Текст книги "Семья Буссардель"

Автор книги: Филипп Эриа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 37 страниц)

Она не поделилась ни с кем из окружающих своей тревогой, когда бои, передвинулись к югу от Парижа и провинции Берри стала угрожать реальная опасность. Сведения она получала от мэра коммуны, который часто ездил за новостями в Сансер и в Бурж, но имел достаточно благоразумия не пугать этими вестями деревенских жителей. Дом Буссарделей, стоявший у проселочной малолюдной дороги, укрывавший в своих стенах матерей, занятых заботами о детях, да старика священника, не замечавшего внешнего мира, дом этот жил в краю, охваченном войной, своей особой жизнью, словно замок Спящей Красавицы в чаще лесов.

Амели не хотела доверять своих мыслей никому из родственниц, но зато большую помощь и, можно сказать, поддержку ей оказывал управляющий имением. При обычных приездах семейства Буссарделей в Гранси обстоятельства жизни не давали ей возможности оценить Мориссона по достоинству. К тому же бывший репетитор братьев-близнецов отличался молчаливостью. Он не сразу отказался от былых своих стремлений, от честолюбивого намерения посвятить себя умственной деятельности, но все способствовало тому, чтобы вернуть его с облаков на землю, принадлежавшую богатым парижанам, – плохое здоровье, которое все не улучшалось, смерть жены, скончавшейся от рака совсем еще молодой в жестоких муках, не подарив мужу ребенка, однообразие жизни в деревне. Желая заглушить горькое чувство сожаления о своей незадавшейся жизни, он занимался изысканиями по истории края; зимой он тщательно их обрабатывал при свете лампы и печатал свои очерки в журналах, никому не известных за пределами департамента. Он рано состарился, облысел, его большая голова совсем ушла в плечи и казалась тяжким бременем для них. Мориссон проявлял великую преданность всем Буссарделям без исключения; в его отношениях с Фердинандом не замечалось ни малейших недомолвок, ни малейшего злопамятства, а между тем из признаний Клеманс, из рассуждений врачей он уже давно знал о пережитой девушкой драме, о ее прегрешении и цели ее поездки в Бурж, о причинах ее бесплодия и, может быть, ее болезни. Со своей стороны Фердинанд Буссардель, некогда "молодой барчук", разговаривая с управителем о хозяйственных делах, по-видимому, не испытывал ни малейшего смущения, словно это прошлое его нисколько не касалось. Между двумя этими мужчинами было сорок лет доброго отношения хозяина к слуге и все неравенство их положения.

С тех пор как число гостей в доме возросло с двух до двадцати, Амели нашла в Мориссоне опору во всем, что касалось имения, найма батраков, обработки земли и содержания скота. В дни самой большой тревоги, то есть в декабре месяце, когда, казалось, принц Фридрих-Карл вот-вот двинется на Бурж, где стоял Бурбаки, Амели пришлось поделиться с управителем своими опасениями; она решила попросить его найти способ спрятать лошадей. Она убедилась, что ему и без нее известны тревожные новости; Мориссон о них молчал, однако уже обдумал, как спасти хозяйских коней; он велел тайком перевезти фураж и солому в развалины замка Сольдремон, в подземелье, где можно было в случае нужды укрыть лошадей. Он подумал и о многом другом и решил переселиться из флигеля в большой дом.

– Я, конечно, не какой-нибудь силач, – сказал Мориссон, – зато умею стрелять, и ружье у меня есть... Могу пригодиться. На следующий день Амели отправилась с управляющим в старый замок. Они поехали верхом на лошадях. Замок Сольдремон, находившийся всего в одном лье от усадьбы, был совсем заброшен. Буссардели понастроили в парке беседок, сельских домиков и даже маленький античный храм, прилепившийся к искусственному гроту, украшенному раковинами, но они не любили эти подлинные развалины, существовавшие до появления новых владельцев. Теодорина, несомненно, оценила бы их угрюмое очарование, этот старинный архитектурный стиль, ибо там кое-где сохранились каменная скульптура, готические розетки; но никто из семьи Буссарделей ни разу не сказал Теодорине, что ей стоило бы посмотреть на этот обломок средневековья. Словом, на холме, возвышавшемся над долиной, остатки замка Сольдремон, поросшие терновником и открытые всем ветрам, беспрепятственно продолжали разрушаться.

Предвидя, что здесь, быть может, придется спрятать лошадей, (Мориссон велел распахать площадку позади крепостного вала, чего снизу невозможно было бы увидеть; Амели одобрила все его распоряжения; подземелье с мощными сводами и толстыми опорными столбами прекрасно сохранилось, единственный выход из него легко было замаскировать брезентом. Мориссон ручался за конюха, которого решили поместить здесь, поручив ему стеречь, кормить лошадей и ухаживать за ними. На следующий же день, ночью, тайком от всех, лошадей перевели в Сольдремон. Дома Амели никому не стала объяснять, куда исчезли лошади, не отвечала на вопросы, которые ей задавали по этому поводу; впрочем, она уже пользовалась таким большим авторитетом, что никто не посмел настаивать. И дома, и даже в деревне предполагали, что она отдала всех лошадей в распоряжение французской армии; Амели без малейших угрызений совести оставила всех в этой уверенности: ради спасения семейного достояния она считала простительным свой молчаливый обман.

Не отказалась Амели от этой предосторожности и в дальнейшем, когда стало ясно, что пруссаки не дойдут до Гранси; лошадям было неплохо в Сольдремоне, и она сочла за благо оставить их там, поскольку война еще не кончилась. Ни освобождение в конце января города Вьерзона генералом Пурсе, ни полученные через месяц после того известия о мирных переговорах не заставили ее изменить свое решение. Она часто ездила с Мориссоном навестить коней, объясняя свои отлучки желанием покататься верхом или подстрелить двух-трех зайцев к обеду. Перебросив на руку шлейф амазонки, она спускалась в подземелье, осматривала лошадей, проверяла, хорошо ли они вычищены, расспрашивала конюха. Она знала толк в лошадях благодаря урокам, полученным некогда в Сен-Клу от тетушки Патрико и старого берейтора. Из суеверного, чисто женского чувства она считала эти инспекционные посещения развалин Сольдремона важнейшей своей обязанностью, хотя прекрасно знала, что никто из Буссарделей, за исключением, пожалуй, Викторена, не был лошадником и они не так уж дорожили своей конюшней. Но эти лошади стали для нее символом всего, что она охраняла. Вот придет время, она встретится со свекром, и как ей будет радостно передать ему имение в неприкосновенности, детей здоровыми и невредимыми, а всю конюшню в полной сохранности.

Ее взгляды на войну не были такими уж узкими, но она полагала, что, если бы всякий на том месте, где поставила его судьба, так же добросовестно исполнял свой долг, как она исполняла свои обязанности в Гранси, быть может, страна пришла бы к победе.

Она ничего не знала о том, что делается в Париже; в редких письмах, которые свекру удавалось посылать с воздушным шаром, он не сообщал ничего такого, что могло бы чересчур встревожить маленькую колонию, а только описывал повседневную жизнь в особняке, жаловался на лишения. "У нас у всех свои трудности", – думала Амели. Издали, да еще при такой точке зрения, в осаде города она прежде всего видела жестокую причину разлуки.

Лишь позднее, возвратившись в Париж, увидев зияющие раны, нанесенные столице вражескими пушками, осязая еще горячие следы войны, придя поклониться статуе отторгнутого Страсбурга и подписавшись из личных своих средств на "заем освобождения", она поняла, как велико бедствие, постигшее родину. Она была потрясена, она спрашивала себя, как же могло случиться, что рядом происходили такие серьезные исторические потрясения, а она в эти дни припеваючи жила в Гранси, сидя в мягком кресле, отдавала распоряжения, утром и вечером занимала хозяйское место за столом, уставленным вкусными яствами, а ночью спала в теплой постели. Но проходила одна неделя за другой, все понемногу успокаивалось, Амели слышала, как мужчины уже говорят о большом оживлении в делах, и собиралась заказать себе туалеты для приемов, которые господин Тьер будет устраивать в Елисейском дворце: платья полагалось сшить по новой моде – не с кринолином, а с турнюром и с облегающим лифом.

В середине апреля, через полтора месяца после подписания мира и через три недели после того, как герцог Мекленбургский ушел из Орлеана, Амели решила вернуть лошадей из Сольдремона. Когда она открыла домашним секрет, где она продержала коней зиму, раздался дружный хор славословий и восклицаний: "Ах, Амели! Ах, молодец! Вот это характер!"

Она решила сама понаблюдать за их возвращением. Остановившись у подножия холма, она смотрела, как спускается по склону маленький косяк, затем вскинула голову и устремила взгляд на вершину холма, где уже никто не тревожил одиночества старых развалин. В общем, Амели была им обязана хорошими минутами, благодаря им она испытывала здесь чувство душевного удовлетворения, своей ответственности и выполненного ею долга. "Вернусь ли я сюда когда-нибудь?" – подумала она.

Она не спеша спустилась к равнине. И вдруг натянула поводья, остановила лошадь, прислушалась: до нее донесся звон колокола.

"Боже мой! – мысленно воскликнула она. – В замке звонят в колокол! Что-то случилось!"

Когда она отлучалась для хозяйственного осмотра имения, а дома происходило что-нибудь важное, слуги, по ее распоряжению, должны были звонить условленным образом, чтобы ее уведомить. Она пустила лошадь вскачь и помчалась кратчайшей дорогой.

Выехав из леса, она увидела на равнине господский дом, обширные службы, разбросанные во дворе. Может быть, там происходила сейчас какая-то драма! Маленький Жюльен, старший сын Оскара Буссарделя, заметив тетку, опрометью бросился ей навстречу, рискуя попасть под копыта лошади.

– Тетя Амели! Дедушка Фердинанд приезжает! И все едут с ним: папа, дедушка Луи и дядя Викторен!..

Амели остановилась, прижав руку к левому боку, с трудом переводя дыхание... "Ну вот и все, – думала она. – Теперь сложу с себя свои полномочия". Придется ей занять прежнее свое место в семье, и весь этот мирок уже не будет ей подвластен.

Она спрыгнула с лошади у "летнего крыльца". Жена Луи передала ей письмо, которое она уже вскрыла, – несколько строк, наспех написанных рукою Фердинанда Буссарделя:

Бежали из Парижа, где бесчинствует Коммуна. Через несколько часов будем с вами. Счастливы увидеть вас.

Амели прошла в кухню, куда привели почтальона, доставившего письмо, и угощали его там вином. На расспросы Амели он ответил, что шестеро пассажиров, прибывшие в Бурж орлеанским поездом, пришли на почтовую станцию нанять дорожную карету, и теперь они уже в пути.

– Сколько их? Шестеро? – переспросила Амели. – А должно быть больше.

Все обитатели дома: женщины, священник, дети – собрались в кухне, столпились вокруг почтальона и Амели. Слуги, из почтения теснившиеся у дверей, тоже слушали. Амели повернулась к племяннику.

– А ты мне сказал, что все приедут. Верно?

– Я так думал, – ответил мальчик.

– Полно, полно! Не волнуйтесь, – сказала она жене Луи. – Ваш муж да мой свекор с двумя сыновьями и двумя зятьями – это шесть, Оскар и его шурин Жарно – это восемь. Почтальон, вы уверены, что едут шестеро?

– Ну, понятно, шестеро – ведь одной берлины хватило.

Наступило молчание, женщины побледнели. Жены не решились задать почтальону вопрос, попросить его описать каждого из шестерых пассажиров. Тогда они могли бы угадать, кого же недостает. Почтальон сам повторил:

– Верно говорю, шестеро. Один пожилой, лет шестидесяти, а остальные помоложе.

Жена Луи вскрикнула:

– А мой муж? Бедный ты мой, бедный!

– Полно, тетушка... – успокаивала ее Амели, меж тем как и сама не знала, был ли среди этих шестерых Викторен.

Война и ее бедствия достигли наконец и этого дома, вошли в него. Амели знаком велела увести детей; Жюльен, старший из них, попросил позволения остаться.

Жена Луи-нотариуса, рухнув в кресло, рыдала.

– Он не приехал, Амели! Вы же сами слышали: из шестерых только один пожилой. А ведь записка написана рукой его брата! Ах, зачем я уехала, оставила его одного! С ним случилось несчастье...

– Тетушка, тут возможно какое-нибудь неожиданное обстоятельство...

– Да, да, – стонала Лора. – Он ранен... может быть, даже хуже...

– Успокойтесь, – сказала Амели с твердостью, помня, что при этой сцене присутствуют и слуги. – Действительно, недостает двоих, но мы не должны так расстраиваться, еще ведь ничего не известно. Почтальон, эти пассажиры по виду здоровы?

– Видать, здоровы, сударыня.

– Они в мундирах?

– В каких таких мундирах?

– В мундирах национальной гвардии, – пояснил Жюльен, гордо подняв голову.

– Ну, этого нет. Все в блузах... – И видя, что ему не доверяют, почтальон уточнил: – Да, да, в холщовых блузах и даже в круглых шляпах.

Амелн прервала эти расспросы, сбивавшие всех с толку, осведомилась,

– Кроме детей, – добавила она, боясь, что беженцы привезли какие-нибудь дурные вести. – Дети пусть пока поиграют в своих комнатах под присмотром нянюшек. Жюльен пойдет с нами, если ему мама позволит.

Въездная аллея, длиною в четверть лье, которую покойный Буссардель обсадил ореховыми деревьями, доходила до дороги на Бурж и завершалась красивой площадкой в форме полумесяца, где возвышались монументальные решетчатые ворота, вздымавшие к небу ажурную арку, увенчанную большой буквой Б из кованого железа; рядом с воротами стоял изящный павильон, служивший сторожкой.

Встречающие встали в ряд на "полумесяце", с правой стороны, чтобы видна была большая полоса дороги на Бурж. Сборище было немалое. Тетя Лилина, в которой заговорила кровь Буссарделей, явилась тоже, оставив старого аббата в замке. Все молодые дамы молчали, каждая думала о том, что, быть может, именно она овдовела. Супруга Эдгара, уже овдовевшая, старалась поддержать в них мужество.

Сторожиха принесла стул для жены Луи-нотариуса, у которой от мучительного волнения подкашивались ноги; потом вынесли второй стул – для тети Лилины. Ждали долго. Уже приближался вечер. Послали в замок за складными табуретками, пледами, грелками. Собравшиеся женщины семейства Буссардель, бледные, молчаливые, закутанные, сидели в ряд, словно на спектакле, и не спускали глаз с дороги. Немного впереди них в решительной позе стояла Амели – она одна-единственная не пожелала сесть и, приложив руку щитком ко лбу, пристально смотрела вдаль.

Когда в конце прямой полосы дороги со стороны Порто показалась черная точка, Амели, не оборачиваясь, движением руки предупредила родственников. Все поднялись и, сделав три шага, встали около нее. Карета приближалась медленно. В глубокой тишине донесся сначала звон бубенцов, затем стук колес и цоканье копыт. Жена Луи Буссарделя, которую Амели все призывала успокоиться, ломала себе руки, обрывала бахрому своей шали.

Наконец карета подъехала; из дверцы высунулась голова Фердинанда Буссарделя; он улыбался – это было хорошим знаком.

– Что с моим мужем? С мужем что? – закричала жена Луи Буссарделя.

– Здоров, чувствует себя великолепно, – ответил Буссардель, спрыгнув с подножки на землю.

Амели уже заметила позади свекра лицо Викторена. Мужчины один за другим вылезли из кареты, и тотчас их заключили в объятия, оглушили радостными возгласами, осыпали поцелуями, облили слезами. Ноэми и госпожа Жарно убедились, что их мужей нет; шестым оказался какой-то незнакомый человек, спрыгнувший с козел, где он сидел рядом с кучером. Раздались два пронзительных женских вопля – Ноэми уцепилась за своего отца, госпожа Жарно упала в обморок.

– Да успокойтесь вы! – воскликнул Фердинанд Буссардель. – Вот сумасшедшие! Мужья ваши живы и здоровы. У твоего мужа, Ноэми, только плечо вывихнуто – на него упал камень, когда обрушился горевший дом, а Жарно просто-напросто остановился в Орлеане переговорить с клиентами своего отца, он скоро приедет сюда.

– Папа, а почему вы все перерядились? – спросил Жюльен звонким голоском.

– В самом деле, – сказала Амели, – что это за маскарад?

Все шестеро были в синих блузах с вышивкой, в красных шейных платках и в войлочных шляпах; казалось, светские люди нарядились деревенскими парнями, разыгрывая какую-то шараду; меньше всех этот костюм уродовал Викторена и приехавшего незнакомца.

– Дело в том, что из Парижа нелегко выбраться, – сказал Фердинанд Буссардель. – Мы сейчас все расскажем.

– Что же вы ничего не говорите о Луи? – со страхом воскликнула жена нотариуса.

– Да ведь должен же был кто-нибудь остаться. Нужен хозяйский присмотр за нашими домами, конторами, земельными участками. И вот добрейший наш Луи по своему почину – беру в свидетели собственного его сына Оскара – сказал мне: "Поезжай, Фердинанд, к ним, позаботься о них"...

Сумятица понемногу улеглась. После долгого сидения в карете мужчины не прочь были пройтись пешком. В карету посадили госпожу Жарно, которая уже пришла в чувство и ободрилась; с ней поехала жена Луи, измученная треволнениями, и тетя Лилина, спешившая теперь успокоить "доброго аббата Грара".

Мужья повели своих жен. От ворот двинулось настоящее шествие, растянулось по ореховой аллее, разбилось на группы. Амели шла последняя под руку с мужем и свекром. Миновали первые минуты встречи, утихли бурные излияния радости, и Фердинанд Буссардель казался теперь невеселым. Амели, улыбаясь, смотрела на Викторена и слушала его; он говорил о человеке, которого привез с собой: славный малый, по фамилии Дюбо; был у него денщиком, когда стояли бивуаком на улице Курсель; теперь Викторен собирался взять его к себе в услужение. Амели старалась идти медленнее, чтобы не устал свекор, и вскоре все остальные ушли далеко вперед.

Вдруг Амели остановилась, вся изменившись в лице, нерешительно поглядела на одного, на другого своего спутника и обратилась к мужу:

– Скажи, а мама?..

– Как! – воскликнула Амели. – Вы ее оставили одну? Одну, когда в Париже восстание?

Викторен выпустил руку жены и прошел вперед.

– Амели, – сказал Буссардель, взяв ее за руки. – Я знаю, вам будет очень горько... Дорогая моя жена скончалась.

Амели громко вскрикнула, другие этого не слышали: они были уже далеко.

– Значит, я больше ее не увижу, – сквозь слезы шептала им. – Никогда больше не увижу... А Викторен ничего мне не сказал!..

Буссардель объяснил ей, что его сыну Амори и зятю поручено сообщить Ноэми и Луизе о смерти матери, но лишь когда они будут в своих комнатах, и притом сказать о постигшей их утрате очень осторожно. Он и сам хотел... Амели стояла опустив голову и не слушала его.

– Как же это случилось? Когда? – тоскливо спросила она. – Вы мне ничего не писали...

Она плакала, не вытирая слез. Буссардель, по-видимому уже свыкшийся со своим несчастьем, без волнения стал рассказывать, какие ухудшения произошли за последние недели в состоянии больной и как он считал бесцельным сообщать об этом Амели, раз она находится далеко от Парижа, а кругом идет война со всеми ее опасностями.

– Бедняжка Теодорина очень тревожилась за всех нас. Корила себя за то, что она связала всех, лежит на нас мертвым грузом. "Тебе лучше уехать из Парижа, – говорила мне она, – поезжай, мой друг, оставь меня". Я, понятно, возражал, успокаивал, обещал, что никогда ее не покину. "Нет, если это будет необходимо, уезжай", – твердила она. А как-то раз сказала: "Лучше бы мне умереть!"

– И вот умерла, – тихо сказала Амели.

– Да. В прошлом месяце, восемнадцатого. Двадцать первого мы ее проводили на кладбище Пер-Лашез.

– Оставьте меня на минутку одну, папа. Мне хочется подумать, успокоиться.

Она стояла неподвижно и с глубокой тоской, с болью в сердце думала об умершей. Так вот какой конец ждал Теодорину Буссардель... И ей представилось, как больная лежала неподвижно в своем роскошном особняке, хорошо понимая, что ей надо умереть, что этого требуют интересы семьи. А как только ее не стало, муж и сыновья бросили ее и бежали, едва успев положить надгробный камень.

Буссардель догнал Викторена, и они пошли вместе. Амели стало холодно, уже вечерело, она вздрогнула и в одиночестве двинулась к дому, замыкая шествие своих родственников.

К обеду мужчины вышли в охотничьих или в домашних костюмах, остававшихся в Гранси с прошлого лета. Нежданная скорбная весть застала женщин врасплох – не все они были в черных платьях. Луиза и Ноэми, узнав наконец о смерти матери, пожелали остаться у себя в комнатах, и таким образом за столом не было очень горестных лиц: муж и сыновья уже три недели оплакивали ее, и скорбь их немного притупилась. За обедом царило оживление, ведь собрались близкие люди, которым радостно было встретиться, им многое хотелось сказать друг другу! Лишь одна Амели тяжело переживала удар, но она уже овладела собой; теперь она больше чем когда-либо должна была выполнять свой долг рачительной хозяйки дома. Одеваясь к обеду, она невольно с грустью думала, что теперь ее никогда не назовут госпожа Буссардель младшая.

Когда встали из-за стола, свекор, извинившись перед женой своего брата, предложил снохе руку и, удалившись с нею в гостиную, отвел ее к окну.

– Ваша свекровь, дорогая Амели, оставила для вас письмо, – сказал он, доставая конверт из кармана. – Я нашел его в секретере Теодорины вместе с другим письмом, адресованным мне. Больше никаких писем она не оставила. Оба письма были запечатаны.

Амели взволнованно поблагодарила его и, спрятав конверт за корсажем, принялась за обычные хлопоты: велела принести лампы, подбросить дров в камин, пододвинуть кресла к огню, обнести всех кофе и вышла из гостиной под тем предлогом, что ей нужно отдать распоряжения.

Все сели кружком. В камине пылали толстые поленья. Мужчины с удобствами расположились в мягких креслах, полулежа или закинув ногу на ногу, все испытывали приятное ощущение комфорта после приятных ощущений от вкусных яств. Обед был обильный и тонкий. Расспросив почтальона и еще не зная, не осталась ли она вдовой, Амели заказала обед, которым можно было подкрепить силы путешественников, утомленных долгой и трудной дорогой.

Гостиная, где все собрались у камелька, очень большая комната, занимавшая весь нижний этаж центрального корпуса – от одного крыльца до другого, – была обставлена с чисто парижской роскошью, здесь совсем не чувствовалась деревня.

Пушистые ковры, портьеры, ниспадавшие крупными складками, подбитые шелком бархатные гардины с ламбрекенами, подхваченные витыми шнурами, на стенах обои темно-красного атласа, затканного узором из листьев, изобилие драпировок, кистей, бахромы, стеганых пуфов, золоченых рам, бронзы, японских ваз, ламп – все здесь воспроизводило стиль парижской гостиной Буссарделя.

В этом доме, окруженном буйной зеленью беррийских садов и полей, комнаты украшали хилыми растениями в расписных фаянсовых горшках. Влияние Теодорины Буссардель, которая так и не могла привить семье свой тонкий вкус и с годами проявляла его лишь в своих собственных комнатах, в Гранси совсем не чувствовалось. В тяжеловесной обстановке большой гостиной было столько солидности, прочности, что днем, когда из высоких окон этой мрачной комнаты видны были зеленые лужайки, цветы, деревья и небо, они казались театральной декорацией, задником, на котором написан парк.

По просьбе женщин Буссардель рассказал об осаде Парижа, говорил о бесконечных очередях у дверей булочных и мясных, упомянул, конечно, о долготерпении народа, но больше всего повествовал о благородной выдержке правящих классов, о горестном изумлении Парижа при вести о перемирии, о жестоком унижении, которым было для всей столицы вступление в нее победителей.

– Но Париж проявил высокое достоинство, – сказал он.

– Да уж Париж умеет держать себя в таких случаях, – воскликнула тетя Лилина, которая ввиду исключительных обстоятельств притащила аббата к столу в гостиную. Она торопливо добавила: – Ведь я-то видела, что делалось в тысяча восемьсот пятнадцатом году...

– Высокое достоинство! – повторил Буссардель, пытаясь остановить сестру. – Ни единой души на улицах, все дома...

– Я-то видела, что делалось в тысяча восемьсот пятнадцатом году... Ты разрешишь, Фердинанд? Это очень интересно для наших малышей: им никогда не доводилось послушать очевидцев событий, происходивших в те времена. Ведь в тысяча восемьсот пятнадцатом году в Париже, куда ни глянь, везде стояла вражеская армия!.. А кстати, Фердинанд, сколько времени длилась у вас оккупация?

– Двое суток.

– Двое суток? – воскликнула она и засмеялась мелким смешком. – Вот как нынче делается история!

Пришлось дать ей выговориться. Среди почтительного молчания слушателей она в сотый раз повторила свои излюбленные рассказы, в частности анекдот о завтраке в ресторане Вери, когда она собственными своими глазами видела и собственными ушами слышала, как ее покойный отец отослал обратно на кухню фазан "Священный Союз", потому что за соседним столиком казаки заказали то же самое блюдо.

– "Метрдотель, довольно с нас этой дичи!" – вот что произнес отец очень громким голосом, можно сказать, отчеканил, в упор глядя на русских. Дети мои, – сказала тетя Лилина в заключение, – парижанин прошлого поколения умел заставить уважать себя.

Гостиная огласилась восторженным оханьем и аханьем: тут еще не все слышали о смелых словах прадедушки. Как раз в эту минуту возвратилась Амели, по-видимому, она опять плакала: глаза и нос у нее покраснели, а лицо казалось от этого бледнее. Буссардель поднялся, пересек по диагонали гостиную и, подойдя к снохе, вопрошающе посмотрел на нее. Она отвела глаза в сторону и направилась к камину, где кружком стояли кресла.

Оба они сели. Никто не заметил немой сцены, происшедшей между ними. Тетя Лилина уже умолкла; все стали просить Фердинанда Буссарделя продолжать свое повествование, он довел его до провозглашения Коммуны, которое и заставило Буссарделей бежать: ведь было совершенно логично, что Буссардели, оставшиеся в Париже, занятом врагом, бежали от Коммуны.

– Мы не единственные, кто решил избежать гнусной рекрутчины, введенной Клюзере. Но на заставах инсургенты стерегли крепко. Чаще всего парижане прибегали к такой хитрости: одетые во все черное, с цилиндром в руке, они шли за катафалком, на котором везли какого-нибудь покойника в пригород на кладбище. Я предпочел уловку другого сорта: отправился на Кэ д'Орсе в одно из иностранных посольств и попросил, чтобы нас взяли в фургон, который отбывал за границу. Места нам были обещаны, но фургон отбыл без нас.

– Ах, боже мой! – вздохнула одна из дам.

– Но в конце концов некий огородник из Шуази-ле-Руа согласился посадить нас на козлы вместо своих возчиков, когда телеги огородников вереницей возвращаются в деревни. Пришлось, разумеется, заплатить чистоганом кругленькую сумму.

– Так вот в чем разгадка вашего маскарада!

– Караван огородников на рассвете проверили у Итальянской заставы, и мы в общем хорошо сыграли свою роль. А знаете, кому она удавалась больше всех? Викторену. Если б вы только видели, как он сидел на козлах, как щелкал кнутом и ругал своих лошадей!..

– Вполне естественно! – сказала тетя Лилина. Замечание было встречено холодно и совсем не понято. Впрочем, старая дева хвалилась, что хоть она и крестная Викторена, но не относится из-за этого к нему с глупой снисходительностью.

Буссардель описал также странствия их маленькой компании: передвигаясь то в телеге, то верхом на лошади, а то и пешком, они проделали путь от Шуази-ле-Руа до Корбея, затем до Этампа и до Орлеана, где им удалось наконец сесть в поезд, который шел в Бурж. Слушатели качали головой и широко раскрывали глаза, стараясь представить себе, как мужчины семейства Буссардель бежали из восставшего города и скитались по дорогам, перерядившись крестьянами.

Вечерние часы текли мирно, ровно и неторопливо, как это возможно лишь в провинции, когда все знают, что никакие неожиданности не нарушат их безмятежного покоя, и от этого атмосфера становится еще уютнее. Так заканчивался день, который принес в Гранси страх, тоску и скорбь и был для дам семейства Буссардель великим днем, ибо на них пахнуло ужасом Войны. Благодаря горячему приему, вкусному обеду и удовольствиям комфорта мужчины чувствовали полное единение с женщинами. Фердинанд с одного взгляда мог лишний раз убедиться, что, как в год холеры, как в сорок восьмом году, семья Буссарделей сплотилась в минуту опасности и образовала маленькое замкнутое и устойчивое государство в государстве ненадежном, которому грозил развал.

Наконец жена Луи-нотариуса встала, подавая этим знак, что всем пора на покой. Каждому хотелось лечь в постель. Амели оставалось только пожелать всему семейству разом покойной ночи. По хозяйственным соображениям она занимала комнату, находившуюся в начале коридора второго этажа. Молодая женщина, не видевшаяся с мужем уже десять месяцев, скрылась с ним в спальне, и Буссардель, остановившись на мгновение у двери, слышал, как изнутри щелкнул ключ.

Никакие события не нарушали однообразия тех дней, которые потекли теперь. Достоверных вестей из Парижа не поступало, а слухи о том, что делалось там, были так чудовищны, что Фердинанд Буссардель ничему не хотел верить. Он наслаждался благодетельным отдыхом, поддавшись убаюкивающему очарованию Берри, о котором ему постоянно твердили, – он наконец и сам в этом убедился. Многочисленная колония Буссарделей, видя спокойствие своего главы, брала с него пример, и только жена Луи-нотариуса, госпожа Жарно и Ноэми горевали, что ничего больше не слышат о своих мужьях; но в компании из двадцати пяти человек (считая и детей) тревога трех женщин как-то растворялась. Мужчины вскоре даже пополнели.

Лишь одно происшествие, случившееся вскоре после их прибытия в Гранси, напомнило им о современности. К монументальным воротам имения подошла кучка людей, они попросили еды. Это были повстанцы, бежавшие из Лиможа, когда там подавили движение, поддерживавшее Коммуну. Худые, оборванные, с диким взглядом, они шли, избегая больших селений, из страха перед жандармами, пытаясь пробраться в Париж, где их товарищи еще держались. По их виду, по оружию, которое они неловко прятали, сторож сразу угадал, кто они такие, и не посмел оказать им помощь без управителя, а тот в свою очередь побежал к Буссарделю. Они посовещались. Пришельцам сказали, что сейчас посмотрят, имеется ли в доме провизия; они ждали на "полумесяце", приходилось опасаться, как бы они не вышли из терпения. Фердинанд Буссардель колебался: выслать им съестных припасов – это значило оказать им помощь и, следовательно, скомпрометировать себя, а с другой стороны, как им откажешь? Ведь стоит вызвать их недовольство – и они отомстят хозяевам имения. Да и как знать, не упрочится ли в Париже Коммуна, – если верить слухам, это возможно. И Буссардель, хорошенько обдумав решение, сказал: