Текст книги "Архив Долки"

Автор книги: Флэнн О'Брайен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

– Не вполне в духе Де Селби. Это его зовут так – Де Селби.

– Де Селби? На слух – иностранное. Возможно, шпион.

– О, Де Селби – не иностранец. Нисколечко. Уже одно лишь то, как он разговаривает, есть признак, что он уроженец нашей возлюбленной Ирландии. И Ирландия ему не нравится – да и никакое другое место в мире тоже.

– Никак очередной сердитый патриот?

– Совершенно точно нет.

– К чему же ты клонишь, Мик?

– Выразить это трудно, душенька моя. Да и поверить трудно.

Она села и посмотрела на него – он лежал рядом, затеняя рукой лицо. В ней проснулось любопытство, однако не этого Мик хотел; во всяком случае – пока. Основательный разговор был бы кстати, когда у него самого ум станет яснее, а опыт, возможно, чуть шире.

– Что происходит, Мик? Расскажи мне. Расскажи мне всю клятую свою историю, коли она у тебя есть.

Он тоже сел – показать, что не морочит ей голову. Тут речь шла о катавасии большей, чем те, в какие он столь заправски случайно ввязывался.

– Мэри, дай-ка я изложу все это в нескольких раздельных фразах. Все они описывают довольно странное положение дел. Тут может быть даже некая опасность.

– Ну так что же это? – Голос ее стал резок.

– У этого человека, Де Селби, когда он предоставлен себе, имеется довольно необычное общество, – сказал он тихим, ровным голосом, противоречившим содержанию произносимого. – Один из его дружков – святой Иоанн Креститель.

– Мик! Прости господи!

– Я серьезно.

– Это что еще за разговоры? Да еще и в воскресенье, хотя какая разница.

– И он к тому же знаком и с другими святыми персонами – с Тертуллианом^{45}, кажется. И, возможно, с Афанасием.

Она, кажется, напряглась и нахмурилась.

– Про Хэкетта не забудь. Ты мне уже сказал, что он там тоже был.

Он пристально посмотрел ей в карие глаза.

– Верно. И мы вместе с ним познакомились с Блаженным Августином.

Возникло краткое молчание. Даже окружающий шум, казалось, приглушило. Мэри прикурила сигарету.

– Мик, – начала она серьезно, – какова цель всей этой чепухи? Меня посмешить?

– Вовсе нет.

– Где вы встречались с Блаженным Августином?

– Под водой, у Вико.

– Под водой?

– Да. Втроем.

– И что произошло?

– Между Де Селби и Блаженным Августином состоялся долгий и сложный разговор.

– Как они могли говорить под водой – помимо того, что один из них умер много веков назад?

– Мы были в гроте.

– Это чистое безумие, Мик. Ты же сам понимаешь.

– Мы с Хэкеттом разговаривать никак не могли, но мы там были и могли слушать – и слушали.

Вновь молчание. Чистое безумие – тем же самым слышалось сказанное и самому Мику, но из чего ему выбирать, если вообще заводить этот разговор? Он внезапно порадовался, что с ними сейчас не было Хэкетта, иначе он бы спелся с Мэри – в намеках, что он, Мик, стал жертвой морока. И вот еще что: они оба были вусмерть трезвые.

– Не порция ли виски стала основанием всей этой кутерьмы?

– Мы не пили нисколько, никто из нас. И вот что я тебе еще скажу о Де Селби…

– Уж не две ль у него головы?

– Нет. Он собирается уничтожить мир.

– Боже праведный! Как?

– Утверждает, что у него есть для этого средства. Я не притязаю на понимание их и объяснить не могу. Это некая путаная, техническая штука. Он изобрел своего рода чудодейственное вещество. Де Селби может отравить и уничтожить всю атмосферу, воздух, которым мы дышим.

Этот пересказ их разговора неточен, но, по сути, вот так был изложен полученный чудной опыт. На этом они не остановились. Мэри продолжила задавать вопросы и выражать недоверие – и снисходительную насмешку. Его настрой оставался спокойным, учтивым, непреклонным. Он слегка намекнул на собственную личную безупречность, невинность и даже бесхитростность. События эти – не его рук дело. Тем не менее он старательно показывал, что не извиняется. Он был самим собою, какой есть, и свои маленькие права имел.

В конце концов Мэри, похоже, приняла – не само скверно им изложенное, а факт события очень необычайного, что оно действительно произошло, и хотя Мик и пребывал в замешательстве, никаких фантастических врак он не рассказывал. Случилось нечто: пусть и таинственное, однако нечто.

Через некоторое время они поднялись и отправились к Лэнсдаун-роуд. Разумеется, широкие улицы, которыми они шли, были понапрасну привычными, публика – обыденной, если не бесцветной, а сам Мик – подавлен. Как же иначе? Мэри, когда не болтала о пустяках, помалкивала.

Под деревом они остановились, когда было уже почти шесть.

Мэри сказала, что у нее два билета на некое музыкальное событие, тем же вечером. Тон ее был празден. Идти ей не очень хотелось. А ему? Он сказал «нет».

– Сегодня вечером, даст бог, улягусь пораньше, Мэри. И просплю долго, глубоко и без сновидений.

– Ты утомился?

– Утомленнее не найти на всем белом свете. Но это, видимо, из-за жары.

– Да – и из-за перипетий с Де Селби. Я обдумаю все, что ты мне рассказал, и постараюсь отнестись серьезно. У меня есть некая мысль. Я тебе ее изложу, когда буду в ней уверена. Нам совершенно необходимо поговорить втроем, с Хэкеттом. Позвони, как обычно. И… слушай, Мик.

– Да, Мэри?

– Выпей-ка бутылку-другую стаута на ужин, если дома найдется.

– Что ж… спасибо за предложение. Да, Мэри.

Хотите верьте, хотите нет, светло иль нет, поцеловались они под тем деревом как можно укромнее.

Направляясь домой, он сколько-то поболтался без дела у Кроу^{46}. Тамошнее вечернее сборище оказалось бодрым, а солод – благотворным и бронзовым. Мэри – превосходная дама. Вскоре он почувствовал, как на уме делается светлее. И он укрепился в клятве раз и навсегда прекратить пить виски. А раз это задумано на ближайшее будущее, в стауте ничего дурного не было.

Глава 7

Как ни удивительно, далее у Мика выдался отпуск – довольно краткий, всего дней восемь или девять, тем не менее когда приключения с Де Селби были обдуманы в тишине и с более отдохнувшей головой, взбаламученный ум Мика заметно успокоился. Ничего такого не случилось, напоминал он себе, а лишь беседа. Что правда, то правда: в явлении Августина в несусветном том покое под волною имелось нарушение естественного порядка вещей, однако могли быть подходящие тому объяснения, в том числе и временный психический недуг, греза, какая могла бы возникнуть от приема мескалина или морфия. Хэкеттовы подозрения, что Де Селби дал им медленнодействующий наркотик, со счетов сбрасывать вовсе не стоило, хотя Мик жалел, что вместо того несуразного сеанса винного возлияния в аптечной лавке они с Хэкеттом не сели и не сравнили, не сходя с места, полученный каждым опыт, подробно, и не проверили, совпадают ли их воспоминания о диалоге Де Селби и Августина. Хэкетт, конечно, ненадежен и порывист, а у Мика нет научного образования, чтобы оценивать диковинные явления задним числом, хотя теперь-то он будет внимательнее ко всем дальнейшим событиям, будь на них воля божья. Тем временем навещать Долки вновь он не спешил, хотя велосипед его по-прежнему оставался там.

В кабинете, который он делил с другими троими сотрудниками Дублинского замка^{47}, зазвонил телефон, и его позвали к аппарату. Мэри. Они условились, что подобные звонки должны быть краткими, ибо Мику уединения не выпадало абсолютно. Трудно сказать, почему ему было невыносимо, когда окружающие слышали его бессмысленные ответы.

– Я завтра отбываю в Лондон – в интересах и на благо святой цели моей фирмы, – сказала она.

– Надолго?

– Примерно на неделю.

А далее она сказала нечто, его несколько ошарашившее. Она переговорила с матерью, но никаких имен не называла – лишь заикнулась, что некий ее знакомый в смятении и растерянности и что она раздумывает, чем бы ему помочь. Мать очень настоятельно посоветовала этому человеку обратиться к отцу Гравею из Миллтаун-парка^{48}. Это добрейший и очень понимающий человек, всегда готов наставить заблудшего.

– Он из местных отцов-иезуитов, разумеется, – добавила Мэри. – Но ты ничего не предпринимай, пока я не вернусь. Я, возможно, позвоню сегодня вечером отцу Гравею и выясню, как взять его в оборот. А пока держись подальше от той гостиницы в Долки. И да, Мик, гляди за собой.

Черт бы драл, подумал он, это, что ли, дальнейшие события, неожиданное отступление в сторону, новый горизонт? На ум ему вновь пришла оскорбительная реплика Августина о святом Игнатии и его Ордене. Какова ирония: ему предстоит смиренно просить совета о Де Селби – у иезуита!

Возвращаясь к своим засушливым бумагам, он тайком хихикнул (возможно, хороший знак). Время покажет.

Но четыре дня спустя телефон зазвонил вновь. Кто же это мог быть? Услыхав, как глубокий мужской голос произносит его полное имя, он буркнул приветствие.

– А! Меня зовут Гравей, отец Джордж Гравей. Близкий друг упомянул при мне ваше имя. Звоню сказать, что буду совершенно счастлив встретиться с вами в любое время.

– Это очень любезно с вашей стороны, но…

– Что вы, что вы, мой мальчик. Когда б ни упала и малая тень на кого, как может она пасть на любого из нас, лучше этой малой тенью поделиться.

– О, я понимаю.

– Когда малая тень распределена по большей поверхности, она делается все прозрачнее и милостью Божьей может вовсе исчезнуть.

– Отче, я собираюсь уехать примерно на неделю. Небольшой отпуск, видите ли.

– Вон что. Это славные и радостные новости. Насколько мне известно, вы живете в Долки.

– Нет-нет. В Бутерстауне.

– Ах да. Ясно. Вы же через неделю вернетесь, конечно же. То будет первый день сентября. Не выпьете ли со мною чашку чаю, скажем, в шесть того вечера, в «Королевской марине»^{49}, Данлири?

– Премного любезно с вашей стороны. Видите ли, я желал бы поговорить о некоем третьем лице.

– Превосходно. Тогда на том и порешим.

– Хорошо, отче. В шесть вечера, первого.

Вот так отец Гравей тихонько пробрался в жизнь и дела Мика, незвано. Байка про краткий отпуск была, разумеется, на ходу выдумана, но, отметим, не в панике. Он не желал никаких внезапных столкновений с этим отцом-иезуитом по множеству причин и тут же почувствовал легкую злость на Мэри, которая эдак его выставила, явив тем самым невеликое свое мнение о его умственном здравии. Во-первых, придется рассказать Хэкетту и послушать, что он скажет, – предполагая, что его вообще удастся заставить относиться к предстоящему серьезно. Во-вторых, Мику не терпелось получить от Мэри все возможные сведения об этом отце Гравее. Что он за человек такой, сколько ему лет, каково его церковное положение и в «бедах» какого рода он участвовал советами? Последнее важнее всего прочего, казалось Мику. Благожелательный, но докучливый и неумный церковник частенько оказывался не просто всего лишь помехой. В расспросах и стремленьях определить и истолковать беду посетителя (если у того и впрямь была какая-либо беда) он мог стать значительной новой бедой сам собою. И Мик напомнил себе, что, пусть и соблюдал он правила Церкви достаточно прилежно, в человеческих обстоятельствах ни с каким священником в хороших отношениях сроду не состоял. Вопросы, которые они задавали ему на исповеди, Мик часто считал наивными, глупыми, временами нелепыми, а чувство, что они благонамеренны и стараются изо всех сил, лишь добавляло к раздражению. Он сам в себе был достаточно целен, думалось ему: образован, терпим, не допускает открытой греховности или сквернословия, но всегда прилежно выказывает милость к тем, кто в слабости своей заблудился. Если и была у него самого личная слабость, то лишь бездумное злоупотребление алкоголем: тот притуплял нравственное чутье, расшатывал равновесие здравого смысла и – небеси! – мог завести ум в греховные грезы плотской разновидности. С Божьей помощью алкоголь Мик приструнит, но отнюдь не внезапным несуразным догматическим жестом. Умеренность – взрослая, культурная, неспешная: вот что тут надобно.

Его мать? Могло бы показаться странным, что его несчастная мать, с которой они жили вдвоем, так мало занимала его мысли. Она была простая и благочестивая, как миссис Лаветри, только гораздо старше. Она и в самом деле была старухой, и разговаривать с ней даже невиннейшим и поверхностным манером о Де Селби или о чем бы то ни было подобном немыслимо: самая возможность казалась почти смешной. Если б и поняла она хоть слово, снисходительно заключила бы, что он «хлебанул», ибо, любя его отца и приняв, что он умер от выпивки, она хорошо понимала, что и сын ее не чурается таверн. И все же странно и грустно жить так близко от человека очень дорогого, но при этом не иметь ни единой подлинной точки соприкосновения, кроме пошлых и обыденных разговоров о мелочах, никакого доступа к обмену мыслями. Он разве не замечает, во что превращаются все его рубашки? Как часто напоминать ему, чтоб покупал носки хотя бы по четыре пары? Эх, милый, милый тупик.

Он отправился на спектакль в «Веселье»^{50}. Посреди представленья понял, что впустую теряет время. И в следующий вечер поехал на трамвае в Долки. У Хэкетта ни дома, ни на службе телефона не водилось, и залучить его на встречу можно было только так – либо оставить ему записку. Свет «Рапса» показался ярче, хотя, несомненно, в свечевом эквиваленте оставался прежним. Еще открывая дверь в заведение, он уже расслышал из-за перегородки голос Хэкетта. Голос этот был возвышен и тоном, и манерою, и Мик обнаружил Хэкетта в «Гадюшнике» вместе с сержантом Фоттреллом, хотя сидели те врозь. За баром размещался Лэрри, староватый седой плюгавец, которому всегда мало что было сказать, формально – виноторговец, однако обремененный бесчисленными обязанностями, от мытья уборных и жаровен до полива цветов в горшках по всем верхним этажам дома. Хэкетт кивнул старому другу Мику.

– Боже храни вас, не возвышенный ли и не баснословный ли нынче вечер, благодарение Господу нашему и святой Матери Его, – произнес сержант с улыбкой.

– Добрый вам вечер, сержант. Простите великодушно, что никак не заберу свой велосипед.

– Никакой беды, молодой человек. Я засадил его под замок без права на выкуп и приказал полицейскому Хвату подвергнуть его тщательному промасливанию по всем сочлененьям и рычагам.

Мик поблагодарил и попросил у Лэрри пинту.

– Я вот рассказывал сержанту, – заявил Хэкетт громко, – про Иуду Искариота. Вот кто был приличный человек, его обвели вокруг пальца и слепили из него паскудника. Невезучий бедолага продажным был в той же мере, в какой человек, что ходит кругами с мешком на голове, да еще и, может, пьяный.

– Он ответил за то, что натворил, как и всем нам придется, – отозвался Мик. Хэкетт его раздражал.

– Ты послушай-ка. Не надо мне никаких таких вот разговоров. Я со всем этим разобрался в библиотеке Марша^{51}. Иуда был из образованных. Он знал, что делает. Более того, его облапошили. Ему достался худший расклад во всей этой компашке.

– Какой расклад ему в итоге достался, нам неведомо. Вспомни попытку Де Селби это выяснить.

– О’Скариот был человеком скоротечного характера, если помыслить логически, – провозгласил сержант Фоттрелл.

– Нам по крайней мере известно, что он сделал. Он получил тридцать сребреников. Это что за барыш такой?

– Точную ценность этого платежа мы в современных понятиях точно определить не можем.

– Отвечай на вопрос, дружище, – пылко настаивал Хэкетт. – Какое отношение имеет этот платеж к ценности того, что он продал?

– Он был делец и должен был сам сообразно судить о ценности.

– Его бесстыдно облапошили те пройдохи, фарисеи.

Мик ненадолго умолк, попивая свой портер и надеясь, что Хэкетт остынет. Хэкетт нарушал их договоренность – не размыкать уст – в присутствии сержанта. Мик решил увести разговор в другое русло.

– Говорят, он на те деньги поле купил, – вымолвил он.

– Ах да, – встрял сержант, – я частенько думал, что тот бесов человек в сердце своем был селянином-ирландцем – исходя из его зловещей любви к почве.

– Вряд ли, – пробормотал Мик.

– Из его милого томленья по славной плодородной земле, флегматичного, с ее щедрыми запасами млека и медоносов.

– Как я уже сказал, – рявкнул Хэкетт свирепо, – Петр был худшим паршивцем и лизоблюдом, он свершил свое подлое вероломство после того, как Иуда предал своего Господина, и в ответ получил сплошь спасибо за все на свете. Да-с, сударь! Дело об Отсутствующем Свидетеле. У Иуды, может, были благие и достойные намерения, как считал Де Куинси. Поведение же Петра было подлым и трусливым, его в первую очередь заботила его собственная шкура. Да, вот во имя чего я собираюсь действовать.

– Во имя чего?

– Восстановления честного имени Иуды Искариота.

– Он был из того пошиба людей, – вставил сержант, – каких встретишь именно что в местах вроде Суонлинбара или в Кашендане^{52} в погожий денек.

– Что ты собираешься делать?

– Ратовать за исправление документов. Вся какая ни есть наваленная на него анафема оснований под собой никаких не имеет, сплошь допущения. Я надеюсь поучаствовать в переписывании Библии.

– Святой отец^{53} свое слово тут скажет.

– К черту Святого отца. Я приложу силы, чтобы в Библии возникло Евангелие от святого Иуды.

– Святой Иуда, молись за нас, – торжественно произнес сержант, а затем торжественно выпил.

Хэкетт прожег его взглядом, а затем повернулся к Мику.

– Кто лучше Иуды мог бы рассказать подноготную истину и объявить, каковы были его намерения – его замысел?

– Историчность существующих евангелий, – пояснил Мик, – всерьез нигде не оспаривается. В той же мере принято, что Иуда не оставил записей. Ты спрашиваешь, кто, кроме Иуды, мог бы рассказать подноготную? Верно. Но он не рассказал. Он ничего не рассказал.

Черты Хэкетта изобразили глубочайшую насмешку.

– Для образованного просвещенного человека ты явно бяша-невежа. Библия Римско-католической церкви содержит прорву материала под названием «Апокрифы». Там тебе и апокрифические евангелия от Петра, Фомы, Вараввы, Иоанна, Иуды Искариота и многих других. Моя задача – восстановить, прояснить и укрепить Евангелие Искариота.

– Положим, ты и впрямь найдешь исторически убедительные показания, а потом вдруг обнаружишь, что Иуда говорил такое, чего ты вовсе не ожидал, напрочь противоположное твоим доводам?

– Есть, вообще-то, пределы и твоему никчемному обормотству.

Мик залил остатки пинты себе в глотку и решительно поставил стакан на стойку.

– Мое решение, – объявил он, – купить глашин виски вам обоим, господа, а себе еще пинту. Лэрри, пожалуйста, произведи необходимое – в целях умиротворения.

– Не чрезвычайно ли это вовремя и гербарически? – с сердечностью отметил сержант. Хэкетт нахмурился, но, похоже, несколько смилостивился, вероятно, решив, что речи его были слишком пылки и продолжать их не стоит. Мик понадеялся, что сможет наконец выполнить свою истинную задачу.

– Я хочу тебе кое-что сказать, – произнес он, пока Лэрри хлопотал о заказе. – Некто, при ком я упомянул Де Селби, случайно предпринял несколько неловкий шаг без моего ведома.

Хэкетт угрюмо уставился на него.

– Кажется, я знаю, кто этот некто, – прорычал он. – Что она натворила?

– Ну, это ее мать. Она подговорила одного иезуита со мной повидаться.

– Кого? Иезуита?

– Да. Но, похоже, этому отцу Гравею из Миллтауна ничего не известно – кроме того, что кто-то в беде. И я лично ничего об отце Гравее не знаю и пока не имел возможности выяснить. Встреча предварительно назначена через неделю, в «Королевской марине».

– Боженька милостивый, зачем связываться с этими пронырливыми олухами, кто всюду свой нос сует?

– Это не я придумал, говорю же. Но как ты считаешь, может, встречусь я с ним, коротко расскажу, в общих чертах, о Де Селби и позову его приехать на Вико да навестить Де Селби вместе?

Хэкетт скривился, безрадостно хохотнул и пригубил свежую выпивку.

– Имей в виду с порога, – сказал он, – что меня там не будет. Это чересчур. Де Селби, может, превзойдет сам себя и устроит в честь этого священника высококлассный званый обед. Почетные гости – Иоанн Креститель, Иероним, Цветочек, святой Фома Кемпийский, Мэтт Толбот, четверо святых Патриков и святая Жанна^{54}.

– Так что же ты думаешь? Давай серьезно.

– Если ты рвешься тем самым упростить историю схождения на землю Августина, думаю, верным путем идешь, чтобы ее усложнить. Об этом могут донести в Рим, и где мы тогда окажемся? Тут и до отлучения недолго.

Подобного настроя Мик примерно и ожидал. Но решение уже принял. От Хэкетта маленькому чаевничанию все равно проку не будет никакого.

– Я не согласен, – отозвался он, – потому что иезуиты – умные образованные люди, какими б ни были во всем остальном. Но даже и усложнение предпочтительней неизбывной загадочности без всякого предела. Ты же не отрицаешь, что оба мы по части нашего воскресного заплыва ума приложить не можем, что к чему. А эти люди явно разбираются в дьявольщине, если тут дело в ней. Не можем же мы это так оставить и забыть.

– Я могу.

– Да. Ум и отвага у тебя сильно превосходят мои. Мы оба слышали, что Де Селби грозится уничтожить человечество, и оба мы свидетели, что у него имеется исключительный инструмент разрушения. Сидеть и ничего не делать – ну… бесчеловечно.

– Мы не свидетели тому, что у него имеется исключительный инструмент разрушения. Он явно располагает неким впечатляющим прибором, или веществом, или снадобьем. Он ничего не уничтожал.

– Он уничтожил атмосферу и устранил время, каким мы его понимаем, – в точности как и предупреждал.

– Ты преувеличиваешь то, что есть всего лишь впечатление, и раздуваешь собственное величие. Сам знаешь, что случилось с одним Спасителем человечества. Желаешь стать следующим?

– Я решил хоть что-то предпринять, и предложение отца Гравея не хуже любого другого, хоть оно и не мое.

– Как хочешь.

– Пески Лоренса Аравийские^{55}, – огласил сержант Фоттрелл, – да дуют мне в спину злокозненно и да восполнят сосуды честной компании повсеместно.

– Спасибо, сержант, – небрежно отозвался Хэкетт.

– И более того, – продолжил Мик, – после этого стакана я собираюсь навестить Де Селби и спросить, не примет ли он достопочтенного отца.

Так и сделал – в одиночку.

Глава 8

Мик оторопел от того, с какой прытью открылась дверь после его стука, словно Де Селби ждал его за нею, получив предупреждение о приближающемся посетителе по сверхъестественному телефону. Стоял теперь на пороге, чинно улыбаясь и приглашая войти. Провел внутрь, но не в ту же комнату, что в прошлый раз, а в меньшую, на задах дома, кою, ввиду полок, шкафов со склянками и банками, электрических приборов, тиглей, весов, измерительных сосудов и всей привычной утвари научного эксперимента, следовало именовать лабораторией. Впрочем, у пустого камина размещалось несколько мягких кресел и шахматный столик. Де Селби принял у Мика шляпу и откуда-то из-за спины извлек бутылку и два стакана.

– Простите за это, Майкл, – заметил он, усаживаясь, – однако я рад, что ваш спутник не с вами. Я счел его довольно поверхностным.

Это расстроило Мика: манеры Де Селби доселе казались безупречными. Но виду он не подал.

– Ах да, он несколько порывист и иногда беспечен, – отозвался Мик. – Я рад, что застал вас дома. Могу ли спросить, не случилось ли у вас с тех пор дальнейших, хм… духовных переживаний, sub aqua^[19] или иных?

Де Селби поднялся и осторожно налил две порции выпивки.

– О да. Более разнообразных, пусть и не столь познавательных. Ветхозаветные персонажи обыкновенно просты, невежественны и суеверны по сравнению с христианскими софистами, ересиархами и лживыми первыми Отцами^{56}.

– Что вы говорите? И с кем же вы беседовали, посмею спросить?

– С двоими ребятками, порознь. Один – Иона, или Джона, как его именуют протестанты. И чего эти необученные пустобрехи так стремятся отличаться в мелочах?

– Иона? Человек, проглоченный китом?

– Точный ответ на этот вопрос – и да, и нет, хотя вы на верном пути. Я лично не верю, что это был кит. В давние времена акула была громадной тварью, до девяноста футов в длину.

– Имеет ли значение, кит это был или акула?

– Для меня как для богослова имеет. В Библии, и в Ветхом, и в Новом Завете, всюду сказано «великая рыба»^{57}. Кит как таковой никогда не упоминается, да и вообще кит – не рыба. Ученые утверждают – на основании обширных записей, – что кит когда-то был сухопутным животным и его органы теперь приспособлены к морской жизни. Это млекопитающее, вскармливает своих детенышей молоком, теплокровное и обязано всплывать к поверхности за воздухом, как и человек. Очень маловероятно, что во времена Ионы в морях водились киты.

– Вы поражаете меня, мистер Де Селби. Верование, что это был кит, вполне повсеместно.

– Может, и так, но это созданье оказалось предметом всяческой казуистики, без сомнения, подогреваемой иезуитами. Плоть его совершенно съедобна, как и дельфинья. Католикам, как мы знаем, есть мясо по пятницам запрещено. Но в те поры они свободно ели китятину – на том лицемерном основании, что это рыба. Это не рыба даже по способу передвижения – посредством хвоста. Громадный хвост кита – горизонтальный, тогда как у любой рыбы, какую ни возьми, – вертикальный.

– Так-так. Вы, судя по всему, хорошо разбираетесь и в том, что я бы назвал естественной ихтиофилософией.

– Пóлно вам. Вот еще довод: акула – рыбоядное, тогда как кит питается почти исключительно планктоном, кой можно описать как малюсенькие морские овощи.

Этот разговор и в самом деле потряс Мика – возможно, потому, что его собственное знание Библии было столь же малюсеньким, как планктон. Очевидно, вообще мало что находилось за пределами чтения и раздумий Де Селби.

– Скажите мне, – вымолвил Мик, – а сам Иона имел какое-то представление о том, кто в самом деле его… принимает в гостях?

Тут Де Селби сделал долгий медленный глоток своего несравненного hausgemacht^[20] и помолчал, прежде чем ответить.

– Сказать вам по правде, Майкл, я счел Иону эдаким муде.

– Что? – Не только само слово, но и подозрительный пыл, с каким оно было произнесено, подействовали на Мика словно пощечина – и на ревностную невинность, какой он в себе и не знал.

– Господь был того же мнения.

– Но Иона же был пророк, разве нет?

– Он был пророк, который опозорился. Он ослушался Божьего приказа, потому что, мурья^[21], сам был с усами. Вот его и выкинули в море.

– Как же он ослушался?

– Ему велено было Господом отправиться проповедовать в великий грешный город Ниневию. Но он решил, что он умнее Господа, знал, что люди там раскаются и преобразятся и что идти туда – зряшная трата времени, и потому поплыл куда-то еще. Начался страшный шторм – наказание Господне Ионе – и команда, зная, что все их жизни в опасности из-за него, швырнули его в море. Буря немедля унялась, но тут-то появился по Ионину душу господин Акула.

– Вот про это я и спрашивал. Оставил ли Иона какие-нибудь показания, чтобы подтвердить вашу догадку об акуле?

– Библия лишь говорит, что он провел три дня и три ночи в животе у этой твари. Непонятно, как можно было впотьмах отличать день от ночи.

– Может, голод ему подсказывал?

– Если «живот» означает «желудок», между желудком акулы и желудком кита есть большая разница. У кита желудок как дом или квартира – с несколькими отделениями. Там можно себе позволить и гостиную, и спальню, и кухню, и, вероятно, библиотеку.

– Но вы же говорили с Ионой. Он что-нибудь сказал о том, как он сидел внутри чудища, которое его заглотило?

– Нисколько. Он нес чушь, как дешевый политик или иезуит-первогодок.

– Экое разочарование.

– Ну, акулу в конце концов вытошнило им на сушу. Не стоит ждать от жертв чудес объяснения этим чудесам. Кроме того, некоторые из тех стародавних пророков свистели в чужую дудку – в уничижительном американском смысле этого оборота.

Они выпили молча, размышляя над этим странным явлением, над темным таинством, запечатленном в нем, не развеянном даже прямым общением между Де Селби и самим Ионой: странно, как ни поверни. Но кто же был вторым собеседником Де Селби, гадал Мик, пока в него лилась вторая щедрая порция напитка. Святая Тереза Авильская?^{58}

– Кто же был субъектом вашей второй беседы, господин Де Селби?

– Ах да. Франциск Ассизский^{59}, конечно, основатель Ордена францисканцев. Странный человек. Как и у Игнатия Лойолы, его ранние годы были беспутны и предосудительны, и, как и Лойола опять-таки, истину он узрел в ходе опасной болезни. Однако Франциск был подлинным святым – и поэтом к тому же.

– Забавно, – отозвался Мик, – я недавно познакомился тут с одним поэтом – в «Рапсе», кто бы мог подумать. Малый по имени Немо Крабб. Поневоле учится медицине в Тринити, но отказывается жить в Колледже, потому что студентам приходится самим опорожнять свои урыльники.

Де Селби от удивления слегка сморгнул.

– Ох ты, – проговорил он дружелюбно, – у них там нет слуг, мальчишек-уборщиков?

– Судя по всему, нет. Значимой ли оказалась ваша беседа со святым Франциском?

Де Селби помолчал, вспоминая.

– Только если второстепенно значимой. Он был очень откровенен и мало что добавил к знанию, которое о нем и так уже есть, он его лишь подтвердил. Я сказал, что его канонизация всего через два года после его смерти была поспешной и самонадеянной. Он мне в лоб ответил, что эти жалобы следует адресовать Григорию IX^{60}.

– Правда ли, что он проповедовал птицам и все остальное в том же духе?

– Вероятно, не дословно, однако по-человечески он был трепетнейшим и добрейшим ко всем живым существам и видел в них одно лишь творенье Господне. Возможно, грешен был некоторым креном в пантеизм.

– Да. Я о нем знаю мало, если не считать того, что он с птицами часто мелькает на календарях под Рождество.

– О, этот был подлинником, не то что прохиндей Августин. У Франциска никакой спеси. И стигматы распятого у него после сорокадневного поста на горе и впрямь появились. Но бедняга очень их стеснялся… – Де Селби задушевно хихикнул. – Казалось, краснеет при одном упоминании об этом, словно я похвалил школьника за победу в забеге на сто ярдов.

За разговором они перешли с темы этих двух священных бесед к общему обзору чудовищного плана Де Селби – мировой катастрофе. Мик спросил его, не считает ли он известный нам мир обычных людей, озаренный и пронизанный насквозь магией сверхъестественного, к коему Де Селби имел доступ, слишком чарующим и чудесным согласованным твореньем, чтоб его уничтожать, целиком и полностью? Де Селби при этих словах посуровел. Нет, речь идет только о земном шаре, и задуманное уничтожение – предписанный рок, ужасный, но неотвратимый, долг перед Богом самого Де Селби лично. Весь мир испорчен, человеческое общество – неисправимая мерзость. Бог основал свою собственную истинную Церковь, но благожелательно взирает и на культы даже капризных демонов, если те внутренне благие. Христианство – религия Господня, а иудаизм, буддизм, индуизм и ислам – сносные проявления Бога; Ветхий и Новый Заветы, Веды, Коран и Авеста – священные документы, но по сути каждая из этих организованных религий уже в распаде и усыхании. Всесильный привел Де Селби к веществу ДСП, чтобы Высшая истина могла быть окончательно и необратимо защищена от всех нынешних Церквей.