зажигательных и фугасных бомб над военными объектами в районе Берлина. В результате бомбежки возникли пожары и наблюдались взрывы…»
– Здорово! Потрясающе! – радостно воскликнул Михаил и обнял своего учителя.
…Воинский эшелон, в котором ехал Овчаренко, находился в пути уже вторые сутки. Он нигде не задерживался, мчался мимо станций и полустанков, едущим на фронт была предоставлена «зеленая улица». В одной теплушке с Овчаренко ехал его друг, секретарь комитета комсомола завода, младший политрук Саша Горохов Их места были рядом. Саша был маленького роста, обмундирования его размера не нашлось, и пришлось облачиться в большее. Гимнастерка висела на нем, как халат. Длинные рукава он подогнул, а воротник болтался на шее, как хомут на жеребенке. Но Горохов не унывал: как только приедем на место – подгоню.
Овчаренко и Горохов часто вместе выступали на сцене художественной самодеятельности района. Веселые и голосистые, они и здесь запели песню; ее подхватили другие голоса. Заглушая стук колес, в вагоне неслось:
Если в край наш спокойный
Хлынут новые войны
Проливным пулеметным дождем,
По дорогам знакомым
За любимым наркомом
Мы коней боевых поведем…
Вдруг эшелон резко затормозил. Близкий взрыв качнул вагон. На пол полетели котелки и кружки. Потянуло запахом пороха. Бойцы растерянно глядели друг на друга. На тормозной площадке одного из вагонов стучали в подвешенный рельс, объявлялась тревога. Первым из вагона выскочил Горохов, он ближе других находился у дверей, за ним – остальные. Зарево пожара обнимало полнеба. Горели вагоны разбомбленного фашистами санитарного поезда, шедшего в тыл с ранеными. Горели деревья и близлежащие строения. Начальник эшелона собрал людей и повел их на спасательные работы. Раненых вытаскивали из-под обломков вагона, относили в сторону; люди ползали между убитыми, не кричали, не молили о помощи, а только тяжко стонали. Картина была удручающая. Ночью ощущение тревоги и опасности всегда сильнее, чем днем.
Казалось, что уже всех раненых вынесли из опасной зоны, но вот Овчаренко услышал молящий голос:
– Милый… помоги…
Михаилу показалось, что это голос Риты, и его охватил лихорадочный трепет. Подошел поближе и увидел за перевернутым вагоном окровавленную Девушку в военной форме, без головного убора. Возле нее стоял на коленях сержант с санитарной сумкой за плечами.
Овчаренко и Горохов стянули с дорожного полотна остаток вагонной двери, понесли в сторону. В высоком бурьяне, освещенном заревом, лежала на спине мертвая женщина. Она прикрыла руками оголенный выпуклый живот. Очевидно, ее последним желанием было спасти жизнь ребенка.
Позже, на фронте, Михаил будет видеть гибель многих людей, но мертвая беременная женщина запомнив ся ему как самое страшное злодеяние фашизма.
6
Батальон, в пешем строю которого был Остап Халимон, ночью выдвигался на передний край. Навстречу со стороны фронта двигались машины и повозки с ранеными. Красноармейцы шли молча. Близилось утро. Небо заволокли дождевые тучи. Это радовало: в плохую погоду немецкие самолеты не летают. Рядом с Халимоном шагал низкорослый, кряжистый Петро Соломко. Этот парень никогда не унывал: по всякс му поводу, а больше без повода, отпускал шутки-прибаутки, веселил ребят. До призыва в армию Соломко работал в райкоме комсомола, готовился поступать в институт. Познакомились они с Халимоном в эшелоне. Видя, что Халимон с трудом переставляет ноги, Петро сказал:
– Твоя фотография, Остап, завтра может оказаться в гитлеровской газете.
– Как это так? – хмуро спросил Халимон.
– Очень просто. Прилетит фрицовский самолет, заметит хмурого бойца и сфотографирует. Недовольное лицо нашего бойца для них, браток, большая находка. Смотрите, мол, с каким настроением идут русские на фронт. Вот только фамилии твоей не узнают, а то бы и подпись соответствующую сделали.
– Будет тебе болтать, сорока, – огрызнулся Халимон.
Соломко не унимался. Зная, что Халимон был несколько дней в саперной роте, он продолжал:
– Это правда, Остап, что у саперов существует норма выработки: один сапер, один топор, один пень, один день?
Ребята хихикнули, а Остап показал Соломко кулак, почему-то принимая эти шутки на свой счет.
На привале Халимон положил под голову скатку, растянулся на траве. Соломко снял сапоги, потрепал на ветру портянки и стал снова наматывать их на ноги приговаривая при этом, что правильно намотать портянки – тоже искусство, овладеть которым дано не каждому.
– Ты, Петро, все шуточки сочиняешь, не ведаешь того, что, может, через несколько часов придется концы отдать. Слышишь, что творится впереди? А сколько раненых везут, – досадливо закончил Халимон и попросил закурить.
– Все слышу и вижу, не глухой и не слепой. Но ты забываешь, что там воюют такие же люди, как мы с тобой. Так что раньше смерти не хорони себя. У тебя, Остап, все время какие-то кривые мысли.
– Сам ты кривой и вдобавок слепой. Вон сколько раненых, а убитых, может быть, в несколько раз больше.
Соломко не хотел продолжать разговор на эту тему, взглянул на босую ногу Халимона и залился смехом:
– Ты, браток, все-таки натер ногу. Не сапоги, а лапти тебе носить, тоже мне – крестьянский сын.
– Сам носи лапти, они тебе больше подходят, – обиделся Остап.
– Не возражаю. А знаешь ли ты, что в гражданскую войну большинство солдат носили лапти? Чувашия получила приказ Революционного совета спочно изготовить для армии два миллиона пар лаптей. И изготовила. Красные бойцы носили эти лапти и в них побеждали врагов.
– Неужели правда? – не поверил Халимон.
– Что? – переспросил Соломко.
– Ну, про лапти…
Соломко не успел ответить. Неожиданно вокруг поднялся крик, гам: в расположение батальона забежал заяц. Перепуганный зверек на миг остановился, как бы принимая решение, покрутил усиками, сделал несколько прыжков и скрылся за бугром.
– Вот и прекрасно, – облегченно вздохнул Соломко. – Пусть еще поживет, красавчик длинноухий. Ему сейчас нелегко, везде стреляют.
Остап рассмеялся:
– Вот чудак, зайца ему жалко! Там людей не жалеют, а ему зайца жалко. А по мне – пусть их всех перебьют, один вред от них. Помню, как-то зимой пробрались они в наш сад и обгрызли кору на всех молодых деревьях… Красавчики!
– Жестокий ты человек, Остап, Заяц – тварь красивая, украшает наши поля и леса, да еще и пользу людям приносит. Мясо, мех…
– На рубль пользы, на сто – вреда, – не сдавался Халимон и стал обувать сапоги. В это время прозвучала команда: «Выходи строиться!» Остап быстро натянул сапоги, взял скатку, винтовку и, чертыхаясь, поплелся следом за Соломко.
День был пасмурный, с неба, густо затянутого тучами, брызгал мелкий дождик. Ближе к фронту стали чаще попадаться выгоревшие дотла деревни. Там, где раньше стояли избы, торчали развалившиеся печные трубы. Но жизнь и здесь продолжалась. Невесть откуда на дорогу выбегали оборванные грязные мальчишки, подносили бойцам воду в ведрах и горшках, а те на ходу переливали ее в свои фляги, утоляли жажду, благодарили ребятишек.
Ночью батальон занял участок обороны на голом поле. Еще накануне на нем осыпалась рожь, а теперь поле было покрыто черным пеплом. Запах горелого хлеба щекотал ноздри.
Приказали окапываться. Но много ли накопаешь малой лопаткой в твердом и сухом грунте? Однако утром бойцы уже завтракали в свежевырытых траншеях. Какое ни есть, а укрытие. Впереди лежала заболоченная пойма, через нее протекал ручеек, а чуть выше, в перелеске, были немцы. Оттуда доносился гул моторов, виднелся дым походных кухонь, а если внимательно прислушаться – можно было услышать и отрывки чужой речи.
Халимону очень хотелось спать, но спали другие, а он находился на дежурстве. Таков фронтовой порядок: пока одни отдыхают, другие – начеку. Посматривая в сторону противника, Халимон волновался, боялся, что немцы ринутся на их траншею и тогда ему будет крышка. Но противник молчал, только где-то в стороне слышалась пулеметная дробь. Соломко где-то раздобыл охапку сена, приволок в окоп, опустился рядом.
– Нам, браток, повезло, – сказал он.
– В чем? – спросил Остап.
– Здесь не пройдут немецкие танки, а фриц без танков – все равно что ты без штанов, – не вояка. А с пехотой мы справимся. Запомни, Остап, немец пуще огня боится русского штыка. Надеюсь, ты хорошо владеешь приемами штыкового боя?
– Откуда ты взял? Не хватало мне еще штыкового боя, тоже придумал, – обиделся Остап. – Лучше пусть фрица давят танки и авиация.
За сутки до выхода на передовую в батальон пришло пополнение: десять бывалых, «отремонтированных» в госпитале бойцов. Им были рады. Обстрелянный боец не шел ни в какое сравнение с салагами – так называли тех, кто еще не нюхал пороха.
Проходя мимо палатки командира батальона, где стояли бывалые солдаты, Халимон посмотрел в их сторону и страшно удивился: среди пополнения был его односельчанин Яким Кожухаров, выходец из бедной семьи, отец и мать которого постоянно работали на Халимонов.
«Сколько лет прошло – и ни одного земляка не встречал, а тут Якима черт принес, надо предупредить его, чтобы лишнего не болтал», – подумал Остап. Во всех документах он записал себя сыном бедняка. Оставляя деревню, Остап сжег две колхозные скирды с необмолоченной пшеницей и теперь боялся, не знает ли об этом Яким.
7
Совместными усилиями бойцов и железнодорожников вскоре путь был расчищен: остовы сгоревших железнодорожных вагонов сбросили под откос. Набирая скорость, эшелон спешил на Запад. В вагонах уже не было прежнего веселья. Бойцы находились под тяжелым впечатлением увиденного и пережитого.
На станцию назначения эшелон прибыл поздно ночью. Его загнали в тупик. Рядом шла погрузка раненых в санитарный поезд. Их подвозили на машинах, заносили в вагоны на носилках; некоторые подымались сами, держась за своих товарищей. Высокий, худой сержант с повязкой на правом глазу подошел к вагону, из которого только что выпрыгнул Овчаренко.
– Лейтенант, дай закурить, – попросил сержант.
– Извини: некурящий.
Овчаренко хотелось услышать несколько слов от бывалого солдата, которого он впервые увидел. Осторожно спросил:
– Ну, как там, на передовой?
– Нормально. Что спрашивать: сам скоро увидишь, – хмуро ответил сержант и тут же успокоил: – Воевать, конечно, можно. Не так страшен черт, как его малюет доктор Геббельс… Правда, техники у него много. Успел награбить… Но ничего не поделаешь, надо приспособляться уничтожать ее…
Оптимизм сержанта понравился Овчаренко. Он увидел Горохова, подозвал его к себе, попросил:
– Саша, угости сержанта папироской.
Горохов достал начатую пачку и протянул сержанту. Тот взял одну папиросу.
– Вся пачка твоя, не стесняйся. При случае отдашь, – улыбнулся Горохов. – Вот спичек у меня нет.
– Они и не нужны. На фронте огня в избытке, – сказал старший сержант и, еще раз поблагодарив за папиросы, поспешил к своему вагону угощать раненых.
У вагонов санитарного поезда бепрерывно мелькали девушки в белых косынках с красными крестами. Михаил вспомнил о Рите. За три дня до отправки на фронт он получил от нее письмо, в котором сообщила свой новый адрес. Тогда он поделился своей радостью с Кузьмой Петровичем:
– Может, попаду в ту часть, где она служит.
– Возможно, – с улыбкой ответил Кузьма Петрович. – Но, насколько я понимаю в военном деле, в госпиталях по штату нет танкистов. Ты будешь первым…
Вспомнив этот разговор, Михаил устыдился своей наивности. Чуть в стороне от разгрузившегося эшелона выстроились командиры и политработники. Представитель отдела кадров фронта распределил их по частям и вручил предписания. Овчаренко и Горохов попали в танковый полк, который находился на передовой.
– Нам повезло, Миша, вместе будем воевать, – обрадовался Горохов. – Ты видел, какими глазами смотрел на меня кадровик? Казалось, что он вот-вот рассмеется.
– Глядя на тебя, он, наверно, вспомнил бравого солдата Швейка. Неужели ты не мог хотя бы сапоги по ноге подобрать?
– Сказали: меньше сорок четвертого номера нету, а мне надо тридцать седьмой. Не знаю даже, как я в таких сапогах дотяпаю до полка, – досадовал Горохов.
– В сторону передовой беспрерывно идут машины и повозки. Может, кто-нибудь, глядя на тебя, проявит великодушие. Как ты думаешь? – спросил Овчаренко.
– Да никак не думаю. Если натру ноги – сниму сапоги, повешу их на плечо, пусть думают, что несу новое оружие. Голенища – как стволы у крупнокалиберного миномета…
На продпункте Овчаренко и Горохов получили паек на сутки и двинулись в путь. К передовой ведет одна дорога, не заблудишься.
– Саша, а ты мне ничего и не сказал, как восприняла твой отъезд Людочка? – спросил Овчаренко.
– Ты разве не заметил, что на ней лица не было? Сутки ревела, дурочка, а потом начала утверждать, что меня больше не увидит. Я никак не мог успокоить ее. И с чего вбила в голову такую глупость, не понимаю…
– Что ж тут непонятного, Саша: за два месяца войны в город пришла уже не одна похоронка… Вот и переживает, бедняжка.
– Ничего, Гороховы живучи! В империалистическую отец был три раза ранен, а потом еще дважды – в гражданскую. И выжил. А братья его пропали без вести, со временем оказалось, что угодили в плен. Возвратились искалеченные, но возвратились. А я у мамы один, так неужели косая не пощадит? – рассуждал Горохов. – Знаешь, Миша, чего я больше всего боюсь? Боюсь погибнуть так, задарма, ничего путного не совершив, хочется, чтобы после смерти товарищи сказали: «Вот какой герой был наш политрук Горохов, хоть и мал ростом».
– Рост здесь ни при чем, Саша. Все, кто погибнет в войну, – герои. После войны…
Овчаренко не успел закончить свою мысль. В воздухе внезапно появилось два немецких самолета. Они сделали разворот и пошли на снижение, поливая пулеметным огнем колонну машин, что пылила впереди. Овчаренко и Горохов залегли в придорожном кювете, наблюдая за пикирующими самолетами. Когда те удалились, Горохов сказал:
– Считай, что это наше боевое крещение.
– Нет, Саша, боевое крещение – в бою, какое это, к черту, крещение? Самолеты стреляли, а мы с тобой тем временем отдыхали в кювете. Вот пойдем в бой, тогда будет крещение.
Как и предполагал Горохов, через несколько километров пути пришлось ему снять сапоги и, связав их веревкой, перекинуть через плечо. Нагретая солнцем пыль приятно щекотала босые ноги в волдырях. Но вот их догнала груженая полуторка, остановилась.
– Подвезите, пожалуйста, – попросил Горохов. Сержант, сидевший в кабине рядом с шофером, взглянув на босые ноги просителя, улыбнулся, спросил:
– Курящие?
Горохов достал из кармана папиросы, протянул сержанту.
– Нет, я не курящий. Давайте ваши спички и полезайте в кузов: там боеприпасы, так что нельзя с огнем.
Овчаренко помог Горохову подняться в кузов, а следом за ним вскочил и сам туда.
– Свет не без добрых людей… – облегченно вздохнул он.
– Умница сержант, даже спички отобрал, чтобы случайно не закурили.
– Он посмотрел на твои ноги и не смог отказать. Будь ты, Саша, в сапогах, пылить бы нам одиннадцатым номером аж до самого передка.
У полевой дорожки, на которой стояла указка с надписью «Хозяйство Носова», машина остановилась. Сержант открыл дверцу, выскочил из кабины, объявил:
– Ну, вот и приехали. Можете пожаловать к нам в гости, если желаете.
– Спасибо. А вы случайно не знаете, где двенадцатый танковый полк?
– Где двенадцатый не знаю, но в том лесу расположился какой-то танковый полк с передовой. Может, это он, сходите…
Овчаренко и Горохов пожали сержанту руку и только теперь разглядели, что на его петлицах эмблема саперных войск.
Через несколько минут Овчаренко первым заметил замаскированный зелеными ветками танк.
– Натягивай, Саша, сапоги. В таком виде показываться в полку нельзя.
– А может, ты сначала один сходишь, узнаешь, тот ли это полк, чтобы мне зря не обуваться? Я уже не смогу и шагу ступить в сапогах.
– Нет, нет, пойдем помаленьку вместе.
– Эх, была не была, – сказала Горохов и, усевшись на землю, начал наматывать портянки. Овчаренко смотрел на него и, как только Горохов намотал портянку на одну ногу, остановил его:
– Теперь мне все ясно, браток, оказывается, ты не умеешь наматывать портянки. В том, что ты натер ноги, сапоги не виноваты. Дай-ка я тебе покажу…
Надев оба сапога, Горохов потопал на месте и сказал:
– А знаешь, вроде ничего. Я ведь впервые в жизни ношу сапоги.
– Оно и видно. Привыкай, милок. Зря тебя ни разу на сборы не призвали. Там бы научился.
Возле расположения полка командиров остановил патруль.
– Вам куда?
– В двенадцатый танковый полк, – ответил Овчаренко.
– Предъявите документы, – потребовал боец. Взглянув на предписание, он вслух выразил свою догадку:
– Я сразу узнал, что вы из запаса. Можете идти, там пляшет сержант Воробин, он вам скажет, как пройти в штаб.
Действительно, за танками, на лесной поляне, солдат растягивал на трехрядке «Калинка-малинка моя», а молодой сержант, окруженный бойцами, выделывал ногами разные кренделя. Увидев подошедших, гармонист прекратил играть.
– Кто здесь сержант Воробин? – спросил Овчаренко.
– Я сержант Воробин, – ответил плотный боец без головного убора. Потное лицо сержанта было все в веснушках, будто кто-то неосторожно тряхнул на него кистью с краской. – Я вас слушаю.
