Текст книги "Архив Долки"

Автор книги: Флэнн О'Брайен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

– Ранние книги Библии я принял как миф, но миф живучий и придуманный искренне, как наставление людям. Принял я как данность и сказ о судьбоносной встрече между Богом и мятежником Люцифером. Но много лет не мог я определиться в отношении исхода той встречи. Откровение о том, что Бог восторжествовал и навеки изгнал Люцифера в ад, мне подкрепить почти нечем. Ибо если – повторяю, если – решение получилось обратное, и изгнали Бога, кто, как не Люцифер, наверняка распространил бы другую, противоположную историю?

– Но с чего бы ему? – спросил недоверчиво Мик.

– Дабы хорошенько обмануть и обречь род людской, – ответил Де Селби.

– Ну уж, – проговорил Хэкетт, – подобную тайну будь здоров как пришлось бы хранить.

– Тем не менее, – продолжил Де Селби задумчиво, – я в этом рассуждении изрядно заблуждался. Мне удалось выяснить, что все обстоит именно так, как сказано в Библии, – по крайней мере в том, что с раем все в порядке.

Хэкетт тихо присвистнул – возможно, в насмешку.

– Откуда такая уверенность? – спросил он. – Вы же не отлучались от мира сего, правда, мистер Де Селби?

– Не вполне. Но обстоятельно поговорил с Иоанном Крестителем. Очень понимающий человек, знаете ли, прямо хоть клянись, что иезуит.

– Небеси! – воскликнул Мик, а Хэкетт поставил фужер на стол, поспешно и со звяком.

– О да, очень понимающий. Безупречные манеры, конечно, и любезное снисхождение к моим личным слабостям. Очень интересный человек, Креститель этот.

– И где же это произошло? – спросил Хэкетт.

– Здесь, в Долки, – ответил Де Селби. – На дне морском.

Возникла краткая, но полная тишина.

– Покуда время стояло недвижимо? – продолжил расспросы Хэкетт.

– Я вас обоих, друзья мои, завтра свожу на то самое место. То есть, ежели вы желаете того и умеете плавать – в том числе и под водой, на небольшие расстоянья.

– Мы оба – великолепные пловцы, – сказал Хэкетт бодро, – хоть я и гораздо лучший из нашей пары.

– Мы с удовольствием, – перебил Мик с кислой улыбкой, – если есть уверенность, что мы вернемся в целости и сохранности.

– Опасности никакой. Во владениях Плавательного клуба Вико есть занятная полость, скрытая в камнях, у кромки воды. В отлив открывается обширный проход из воды в эту полость. В прилив проход отрезается, и воздух в полости оказывается запечатан. Вода обеспечивает полную непроницаемость.

– Полость ужасов, запросто, – вставил Хэкетт.

– У меня имеются маски, моего собственного изобретения, оборудованные сжатым воздухом, обычным, с автоматическим клапаном подачи. Маски и резервуар довольно легкие, из алюминия.

– Думаю, я в общих чертах уловил, – сказал Мик, сосредоточенно нахмурившись. – Мы погружаемся под воду в этих дыхательных приборах, пробираемся до скального входа в полость и там встречаемся с Иоанном Крестителем?

Де Селби тихонько хмыкнул.

– Не обязательно и не вполне. Мы попадаем в пустую полость, как вы и сказали, а затем я высвобождаю крошечное количество ДСП. После чего мы пребываем в безвременном азоте, но по-прежнему способны дышать – из резервуаров у нас за плечами.

– А физический вес у нас не изменится? – спросил Хэкетт.

– Несколько изменится.

– И далее что произойдет?

– Посмотрим, что произойдет, после того как встретимся у плавательного бассейна в восемь завтра поутру. Вы собираетесь вернуться в гостиницу «Рапс»?

– Само собой.

– Ну, тогда отправьте сообщение Тейгу Макгеттигэну, чтоб пригнал мне свой чертов экипаж к 7:30. Носиться с этими масками и прочей дребеденью – занятие утомительное.

Итак, встреча была назначена, Де Селби любезно довел своих гостей до двери и распрощался с ними.

Глава 3

Парочка шагала по Вико-роуд к Долки, и Хэкетт слегка хмурился и помалкивал. Мик ощущал в себе озабоченность, в мыслях – беспорядок. Из солнечного вечера словно бы отчасти утек свет.

– Нечасто случаются у нас подобные развлечения, Хэкетт, – отметил он.

– Уж точно не каждый день нас угощают чудотворным виски, – отозвался Хэкетт сумрачно, – и при этом сообщают о нашем смертном приговоре. Не надо ль предупредить людей? Наших личных скво, к примеру?

– Это, что называется, сеять панику и недовольство, – напыщенно предостерег Мик. – Что тут хорошего выйдет?

– Люди могли бы сходить на исповедь, верно?

– Да и ты бы мог. Но люди над нами лишь посмеются. Что ж до тебя – скажут, ты был пьян.

– Это недельной выдержки пойло – восхитительная штука, – пробормотал Хэкетт, помолчав. – Чувствую себя хорошо, но все еще не уверен, не было ли там какого препарата. Гипнотическое что-нибудь, медленного действия, или чего похуже, что сразу добирается в мозг. Еще, глядишь, не успеем добраться до «Рапса» да как взбесимся. Нас, может, сержант Фоттрелл арестует.

– Черта с два.

– Я бы уж точно не стал присягать в суде за сегодняшнее.

– У нас завтра на раннее утро встреча назначена, – напомнил ему Мик. – Предлагаю о сегодняшних делах никому ничего не говорить.

– Ты собираешься завтра явиться?

– Еще как. Но в такой час из Бутерстауна^{7} придется ехать на велосипеде.

И они пошли дальше, молча, задумчиво.

Непросто описать гостиницу «Рапс», ее хозяйку миссис Лаветри или же тамошнюю своеобразную атмосферу. Когда-то, хоть и совсем не в нынешние времена, это было обычное публичное заведение под вывеской «Константин Керр, лицензированный виноторговец»; говаривали, что миссис Лаветри, вдова, переделала бар, упразднила оскорбительное название паба и переименовала владения в гостиницу «Рапс».

Откуда такое странное название?

Миссис Лаветри была женщиной чрезвычайно благочестивой и однажды имела разговор с соседом о красном фонаре, висевшем в церкви перед алтарем. Когда ей сообщили, что огонь в светильнике питается рапсовым маслом, миссис Лаветри набожно решила, что это священное масло, какое применял в чудодейственных целях святой Рапс, вмч^[9], и решила, что дом ее должен встать под это знамя.

Вот устройство бара тех дней, когда Хэкетт и Шонесси были его клиентами:

Область, именуемая «Гадюшником», – просторная, с мягкими кожаными сиденьями вдоль стены и в зале, уставленная столиками. Как гостиницу заведение никто всерьез не воспринимал, хотя миссис Лаветри чинно утверждала, что наверху имеется «много добротных кроватей». Смелый чужестранец, если требовал еды, получал здесь поджарку из бекона с яйцом в беспорядочной кухне на задах. К тем порам миссис Лаветри уже давно копила на паломничество в Лурд^{8}. Была ль она глуха? Никто не знал наверняка. Сомнения возникли несколько лет назад, когда Хэкетт в открытую назвал ее «Миссис Лаваторий», на что она не обратила никакого внимания. Вероятно, тугая на ухо, она, быть может, к тому же подумала, что Хэкетта не выучили разговаривать как следует.

Когда Хэкетт и Шонесси вошли после визита к Де Селби, «Гадюшник», сиречь обитель завсегдатаев, занимали доктор Крюитт, очень старый, морщинистый и умудренный врачеватель, видавший многие виды в МССВ^[10], но считавший ниже своего достоинства щеголять военным званием. Рядом с ним сидел незнакомый молодой человек, а миссис Лаветри размещалась за баром – вязала.

– Привет всем, и, слава богу, мы вернулись к цивилизации, – объявил о себе Хэкетт. – Миссис Л, дайте мне два тигля вашего патентованного ирландского солода, будьте любезны.

Та дежурно улыбнулась во все свое широкое невзрачное лицо и двинулась исполнять заказ. Хэкетт ей не очень-то нравился.

– Где вы были? – спросил доктор Крюитт.

– Гуляли, – сказал Мик.

– Вы, господа, дышали дурманящим воздухом, – заметил доктор. – Цвет лица ваш делает вам большую честь.

– Славный денек был, доктор, – учтиво добавил Мик.

– Мы вдыхали кислород, богословие и астральную физику, – сказал Хэкетт, принимая у миссис Лаветри два стакана.

– Ах физику? Понятно, – вежливо отозвался молодой незнакомец. Был он тощ, черноволос, безус, в толстых очках и тянул лет на девятнадцать.

– Не следует пренебрегать греческим словом «кинесис», – сказал Хэкетт учено, однако с налетом издевки.

– Хэкетт, – предостерегающе встрял Мик, – думаю, лучше бы нам держать свои дела при себе.

– Так вышло, что я изучаю в Тринити^{9} медицину, – добавил незнакомец. – Ищу тут себе нору.

– Зачем же выезжать в такую глушь, – спросил Хэкетт, – и каждый день таскаться в город и обратно?

– Это наш новый друг, – объяснил доктор Крюитт. – Позвольте представить мистера Немо Крабба.

Все обменялись кивками, Хэкетт приветственно поднял стакан.

– Предлагаете снять комнату в Тринити? – откликнулся Крабб. – Вот уж спасибо. Это мерзкое, полуразвалившееся жилье, а проживающему студенту положено опорожнять свой урыльник самостоятельно.

– В мое время в Египте у нас и того не было. Зато беспредельные пески и дикий кустарник.

– Кроме того, – добавил Крабб, – мне нравится море.

– Что ж, ясно, – буркнул Хэкетт, – чего б тогда не остаться прямо здесь. Это ж гостиница.

Миссис Лаветри недовольно подняла голову.

– Я уже сказала этому господину, мистер Хэкетт, – проговорила она резко, – что у нас битком.

– Да, но чего?

Вмешался миротворец доктор Крюитт:

– Миссис Лаветри, думаю заказать по глашину^[11] всей компании, будьте так любезны.

Она кивнула, несколько умилостивившись, и поднялась со своего места.

– Клятая физика с химией – для меня чистое бедствие, – доверительно сообщил Крабб. – Это все отец мой, он настоял на всей этой медицинской чепухе. Она мне нисколько не интересна, и доктор Крюитт с моим отношением согласен.

– Несомненно, – кивнул медик.

– Он считает, что нынешние врачи всего лишь на побегушках у фирм, что изготовляют препараты.

– Господи, препараты, – пробормотал Хэкетт.

– И многие из них – очень опасные и непроверенные, – добавил доктор Крюитт.

– Никто не отменит великой победы доктора Глаубера, – отметил Хэкетт, вцепляясь в свежий стакан выпивки. – Я часто задумывался: поскольку glauben означает «мыслить», Glauber, стало быть, мыслитель? Вспомним задумчивое настроение присевшего^{10}.

– Нет, не означает, – отрывисто бросил Мик, ибо кратко изучал немецкий^[12].

– Вообще-то, настоящий интерес у меня – к поэзии, – сказал Крабб. – Полагаю, у меня есть нечто общее с Шелли и Байроном. Море, в смысле, и поэзия. Море само по себе поэма.

– Метр у него тоже имеется, – произнес Хэкетт насмешливо. – Что может быть лучше крепкого ветра и двенадцатиметровой яхты в заливе.

Тут донесся тихий голос отворотившей лицо миссис Лаветри:

– Я очень люблю поэзию. Эта вот вещица, «Гончая небес»^{11}, великолепна. В девичестве я отрывки из нее помнила наизусть.

– Кое-кто полагает ее брехней собачьей.

– Думаю, – подал голос Крабб, вы, друзья мои, считаете мое имя странным. Немо.

– Оно и впрямь странное, – согласился Мик тоном, какой мыслился добродушным. – И, если позволите, я бы сказал, что ваш отец был человеком странным.

– То была моя мать, насколько мне известно.

– Вы его всегда вольны сменить, Крабб, – предложил доктор Крюитт. – По закону человек может именовать себя и представляться любым именем, каким пожелает.

– Это напомнило мне об одном бедолаге по фамилии Писс, – сообщил Хэкетт. – Ему она не нравилась, и он официально сменил ее на Тошнитт.

– Убедительно прошу вас не паясничать, – отозвался без улыбки Крабб. – Странное дело, но мне имя Немо нравится. Вообразите его задом наперед^[13].

– Да, и впрямь, – снизошел Хэкетт.

– Поэтично, а?

Возникло краткое молчание, которое прервал доктор Крюитт.

– Что наводит на мысль, – сказал он задумчиво, – не ужасно ли быть евреем с фамилией Сехут?

– Давайте-ка еще по одной, сиссим Л., – паясничая, сказал Мик, – прежде чем я отправлюсь к себе в прекрасный Бутерстаун.

Она улыбнулась. Его она по-своему обожала. Но услышала ли она эту его импровизированную игру слов? Хэкетт царапал записку.

– Миссис Л., – сказал он громко, – не похлопочете ли, чтоб Тейг Макгеттигэн получил это нынче вечером? Это срочно, ко встрече с одним человеком завтра поутру.

– Похлопочу, мистер Хэкетт.

Вскоре они ушли и отправились на трамвае домой^{12}. Хэкетт сошел неподалеку, в Монкстауне^{13}, где обитал.

Мик чувствовал себя неплохо и размышлял о завтрашнем. В конце концов, Де Селби всего лишь разговаривал, не более. Разговор вышел по большей части поразительный, однако Де Селби пообещал кое-что настоящее, в час ненамного позже рассвета. Допустим, явится он со всем снаряжением, рискованно ли дальнейшее? И придет ли ненадежный Хэкетт?

Он вздохнул. Время, даже если такового не существовало, покажет.

Глава 4

Приятный воздух и сценический шепот моря за ним летели Мику в лицо, когда он на своем велосипеде свернул в проулок, ведший к Вико-роуд и каменистой купальной чаше. Утро было погожим, тихим, исполненным позднего лета.

Экипаж Тейга Макгеттигэна стоял у входа, голова лошади погружена в торбу с завтраком. Мик сошел по ступенькам и поприветствовал компанию взмахом руки. Де Селби неприязненно глазел на свитер, который только что снял. Хэкетт сидел нахохлившись, полностью одетый, и курил сигарету, а Макгеттигэн в грязном дождевике привередливо возился со своей трубкой. Де Селби кивнул. Хэкетт пробормотал: «Дуракам закон не писан», – а Макгеттигэн сплюнул.

– Батюшки-светы, – тихонько выдала худосочная небритая физия Макгеттигэна, – вот вы нынче промокнете-то. Как есть до костей.

– Если учесть, что мы того и гляди нырнем в воду, – отозвался Хэкетт, – я бы твое предсказание не оспаривал, Тейг.

– Да я не про то. Ты глянь на небо это клятое.

– Безоблачно, – заметил Мик.

– Да Иисусе Христе, ты глянь туда, на Виклу^{14}.

В той стороне виднелось нечто, похожее на морской туман, с едва заметным намеком на высокую гору за ним. Мик изобразил руками невозмутимость.

– Под водой мы будем примерно с полчаса, думаю, сказал Хэкетт, – или по крайней мере так мистер Де Селби говорит. У нас свиданье с русалками или вроде того.

– Облачайтесь, Хэкетт, – раздраженно сказал Де Селби. – И вы тоже, Мик.

– Вы меня еще попомните, – пробормотал Тейг, – когда вылезете да увидите, как ваши изысканные одежки испортит лютый ливень.

– А в окаянных дрожках своих вы их подержать не можете? – рявкнул Де Селби. Расположение духа у него было явно неоднозначным.

Все приготовились. Тейг философски сидел на бровке, курил и вид имел снисходительного старшего, какой надзирает за игрой детей. Возможно, его настроение было оправдано. Когда трое собрались в воду, Де Селби подозвал их для приватных переговоров. Оснастка разложена была на плоском камне.

– Сейчас слушайте внимательно, – сказал он. – Прибор, который я на каждого из вас надену, позволит вам дышать, хоть под водой, хоть над. Клапан автоматический, настройки не требует – да она и невозможна. Воздух сжат и его хватит на полчаса общепринято текущего времени.

– Слава богу, сударь, что ваши теории времени не распространяются на подачу воздуха, – отметил Хэкетт.

– Прибор также позволит вам слышать. Мой несколько иной. Он позволяет мне все то же самое и к тому же – разговаривать так, чтобы меня было слышно. Улавливаете?

– Вроде все ясно, – подтвердил Мик.

– Когда я пристегну вам маски, подача воздуха начнется, – сказал он с нажимом. – Под водой или на суше – сможете дышать.

– Договорились, – вежливо сказал Хэкетт.

– И вот еще что, – продолжил Де Селби, – первым пойду я, покажу путь, вон там налево, где вход в пещеру, сейчас он под водой. Там всего несколько ярдов и неглубоко. Прилив сейчас почти в верхней точке. Идите сразу следом за мной. Когда доберемся до скальных покоев, усаживайтесь поудобнее, ничего не делайте, ждите. Поначалу будет темно, однако вы не замерзнете. Затем я устраню земную атмосферу и иллюзию времени, активировав порцию ДСП. Все ясно? Никаких попыток технической болтовни и никаких вопросов.

Хэкетт и Мик молча подтвердили, что все ясно.

– Там вы, скорее всего, познакомитесь с личностью, коя происходит с небес, – она всеведуща, говорит на всех известных языках и диалектах и постигает – либо способна постичь – всё. У меня в таких вылазках прежде ни разу не было попутчиков, и, надеюсь, все пройдет без осложнений.

Мик вдруг сильно взбудоражился.

– Простите, у меня вопрос, – выпалил он, – а это Иоанн Креститель опять будет?

– Нет. По крайней мере надеюсь, что нет. Я могу лишь просить, а не приказывать.

– Может… это будет кто угодно? – спросил Хэкетт.

– Только усопшие.

– Небеси!

– И все же это не вполне так. Могут явиться и те, кто никогда на Земле не жил.

Этот краткий разговор получился зловещим. Словно палач любезно побеседовал со своей жертвой у высокой петли^{15}.

– Вы имеете в виду ангелов, мистер Де Селби? – уточнил Мик.

– Я имею в виду деистических существ, – резко ответил тот. – Так, стойте смирно, пока я пристегиваю.

Он взял дыхательную маску на ремешках и резервуар со всеми приспособлениями.

– Я после вас, – пробормотал Мик, – потом Хэкетт.

На удивление быстро они уже были полностью экипированы для подводного визита в следующий – или, может, предыдущий – мир. Сквозь маску Мику было видно, как Тейг Макгеттигэн изучает свежую воскресную газету, судя по всему – последнюю страницу, про скачки. Спокойный, и никакого ему дела до сверхъестественного. Может, ему и позавидовать бы. Хэкетт стоял безучастно, как Аполлон-космонавт. Де Селби подтянул напоследок ремешки, а затем позвал их жестом за собой, к нижней ныряльной доске.

Нырять ласточкой в ледяную воду ранним утром – потрясение и для самых опытных. Но в случае Мика туман сомнений и едва ль не бредовое состояние ума, вдобавок к очень тихому шипению подаваемого воздуха, обеспечили ему краткий, но ошарашивающий опыт. Он последовал за брыкливыми пятками Де Селби, света было достаточно, и он видел позади себя водянистое колыханье, из чего сделал вывод, что Хэкетт тоже не отстает. Если он и чертыхался, этого никто не слышал.

В «покои» они, новички, проникли ловко. Если не сказать искусно. Де Селби тут же обнаружил вход, и затем они, один за другим, пробрались наверх, то карабкаясь, то плывя. Выбрались из воды вполне ощутимо, и Мик очутился на четвереньках в пустоте, на грубом полу, усыпанном камнями и ракушками. Кругом было темно, и далекий шорох доносился, похоже, от моря, которое они только что оставили. Вся компания находилась ниже уровня моря и, судя по всему, в атмосфере, которой можно дышать, пусть и недолгое время. Время? Да, это слово нелишне бы повторить.

Де Селби позвал Мика, дернув его за руку, Мик дернул Хэкетта. Затем они остановились. Мик пристроился, а затем и присел на корточки на округлом камне, Де Селби был слева, и все трое как-то угнездились удобно. Хэкетт толкнул Мика локтем, хотя последний не понял, что это означает: сочувствие, поддержку или издевку.

По движениям Де Селби даже во мраке было ясно, что он занят какой-то технической операцией. Мик не мог разглядеть, что именно Де Селби делает, но, несомненно, тот детонировал (или как там это слово) крошечный заряд ДСП.

Мику было мокро, но не холодно, однако боязно, непонятно, любопытно. Хэкетт сидел рядом неподвижно.

Появился словно бы слабый свет, смутное сиянье. Оно постепенно усиливалось и придало очертанья сумрачной полости, которая оказалась неожиданно обширной и до странного сухой.

Затем Мик увидел фигуру, призрак, в отдалении. Фигура, кажется, сидела и слегка светилась. Постепенно силуэт ее прояснился, однако остался невыразимо далеким, а то, что Мик поначалу принял в профиль за очень длинный подбородок, оказалось совершенно бесспорно бородой. Привидение укрывала хламида из некоей темной ткани. Странно, однако явление это не напугало его, а вот услышав знакомые интонации Де Селби, едва ли не загремевшие рядом с ним, он остолбенел.

– Должен поблагодарить тебя за то, что ты явился. Со мною два ученика.

Донесший в ответ голос был тихим, далеким, но совершенно отчетливым. Дублинский акцент ни с чем не спутаешь. Невероятные речения можно обозначить здесь лишь типографски.

– Ах, ну что ты, дружище.

– Ты в добром здравии, как водится, полагаю?

– Не жалуюсь, слава Богу. Как чувствуешь себя ты – или же как ты думаешь, что чувствуешь?

– Сносно, но годы берут свое.

– Ха-ха. Ну насмешил.

– Отчего?

– Твой извод времени – всего лишь сбивающий с толку показатель разложения. Ты помнишь, что, не ведомое тебе, было твоей юностью?

– Помню. Но поговорить я хотел о твоей юности. Природа твоей жизни в юности по сравнению с таковой в твоем агиократическом слабоумии должна являть сокрушительный контраст, вознесение к благочестию внезапно и даже мучительно. Так ли?

– Намекаешь на кислородное голодание? Возможно.

– Признаешь, что ты был распутным и разнузданным юношей?

– Для язычника – не худшим. Кроме того, может, это во мне ирландец взыграл.

– Ирландец? В тебе?

– Да. Моего отца звали Патриком. И он был тот еще остолоп.

– Признаешь ли ты, что ни возраст, ни цвет женщин не имели для тебя значения, если предполагаемая транзакция состояла в соитии?

– Ничего я не признаю. Не забывай, пожалуйста, что зрение у меня было прескверным.

– Все ли твои похотливые отправления были гетеросексуальными?

– Гетеровздор! Нет никаких доказательств против меня – кроме тех, что записал я сам. Слишком смутно. Остерегайся морока подобного извода. Ничто не черно и не бело.

– Мое призванье – исследование и действие, а не литература.

– Ты прискорбно малоопытен. Ты ни вообразить не можешь эпоху, в которой я жил, с ее укладом, ни судить о тогдашнем африканском солнце.

– Жарко, а? Я много читаю об эскимосах. Бедолаги прозябают жизнь напролет, все сплошь обмороженные да в сосульках, зато как изловят тюленя – эх, вот удача-то! Из шкур делают теплую одежду, устраивают праздники обжорства, с мясом, а жир несут домой, в иглу, и там питают им лампы и печи. Тут-то и начинается потеха. Нанук с Севера^{16} уж всяко нанукаться горазд.

– Плотоугодие, как случайное, так и умышленное, я порицаю.

– Это теперь, постгностик ты эдакий! Небось пунцовеешь при воспоминанье о былых своих сквернупражнениях – учитывая, что теперь ты Отец Церкви.

– Чушь. Я насочинял непристойных подвигов из бахвальства, иначе считали б меня девственником либо трусом. Я ходил улицами Вавилона с низменными попутчиками, потея в пламенах похоти. В Карфагене я таскал за собой котел нерастраченной разнузданности. Господь в величии своем искушал меня. Но книга вторая моих «Исповедей» – сплошь потрясающие преувеличения. Я жил в свое лихое время. И берег веру, в отличие от куда большего числа народа моего в Алжире, который ныне – арабские обормоты и рабы ислама.

– Задумайся, сколько времени ты угробил во чреве своих половых фантазий, а время это иначе могло быть посвящено изучению Писаний. Бездельный безобразный блудодей!

– Я был слаб в те поры, но высокомерие твое нахожу оскорбительным. Об Отцах толкуешь ты. А как же этот доникейский олух, Ориген Александрийский?^{17}Что он сделал, когда обнаружил, что вожделение к женщинам отвлекает его от священной писанины? Я тебе скажу. Он встал, поспешил в кухню, схватил разделочный нож и – чик! – одним махом лишил себя личности! А?

– Да. Назовем это героической запальчивостью.

– Как Ориген мог быть Отцом Чего-Либо – без всяких при себе мудей? Ответствуй.

– Придется исходить из того, что его духовные тестикулы сохранились в целости. Ты с ним знаком?

– Не могу сказать, что видал его в наших краях.

– Но, черт подери, он там? Ты разве не всеведущ?

– Нет. Я в силах, но иногда высшая мудрость – не знать. Полагаю, можно спросить у Полиарха.

– Кто на этом белом свете, скажи на милость, этот Полиарх?

– Он не на этом белом свете – и опять-таки я не знаю. Кажется, он у Христа викарий, в Раю.

– А иные странные обитатели там имеются?

– С избытком, на мой вкус. Глянуть только на этого мужлана по прозванью Франциск Ксаверий^{18}. Бражничал да бабничал в трущобах Парижа с Кальвином и Игнатием Лойолой^{19}, в дырах, где битком крыс, паразитов, лизоблюдов и люэса. Ксаверий был великий путешественник, болтался по Эфиопии и Японии, якшался с буддийскими монахами и собирался единолично обратить Китай. А Лойола? Ты рассуждаешь обо мне, а у этого малого ранняя святость была бок о бок со спятостью. Он себя сделал фельдмаршалом священной армии неимущих, хотя точнее сказать было б загребущих. Не упразднил ли Орден Папа Климент XIV^{20} – за пристрастие к коммерции, а также за политическое интриганство? Иезуиты – изворотливейшие, лукавейшие и лживейшие разбойники из всех, какие поджидают в засаде простых христиан. Инквизиция шла по следу Игнатия. Ты знал? Жалко, не достали. Но одна сторона и слышать не пожелала о Папском бреве упразднения – императрица Расеи. И поглядите-ка теперь на них!

– Интересно, что отца твоего звали Патриком. Он святой?

– Кстати. В твоей университетской шатии в Дублине имеется профессор Бинчи^{21}, этот несчастный с младых ногтей писал и проповедовал, что история святого Патрика сплошь неверна и что на самом деле святых Патриков двое. Бинчи тюльку вешает.

– Почему это?

– Два святых Патрика? У нас этих жучил четыре штуки, и от их трилистников, трепотни и дерьма собачьего всех тошнит.

– А другие? Святой Петр как?

– Ой, этот цел-невредим. Несколько жлоб, по правде сказать. Частенько себя отелотворяет.

– Это еще что?

– Отелотворяет себя. Присваивает себе какое-нибудь тело, как вот я сейчас, для твоего удобства. Иначе как тебе подобным разобрать хоть что-то в бескрайности газов? Петр чуть что – лишь бы ключами побахвалиться, похорохоритъся да выставить себя клятой докукою. Ох уж и было жалоб на него Полиарху.

– Ответь мне вот на какой вопрос. Искупитель сказал: «Ты – Петр, и на сем камне Я создам Церковь Мою»^{22}. Есть ли какое-нибудь подтверждение этой насмешке, что он, дескать, основал Церковь свою на каламбуре, раз «Петрос» означает «камень»?

– Так запросто и не ответишь. Имя Петрос ни в классическом, ни в мифологическом, ни в библейском греческом не возникает нигде, кроме дружочка нашего апостола и его последователя и дальнейших тезок, – за исключением вольноотпущенного Береники (матери Ирода Агриппы) ^{23} , упомянутого у Иосифа Флавия 8 «Иудейских древностях», 18, 16, З^{24}, в описании последних лет правления Тиберия, то есть тридцатых годов н. э. Петро возникает как римское родовое прозванье у Светония в «Веспасиане», I^{25}, а также Петра – женское имя в Тацитовых «Анналах», 11:4^{26}.

– И он тебе не по сердцу?

– Наши ребятки, когда он ошивается по округе весь из себя отелотворенный да ключами размахивает, задразнивают его: гоняются за ним и вслед петухами кричат: «Ку-ка-ре-ку».

– Ясно. А прочие? Иуда с вами?

– В этом еще одна незадача для Полиарха. Петр однажды остановил меня и попытался накукарекать мне побасенку, как Иуда пришел к Вратам. Улавливаешь шутку? Накукарекать побасенку?

– Очень смешно. А матерь твоя Моника там же?

– Ну-ка постой! Не пытайся под меня эдак подкопаться. На меня не вали. Она здесь была прежде моего.

– Чтобы сбавить температуру кипящего котла похоти и разврата, ты взял себе в жены или же в наложницы приличную бедную юную африканку, а малыша, коего ты с ней зачал, назвал Адеодатом. Но никто по-прежнему не знает имени твоей жены.

– Тайна эта при мне до сих пор.

– Зачем было давать такое имя сыну, коли сам ты был распутным язычником, даже не крещеным?

– Это все вешай на мамулю – на Монику.

– Далее ты отставил жену куда подальше, и она убрела в глушь, может, обратно в рабство, но поклялась хранить тебе верность навеки. Срам сей не настигает ли тебя ныне?

– Что там меня настигает, не твоего ума дело, я делал, что мамуля велела, а все – ты в том числе – обязаны делать, что мамуля велит.

– И тут же следом, как излагаешь в книге шестой своих «Исповедей», взял ты другую жену, одновременно предаваясь и двоеженству, и неверности супружеской. И ее ты выгнал – после этих твоих фокусов с Tolle Lege^[14], в саду, где ты съел пригоршню сворованных груш. Саму Еву обвиняли исключительно в одном-единственном яблоке, не более. И во всем этом позорном поведении мы вновь видим влияние Моники?

– Разумеется. И еще Бога.

– Моника знает, что ты со мной столь непревзойденно откровенен?

– Знает? Она, вероятно, сама здесь, неотелотворенная.

– Ты предал и уничтожил двух приличных женщин, приплел Бога, дав имя-издевку своему ублюдку и во всем этом безобразии винишь свою мать. Не будет ли уместным звать тебя черствым прощелыгой?

– Не будет. Зови меня святым прощелыгой.

– Кто еще у тебя в царстве? Иуда?

– Павел у нас, частенько отелотворенный и всегда под приглядом врача своего Луки, тот ему примочки ставит на больную шею. Когда Павел слишком уж тешит себя, тот еще пустомеля с этими его эпистолами на скверном греческом, хронический двурушник, я время от времени ору ему: «Тебе тут не дорога в Дамаск!» Ставит его на место. Да и вообще случай с Tolle Lege – никакой не фокус. То чудо было. Первая же книга, которую я взял в руки, была Павлова, и строки, зацепившие мой взгляд, такие: «Не предаваясь ни пированиям и пьянству, ни сладострастию и распутству, ни ссорам и зависти; но облекитесь в Господа нашего Иисуса Христа, и попечения о плоти не превращайте в похоти»^{27}. Но, знаешь, думаю, величайшая чушь собачья из всех – святой Вианней.

– Не слыхал о таком.

– Еще б. Жан-Батист. Ты его знаешь по прозвищу «Кюре из Арса»^{28}.

– Ах да. Французский божий человек.

– Страх божий, ты хотел сказать. Берет себе в голову, еще смолоду, что станет священником, бестолковый, как запятки экипажа, ни бельмеса ни в латыни, ни в арифметике, лытает от дела, пока Наполеон выискивает ребяток, чтоб послать их на бойню в Расею, под самый занавес проводит по шестнадцать-восемнадцать часов в исповедальне – выслушивает, а не выговаривается, – и давай чудеса творить, заколачивая себе на жизнь невесть как и наловчившись предсказывать будущность. Слов нет. Дьявольский пройдоха, а не человек.

– Дом твой изобилует чудиками.

– Он и у нас чудеса свои кажет. Оживляет липовые трупы и в два счета воскрешает из мертвых чучела мумий.

– Повторяю вопрос, который уже задавал: домочадец ли ваш – Иуда?

– Вряд ли Полиарху понравится, начни я распространяться об Иуде.

– Он меня интересует особенно. Евангелие превозносит любовь и справедливость. Петр отказался от своего Учителя из гордыни, тщеславия и, вероятно, страха. Иуда совершил нечто подобное, но из постижимых соображений. Петр, однако ж, цел и невредим. А Иуда?

– Иуда, поскольку мертв, – вечен.

– Но где же он?

– Мертвые лишены гдешности. У них есть состояние.

– Заслужил ли Иуда рай?

– Pulchritudo tam antique et tarn nova sero amavit^{29}.

– Ты вертляв и уклончив. Ответь «да» или «нет» на вопрос: страдал ли ты геморроем?

– Да. В частности поэтому я отелотворяюсъ неохотно.

– Имелся ли у Иуды какой-либо телесный недуг?

– Ты не читал моих трудов. Град Божий не я строил. Я в лучшем случае скромно служу в окружном совете, уж никак не Городским секретарем. Мертв ли Иуда в Боге – вопрос, о котором необходимо сообщать Полиарху.