Текст книги "Нержавеющий клинок"
Автор книги: Фока Бурлачук
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)
– Нам нужно попасть в штаб полка, – сказал Овчаренко и подал предписание.
Пока сержант читал, кто-то вполголоса заметил: – Ну точно Яшка-артиллерист из «Свадьбы в Малиновке».
Послышался сдержанный смех.
– Константинов! – подозвал сержант бойца. – Проводите товарищей в штаб полка и сразу возвращайтесь. – Затем вдогонку бросил: – Проситесь во второй батальон. Комбат у нас – будь здоров…
Овчаренко и Горохов едва поспевали за провожатым. У Горохова снова запекли ноги, но все же настроение было хорошее. Он тихонько, так, чтобы не услышал боец, спросил у Овчаренко:
– Миша, чего они там хохотали?
– Догадываюсь: увидели в тебе Яшку-артиллериста.
– Да кто же я, черт побери: Швейк или Яшка-артиллерист? Вот как может обезобразить человека костюм! Хорошо, что Людочка не видела меня таким, – вздохнул Горохов и тут же спросил: – А как тебе нравится сержант? «Комбат у нас – будь здоров». Интересно, что кроется за этим «будь здоров»? Сам он, видать, парень рубаха…
На просеке одна возле другой стояли две машины с будками, чуть в стороне от них – палатка. Машины были укрыты маскировочными сетками; возле них, с автоматом на груди, прохаживался боец.
Часовой заметил незнакомых людей, идущих к шабным машинам, подошел к висящей на суку гильзе и железным прутом ударил по ней. Тотчас из палатки выскочил старший лейтенант – дежурный. Он встретил прибывших и провел их к начальнику штаба полка.
– Мы рады приветствовать и поздравить вас с зачислением в нашу дружную семью, – сказал начштаба, прочитав предписание.
Затем сообщил, что командир и комиссар полка убыли в штаб дивизии. На минуту задумался, постукивая карандашом по столу, словно раздумывал: куда же их направить?
– Если можно, во второй батальон, – вырвалось у Овчаренко.
– Во второй, так во второй, – согласился начальник штаба, даже не поинтересовавшись, почему он попросился именно туда. – А вам, товарищ Горохов, придется ждать комиссара полка, он вас определит. Наверно, останетесь комсоргом полка. Где это вас так нарядили? Костюм явно не по размеру.
Начальник штаба позвал дежурного и приказал:
– Вызовите связного из второго батальона, пусть проводит лейтенанта, а политруку постарайтесь заменить обмундирование.
Проводить Овчаренко во второй батальон прибыл тот самый боец, который час назад сопровождал его до штаба полка.
– Вот видите, товарищ Константинов, нас опять свела судьба, – сказал Овчаренко, когда они тронулись в обратный путь.
– Так точно, товарищ лейтенант, а откуда вам известна моя фамилия?
– Это секрет, – улыбнулся Овчаренко. – Лучше расскажите, как воюется, что хорошего в вашем батальоне.
Константинов рассказал о себе, о товарищах, а потом спросил:
– Товарищ лейтенант, как вы думаете, скоро войне конец?
– Надо победить немца, товарищ Константинов, вот тогда и конец.
– Да, – почесал затылок боец, – это не вдруг…
За разговором не заметили, как оказались у землянки командира батальона.
Овчаренко зашел и, как положено, представился. Из-за фанерного, самодельного столика, на котором стояла кружка и лежал кусок хлеба, поднялся молодой капитан с черной шевелюрой на голове и орденом Красной Звезды на гимнастерке, протянул вошедшему руку:
– Капитан Стахиев. Прошу присаживаться. Я собрался обедать, поедим вместе, а заодно и поговорим.
Капитан повернулся к ординарцу:
– Кусков, принеси еще один обед, для гостя. Хотя теперь вы уже не гость, а полноправный член семьи…
За обедом капитан осведомился о военной подготовке взводного, а когда узнал, что Овчаренко по специальности инженер, произнес:
– Взводный – инженер. Дрожи, фриц! Вот какое пополнение приходит к нам! Ваш предшественник ушел на повышение, думаю, что и вы долго не задержитесь. Покажу вам одну «игрушку». – Капитан достал из полевой сумки блестящую коробочку, продолжил: – Вот какие безделушки к нам забрасывают гитлеровцы. Это обыкновенная мина. Неопытный боец, подобрав такую штуковину, естественно, попытается ее открыть и… В прошлом месяце так погиб один наш сержант. Мы предупредили всех ребят, но лишний раз напомнить не мешает. Бдительность и осторожность должны быть на каждом шагу!
Капитан коротко охарактеризовал офицеров батальона и пустился в рассуждение о роли взводного.
– Среди офицеров бытует шуточная присказка: меньше взвода не дадут, дальше фронта не пошлют. Однако это не принижает роли взвода. Успех роты зависит от него. Взвод, скажу вам, это как бы ручеек большой реки. Пересохнет этот ручеек – и, глядишь, река обмелела. Как ни крути, а взводный – фигура. Самая большая потребность фронта во взводном…
Первым, кто встретил Овчаренко во взводе, командиром которого его назначили, был конопатый сержант.
– О, вы все же к нам попали! – обрадовался сержант, будто Овчаренко был его закадычным другом.
До войны Овчаренко много читал и слышал о бесстрашии, но только когда сам побывал в бою, понял, что страх присущ всем смертным. Разница только в степени страха. Есть страх, и есть долг, и важно, чтобы в бою страх не взял верх над долгом. Тех, кого поборол страх, не уважают, для живых они мертвецы, и наоборот: мужественные люди, погибшие в бою, еще долго продолжают жить в памяти народной, а иногда их имена становятся бессмертными…
Так думал Овчаренко, лежа на зеленой траве, возле своего Т-34. Последнее время ему приходилось спать по два-три часа в сутки. И в свободные минуты его потянуло на сон. Как только он засыпал, перед ним возникала Рита. Вот и сейчас она с укором спросила, почему он давно ей не писал. Не успел он ответить, как Рита исчезла.
Над Овчаренко склонился комбат:
– Мне жаль будить тебя, но дело неотложное… Овчаренко слышал голос, а проснуться не было сил.
И только после того, как Стахиев шершавыми ладонями потер ему уши, Овчаренко с трудом открыл глаза.
– Твоему взводу выпала большая честь. Сегодня ночью он пойдет в головной походной заставе, – сообщил комбат.
– А с чем ее едят, эту заставу? – попытался шутить Овчаренко.
– Доставай карту. С чем едят – скажут немцы, если не постесняются.
– Фрицы не страдают этим недугом, – ответил Овчаренко и достал из полевой сумки карту.
Комбат цветными карандашами нанес на карту боевую обстановку, подробно рассказал задание, объяснил, как следует действовать.
– Тебе все ясно? Если будет время, продолжим разговор, а пока бай-бай…
Овчаренко опять прилег, но сон как рукой сняло. Он думал о предстоящем боевом задании…
8
Халимон только отошел от кухни, как позади раздался голос Кожухарова:
– Остап, а Остап, погоди!
Он будто не слышал – не остановился. Тогда Кожухаров ускорил шаг, догнал его, положил руку на плечо:
– Остап! Я тебя враз узнал. Вот так встреча! А ты совсем не изменился. Думал уже, что тебя давно в живых нет. Столько лет не приезжал в село…
Халимон подал руку, изобразив на лице радость встречи, и с горечью выдавил:
– В деревне, Яким, у меня никого не осталось, кроме дальних родственников. Куда делся отец – до сих пор не знаю. Кому он мешал?.. Теперь уже поздно говорить об этом… Ты, Якимушка, пожалуйста, не болтай ничего лишнего. Отойдем в сторону. Я тебе кое-что расскажу, но это тайна, упаси бог где-либо сболтнуть: тебя сразу пустят в расход…
Они отошли от дороги, уселись на траве, закурили.
– Так вот, дорогой, два года назад я окончил спецшколу. Имею звание старшего лейтенанта, но послан в войска под видом рядового. Мне поручено выслеживать врагов, которые замаскировались под видом командиров. Ты, наверно, слыхал, что из русских белоэмигрантов немцы вербуют шпионов и направляют их к нам. Я уже разоблачил двоих. Тут до тебя был взводный командир, младший лейтенант Колесников, так он – чистейшей воды немецкий шпион. Недавно его вызвали в соответствующее место и… А здесь сказали, что отправили на учебу…
Якиму стало страшно от услышанного, а Остап входил в роль, продолжал:
– Почему я тебе все это рассказываю? Не догадываешься?
Яким пожал плечами:
– Конечно, нет, у меня образование только четыре класса.
– Образование здесь ни при чем. Дело в том, что мне одному трудно, вот ты и будешь мне кое в чем помогать.
– Что ты, Остап, где это видано, чтобы баран помогал трактору! Нет, я для дела не гожусь. Извини, – категорически запротестовал Кожухаров.
– Ну, ладно, но только о нашем разговоре – нигде ни слова. А если будет бой, держись меня, Яким. Со мной не пропадешь.
Кожухаров по своей наивности поверил Халимону. На второй день он услышал разговор двух кадровых красноармейцев батальона, лестно вспомнивших своего боевого взводного командира, которого послали в академию на учебу.
– А как фамилия взводного? – не удержался Кожухаров.
– Колесников, а что? Может, твой родственник?
– Нет, я вроде где-то слышал эту фамилию, – ответил Кожухаров и подумал: «посылка на учебу» взводного – конечно же, дело рук Халимона.
Задолго до рассвета немецкие мины и снаряды зловеще завыли в районе обороны батальона. Халимон прижался ко дну окопа, выругался, а потом с укором сказал Соломко:
– А ты, Петр, уверял, что мы здесь в полной безопасности. Плохой из тебя стратег. Вот проутюжит нас немец, а потом как пойдет в атаку – и заболоченная пойма ему будет нипочем…
Но Халимон ошибся. После усиленной обработки переднего края минометным и артиллерийским огнем немцы выбросили в тыл наших войск воздушный десант. Одновременно противник начал атаковать с правого фланга. Создалась угроза окружения батальона, пришлось отходить, но батальон напоролся на десантников. Завязался бой, длившийся чуть не до утра. Утром, когда противник был остановлен, в батальоне подсчитали потери. Трое убитых, семь человек ранено, а Халимон и Кожухаров пропали без вести…
Танковый полк, в котором служил Овчаренко, переформировали в танковую бригаду. Естественно, некоторые офицеры получили повышение по службе. Овчаренко уже месяц исполнял обязанности командира роты вместо старшего лейтенанта Синицына, убывшего по ранению.
Накануне боя в батальон приехал комбриг. Он всегда так поступал. Вместе с ним прибыл начальник политотдела полковник Шауров. Во время обхода подразделений Стахиев, выбрав удобный момент, спросил у комбрига:
– Товарищ полковник, а ротного нам скоро пришлете?
Командир остановился.
– Ротного, говоришь? Привезли мы тебе ротного. Вот здесь в кармане, – заулыбался полковник, вынимая из кармана лист бумаги – выписку из приказа о назначении старшего лейтенанта Овчаренко командиром роты. – Ну как, подходит?
– Вполне!
– А теперь скажите, кто из сержантов может командовать взводом? – спросил командир у Овчаренко.
– Сержант Воробин, товарищ полковник, – не задумываясь, ответил Овчаренко.
Комбриг повернулся к Стахиеву:
– Ну, вот, майор, будем считать, что все штатные вопросы мы с вами решили, а теперь соберите офицеров батальона, побеседуем с ними.
Настроение у всех было веселое. Стахиев распорядился насчет бани, затем пригласил комбрига на обед.
– После парилки кружка крепкого чая не помешает, – ответил полковник.
В это время к нему подошел связист:
– Товарищ полковник, вас просит к телефону Десятый.
Комбриг поднялся, пошел к землянке. Через несколько минут возвратился мрачнее тучи. Все ожидающе притихли, он тяжело вздохнул, снял фуражку, сказал:
– Стряслось большое несчастье, товарищи. Начальник штаба доложил, что несколько минут тому от осколков шального снаряда погиб политрук Горохов…
Весть о гибели друга потрясла Овчаренко. О чем думал Саша в последний миг жизни? Быть может, вспоминал о любимой… Он мечтал дожить до победы и отдал жизнь за то, чтобы ее увидели другие…
…Комбат Стахиев ставил задачи ротам.
– Тебе, товарищ Овчаренко, идти в авангарде и, как говорят, глядеть в оба, чтобы не допустить внезапной атаки противника.
Итак, рота Овчаренко идет первой. В любом деле первому труднее, а в боевых делах и подавно. Однако Овчаренко выслушал приказ спокойно. Все-таки был уже не сорок первый, а сорок третий год. И он, и его солдаты успели многому научиться.
Как только зеленая ракета поднялась в воздух, взревели моторы, рота начала выдвижение. Танк Овчаренко шел во втором взводе, в голове колонны. Внезапно над ротой пронеслось звено вражеских штурмовиков; они сбросили на колонну несколько бомб и, преследуемые зенитчиками, скрылись. Слева показался лес. Овчаренко приложил к глазам бинокль, в объективе всплыл длинный хобот «тигра». Немцы возлагали на этот танк большие надежды: само название должно бросать в дрожь русских…
«Сейчас мы тебя, голубчик, проучим», – подумал Овчаренко.
– Рота, к бою! Слева по опушке леса огонь!
Овчаренко видел в бинокль, как оторвало хобот «тигру», но в тот же миг последовал ответный огонь. Завязалась огневая дуоль. Солдаты называли ее пляской смерти. Один танк загорелся. «Сумел ли спастись экипаж?» – защемило сердце ротного. Он попытался доложить обстановку комбату, но связи не было: на танке Овчаренко осколком снаряда, словно бритвой, смахнуло антенну. Противник усиливал огонь. Тогда ротный отдал команду экипажам под прикрытием дыма уйти в овраг, который был в нескольких сотнях метров от роты. Противник решил, что красные отступили, прекратил огонь и двумя колоннами начал двигаться из леса на дорогу. Впереди каждой колонны шел «тигр». Выждав, когда танки приблизились, рота Овчаренко из засады открыла внезапный ураганный огонь. Теперь преимущество было на нашей стороне. Бой длился около двух часов.
К концу боя в роту приехал комбат Стахиев. Он сердечно обнял Овчаренко и не то в шутку, не то всерьез сказал:
– Сегодня, Михаил, отдаю тебе мой паек сахара, больше я ничем не располагаю…
– Это уже кое-что. Доложите командиру бригады, может быть, он и свой пришлет, – пошутил Овчаренко.
Вечером у Михаила была другая радость: получил письмо от Риты.
9
Халимон уже несколько часов сидел в кустах. Он не знал, где немцы, и больше всего боялся напороться на своих. Чего только ни передумал за это время! Вспомнил, как в один из приездов в село отец сказал ему, что председатель сельсовета Задерей, снабдивший его ложными справками, требует двести рублей, иначе грозит, что поедет в район и расскажет там о всех делах Халимонов. На другой день Задерея нашли повешенным. Вскрытие показало, что покойный был в стадии сильного опьянения и, видимо, покончил с собой.
Остап услышал шум приближающихся мотоциклов и прижался к земле. У березовой рощи, через дорогу, мотоциклисты остановились на привал. Остап увидел, как сухопарый ефрейтор, на ходу расстегивая брюки, шел прямо к его кусту. По телу поползли мурашки: только бы не убили, – он сумеет доказать свою преданность. Не ожидая, пока ефрейтор обнаружит его, Халимон выполз из-под куста и поднял вверх дрожащие руки. Ефрейтор испуганно вскрикнул, но тут же пришел в себя и, придерживая левой рукой расстегнутые брюки, выхватил правой из кобуры пистолет. На его крик прибежало несколько солдат. Солдаты смеялись и о чем-то говорили между собой. Потом Халимону связали руки и повели, подталкивая, к мотоциклу. Халимон начал было показывать на куст, где лежала его винтовка, но сопровождающий немец истолковал это по-своему, ткнул кулаком Халимону в нос, крикнул: «Шнель, шнель!» – и усадил в коляску. Через несколько минут мотоцикл выскочил на шоссейную дорогу и вскоре оказался в населенном пункте, где размещался немецкий штаб. Там Халимона повели на допрос. Допрашивал его немецкий майор, прекрасно говоривший по-русски. Он спросил, откуда Халимон родом, как попал в плен. На все вопросы Халимон отвечал охотно.
Через руки майора прошел уже не один десяток военнопленных, и все они с презрением отказывались от его предложения перейти на службу к немцам. Но сейчас гитлеровец почувствовал, что перед ним трус, который согласится на все. Он спросил прямо:
– Желаете ли вы оказать услугу непобедимой немецкой армии?
– Все, что только в моих силах, – подобострастно, как верный пес, ответил Халимон.
Майор куда-то позвонил по телефону и, глядя на Халимона сказал:
– Русскую армию мы скоро уничтожим. Всех, кто нам помогает, фюрер отблагодарит. Сейчас за вами придет машина, отвезет вас туда, где вы будете работать. – Майор заметил на лице Халимона испуг и решил успокоить: – Никто больше не будет связывать вам руки…
– Можно узнать, куда вы меня отправите? – осторожно спросил Халимон.
Майор ехидно улыбнулся:
– У нас не любят любопытных, господин Остап…
В тот же день Халимона привезли в лагерь военнопленных в нескольких километрах от Львова.
Принял Халимона сам комендант лагеря капитан Фридрих Любке, маленький, толстый немец с усиками «а ля фюрер». Любке всегда приветливо улыбался, скрывая за этой улыбкой характер уголовного убийцы: до войны он работал надзирателем в концлагере Бухенвальд.
Усадив Халимона напротив, Любке открыл толстую тетрадь, записал туда данные о Халимоне и улыбнулся:
– Пока вы будете находиться на положении военнопленного, схваченного в бою. Нам необходимо выявить комиссаров и коммунистов.
Через неделю предатель нашел свою первую жертву. Рядом с ним на нарах спал пожилой военнопленный из Житомира, рядовой Кушниренко. Под воротником его выцветшей гимнастерки Халимон заметил какую-то цифру, написанную химическим карандашом.
– Что это у вас за номерок, Егор Григорьевич? – полюбопытствовал он.
– Понятия не имею. Такую получил, – слукавил Кушниренко.
Халимон постепенно втянул соседа в откровенный разговор, тот доверил ему свою тайну, сказав, что он член партии и вынашивает план побега из лагеря.
– Цифра на подворотничке, – это номер моего партийного билета, – прошептал Кушниренко. – Освобожусь, и по номеру легко можно будет найти мою учетную карточку…
– Плохой вы коммунист, если номер партийного билета не помните. Я свой никогда не забуду, – пристыдил Халимон соседа.
На следующий день Кушниренко вызвали на допрос к коменданту, в бараке за колючей проволкой он больше не появлялся.
В это время с группой военнопленных в лагерь привезли раненого Соломко, того самого, что служил с ним в одном батальоне. Как ни старался Халимон избежать этой встречи, все же Соломко заприметил его и рассказал товарищам все о нем. Подпольный лагерный комитет решил пустить Остапа в расход. В ночь, когда предполагалось это сделать, несколько военнопленных совершили побег, в их числе оказался и Халимон. Через несколько дней беглецов поймали, избили и посадили в карцер. Но Халимона среди них не было…
10
Морозным январским днем сорок второго года в Снежинку пришли немцы. Больше недели они хозяйничали в районе, а теперь дошла очередь и до деревень. Десять солдат во главе со старшим лейтенантом окопались в Снежинке и в прилегающих к ней деревнях. Оккупанты заняли бывший дом Халимонов, вышвырнув оттуда семьи сельских учителей.
С приходом немцев на дверях сельсовета, лавки, правления колхоза и сельской школы был вывешен приказ коменданта, обязывающий: «1. В течение двух суток сдать все оружие. За несдачу – расстрел. 2. Всем мужчинам в возрасте от 15 до 70 лет зарегистрироваться в комендатуре. 3. За появление на улице после десяти вечера – расстрел на месте».
Однажды утром в школе появились старший лейтенант Либерман с ефрейтором Штрейхером и солдатом-переводчиком. Исполняющей обязанности директора школы молодой учительнице Раисе Николаевне приказали занятия прекратить, а учеников послать за родителями, чтобы все взрослое население немедленно собралось в школу на собрание.
Некоторое время спустя люди потянулись к школе. Пришли почти все женщины, мужиков было двое: глуховатый дед Назар и Кривой Клим.
Старший лейтенант, маленький и худой, с широкими, словно тарелки, ушами и тонкими губами, зашел в класс вместе с переводчиком.
Окинув взглядом собравшихся, офицер начал говорить о том, что обязанность всех – помогать непобедимой немецкой армии. Кроме продуктов, нужны теплые вещи: валенки, полушубки, рукавицы, теплое белье. Все это надо сдать в ближайшие дни старосте, которого предстоит сейчас избрать.
– Господин офицер велел напомнить вам, – сказал переводчик, – что за неповиновение – расстрел на месте. Немцы любят точность и аккуратность, – закончил он.
Выборы старосты прошли очень быстро. Кандидатуру подобрали сами немцы: Клим Лепетуха. В юные годы он сломал в драке ногу, и односельчане прозвали его Кривой Клим. Основным занятием Клима было самогоноварение. Года два он проработал в колхозе повозочным, затем был осужден за кражу на два года. После тюрьмы нигде не работал, ссылаясь на инвалидность и болезни.
Мать Овчаренко сидела на задней парте, в углу, где когда-то сидел ее сын Михаил. Она молча слушала, думала о Михаиле и двух его братьях, ушедших к партизанам. Младшие изредка подавали о себе весточку, а о Михаиле она ничего не знала с начала войны.
Крестьяне расходились по домам с тяжелыми мыслями. Только баба Одарка шутила:
– Если б знать, когда Кривой Клим придет за полушубком, напустила б туда вшей.
– А где ты, бабусю, возьмешь вшей? После гражданской их и в помине нет, – бросила соседка.
– У Кривого Клима наверняка есть и свои, – ответила баба Одарка и сплюнула.
Немцы еще спали, когда к их постою подкатила одноконная санная упряжка, на которой восседал новоиспеченный староста. Волоча ногу, он зашел во двор, но дальше его не пустил часовой. Кривой Клим пытался объясниться с часовым, но тот, повторяя одно слово «ферботен», требовал удалиться со двора. «Ни черта не понимает», – злился Клим. И тут его осенила мысль: какой он ни есть, но начальник, а откуда это ведомо солдату? Надо повесить на рукав повязку, но какую? Начал вспоминать, какие повязки носило петлюровское начальство, вспомнить не смог и решил, что, наверное, голубые. Возвратившись домой, Клим окликнул жену:
– Любка, где твоя голубая кофточка?
– Зачем она тебе? – уставилась Люба на мужа, вытирая руки об юбку.
– Немцы приказали, чтобы я носил на левом рукаве голубую повязку, дабы всем было видно, кто я есть.
– Портить кофту ради повязки? Нет, не дам.
– Знаешь что, женушка, не зарывайся. Кусок отрежу от рукава, не убудет, а иначе всю конфискую именем власти. Ты не была на собрании и понятия не имеешь, какие теперь у меня права. Любого могу арестовать, посадить и прочее.
Жена достала из сундука кофточку, бросила ее Климу:
– На, подавись! Начальство…
– Ты, Любка, того, осторожней. Так будет лучше, – предупредил Клим. Взял ножницы, вырезал полоску, натянул ее себе на рукав зипуна и снова поехал к немцам.
Оккупанты, отоспавшись, завтракали. Во дворе ходил часовой, уже другой. Клим подъехал к дому, привязал лошадь к забору, зашел во двор, рукой показал часовому на повязку. Часовой сказал: «Гут, гут», – достал свисток и приложил к губам. На свист вышел переводчик, который сразу узнал Клима, поздоровался, спросил, что так рано принесло сюда господина старосту.
– Доложите господину офицеру, что сегодня ночью кто-то изнасиловал, задушил и ограбил учительницу… Такого у нас не бывало.
Переводчик понимающе покивал головой, заявил:
– Господин Клим, это дело рук партизан. Надо искать их. Мы поможем. – Потом добавил: – А сейчас езжайте в школу и выставьте там окно. Я уверен, что партизан залез именно через окно…
– Нет, окна целые, – возразил Клим.
– Вы, господин Клим, делайте, как вам говорят, – гневно сказал переводчик и пошел допивать кофе.
11
Овчаренко ходил встревоженный: уже больше двух месяцев от Риты не было писем. Он писал ей часто, а ответа не получал. Решил обратиться к начальнику войсковой части, в которой служила Рита. Выбрав удобную минуту, Михаил достал из сумки чистый лист бумаги, склонился к борту танка. В это время к нему подошел адъютант комбата боец Кусков.
– Товарищ старший лейтенант, вас вызывает командир бригады, он в землянке комбата.
Полковник, подав руку, усадил Овчаренко рядом с собой, развернул полевую карту, разгладил ладонью, спросил:
– Мне сказали, что вы родом из тех мест, которые предстоит скоро освобождать. Знаете городок Лысогорек?
– Так точно. Много раз там бывал.
– Хорошо, а где находится мост через реку Беглянку?
Овчаренко обозначил карандашом на карте.
– Вашей роте, товарищ Овчаренко, выпала особая задача. Трудная и почетная. Конкретно поговорим обо всем позже, а сейчас в общих чертах. Когда пехота прорвет передний край противника, вашей роте, не вступая в бой, нужно будет стремительно прорваться в местечко, ближайшим путем подойти к мосту и взять его под охрану, не дать противнику взорвать. И удерживать до подхода наших войск…
Через несколько дней Овчаренко получил подробный инструктаж и начал готовиться к выполнению боевого задания. Разные варианты вертелись в голове. Мысленно он уже десятки раз проходил узенькими уличками Лысогорска, ведя танкистов к мосту.
Время тянулось томительно медленно. Экипажи были уже на своих местах и ждали сигнала к выступлению. Наконец серия зеленых ракет взвилась в небо. В ту же секунду сигнал продублировали по радио. Заревели моторы, танки, увеличивая скорость, перемахнули через траншеи, недавно занимаемые нашей пехотой, устремились вперед. Самолеты, выделенные для прикрытия, уничтожали из пулеметов пехоту противника.
…Поздно вечером бригада двинулась на запад. Шли всю ночь и только на рассвете остановились на опушке старого леса – нужно было накормить солдат и дозаправить танки. В лесу было много беженцев, скрывшихся от фашистов, женщины и дети. В роту принесли завтрак. Гороховый суп, заправленный жареным луком, аппетитно дымился из котелков. В тот день Овчаренко считался именинником. Его рота выполнила задание, не потеряв при этом ни одной машины. Командование бригады поздравило солдат и офицеров, кое-кому вручили подарки. Сержанту Воробину достался будильник:
– Раньше я опасался проспать момент взятия рейхстага, а теперь все в порядке, – шутил он.
Заветной мечтой сержанта было сфотографироваться у рейхстага и послать фотокарточку жене.
Солдат Константинов поставил на разостланную плащ-накидку котелок, положил рядом кусок хлеба и подошел к Овчаренко, беседовавшему с солдатами, доложить, что суп остывает.
– Как же есть, не помыв рук? Тащи воды, – сказал Овчаренко, снимая комбинезон.
В это время к ним подошел сгорбленный старик, следом за ним появился мальчуган лет десяти. На худой вытянутой детской шее торчала маленькая головка; быстро определив старшего, он слезно обратился:
– Товарищ командир, там помирает женщина. Всю ночь кричала, помогите ей.
– Нет у нас ни врача, ни фельдшера, чем же мы можем ей помочь, дорогой? – ответил Овчаренко и подозвал проходившего мимо санинструктора Петрищева. – Тут вот малыш с просьбой. Сходим, здесь недалеко…
Он отдал свой хлеб мальчугану, а старику оставил суп, и они отправились к больной.
– Как тебя звать? – спросил по дороге босоногого малыша Петрищев.
– Степан.
Мальчуган уже успел сообщить, что его отец погиб на фронте, а мать где-то потерялась, скрываясь от немцев.
– С кем же ты здесь?
– Один.
– А чем питаешься?
– Кто что даст.
– М-да! – протянул Овчаренко.
Мальчуган, подтягивая сползающие брюки, охотно беседовал с ними.
– Дяденька командир, возьмите меня с собой, я буду бить фашистов, руки у меня крепкие. – И в доказательство потянул вперед тощую детскую ручонку.
– С фашистами мы справимся сами, Степа, а ты постарайся поскорее попасть домой, там уже мать, наверно, заждалась.
– Наш дом сгорел. Мама сказала, что будем жить в деревне, у тети Кати. Я там прошлым летом жил…
Он, наверно, еще многое поведал бы о жизни в оккупации, но, приблизившись к ореховому кустарнику, остановился и сказал:
– Здесь!
Под кустом сидели женщины; одна в зимнем пальто, хотя на улице было тепло. Склонив голову к земле, она тихо стонала. Увидев на Петрищеве санитарную сумку с красным крестом, женщины наперебой начали рассказывать о больной.
Петрищев осмотрел ее и, присев на корточки, давал какие-то советы. Овчаренко взглянул на больную и обомлел от удивления: это же Клавдия Николаевна – жена его учителя, Ильи Васильевича! Сломленная горем и болезнью, она выглядела совсем старухой. Михаила она не узнала и, только когда он назвал ее по имени и спросил о муже, заголосила:
– Нет больше нашего дорогого Ильи Васильевича. Погиб он, погиб в самом начале войны. А вчера новая беда приключилась: потерялся внук Петька…
Петрищев сказал, что больной нужна срочная медпомощь, и ушел. Овчаренко присел рядом с Клавдией Николаевной, и она поведала ему о своем горе.
…После прихода немцев начались облавы на коммунистов и активистов. Илья Васильевич некоторое время скрывался у родственников и знакомых. Но прошел месяц, а к ним на квартиру никто из новых властей не приходил. Решили, что Илью Васильевича оставили в покое, и он возвратился домой. Однажды днем он услышал на улице треск мотоциклов. Прильнул к окну и увидел нескольких эсэсовцев. Один из них остановился – видимо, испортился мотоцикл. Гитлеровец что-то сказал своему напарнику, прислонил мотоцикл к забору, пнул ногой калитку, вошел во двор и направился в дом. Илья Васильевич поспешил в соседнюю комнату, закрылся на ключ. Войдя в дом, немец попросил лист чистой бумаги и нарисовал на нем молоток и клещи. Клавдия Николаевна поняла, что ему нужно, вышла за инструментом, а когда возвратилась, то увидала, что незваный гость бесцеремонно роется в книжных полках. Там он и наткнулся на портрет Ленина, завернутый в бумагу, – тот самый портрет, которым так дорожил Илья Васильевич. Взяв портрет, немец спросил:
– Матка, даст ист Ленин?
Клавдия Николаевна молчала. Немец повысил голос, повторил:
– Даст ист Ленин?
– Ленин, – тихо ответила хозяйка.
Илья Васильевич прислонился к двери и замер, прислушиваясь к тому, что происходит в соседней комнате.
Гитлеровец поставил портрет на подоконник, отступил несколько шагов назад, вытащил из кобуры пистолет и прицелился в портрет.
Клавдия Николаевна, прижимая к груди внука, замерла от страха. Немцу это, видимо, доставляло большое наслаждение, и он на минуту положил пистолет на стол, потирая от удовольствия руки.
Вдруг скрипнула дверь – из комнаты выскочил дрожащий, как в лихорадке, Илья Васильевич. За все годы, прожитые вместе, Клавдия Николаевна никогда не видела его таким возбужденным.
Внезапное появление хозяина, да еще в таком виде, очевидно, охладило фашиста, он удивленно уставился на него. Илья Васильевич оттолкнул Клавдию Николаевну, пытавшуюся сдержать его гнев, подбежал к немцу и гневно выкрикнул:
– Не смей, бандит!
Затем изо всей силы ударил его кулаком в лицо.
Решительность Ильи Васильевича на мгновение ошарашила немца, но он тут же пришел в себя и, размахнувшись, рукояткой пистолета стукнул Илью Васильевича по голове. Обливаясь кровью, Илья Васильевич упал на пол. Клавдия Николаевна склонилась над ним, а немец, уже не целясь, выстрелил в портрет и пошел прочь. Пуля прошила рамку в нижнем правом углу и застряла в стене. Илья Васильевич с трудом поднялся, окровавленными губами сказал: